Гор Геннадий Самойлович. Минотавр

   - Зачем ты это делаешь?
   - Как зачем? Хочу помочь. Да и он нуждается в такого рода помощи. На его скромность можно положиться. Не в его интересах разглашать тайну своего не известного никому соавтора. Это все равно, что рубить сук, на котором сидишь. А он на мне сидит уже много лет. С тех пор, как я появился здесь, на Земле. Иногда он просто печатает под мою диктовку. Печатает быстрее любой самой квалифицированной машинистки. А потом читает вслух текст, словно написал сам.
   - Тебе это вряд ли должно импонировать. Читал я его романы.
   - И как?
   - Замнем этот разговор, Сережа.
   - Почему?
   - Замнем.
   - Нет, ты не увиливай. Я хочу знать правду. Все как сумасшедшие расхваливают книги Черноморцева-Островитянина, написанные по моей подсказке. А ты говоришь "замнем". Так ли уж это плохо?
   Его голос изменился, стал почти просящим:
   - Не совсем же безнадежно? Верно, Валя? Другие же пишут куда хуже, но им прощают. Только моему Черноморцеву-Островитянину... Особенно литературные критики.
   - Черноморцеву-Островитянину, не тебе.
   - Это почти мне. Я же его консультирую. Нет, не хитри, Валя, выкладывай правду-матку...
   - Я тебя не понимаю, Сережа. Ты почти как бог. Ты мог превратить меня в реку и убедить, что это не в самом деле, а только метафора. Но, диктуя этому семидесятилетнему простаку, разве ты не мог подсказать что-нибудь оригинальное, не похожее на других? Разве ты...
   - Я старался не выделяться, быть похожим... Это называется скромностью, Валя.
   - Дешевка и банальность - это еще не скромность.
   Он обиделся на меня, В нем заговорило литераторское, самолюбие, в конце концов он был соавтор.
   - А гонораром делится с тобой этот облагодетельствованный тобой автор?
   - За кого ты меня принимаешь! Мне вполне хватает и той зарплаты, которую я получаю в магазине. Частенько премируют.
   - А все-таки, кто ты? Он рассмеялся.
   - Довольно. - Он зевнул и потянулся. - Хочу спать.
   - До завтра, - сказал я, вставая.
   - До завтра? Нет. Надо повременить несколько деньков. Чтобы ты, Валя, мог себя подготовить.
   - К чему?
   - К чему? Лучше замнем, употребляя твое милое словечко.
   - А все-таки, Сережа?
   - Мало ли к чему? К встрече с тем, что на вашей неторопливой и погруженной в обыденность планетке считается невозможным.
   15
   Серегин продолжал свой рассказ.
   - И эта встреча состоялась. Он, как и в прошлый раз, открыл ящик письменного стола, достал аппаратик, похожий на электрическую бритву, и посмотрел на меня испытующим взглядом исследователя или врача.
   - Ничего, Валя, - сказал он. - Ничего. Пустяк. Нечто вроде затянувшегося сеанса двухсерийной картины по сценарию Черно-морцева-Островитянина. Выдержишь?
   Он рассмеялся.
   - Если быть точным, это больше похоже на просмотр материала на киностудии... Но давай приступим к делу.
   Грусть охватила меня. Все, что я знал и любил, вдруг отделилось на тысячу световых лет. Между мной и родиной бездна. Как это бывает только во сне, когда к твоей жизни присоединяется чья-то чужая; я вспоминал с тоской... Там, бесконечно далеко, остались жена и двое детей. И мне никогда не увидеться с ними. Слишком велико и бездонно расстояние.
   Доносится музыка. Симфонию исполняет невидимый оркестр: голоса птиц и грохот водопада.
   Молодая женщина подходит ко мне.
   - Как ты похудел, милый, - говорит она. - Взгляни в зеркало. Она протягивает мне крошечное ручное зеркало. Оно живое и прозрачное. Маленькое лесное озеро, охваченное рамкой из металла.
   Я смотрю, и лицо мое колеблется, отраженное в синей воде этого странного живого зеркала, на дне которого плавают рыбы.
   - Кто ты? - спрашиваю я.
   - Твоя жена Недригана. А кем стал ты, милый? И как ты умудрился за эти несколько дней забыть меня?
   - Я никогда не был женат.
   - Вот как? А двое детей, которых ты решил оставить не дне безмерных пространств, собираясь в эту экспедицию, ты о них забыл? Догадываюсь, ты приучаешь себя к мысли, что у тебя нет семьи. Расстояние должно ее отобрать у тебя.
   - Я никогда не был женат.
   - Значит, ты приучаешь себя к мысли, что ты не вернешься?
   - Нет, - ответил я. - Я вернусь.
   - Ты вернешься, дорогой. Мы будем ждать тебя годы и десятилетия. Ты должен вернуться.
   Я встал и пошел за ней.
   На стене висела картина. Я задержался возле нее. Это был кусок живой природы, кусок мира, вставленного в рамку. В раме шумела роща, бушевали зеленые ветви, охваченные ветром. Я сначала подумал, что смотрю в окно. Но окно дало бы ощущение дали, вырезанной в стене и в живом пространстве природы. А рядом было совсем другое. Роща была здесь, во мне, и рядом, вставленная в раму, как то лесное озеро, в которое я только что смотрелся.
   - Ты прощаешься с вещами, милый. Я понимаю. Но почему у тебя нет для меня слов, которые мне захочется вспоминать, когда ты будешь далеко? Ну, скажи что-нибудь!
   Я молчал. Сознание безумной утраты охватило меня, словно за возможность участия в экспедиции я расплачивался всем, что было дорого мне, - семьей, обществом, историей, наконец, всей биосферой планеты.
   Вот она, биосфера, в раме картины, роща, которую я не смогу захватить с собой.
   - Милый, - услышал я, - все эти дни ты был занят подготовкой к исчезновению. Извини, что я так называю экспедицию на далекую планету, где есть нечто сходное с нами и где, по предположениям наших ученых, действительность разумна и разум действителен. Но я почему-то боюсь этого разума, хотя есть и нечто пострашнее - это безмерные пространства, которые поглотят тебя. Дорогой, в нашем распоряжении были годы, но они ушли, и сейчас остались считанные минуты. Хочешь, остановим время, замедлим его течение, чтобы обмануть напряженные чувства? Лучше не надо? Но что же ты молчишь?
   Я молчал не от сознания всей драматичности этих минут перед разлукой, которая должна продлиться слишком долго, а от другого - от нелепого сознания, что я здесь посторонний и меня принимают за кого-то.
   Потом все это кончилось, оборвалось. Я снова был рядом с Сережей возле стола, где стояла бутылка с коньяком.
   - Это было со мной? - спросил я.
   - Нет, это было со мной, а не с тобой. Валя.
   - А где это было? '
   - Замнем, Валя. На время замнем. Представь себе, что. ты просматривал материалы.
   - Фильма?
   - Нет, Валя, не фильма, а кусок моей жизни.
   16
   Я верил и не верил. И когда Серегин ушел от меня, я почувствовал ревность. Это была нелепая ревность, нелогичная, абсурдная. К кому, к чему я ревновал своего аспиранта? К тому, что его, а не меня выбрала иная действительность для интимного контакта. Меня же она только поманила, играя изображением, то исчезавшим, то появляющимся снова. Меня да еще лейтенанта милиции.
   Он оказался легок на помине. Я услышал звонок, а затем голос, что-то объяснявший домработнице Насте.
   Настя вызвала меня.
   - К вам, - сказала она, и лицо ее выражало уж слишком много чувств.
   - Кто?
   - Этот, - ответила она. - Из милиции.
   Лейтенант стоял в прихожей и опять рассматривал репродукцию с картины Ван-Гога "Ночное кафе".
   - Любите живопись? -спросил я.
   - Интересуюсь.
   Я попросил лейтенанта пройти в кабинет, где еще висело облако дыма, оставленное только что ушедшим и беспрерывно курившим Серегиным,
   - Извините, если помешал, - сказал лейтенант. - Я все насчет того же. Насчет нарушителя порядка.
   - Порядок, насколько понимаю, нарушил я?
   - Вы? Нет. Сомневаюсь. Я насчет случая с рисунком. Было это или не было?
   - А вы как хотели бы? Было или не было?
   - Жизнь не всегда считается с нашими желаниями. Но не в этом дело. Я доложил начальству. А вышло плохо. Не поверили. И направляют на освидетельствование к невропатологу. Ясно? "Переутомился ты, Авдеичев", предполагают. Нелишне было бы с вашей стороны подтвердить факт.
   - Вам не поверили. Почему, думаете, мне поверят?
   - Вы крупный ученый. Специалист. А мой начальник очень уважает ученых. Это раз. Крупных специалистов. Это два, В третьих...
   - Чего же вы хотите от меня?
   - Хочу, чтобы вы зашли к начальнику нашего отделения майору Евграфову Павлу Николаевичу и подтвердили насчет этого рисунка.
   - Вы ставите меня в нелегкое положение. Современные люди верят только неопровержимым фактам. А Павел Николаевич и по своему положению не может быть слишком доверчивым.
   - Это точно. Но все-таки был хотя бы отчасти этот факт или совсем и не был?
   - В том-то и дело. Может, ничего не было. Может, нам с вами показалось?
   - Допускаю. А дальше что? Значит, мне надо идти к невропатологу?
   - А почему бы вам не сходить? Невропатологи самые деликатные из врачей. Самые внимательные...
   - А что я ему скажу?
   - Расскажите все, как было.
   - А если не поверит?
   - Дайте ему номер моего телефона.
   - А чем это поможет? Одно из двух - он заподозрит, что мы оба больные, или придет к выводу, что это обман. Для меня и то и другое плохо. Я же был на дежурстве. Это раз. Вел дознание. Два.
   Я подивился безукоризненной логике лейтенанта милиции Авдеичева. Это была логика, опирающаяся на весь земной человеческий опыт. Но кроме земной, существовала и другая логика, о которой лейтенант Авдеичев, к сожалению, ничего не знал, впрочем, так же, как и строгий его начальник.
   Должен ли я был сообщить майору Евграфову свои сведения? В конечном счете, да. Но не сейчас, а после того, как свяжусь с Президиумом Академии наук. Факт, если это действительно был факт, скорее подведомствен отечественной науке, чем пока еще недостаточно компетентному а естествознании и философии начальнику отделения милиции.
   Что же мне сказать Авдеичеву, который сидит напротив меня, по ту сторону длинного, типично профессорского стола и ожидает моего ответа.
   - Вас не снимут с должности, - спросил я, - не уволят?
   - Вполне могут уволить. Врач напишет: либо я больной, либо злой симулянт, обманщик. Одно другого не лучше.
   - Врач напишет? Будем надеяться, не напишет.
   - Напишет. Что же делать?
   - Денька два повременить. Я попытаюсь заинтересовать этим случаем крупных отечественных специалистов, войти в контакт с Академией наук.
   - Денька два можно и повременить. Но не больше, - сказал Авдеичев, вставая. - Денька два, - повторил он. - Значит, забегу к вам на будущей неделе.
   В передней он задержался, о чем-то сосредоточенно думая, и сказал с явным сомнением:
   - Денька два. Много за это время воды убежит. И нервы себе испортишь... Ну, до свиданья,
   17
   Денька два... Не успеешь оглянуться, а они уже канули в вечность. Тут нужно не денька два, а годка два, а может, и два десятилетия. Ведь речь идет о самом крупном и парадоксальном событии за всю историю человеческого познания.
   Обо всем этом подумал я, как только закрылась дверь за лейтенантом милиции Авдеичевым. Затем на смену этой мысли пришла другая, мысль о самом Авдеичеве. Есть ли у него жена, дети? И как скверно получится, если его уволят, обвинив в симуляции, в злостном обмане.
   Казалось бы, эти две мысли были несоизмеримы по своему значению. С одной стороны, интересы всего человечества, интересы отечественной науки, а с другой - судьба лейтенанта милиции, одного из многих.
   Но в эту минуту судьба лейтенанта заслонила в моем потревоженном сознании интересы человечества. Я ощутил всю свою вину перед лейтенантом, который отпустил меня, задержанного дружинниками, отпустил, доверившись своей безукоризненной логике, чувству здравого смысла и доводам своего доброго сердца.
   Я позвонил Серегину. На мое счастье, он оказался дома. Я попросил его немедленно зайти ко мне и пока ни о чем не спрашивать. Через полчаса Серегин сидел в моем кабинете, окутанный папиросным дымом, и слушал меня.
   По выражению его лица, ставшего вдруг настороженно-насмешливым, я понял, что на безукоризненно точных весах своего рассудка он уже все взвесил и знал, что, как ни жаль лейтенанта милиции Авдеичева, интересы отечественной науки и человечества все же дороже.
   - А что будет с лейтенантом? - спросил я.
   - Уволят в запас. Не пропадет. Устроится на другую работу, только и всего.
   - Со справкой о психической неполноценности?
   - Ну, не устроится здесь, поедет на периферию. Можем ли мы из-за какого-то лейтенанта рисковать контактом земного человечества с представителем иной биосферы, иного Разума?
   - Отчего же непременно рисковать? Не понимаю. Разве это помешает контакту, если майор Евграфов, старый опытный работник, узнает, что продавец книжного магазина на Большом Сергей Спиридонов совмещает со своей основной профессией и другое, пока не совсем привычное для него дело, но дело честное, отданное разуму и прогрессу? Ведь этот Спиридонов не уголовный преступник, не пьяница, не хулиган. Майор Евграфов разберется и не станет ставить преград.
   - Разберется? Вы за это ручаетесь? А сам факт, что, не будучи действительно Спиридоновым и вообще родившись не на Земле, он пока скрывает... И все прочее? Об этом вы подумали?
   - Ну, что ж, подумаем вместе с майором Евграфовым, Он современный человек, наверное, поймет и уважит мотивы...
   - А если не уважит? Нет, подумайте пока один. А лейтенанту скажите что-нибудь насчет неразгаданных явлений природы. Неразгаданные явления теперь все уважают. С ними посчитаются и в милиции.
   - Дело не только в лейтенанте, поймите. Не могу же я от всех скрывать этот факт. Интересы общества, интересы отечественной науки.
   - Ну, что ж, - сказал Серегин, усмехаясь. - Закажите разговор с Москвой. Свяжитесь с президентом Академии наук или с кем-либо из его заместителей.
   - А что? Может, и свяжусь. Это мой гражданский долг. ' - Обождите со своим долгом. Можете все испортить. Сережа уже мне много раз говорил, что ему хочется побыть обычным рядовым человеком, поторговать книгами. И что с этим, ну, с контактом, успеется. Не убежит. Он, Сережа, должен себя подготовить и сейчас еще не готов.
   - Вы смотрите его глазами. А интересы науки, техники, общества?
   - С передовицами вы к нему не суйтесь. С готовыми штампованными словами. Высмеет, Да еще как!
   - Но ему же доверили, поручили. А он себе легкомысленно торгует то лотерейными билетами, то книгами. С точки зрения его к нам пославших, поручивших ему,.,
   - А откуда вы знаете их точку зрения? У них совсем другие понятия, другой порядок. Они, по-видимому, не торопятся. Не спешат. И раз послали, наверное, доверяют,
   18
   Телефонный звонок прервал наш разговор.
   Сняв трубку и назвав свое имя, я услышал необычайно любезный, даже чуточку вкрадчивый голос:
   - Ради бога, извините. Поистине глобальные обстоятельства вынудили меня прервать этим телефонным звонком ваши глубокие размышления, а может, и исследования в области семиотики и истории знакомых систем. Да, обстоятельства воистину глобальные.
   - Кто говорит со мной? - прервал я могучий поток слов,
   - Черноморцев-Островитянин.
   - Чему обязан? - спросил я.
   - Обстоятельствам глобального масштаба. Только весьма серьезные причины могли вынудить меня прорваться сквозь ваши размышления, бесцеремонно нарушить ваш покой.
   - В чем же, собственно, дело?
   - Мне необходимо с вами повидаться.
   - Ну, что ж. Заходите вечерком. Я буду дома. Я не сказал Серегину, кто мне звонил. Но он, по-видимому, догадался.
   - У Сережи в последнее время неважное настроение, - сказал он.
   - Это почему?
   - Конфликт с научным фантастом. С Черноморцевым-Островитянином. А он, Сережа, к такого рода размолвкам не привык. Не то что у них там, на их планете нет никаких конфликтов. Сколько угодно. Но там все не так. И размолвки там другие. Это не Черноморцев-Островитянин вам сейчас звонил?
   - Как вы догадались?
   - Скорее интуитивно. Я как раз в эту минуту о нем думал, Я немножко побаиваюсь его.
   - А что он может вам сделать?
   - Не мне. Сереже. Намекает ему, что больше не может скрывать от общественности и науки такой глобальный факт. Глобальный... Это любимое его слово.
   - А какая ему выгода? Ведь этот... Диккенс... Ну, не Диккенс, Сережа ему помогает. Не то консультирует, не то даже соавторствует...
   - Отказался. Категорически отказался. И у Черноморцева-Островитянина сразу же начался творческий застой, неудачи...
   - Почему же отказался?
   - Я его убедил.
   - Не следовало этого делать... Вмешиваться в чужие дела. И вот теперь расхлебывайте. Тут дело посерьезнее, чем с лейтенантом Авдеичевым.
   - Теперь уже поздно об этом говорить. Дело сделано,
   - А нельзя ли как-нибудь выправить положение? Уговорить Сережу, убедить его, что не время входить в конфликт те фантастом, что нужно повременить.
   - Да разве он согласится! У него совсем другой внутренний мир, совсем другая логика. Он не признает никаких компромиссов не только со своей совестью, но даже с желаниями. Он поступает так, как подсказывает ему его логика.
   - Но раньше-то он помогал Островитянину, консультировал его?
   - Раньше. Но не теперь. Теперь он не хочет.
   - Скажите, вы имеете на него какое-нибудь влияние?
   - Мы с ним друзья. Настоящие большие друзья. И, кроме того, нас связывает вместе нечто особое и, если употребить любимое словечко этого красноречивого фантаста, нечто глобальное. При Сереже я так не сказал бы. Сережа терпеть не может громких слов. Его девиз-скромность.
   - Скромность? Ну, что ж, это не так уж плохо. Скромного, тихого человека всегда легче убедить или переубедить. Убедите его, что Черноморцева-Островитянина нельзя бросать в беде. Черноморцев делает полезное дело, прививает юношеству любовь к знаниям, к полету фантазии и мечты.
   - Бросьте. Ваш Черноморцев-Островитянин заурядный беллетрист. Для него самое важное - тиражи. Из-за тиражей он и занимается фантастикой.
   - Поверьте, это несправедливо. Он любит свое дело. Любит. И нельзя его винить, что он нуждается в консультации, нельзя оставлять его без консультанта.
   - Пусть консультируется у кого-нибудь из ученых.
   - Это не то. Его преимущество и состоит в том, что он консультировался у Сережи. А Сережа на самом деле не Сережа, а тот... Я вполне понимаю страдания Черноморцева. Даже Уэллс и тот не имел возможности посоветоваться с кем-нибудь вроде Сережи.
   - Ну, и что? Уэллс все равно писал лучше, чем этот Черно-морцев-Островитянин, Но будет о нем. Неинтересно, Мне надо идти. Меня Сережа ждет. Мы с ним условились.
   И Серегин исчез, даже не простившись.
   19
   Придя вечером ко мне, Черноморцев-Островитянин сразу же заявил, что он приехал на такси и такси его ожидает у ворот дома.
   - Что ж, - сказал я, - я вас не задержу.
   - Зато я вас задержу, - сказал фантаст. - У меня к вам глобальных масштабов дело.
   - Так сначала отпустите такси,
   - Нет, не отпущу. Пусть ждет. Это моя привычка. Я люблю, чтобы меня ждали. Одно сознание, что меня никто нигде не ожидает, может привести меня в полное отчаяние, Я всегда опаздываю. Хочу, чтобы меня везде ждали. Но сам я не люблю ждать. И потому пришел к вам.
   - Не понимаю.
   - Сейчас объясню. У вас есть аспирант по фамилии Серегин?
   - Есть. Он только что был у меня и ушел незадолго до вашего прихода.
   - Отлично. Великолепно. Этот ваш аспирант занимается семиотикой, изучением знаков?
   - Да. На будущий год будет защищать диссертацию.
   - Отрадно. Превосходно. Значит, вы его научный руководитель?
   - Да.
   - Отлично. Но вам не мешало бы знать о некоторых весьма существенных особенностях вашего подопечного,
   - Какие же это особенности?
   - Не очень отрадные, скажем прямо,
   - Точнее?
   - Он авантюрист.
   - Осторожнее. Я не люблю, когда о моих знакомых...
   - Понимаю. Но он не только авантюрист, он еще и глупец. Легковерная личность. Представьте, он поверил в совершенно невероятную, нелепую, невозможную вещь, что Сергей Спиридонов, продавец в книжном магазине на Петроградской стороне, ни больше, ни меньше, как пришелец... Представитель инопланетного Разума. Не смешно ли, а?
   - До смеха ли тут. А на самом деле кто он?
   - Мой воспитанник. Я взял его из детского дома. Возился с ним. Учил его языкам. Хорошим манерам. Потом он заболел, сразу после того, как кончил школу. Редкий случай. Представьте, вообразил себя представителем инопланетной цивилизации. Необыкновенно мощное воображение. Феноменальные телепатические способности. Ясновидение. И, кроме того, глобальное умение внушать себе и другим.
   - А вы не пробовали эксплуатировать эти глобальные способности?
   - Эксплуатировать? Ну, зачем же так прямолинейно и несправедливо? Иногда советовался. Разве это возбраняется? Почти сын. Воспитанник. Ужасно любит книги. Но вернемся к вашему аспиранту. У него есть какие-то свои цели. Пока о них можно только гадать. Но он настраивает Сережу против меня. Поверьте, я этого не потерплю. На моей стороне право...
   - А что бы вы хотели от меня?
   - Хотел, чтобы вы немедленно вмешались, пресекли.
   - Но он же аспирант, не школьник, поймите. Через год кандидат наук. Как я могу вмешиваться в его личные отношения с этим Сережей?
   - Тогда я буду вынужден обратиться за защитой к прессе. У меня мировая известность. Думаю, ни вам, ни вашему подопечному не будет кстати фельетон... Громкая огласка. Вашего интригана выведут на чистую воду.
   - За что? За то, что ему не очень нравятся ваши романы? Никак не могу понять, в чем его преступление?
   - Фельетонист это сумеет объяснить лучше меня. Извините. - Он посмотрел на часы. - Меня ждет такси.
   - Но вы же любите, когда вас ждут.
   - Да. Но это иногда дорого мне обходится.
   В голосе его опять послышались приятные мягкие нотки.
   - Извините. Только поистине глобальные обстоятельства вынудили меня оторвать вас от ваших дел. Надеюсь, вы объясните вашему легковерному аспиранту, что он ошибается. Сережа родился от земных родителей. От земных. Понимаете? Даже слишком земных, как выяснилось в детдоме, когда я брал его на воспитание.
   - А что его заставило внушить себе...
   - Что?
   Собравшийся уже уходить писатель снова сел в кресло.
   - Буду до конца откровенен с вами, хотя не знаю, заслуживаете ли вы моей откровенности. На Сережино сознание очень подействовала обстановка моего дома. Духовная атмосфера. Все эти мысленные соприкосновения с космосом, с Вселенной. И, конечно, мои книги, к которым он пристрастился, учась в школе.
   - Может, вам не следовало брать его из детдома?
   - Этот вопрос я не намерен обсуждать с вами. Он вас не касается. . Гость поднялся с кресла.
   - Извините. Убегаю. Убегаю с надеждой, что вы разъясните вашему аспиранту. Мой приемный сын Сережа болен... Выражаясь словами поэта, "прекрасно болен". Его болезнь позволяет ему творить почти чудеса. Но все же это болезнь, хоть и прекрасная болезнь. Разве можно об этом забывать? Я вам позвоню. Непременно позвоню.
   Он оглянулся, усмехаясь:
   - А вы ждите, ждите моего звонка. А? Теперь будете ждать? Волноваться? Я знаю. Так уж устроен у людей внутренний механизм. И не теряйте, пожалуйста, из-под ног реальную почву, как ваш склонный к внушению аспирант. Сережа эем-ной человек, хотя и похож чем-то на князя Мышкина. Но он зем-ной. Понимаете? Зем-ной, И родился где-то здесь, на Петроградской стороне. Рядом с вами.
   20
   Рассказывая Серегину о визите фантаста, я попытался передать и черноморцевско-островитянскую интонацию, всю ту энергию и страсть, которые вкладывал в слово зем-ной этот любитель всего потустороннего и внеземного.
   Я следил за выражением лица своего аспиранта. Оно менялось, становилось все мрачнее. И было так неожиданно, когда он вдруг весело рассмеялся.
   - И вы поверили ему? - спросил он. - Поверили?
   - Очень бы хотелось не поверить. Очень! Но, согласитесь, на его стороне все-таки здравый смысл. Я ведь все время боролся с собой. Я сомневался даже в те минуты, когда изображение, играя с моей логикой в непозволительную игру, то появлялось, то исчезало на страницах черноморцевской книги. А он все объяснил.
   - Все? Все объяснил? А он не рассказывал вам, почему у него сейчас творческий кризис?
   - Нет, о кризисе он не упоминал. Да и согласитесь сами, кризис со всяким может случиться. А Черноморцев на восьмом десятке. Он и на отдых право имеет.
   - Ну, хорошо. Допустим, я соглашусь с вами, а заодно и с ним. Сережа действительно внушил себе, а теперь внушает нам. Но откуда у него такие огромные знания? Откуда он знает то, чего не знает земной опыт, современная наука? Что же, по-вашему, он ловкий фокусник, немножко ясновидец, немножко гипнотизер?
   - Все же в это поверить легче, чем в то, в другое, во что верят только дети, начитавшиеся фантастических романов. Да и Черноморцеву-Островитянину какой смысл скрывать?
   - Какой смысл? Да самый простой. Превыше всего на свете он ценит себя и свои собственные сочинения. Сережа для него клад, истинный клад. Представьте себе Уэллса, получившего возможность консультироваться с марсианином...
   - Представляю, хотя и с трудом. И что же, Уэллс, войдя в сомнительную сделку с инопланетцем, стал бы скрывать...
   - Но ведь это же не Уэллс. Это Черноморцев-Островитянин. Большая разница.
   - Кое-какая разница, конечно, есть. Но все равно поверить в то, что Сережа ясновидец и телепат, а не инопланетец, в тысячу раз легче. Ведь преодолеть тысячи световых лет...
   - Ну, и что ж, - перебил меня Серегин, - ведь не вы преодолели и не ваша слишком любознательная домработница, а Сережа. Понимаете, Се-ре-жа! Говорите, фантаст запугивает фельетоном? Не боюсь я фельетона. Пусть пишут. С одной стороны фельетон, а с другой...
   Он вдруг замолчал, словно забыв обо мне.
   - Ас другой? - спросил я.
   - Вы сами знаете, что с другой.
   - А доказательства где?
   - Доказательства? А разве их было мало? А то, что я был рекой, а вы видели свое детство?
   - Это не доказательства.