Гор Геннадий Самойлович. Минотавр

   - Мне не совсем понятна ваша мысль, Серегин. Ведь человечество - это миллиарды индивидуумов, беспрерывно общающихся друг с другом. Как можно человечество сравнить с Робинзоном?
   - Мы говорим о разных вещах. Законы логики, законы мышления объединяют одного и всех, делают одним коллективным целым. Логика не может быть индивидуальной. Только она и делает всех людей такими похожими друг на друга.
   - Вы думаете, что может существовать другая логика, не имеющая ничего общего с нашей?
   - А почему бы нет?
   И он замолчал. Молчал и я. Вероятно, мы оба думали об одном и том же - о логике иного типа.
   Потом я спросил Серегина, не потому ли он так интересуется теорией информации, семиотикой, а также эмоциональным мышлением древних и первобытных народов. Он ответил:
   - Да.
   Коротко, категорично и чуточку сердито. Впрочем, на что он сердился? На земную, слишком привычную логику или только на меня?
   Я всегда плохо понимал людей моложе себя на двадцать или тридцать лет. Даже самые примитивные из них, вроде Мокрошейко, ставили меня в тупик. Но Серегин, этот энтузиаст семиотики, влюбленный в египетские иероглифы, в древнейшие идеографические формы клинописных знаков, мечтавший о встрече с представителем иной логики, казался мне чем-то вроде нового Фауста. Ведь Фауст вместе со своим создателем, Гёте, тоже мечтал о невозможном.
   Если общество через тысячу лет будет состоять из таких, как Серегин, я, пожалуй, сочту возможным примириться с предсказанием социологов.
   У меня бедное воображение. Когда я пытаюсь представить себе население планеты, состоящее из докторов наук и член-корров, я мысленно вижу Академический городок а Комарове, увеличенный до сверхземмых размеров.
   Но стоит мне взглянуть на Серегина, как все это исчезает. Серегин несет с собой возможность иного мира, иной среды, иного измерения.
   11
   Я открываю дверь. Входит Серегин. В руке у него книга.
   А на лице насмешливо-изумленное выражение, словно ему только что довелось быть свидетелем чего-то необычайного.
   - Ну, что? - спросил я. - Увидели самого себя, глядя в окно?
   - Не себя, а вас.
   - Где?
   - В книге, не имеющей к вам никакого отношения. В фантастическом романе Черноморцева-Островитянина.
   - А где вы приобрели эту новинку?
   - В книжном магазине на Большом, у красивого элегантно-старомодного продавца, чем-то похожего на Диккенса,
   - Тогда все понятно, - пробормотал я.
   - Если вам понятно, то вы великий детерминист. А меня, признаюсь, это ошеломило. Причем тут вы? В книге ваше изображение.
   Мы прошли в кабинет и сели на большой кожаный диван, и Серегин раскрыл книгу в том месте, где была закладка.
   - Что такое? Куда он исчез? Может, не там положил закладку?
   Он стал перелистывать книгу, разыскивая рисунок, а я, терпеливо ждал, зная, что он его найдет, но не сразу.
   - Не спешите, - сказал я. - Страницы слиплись. Найдется. Не сомневаюсь. Но чем вы объясните эту нелепость - хулиганством, непозволительной дерзостью художника?
   - Об этом я пришел спросить вас. Вам что-нибудь известна?
   - Известно.
   - Что?
   - Я не более чем знак, буква, иероглиф. Мое изображение - это символ, с помощью которого представитель внеземного мышления пожелал войти в логический контакт с вами. Вы мечтали о таком собеседнике. И вот он начал с вами беседу.
   - Вы шутите?
   - Я абсолютно серьезен.
   - А где же он, этот собеседник?
   - Недалеко отсюда!
   - В нескольких десятках световых лет?
   - Да нет! Рядом. На Большом, в том самом магазине, где вы купили книгу.
   - Уж не этот ли продавец, кокетничающий своим нелепым и случайным сходством с Диккенсом?
   - Не думаю, чтоб сходство было случайное. Там, откуда он к нам явился, слишком большой порядок, чтобы дать свободу случаю для его игры.
   - Значит, он актер, загримированный под Диккенса?
   - Актер? Нет, скорее гениальный режиссер или бог, создавший самого себя, а заодно и своего земного напарника Черноморцева-Островитянина. Впрочем, вам лучше все это узнать из первоисточника. Внеземной разум вошел в контакт с вами с помощью этой иллюстрации. Поищите, может, уже нашлась?
   Серегин снова раскрыл книгу, и лицо его побледнело. Он едва произнес:
   - Смотрите, ведь это, кажется, я?
   Да, это был он, словно вдруг раздвоился. Он был здесь, рядом со мной и там, на странице книги, но не иллюстрация, а живой, уменьшенный в несколько сот раз.
   Мы оба с ужасом глядели на этот странный феномен. Минута длилась, длилась, как будто уже наступила вечность. Затем произошла метаморфоза. Уменьшенный дубликат Серегина превратился в иллюстрацию, слившись со страницей.
   - Мираж! Галлюцинация! Обман зрения! - сказал Серегин, обращаясь не столько ко мне, сколько к самому себе.
   - Не только, - возразил я. - Это нечто иное, большее.
   - А что именно?
   - Задайте этот вопрос тому, у кого вы купили книгу. До Большого проспекта, где этот магазин, десять минут ходьбы. Сейчас четверть восьмого. Магазин закрывается в восемь. Торопитесь. Если он не очень занят, вы успеете получить ответ.
   Серегин схватил книгу, сорвался с места и побежал.
   - После разговора заходите ко мне, - крикнул я ему, закрывая за ним дверь. - Мне тоже интересно.
   Я ждал его, посматривая на часы. Ждать пришлось недолго - минут двадцать, не больше. Серегин был по-прежнему бледен. Рука его судорожно сжимала книгу.
   - Ну, что он сказал вам? - спросил я.
   - Я его не застал. Магазин уже закрыт. Мы забыли, что перед выходным днем он закрывается на час раньше.
   - Будем ждать еще сутки.
   - Мне предстоит бессонная ночь. Разве смогу я уснуть после всего, что видел сегодня?
   - Ерунда, - успокаивал я. - Не взвинчивайте себе нервы. Все придет в норму. Я уже не первый раз встречаюсь с этим феноменом. Да и чего волноваться? Представитель внеземного разума продает книги, состоит в профсоюзе, платит членские взносы, несомненно, он прописан и имеет адрес. У него есть паспорт, стаж, все есть, что полагается... Магазин открывают в одиннадцать. Покупателей в этот час немного. Отзовите его в сторонку, словно хотите узнать о поступлении дефицитной книги. Он к этому привык. А вы назовите свое имя, специальность и смело спрашивайте. Он человек скромный, деликатный, интеллигентный. Если сочтет нужным, ответит.
   - А если не сочтет?
   - Отложит свой ответ!
   - Надолго?
   - Не навсегда. Не для того же он начал свой разговор с вами, чтобы потом играть в молчанку.
   - Вы думаете, что он только со мной начал эту странную, нелепую игру?
   - Нет. Я этого не думаю.
   - Ну ладно. До послезавтра - внезапно оборвал разговор Серегин. - Я и без того много отнял у вас времени.
   И он ушел.
   Увидел его я только через три дня. Он похудел, очевидно, от бессонницы.
   - Ну, как? - спросил я, - Видали? Разговаривали? Получили ответ?
   Серегин усмехнулся.
   - Чепуха! Неразбериха. Алогизм. Разговаривать-то разговаривал, но с ним ли?
   - Разве его трудно узнать?
   - Трудно.
   - Он похож на Диккенса.
   - На Диккенса? Сейчас он вылитый Чехов. Бородка клинышком. Старомодное пенсне со шнурком. И даже рост другой.
   - Для чего? Почему?
   - А я откуда знаю? Любезен. Сердечен. Но держит каждого покупателя на расстоянии. Я все время чувствовал, что между нами прилавок и еще что-то невидимое, но прочное разделяет нас.
   - Что он ответил вам?
   - Сказал, что не пишет книги, тем более фантастические, а только продает их. Насчет содержания советовал навести справки у Черноморцева-Островитянина, а насчет оформления в издательстве.
   - Так бюрократично ответил? Так формально?
   - Да. И попросил извинить его. Он на работе. И не имеет ни времени, ни права вести посторонние разговоры. Я еще, несколько раз заходил, делал вид, что интересуюсь, новинками. Но он так посмотрел на меня, что мне стыдно стало. Может, он действительно не имеет отношения к этому феномену? Может, это особое свойство черноморцевского таланта?
   - Что вы имеете в виду?
   - В магию я, конечно, не верю. В волшебство. Но, может, он телепат и гипнотизер? Гипнотизирует своим стилем?
   - Но мы же не читали, а просто смотрели, когда произошел этот странный феномен.
   - Да.
   - Говорите, похож стал на Чехова?
   - Копия. Дубликат.
   - После обеда выберу время, схожу, посмотрю сам. Ведь у Чехова совсем другая внешность, чем у Диккенса. Как это ему удалось?
   Мои слова не понравились Серегину. Очень не понравились. Его лицо вдруг стало обиженным и даже настороженным. Уж не заподозрил ли он меня в тайном сговоре с загадочным продавцом книг?
   - Извините, - пробормотал Серегин. - Я побегу.
   И исчез.
   Я зашел в книжный магазин незадолго до закрытия. Продавец стоял на своем месте. Действительно, его наружность изменилась.
   - Здравствуйте, Диккенс, - сказал я тихо и значительно.
   - Разве я еще похож на Диккенса? - спросил он меня.
   - Да нет. Сейчас вы, пожалуй, больше походите на Чехова. А для чего? Зачем? С какой целью?
   - И это очень бросается в глаза?
   - Не очень. Но все-таки заметно. И выражение лица другое. Задумчиво-интеллигентное. В духе девяностых годов прошлого века. г
   - В самом деле? Значит, сказалось. Последнее время я очень вчитывался в Чехова. Пытался понять сущность его художественного мышления, его обыденных героев. И вот под впечатлением... В отличие от вас, землян, мы слишком впечатлительны, как дети. Но это ничего. Пройдет. На будущей неделе буду читать поэтов: Есенина, Блока, Маяковского.
   - Остерегайтесь, - посоветовал я. - Могут обратить внимание сослуживцы, покупатели. Кому-то может это и не понравиться.
   - Так советуете не читать? Есенина и Блока?
   - Пока я на вашем месте воздержался бы. Очень впечатляющие, сильные поэты.
   - Благодарю за совет. Извините. Сейчас будем закрывать магазин. Заходите. Ждем на днях контейнер.
   12
   Кто-то из современных историков сказал про письменность, что это особое искусство, которое обогатило человечество сознанием философской одновременности всех поколений. И действительно, письменность сохранила и сохраняет человеческую мысль и соединяет людей прошлого, настоящего и будущего.
   История письменности - это моя специальность. И все же я никогда не испытывал того волнения, той страсти от духовного соприкосновения с чужой жизнью через знаки и письмена, какое испытывал Серегин. Он был как бы создан для того, чтобы одновременно пребывать в настоящем и прошлом, слушать голос веков и поколений, с помощью иероглифов и еще более древних знаков приобщаться к тому, что связывает людей в гибкое непреходящее единство истории и жизни.
   Философская одновременность всех поколений ведь, казалось бы, полная победа над временем. Нет, не полная. Знаки и письмена открывают дверь в прошлое, но дверь в будущее все же остается закрытой. Она откроется только тогда, когда человечество войдет в контакт с инопланетным разумом. Не раньше.
   Эта мысль не давала покоя Серегину, особенно теперь, когда инопланетный разум вдруг заговорил, избрав посредником продавца книг в магазине на Большом проспекте Петроградской стороны.
   Чудо почти свершилось, но Серегин не верил, да и я тоже верил в сущности только в те минуты, когда, заигрывая с моими человеческими чувствами, появлялось и исчезало изображение на страницах черноморцевского романа.
   Прошел месяц, потом еще два, и все шло своим обычным земным порядком. Раскрывая книги, я видел в них только то, что в них было напечатано, не больше. Серегин тоже раскрывал книги-новинки уже без страха, но и без надежды познать нечто, противоречившее здравому смыслу. Время от времени и он и я заходили в магазин на Большом проспекте посмотреть на продавца, все еще чуточку похожего на Чехова, да и на Диккенса тоже.
   Каждый раз мы делали вид, что нас привело в магазин обыденное желание не пропустить какую-нибудь интересную новинку. И мы, действительно, проявляли чрезмерный интерес ко всему, что лежало на книжном прилавке. А что лежит на книжном прилавке, вам известно. Брошюры, толстые пыльные книги и пособия для педагогов с интригующим названием "Где граница озорства".
   Да, он умел работать с книгой, ничего не скажешь. У него покупали. Он выполнял и перевыполнял свой план.
   В душные жаркие дни он стоял у раскладного столика на улице, окруженный наэлектризованной толпой, у которой он умел возбудить интерес, разжечь искру благородного любопытства, словно за каждой книжной обложкой было спрятано чудо. тайна всего мироздания и каждой отдельной личности, появляющейся на малютке Земле с тем, чтобы, не задерживаясь, уступить очередь следующей для участия в бесконечно развертывающемся мировом процессе.
   - Не кажется ли вам, - сказал мне тихо Серегин, показывая взглядом на продавца, - что в нем живет дух информации, дух письменности и печати, живое олицетворение связи поколений?
   - Нет, не кажется, - ответил я.
   Серегин вопросительно посмотрел на меня.
   - Ведь он призван, - продолжал я, - соединить не поколения, а два разума, две логики; нашу и ту, что уполномочила его.
   - Бросьте, - перебил меня Серегин, - не верю. Да и вы не верите в то, что говорите. Он гипнотизер, телепат, талантливый фокусник, умеющий ловко играть на чужом восприятии.
   - Тогда почему, он продает книги, а не выступает с психологическими сеансами, за которые хорошо платят?
   - Любит книгу, - сказал Серегин. - Сейчас таких много, помешанных на книге. Особый сорт людей. Такие раньше уходили в монастырь, запирались в кельи ради разговора наедине с богом, Сейчас богом стала книга. Она заменила веру. Прибежище суровых, аскетичных душ.
   - Вы думаете, он аскет?
   - На продаже книг не отрастишь себе брюшко, не построишь дачу в Зеленогорске.
   Продавец увидел нас и поманил к себе взглядом. Мы подошли.
   - Найдется кое-что и для вас, - сказал он тихо. - Интересная новинка. Перевод с английского. Вы оба, кажется, интересуетесь семиотикой, знаками? Это как раз на интересующую вас тему.
   И он протянул нам книгу, которая называлась "История знаков и символов".
   - К сожалению, один экземпляр. Книга дефицитная. Не знаю, кому и дать, хоть рви пополам.
   Я уступил ее Серегину, сделав вид, что книга мне знакома.
   13
   Серегина я увидел несколько дней спустя. Он пришел ко мне вечеров с рассеянным, почти отсутствующим выражением лица.
   - Где вы пропадали? - спросил я.
   Если я вам скажу, где я пребывал, вы не поверите.
   - Где?
   - В прошлом. Но не в своем прошлом, а в прошлом этого продавца книг. Он подключил меня к своей памяти, дал возможность взглянуть на мир его глазами. Мне и сейчас кажется, что он и я - это одно лицо. Я слишком много знаю. Меня гнетет одна и та же мысль.
   - Какая мысль?
   - Невозможность слить эти два мира, которые сейчас одновременно живут в моем сознании.
   - Успокойтесь. Расскажите все по порядку.
   - Хорошо, - сказал он. - С чего начать? В моем сознании перемешались все концы и начала. Не перебивайте. Дайте придти в себя... Я преодолел этот барьер, это невидимое нечто, которое все время стояло между ним и мною. Он пригласил меня к себе. Обычный дом. Лестница. Дверь. Ящик для газет и писем... Он повернул ключ, и мы оказались в комнате, похожей на тысячу других.
   - Кто вы? - спросил я.
   - Сергей Тихонович Спиридонов, - ответил он. - Да, у меня есть имя, отчество и фамилия, как у каждого, кто живет в этом городе. Но у меня есть нечто такое, чего нет ни у кого из моих соседей... Мое знание жизни, мой опыт, - он усмехнулся, - мой личный опыт, помноженный на опыт нашей цивилизации...
   - Бросьте, - перебил я его, - признайтесь, что вас заставляет играть эту нелепую роль "пришельца". Это неостроумно и пошло, а главное рассчитано на интеллект подростка, начитавшегося Черноморцева-Островитянина и ему подобных.
   - Ладно, - сказал он. - Называйте меня Сережа. А я вас, если позволите, буду называть Валя. Сережа не может быть выходцем из другого измерения. Выпьем. Закусим. Поговорим по душам.
   Он достал из орехового шкафика бутылку коньяку и несколько конфеток, как в забегаловке, и мы выпили.
   - Люблю обыкновенное, посюстороннее. Впрочем, это и классики тоже ценили, особенно Чехов. Все, что вокруг нас, все эти предметы. Иногда ругаю себя за то, что пошел торговать книгами, куда обыденнее было бы торговать мылом, зубными щетками или пуговицами. Выпьем за обыденность. Валя. Вас-то, знаю, влечет сверхобычное - египетские иероглифы, слоговая японская письменность, начертания острова Пасхи. К черту! Людям нужна обыденность, вокзальная скука в знойное лето, разговоры обывателей за чаем и сам чаек. Не веришь?
   Мы выпили коньяку, и я охмелел.
   - Брось ты свои иероглифы, историю письменности. Чепуха. Человечество было счастливее, когда оно не умело ни читать, ни писать. Прекрасна библейская старозаветная легенда о дереве познания добра и зла. Ты не веришь мне? Не верь. Я сам себе не верю. Мне хочется стать человеком, понимаешь? А человека делает человеком не квантовая механика, не биофизика, а обыденность, привычки. Лиши человека привычек - и он станет абстракцией, иксом или игреком. А ты не догадываешься, почему я тоскую по обыденности?
   - Не догадываюсь.
   - Потому, что я из другого мира. Тебе не смешно? Ведь нелепо звучат эти слова, правда? Но это так. Я, в сущности, знак, иероглиф. Я создан для связи. Не веришь? Не веришь, но через полчаса ты поверишь мне, когда я приобщу тебя к природе. Сначала к вашей, земной, которую ты, да и вы все, не исключая поэтов и художников, не умеете видеть, а потом я познакомлю тебя с моим далеким миром, подключу тебя к своему сознанию.
   Он раскрыл ящик письменного стола, достал небольшой аппаратик, похожий на электрическую бритву, и включил его.
   Я ощутил то, что ощущал в юности и детстве, когда, раздевшись, с разбегу падал в студеную реку, захлебываясь от ветра, ныряя, вдыхая в себя запах тины, рассекая плечом волну.
   Затем меня охватил простор. Все во мне тянулось, ширилось, блаженно освобождалось.
   - Ты река, - услышал я голос, - теки, несись, шуми.
   Я уже чувствовал себя рекой, и берега были далеко-далеко. И меня несло, несло. Я видел свое свободное прозрачное тело.
   Мы привыкаем к своему существованию и почти не чувствуем его. Ощущение всей остроты и стихийной силы бытия рождают в нас внезапные перемены.
   Я ширился и рос и освобождался от всего, чем я был. Действительно ли я превратился в реку, как в "Метаморфозах" Овидия, как в древнем эпосе, как в волшебной детской сказке? Но мои глаза и мой слух подтвердили то, что ощущало мое тело, вдруг протянувшееся на сотни километров, пребывавшее здесь и далеко, там и тут одновременно.
   В синеве холодных струй, в ряби волн, в текущей, бегущей, охватывающей свободный простор речного русла стихии я испытывал странное единство вечности и мгновения.
   Я видел и берега с холмами, лесами, дорогами, и облака, которые отражались в моей прозрачной синеве, неторопливо плыли, подтверждая мысль, что мне теперь некуда спешить.
   Человек чувствует себя поэмой в редкие минуты вдохновения, когда слова прилетают живые, как птицы, и поют, соединяясь в стихи и строфы. Не стал ли и я строфой, вписанной в леса и поля, обтекая их красоту и сливаясь с далью.
   В сиянии летнего неба, опрокинутого на меня, я видел ласточку, охмелевшую от простора, на маленьких и сильных крылышках метавшую себя туда и сюда, игравшую с пространством, падающую и не могущую упасть, поддержанную пружинистой прозрачной синью.
   А я освобождался, и не было ни конца, ни начала моему освобождению, все тянулось во мне, как после пробуждения утром рано в детстве.
   Мир обновлялся. Он был свежий и первоначальный, как эта лиственница на берегу. Она отразилась в воде и вытянулась, прихорашиваясь, с изумлением наблюдая себя со стороны, свои темные, почти черные ветви, пахнущие смолой и еще чем-то, смесью угарной летней жары и горькой, почти леденящей прохлады.
   Уж не принимала ли она меня за зеркало, эта одинокая кокетка, заглянувшая в глубь синевы и обомлевшая от собственного бытия, наглядность которого становилась все отчетливей в соприкосновении с речной гладью?
   Но прощай, лиственница, прощай и здравствуй. Я буду долго-долго возле тебя и вдали, вдали и рядом: ведь я - река, и тысячелетия и миг сливаются для меня в одну песню, в один звук. Моя сущность мимолетна и вечна, я здесь и там, начиная с узенького ручейка и кончая заливом, преддверием моря.
   До свидания, лиственница, и здравствуй!
   Для нее я был зеркалом, как и для лесов, медленно тянувшихся по берегам, чья сень была прохладна. По одну сторону березы, по другую ели и сосны, а мое стремительное, несущее себя, катящее свою водную мощь тело объединяло и разъединяло леса и рощи, как непрерывная, начатая кем-то и неоконченная песня.
   Мое детство было при мне журчанье ручейка, мое начало и мой конец в морском заливе. Но это было особое начало, оно никогда не кончалось, и это был особый конец, который снова и снова начинался.
   Рекой ли я стал? Я мыслил и чувствовал, наполнен был радостью и печалью.
   Я нес рыбачьи лодки и пароходы, полные пассажиров, качая их, как колыбель, качая и укачивая. А берега - они раздвигались все шире и шире, играя с простором в какую-то особую, захватывающую дух игру, подобную детским санкам, несущимся с горы, разрывая ширь и раздвигая предметы.
   - Посмотри, какая река, - сказал пассажир на палубе стоящей рядом с ним девушке.
   - Говори тише, - сказала девушка, - она понимает. Он рассмеялся.
   - Если понимает, то посочувствует.
   Голоса ушли вдаль вместе с моим движением. А лотом засветились окна в домах на берегу. Наступила тишина.
   14
   - Ты не спал. Валя. Не обманывай себя, - сказал он, тот, кто называл себя Сергеем Спиридоновым. - Ты видел мир так, как видят его у нас. Когда-то и у вас в далекие времена эпоса, мифов и сказок человек был слит с вещами, спаян с лесами и озерами. А потом цивилизация перерезала эту пуповину... Наша цивилизация в отличие от вашей приобретала, ничего не теряя. Наше чувство развивалось вместе с разумом и не было, как игрушка, отдано детям, дикарям и поэтам. Ты не был рекой. Река была тобою. Она влилась в твои чувства и понесла тебя с собой. Ты жалеешь?
   - Жалею, что слишком скоро проснулся.
   - Хотел остаться рекой навсегда? Но и реки тоже смертны. Их отравляют химическими отходами. Да и ты не был рекой, не воображай. Ты слился с рекой в момент познания. Я приобщил тебя к нашему видению, к нашей логике. Ведь ты мечтал о встрече с иным типом мышления. Но ты оказался слишком наивным. Ты отождествил себя с объектом, о котором мыслил. Но не будем философствовать, это нас далеко заведет.
   - Кто же все-таки ты?
   - Посланец. Посредник, выбравший из нескольких миллиардов именно тебя, чтобы вступить в диалог. Сотни тысяч лет ваш земной разум в сущности беседовал сам с собой, не зная иной логики, чем та, которая объединяла миллионы в один себе подобный организм, называвшийся человечеством. Но сейчас ты, представитель Земли, разговариваешь со мной. В контакт наконец вступили две логики, земная и инопланетная. Не веришь?
   - Нет, почему же? Приятно поверить. Но ведь ты не с первым заговорил со мной? Ведь ты же не первый день на Земле. У тебя даже есть земная профессия. Прописка, И даже кой - какой стаж. Продавая книги, разве ты не имея возможности перекинуться словом с покупателями?
   - Это совсем другое дело. Валя. Я же говорил с ними на их языке. Отвечал на самые элементарные вопросы. А наш диалог начался с тобой, когда ты почувствовал простор речного движения, когда ты слипся с тем, что в тебе жило в раннем детстве, но угасло.
   - Диалог? Ты это так называешь? Но ведь ты молчал. Молчал и я. Разговаривала одна природа.
   - Ты ошибаешься, это был наш разговор с тобой о том, что тебя окружает. Мысль вплела нас в движение, в ход самой природы.
   - А рисунок в книге, мое изображение, которое то появлялось, то исчезало?
   - Это была шутка, Валя. Не сердись. Способ напомнить о том, что существуют и другие методы информации и связи, кроме тех, что известны на Земле. Но не думай, что я злоупотреблял этой игрой, продавая книги. Я искал человека, подходящего для беседы. И я догадался, что ты внутренне подготовлен для этого диалога, который, наконец, начался.
   - Почему же ты выбрал не какую-нибудь знаменитость, не какого-нибудь академика, члена-корреспондента или лауреата, а простого, никому не известного аспиранта?
   - Я присматривался к тебе, к твоим духовным интересам. Я видел, как ты, раскрывая книгу, хмелел от ее содержания, заманивавшего тебя своей тайной... Кто-то из ваших земных ученых сказал, что философия-это расшифровка мира. Я тебе помогу расшифровать такое, о чем не мечтали ваши победители земных загадок и тайн.
   - Выпьем, - сказал я. - Правда, у тебя нечем закусить; как а забегаловке одни дешевые конфетки. Ну, ладно, выпьем, допьем твой коньячок.
   - Не могу. Извини. Завтра на работу. А работа хлопотливая. В магазине переучет. Какой-то недоброжелатель-пенсионер подал заявление, что я прячу для знакомых дефицитные новинки и даже спекулирую редкими изданиями. Но господь с ним, с этим гражданином пенсионного возраста. Ему некуда деть свое время, и он всех в чем-нибудь подозревает. Если бы он знал, кто я такой, он бы умер от подозрений. Но никто не знает, кроме тебя, твоего научного руководителя да этого несчастного фантаста Черноморцева-Островитянина, которому я иногда помогаю вытаскивать каштаны из огня будущего.