-- Здравствуй, здравствуй! -- скороговоркой проговорила она и скрылась в своей комнате.
Мне почудилась в ее ответе сдержанность. К тому же Ксения Петровна обычно всегда называла меня по имени, а тут только это быстрое "здравствуй". Может быть, торопится? Адъютант дивизиона любил, чтоб на столе его ждал обед. "А если что-нибудь у них с Наташкой вышло?" -- мелькнула запоздалая мысль.
Наташка читала у стола, поджав на табуретке ноги и спрятав их под полами халата.
-- Ты раньше сегодня? Что случилось? -- не меняя позы, спросила она.
Взгляд мой, точно нарочно, уперся в правый лацкан ее халата. Может быть, так неудачно падал свет, но мне показалось, что лацкан был залит чем-то жирным и лоснился.
-- С Ксенией Петровной у вас что-нибудь произошло? -- внезапно раздражаясь, спросил я, не отвечая на вопрос Наташки. -- Настроение у нее плохое.
-- Не знаю. -- Она передернула плечами. -- Разве из-за этих цыплят обиделась?
-- Каких цыплят?
Она оторвалась от книги, пояснила: в этот день была ее очередь ехать за продуктами в город. Там-то Наташка и купила случайно двух цыплят.
-- Приехала, а она с обидой: "Жаль, мне не купили..."
-- Отдала бы одного, поделилась.
-- Из кастрюли вытащить? Не заказывала. -- Наташка поджала губы. --Ненавижу упреки... Так ей и сказала.
-- Как ты можешь так? Она -- пожилая женщина, инвалид... -- Поднявшись с табуретки, я смотрел на нее -- взгляд снова наткнулся на жирный отворот халата. Острое раздражение захлестнуло меня. -- И потом... когда ты снимешь этот халат? Он же грязный.
-- Халат? Грязный?.. -- тихо, в замешательстве переспросила она. Расширенные глаза ее быстро налились слезами.
Наташка уткнулась лицом в книгу на столе, а я отошел к окну.
В голубом высоком небе над лесом и городком громоздились облака, точно застывшие клубы дыма. Им было там просторно, свободно и, должно быть, легко плыть... Наташка позади, кажется, плакала беззвучно, и моя обида мигом выветрилась, вместо нее испытывал угрызения совести, корил себя в душе. Конечно, виноват: убеждать надо, доказывать, в чем не права, учить, но тонко, деликатно -- это я понимал, -- а тут дернуло за язык с этим халатом!..
-- Ладно, Наташа... Будет сердиться! -- Обернулся: -- Сама-то ты обедала?
Она упорно молчала, хотя я добивался ответа. Потом вдруг с надломом, резко сказала:
-- Не могу, понимаешь? Не могу... Этот запах керосина бочки меня преследует, снится! И ты... только красивые слова!
Вот тебе на! Даже растерялся: действительно не понимаю? Я начал ее успокаивать, целовать мокрое лицо.
"А что теперь будет?" -- думал я, перебирая в памяти разговор с Андроновым и замполитом в канцелярии: "Фортель не может выкинуть?" Разве только в этом дело? Поистине все в жизни взаимосвязано. Кто-то, где-то всего только на одну единицу меньше написал на бумаге, в так называемой разнарядке, и сразу за этим последовала цепь событий. Волна их докатилась и до тебя, Перваков! И кто скажет -- как эти события изменили, куда повернули колесо твоей судьбы: к лучшему? к худшему? Что там дальше, в будущем, ждет тебя за ними? Знать бы, увидеть... Одно ясно: впереди, до академии, еще год. Служба, готовность, боевое дежурство и вот -- прибор объективного контроля...
Детский плач, долетевший в открытую форточку, заставил меня остановиться. Я оказался возле дома Ивашкина. Ребенок плакал надсадно, с хриплыми нотками, должно быть, плакал давно. "Ивашкин-то дома?" В этот день я не видел его ни на утреннем разводе, ни на позиции. Еще не отдавая отчета, зачем так делаю, шагнул на крыльцо...
Ивашкин ходил по комнате вокруг стола с ребенком на руках. Он был одет по-домашнему -- в нижней расстегнутой рубашке, в бриджах, заправленных в коричневые носки, в тапочках-шлепанцах. Ребенок, закутанный в пеленки, извивался у него на руках. В сумрачной комнате пахло кислым молоком, пеленками, разбросанными на диване, столе, на кроватке.
Ивашкин обернулся, смешанное чувство удивления и радости мелькнуло на его лице.
-- Заходи, Константин, заходи.
Он положил ребенка в кровать, сунул ему в рот бутылочку с молоком, и тот разом умолк.
-- Ты уж извини за беспорядок, -- растерянно сказал Ивашкин, торопливо собирая разбросанные пеленки и учебники. -- Вот один управляюсь... воюем с Василием. Ишь замолчал! -- вдруг удивился он.
-- Давно надо было соску дать, -- посоветовал я.
-- Давал! Куда там, не брал, a вот сейчас сдался. Тонкая психология!
Обхватив обеими ручонками бутылку, малыш сердито сосал, сучил от удовольствия ногами. По его телу под распашонкой, по лицу рассыпались блекло-красные, будто от ожогов, пятна. Чувство острой жалости шевельнуло мне душу. Собрав с дивана все, Ивашкин пригласил сесть. А сам все хлопотал, выходил в коридор, возвращался, расспрашивал о занятиях, проверке станции: как там сработал без него оператор?
Потом присел рядом на диван, положив на колени руки, тоже, как и лицо, в тусклых блестках веснушек, облегченно вздохнул.
-- Трудно, Андрей? -- спросил я и тут же понял: спросил глупо. "Будто сам не вижу! Первый раз с человеком встречаюсь?"
Ребенок выпустил бутылку, засопел, гримаса неудовольствия изобразилась на личике. Поднявшись и отыскав закатившуюся бутылку, Ивашкин сунул ее ребенку, причмокнул губами и как-то охотно согласился:
-- Трудно. Но ничего. Вот только выкарабкаться нам из этих болезней... Правда, Васек?
Ребенок, словно понимающе, задергал ножками.
-- Выкарабкаешься теперь, -- заметил я с неожиданной легкостью, хотя несколько минут назад думал, что сказать об этом будет трудно. -- В город переедешь... Разговор сейчас с Андроновым был. Тебе "добро" в академию, мне семафор перед носом перекрыли. Год еще ждать.
-- Как ждать? -- Ивашкин вопросительно уставился на меня. -- Разве одно место? -- Он потер лоб, заговорил, будто думал вслух: -- Теперь понимаю... Подполковник, заходил час назад, спрашивал про планы, настроения. И сам вроде чем-то расстроен. А у меня Василь раскричался, хоть беги из дому. Ну и ничего я не понял.
Вид у Ивашкина был сконфуженный, будто он сознавал свою вину за случившееся. Глаза в рамках красных припухших век внимательно смотрели на меня.
-- Вижу, ты огорчен, Костя. Честное слово, если бы у меня не предел по годам, остался бы, подождал. У Зины дела лучше, да и Василь идет на поправку.
Он говорил искренне, не роптал на свои трудности, хотя их у него одного было больше, чем у всех нас, техников, вместе взятых.
-- Ладно, Андрей. Переживем. Как с подготовкой?
Он застенчиво развел руками:
-- Слава богу, ничего, совсем плохо, как говорят в Татарии.
-- Смотри!
Мы еще потолковали об экзаменах: не очень-то много оставалось у него времени и возможностей.
Уходя от него, я вспомнил Буланкина. Какие все-таки разные люди бывают! Этот вот тихоня, а везет, помалкивает, еще и виноватым себя считает!
Уже за дверью я услышал, как ребенок снова заплакал. "Нет, не формально решали Андронов и Молозов! -- подумал я. -- И Наташка поймет".
11
Застал Наташу за необычным делом: она прибивала к стенке над кроватью ковер. Он был небольшой, но светлый, солнечный, с замысловатым восточным орнаментом. И хотя он пока еще держался только на одном гвозде, в комнате как будто сразу стало теплей и уютней. Меня удивил не только этот неизвестно откуда появившийся ковер, но и сама Наташка: исчез халат, коричневое в белых горошинках платье открывало шею и красивые белые руки с шелковистой кожей, подчеркивало ее по-девичьи стройную фигуру. В комнате распространился тонкий аромат духов. "Значит, подействовал вчерашний разговор, -- мелькнула мысль. Мне стало ее жаль. -- Подумаешь, важность -- халат! В конце концов и с цыплятами -- дело прошлое, Ксения Петровна снова ласкова и приветлива. Обернется -- обниму, поцелую", -- решил я, преднамеренно медленно снимая шинель у порога.
Но она продолжала вбивать гвоздь. Ковер свисал на пол, лицо Наташки скривилось и порозовело от напряжения.
-- Помочь?
-- Не надо. Должна же я научиться создавать для тебя уют в "медвежьей берлоге" по образцу лучших жен! Даром, что ли, советовал приглядываться?
Обида в ее словах скорее была напускной, прозвучала не сердито.
Подойдя к столу, я опустился на табуретку, невольно улыбнулся. Ох, Наташка, хорошо ли это или плохо, но чувствую, не знаю тебя! Однако мне вовсе не хочется с тобой ссориться, тебе предстоит выслушать неприятную новость.
-- Чудачка! Ты говоришь, как наш Буланкин! Медвежья берлога... Люди ведь здесь живут! Мы с тобой, Наташа. Кстати, откуда этот ковер?
Она не ответила, поджала упрямо губы. Профиль лица с ровным носиком заострился, брови приподнялись. Значит, все-таки сердится. "Сказать ей прямо сейчас?.."
-- И кроме того, Наташа... нам здесь жить. Еще год. В академию на этот раз места для меня не оказалось. Твои сомнения были не напрасны. Едет один Ивашкин.
В следующую минуту я пожалел, что сказал прямо: обернувшись, Наташка молча вперила в меня расширившиеся глаза, глотнула раз-другой ртом воздух. Молоток, выпав из ее рук, звякнул о кровать; дернулся, срываясь с гвоздя, ковер...
-- Один Ивашкин?.. -- медленно переспросила она, опускаясь на кровать.
Взгляд у нее был затуманенный, невидящий. Меня не на шутку испугал ее отрешенный вид, холодный голос. Но я решил держаться оптимистически.
-- Не горюй, Наташа! Проживем. Кончу с прибором, начнем вместе усиленно готовиться, промелькнет год. Так что выше голову...
-- Спасибо за совет, -- перебила она, глядя в потолок. -- Почему все-таки Ивашкин?
-- Потому что кандидатов нас двое, а место дали одно. У Ивашкина по возрасту предел в этом году. Андронов и Молозов решили, и я согласился...
-- Молозов решил? И правильно? -- Она приподнялась на кровати. -- Так вот оно что! Приходил, расписывал, какой здесь через год-два будет рай: и вода, и дорогу построят, в театр возить будут всех... Благие намерения! Заговаривать приходил. И этот ненавистный ковер! "Удалось с боем через местные власти купить четыре, один вам, берите..." Плата за год тюрьмы! --Наташка закрыла лицо руками. -- Верну, брошу ему, пусть возьмет свою подачку!
Мгновенно представилась вся неприятная ситуация. А у нее может хватить решимости.
-- Не делай глупостей, Наталья! Запрещаю, слышишь!
-- Запрещаешь? -- вспыхнув, протянула она. -- Мне? И это, -- голос ее дрогнул, -- вместо поддержки... О-о! Хорошо же...
Она вдруг уткнулась лицом в подушку, заплакала. Все тело ее конвульсивно вздергивалось. Я в замешательстве не знал, что делать, принес стакан воды, что-то говорил. Мне хотелось сейчас одного: успокоить ее. Она повторяла: "Оставь меня, оставь!" А потом вдруг разразилась тирадой:
-- Год еще в этой берлоге! Как ты можешь спокойно говорить об этом? Монастырь это или ссылка? Жить, как в клетке, трястись в тягаче по пять часов за продуктами, пить воду из железной бочки, смотреть доисторические картины в коридоре солдатской казармы!..
Вода ей теперь была ни к чему. Поставив стакан на стол, я смотрел на ее знобко съежившиеся плечи, сбитую прическу.
-- Ругаете Буланкина, костите его, а за что? Сами понимаете? Он лучше, честнее вас! Не хочет -- и прямо говорит, добивается своего! А тут гадко, низко обмануть, наобещать...
Ее слезы, заплаканное жалкое лицо было больно видеть, но я не перебивал. Пусть облегчит душу, выговорится. "Фортель не может выкинуть?" Неужели они знают ее лучше, чем я? Впрочем, Андронову ответил верно о человеческом утешении. Надо помочь ей спокойно разобраться во всем...
-- Вот что, Наташа, -- сказал я, когда она перестала плакать, -- обещал в академию поступить учиться, но не золотые горы. Они только в сказках бывают. И не моя вина, что одно место дали, посылают Ивашкина. Не обманывал, рассказывал тебе всю правду тогда в Москве о нашей жизни. Чист перед тобой. Ты должна понять и другое. Ну хорошо. Поеду учиться, поступлю в академию, пять с лишним лет проживем в городе. Стану инженером. И думаешь, после этого куда? В город? Да, могут оставить преподавателем или послать в научно-исследовательский институт. Но это только могут, а большинство получает назначения в войска. Не сюда, так в другое такое же место! Только так. Мы -- ракетчики, пойми ты! Тебе уже объяснял майор Климцов. Обороняем города, стережем небо. Надеюсь, ясно, что не в городской квартире, не на центральных площадях надо делать это!
Она снова уткнулась в подушку, обхватив ее руками, повторяла скороговоркой:
-- Не могу, не хочу больше... Как права была мама!
Ей надо было дать возможность успокоиться. Вышел в коридор. Надевая шинель, почувствовал на себе пристальный взгляд Климцова: в бриджах, в полосатой пижамной куртке, адъютант прошел на кухню, -- видно, покурить после обеда. Вот они и кончились все твои, Перваков, рассуждения и сомнения -- куда повернется колесо: к лучшему или худшему? Кончились гораздо раньше, чем можно было предположить. Эх, Наташка! Тягостно тебе после столицы или... хуже -- не оправдался расчет? Нет, нет, конечно...
Погода резко изменилась. Небо подернулось мутными серыми облаками: ветер наносил их из-за леса, со стороны позиции. Собирался мокрый снег или дождь. Глухим ропотом отзывалась тайга.
Только когда уже подходил к позиции, путаница мыслей вылилась в вопрос: что дальше? Еще недавно был уверен, что в наших отношениях не будет ни сучка ни задоринки. Однако все произошло нежданно-негаданно и просто. Поразительно просто...
А может, вовсе не нужно и не должно все идти так идеально? Даже в семейной жизни!..
12
Погода несколько дней стояла тоскливая, пасмурная: с перерывами сыпал холодный с ветром дождь. Мутные низкие тучи лизали верхушки кедрачей и пихт, оставляя на них мокрые следы. Порывистый ветер раскачивал деревья; разбуженные, недовольные, они гневно ворчали. Дождь и ветер съедали снег: грязным, жалким, будто истлевшим, покрывалом теперь лежал он вокруг. Густую грязь между казармой, домиками и позицией офицеры месили резиновыми сапогами. Желтая, глинистая вода тотчас заливала их печатанные в елочку следы.
Для нас назревали серьезные события, теперь мы это видели отчетливо. Только вчера Андронов сообщил, что штаб полка в предвидении предстоящего учения планирует нам передислокацию и марш на другую позицию. Многие офицеры, присутствовавшие на этом сборе в ленинской комнате, выразили сомнение: "Неужели там, наверху, додумаются до этого: ведь царит весенняя распутица?" Сообщение подполковника Андронова взбудоражило всех: гудели потревоженным роем.
-- Зачем эти испытания, не пойму? Стоим на позиции, аппаратура работает нормально...
-- Как же! Такую технику еще не ломали на нашей "автостраде"! Одним женщинам, что ли, застревать?..
-- Эх, вояки! На печке вроде сидеть готовитесь, а не воевать! Надо и маневр научиться делать! На условия война скидок не делает.
-- Подумаешь, открытие!..
-- Понимает! Ему просто от жены уезжать не хочется...
-- Мне бояться нечего, пусть другие боятся!..
Юрка Пономарев подошел ко мне угрюмый и озабоченный:
-- Вот уж соломоново решение! У тебя, Костя, кабина еще ладно, а мою трясти каково? Эх, инженеры там сидят! -- Он махнул рукой. -- Не понимаю, зачем все это?
Я рассмеялся:
-- Зачем? Чтоб опыт приобрести, научиться все из техники выжимать. На печи думаешь воевать? "У меня, видите ли, не ракетная техника, а тонкая штучка вроде скрипки Страдивариуса, хочу только на одном месте камерные... то бишь ракетные концерты давать". Так, что ли?
-- Ну понес!.. Ему про Фому, а он про Ерему...
-- Тебе, как секретарю, надо людей поднимать, -- заметил я, -- а у тебя настроение у самого ниже нуля!
-- А у тебя, заместитель, другое?
-- Другое.
Юрка внимательно оглядел меня, будто видел впервые.
-- Вот и хорошо! -- проворно отозвался он. -- На той неделе проведем собрание о подготовке к учению. Тебе его и готовить, раз хорошее настроение. Докладчиком будет командир.
-- Что ж, ладно. Готовить так готовить. А как с настроением?
-- Знаешь! -- деланно обозлился Юрка и показал костистый кулак. -- Тебе нос ничего не предсказывает?
-- Ничего.
-- Значит, плохой нос. Хороший за неделю чувствует, что к нему должны приложиться. Так-то, демиург-творец!
-- А может, кинем морского? -- предложил я. -- Кому готовить собрание? По традиции будет...
-- Никакого морского! Это не келья. О деталях после поговорим, --бросил Юрка и отошел к группе офицеров.
И там уже заспорил, размахивая длинными руками. Чудак он! Зиму, пока Юрка не привез жену и сына, мы жили в "монастырской келье", как окрестили квартиру холостяков в домике. К вечеру в комнате, натопленной солдатом-дневальным, воздух расслаивался: вверху, под потолком, плавал, точно в бане, теплый пар, а у пола ноги сковывало леденящей влагой. Ложась в постель, каждый из нас натягивал поверх одеяла все, что можно было: шинель, плащ-накидку. А утром, высунув головы из-под вороха одежды, мы долго не решались покинуть теплые, нагретые постели. Комната за ночь выстывала так, что окна обрастали льдом с белым бархатным налетом, от пола по углам поднимались столбики инея, пар дыхания клубился в воздухе не растворяясь.
Будил нас каждый день Юрка Пономарев неизменной фразой, которую пел ломким петушиным голосом:
Вставай, проклятьем заклейменный...
Сам он ходил по комнате в трусах и майке, стоически перенося стужу и наши шутки. Чаще всего эти шутки связывались с ярко выраженным атавизмом Юрки: худые длинные ноги его и грудь густо покрывали светлые, с золотинкой, завившиеся колечками волосы -- ясно, мол, отчего ему не страшен мороз!
Наконец Юрка терял терпение:
-- Сколько можно спать? На физзарядку становись!
Из-под одеяла лениво отзывался техник Рясцов:
-- Сои делает человека здоровым и жизнерадостным, а спорт -- хилым и горбатым. Имей в виду.
-- Кинем морского?
Это в двери показывалась взъерошенная голова Славки Стрепетова. Мы вставали с кроватей, начинали считаться -- "кидать морского". Несчастливец, чертыхаясь, брал ведро, шел к бочке за водой или начинал таять снег.
Но чаще всего Юрка, кинув нам: "Эх, лентяи!" -- набрасывал шинель, хватал ведро и выскакивал из комнаты.
Вот уж действительно чудак. И это он-то вдруг забеспокоился!
Главный инженер не обманул: стажер наконец приехал к нам. Я с ним столкнулся в канцелярии, куда заглянул в поисках майора Молозова, который обещал мне дать литературу к очередным политическим занятиям с операторами. Открыв дверь, я увидел незнакомого старшего лейтенанта среднего роста. Он разглядывал без особого интереса -- должно быть, чтоб скоротать время, --физическую карту, висевшую на стене. У стола стоял небольшой чемодан.
Стажер!.. Старший лейтенант обернулся, посмотрел на меня вопросительно, с ожиданием. Я решился спросить:
-- Вы, по-моему, из академии к нам?
-- Угадали. Можете считать себя провидцем!
Он коротко улыбнулся, и я увидел темные небольшие усики, белозубый рот, по-женски дужками изогнутые брови. Увидел и другое: расстегнутая серо-голубая парадная с иголочки шинель открывала такой же новый китель, новой была и фуражка с блестящим лакированным козырьком. Правая в коричневой перчатке рука сжимала снятую вторую перчатку. Весь он был чистенький, аккуратный, и мне вдруг стало неловко за свои заляпанные резиновые сапоги, вытертую шинель с забрызганными грязью полами. Эх ты, провинция!
Возможно, он перехватил взгляд, каким я непроизвольно взглянул на свои пудовые и вовсе не офицерские "грязедавы".
-- Кстати, с кем имею честь говорить?
-- Лейтенант Перваков.
-- О-о, так это о вас говорил главный инженер? -- со сдержанным изумлением, снова показывая зубы, произнес старший лейтенант и снял перчатку. -- Будем знакомы: Незнамов... Мало того, что фамилия, так сказать, театральная -- из-за нее от товарищей терплю нападки, -- служу объектом для разговоров о парадоксальном несоответствии содержания и фамилии... Кстати, минуточку.
Он нагнулся, поднял чемоданчик на стол и, быстро, ловкими движениями открыв щелкнувшие замки, порылся внутри чемодана, вытащил книгу.
-- "Операторный метод в импульсных схемах". Для вас передало начальство! -- Незнамов держал книгу на весу, будто оценивая ее. --Только... вы ведь техник? Боюсь, что эта грамота будет для вас "вещью в себе". Голая математика. Впрочем, попробуем одолеть общими усилиями.
Он передал мне книгу, толстую и тяжелую. Я не знал, что с ней делать, и стоял, держа ее в обеих руках. Незнамов принялся расспрашивать о жизни, делах. Первоначальная неловкость у меня постепенно уступила место острому интересу: смотри, гляди, вот он перед тобой, почти инженер! И говорит легко, свободно, будто знает тебя давно -- не то что ты, Перваков. А у тебя и язык во рту словно деревянный: неуклюжие, тяжелые слова и фразы слетают, кажется, о наковальни.
Незнамов смотрел на меня с интересом, будто еще не верил, что перед ним тот, кто ему был нужен. Неопределенная улыбка не сходила со смуглого лица.
-- А мне о вас много порассказал главный инженер, --загадочным тоном произнес Незнамов и поиграл перчатками, хлопая ими о ладонь. -- Нам с вами предстоит работать, меня просили... Надеюсь, вы знаете? Может, пока начальства нет, коротко посвятите в суть своего... изобретения?
Я уловил его подчеркнутое ударение на последнем слове и почувствовал, что краснею: к щекам прихлынула горячая волна.
-- Какое там изобретение! Просто прибор...
-- Скромность, конечно, украшает человека... А в общем, присаживайтесь.
За столом он снял фуражку -- мягкие со светлым отливом волосы высыпались ему на лоб. Наши плечи оказались рядом, и я ненароком оценил, что был выше его и шире в плечах. Близко увидел его глаза -- карие, умные, с живым выразительным взглядом.
Однако через минуту уже забыл об этом -- рассказывал о приборе с непонятным для себя вдохновением и жаром. Будто и не было рядом Незнамова. Только иногда, поднимая голову от блокнота, на котором писал по ходу своих пояснений, -- блокнот и ручку подсунул Незнамов -- встречался с его внимательными, чуть прищуренными глазами.
Мое упоминание о той проверке и суровом майоре-посреднике привело Незнамова в веселое расположение:
-- Все великие открытия совершаются внезапно. Говорят, будто свой закон Архимед Сиракузский открыл, сидя в ванне, в саду. Когда яблоко упало на лысую голову великого грека, он, вскричав: "Эврика!" -- бросился в дом, к удивлению слуг, в чем мать родила. Так был открыт главный закон жидкостей. Но это присказка. Прошу вас...
-- Прибор будет служить, -- продолжал я, -- не только для определения точности сопровождения целей операторами при боевой работе, но и для обучения всего стреляющего расчета. Думаем установить высокочувствительные измерительные приборы, которые бы сразу показывали величины ошибок, --значит, можно будет оценивать точность учебных стрельб. А на тренировках, занятиях руководитель, да и сами операторы смогут контролировать свою работу, вносить коррективы. В общем, назначение прибора чисто учебное, --закончил я. --В боевой обстановке он не нужен. Там показатель работы всех: сбил цель или нет.
-- А вы не без царя в голове, -- одобрительно произнес Незнамов и испытующе уставился на меня. -- Не боюсь вам польстить.
Я покраснел от его похвалы. Но он тут же попросил:
-- Продолжайте дальше.
Он слушал меня сосредоточенно, придвинувшись так близко, что локти наши касались. Щекой я ощущал его дыхание, чувствовал тонкий, еле слышный, запах духов. Я пояснял схемные решения прибора, рассказывал про свои беды и трудности. Оживившись, Незнамов поддакивал, спрашивал: "Так, так... Кстати, вот это звено, как вы говорите?" С завидной быстротой ловил он каждую мысль, мимоходом, будто отмечая что-то про себя, вставлял специальные слова, порой непонятные мне: "фонтастронные явления", "сглаживающая цепочка", "градиент", "тривиально..." В нем все-таки было что-то артистическое: вдруг наморщив лоб, захватывал правой рукой подбородок, глубоко задумывался, спустя несколько секунд снова клал руки на стол, упирался в меня взглядом...
Увлеченные, мы не заметили, когда в канцелярию вошел майор Молозов. Увидел его первым я: в густом сумраке длинной комнаты замполит стоял у двери, -- вероятно, уже несколько минут, не решаясь прервать наше занятие. Вид у нас был деловой; байковая скатерть, покрывавшая стол, сбилась, на ней валялись исчерченные листки из блокнота.
-- Идет ученый спор? Не темно? На улице день не день, снова мокрятина. В апреле, говорят, земля преет. -- Он остановился возле Незнамова. -- А вы -- на стажировку? Очень хорошо. Думаем, поможете нам.
-- У вас тут свои почти инженеры, -- Незнамов кивнул в мою сторону. --Кстати, идеи прибора, на мой взгляд, стоящие.
-- Да? -- в голосе Молозова, как мне показалось, вдруг прозвучало недоверчивое изумление. -- А мы считаем не только идеи, а и то, что уже сделано Перваковым, очень важным и крайне нужным.
-- Разумеется, и я это имел в виду, -- поспешно согласился Незнамов, переводя взгляд с Молозова на меня, и тряхнул головой, откидывая золотистые волосы назад.
-- Так, так, -- душевнее произнес майор. -- Договорились.
Я взглянул на часы. С Незнамовым мы, оказывается, проговорили не мало: через пятнадцать минут на позиции начинались мои занятия. Я поднялся, и, пока Молозов рылся в шкафу, доставая обещанную для меня литературу, мы с Незнамовым условились работу начать прямо со следующего дня.
Я торопливо вышел из казармы. В лицо секла острая, холодная изморось, низкие серые тучи плыли над крышей казармы и молчаливой тайгой. За осинником не было видно ни позиции, ни леса. Жидкая грязь чавкала, брызгами разлеталась из-под резиновых сапог.
Мне почудилась в ее ответе сдержанность. К тому же Ксения Петровна обычно всегда называла меня по имени, а тут только это быстрое "здравствуй". Может быть, торопится? Адъютант дивизиона любил, чтоб на столе его ждал обед. "А если что-нибудь у них с Наташкой вышло?" -- мелькнула запоздалая мысль.
Наташка читала у стола, поджав на табуретке ноги и спрятав их под полами халата.
-- Ты раньше сегодня? Что случилось? -- не меняя позы, спросила она.
Взгляд мой, точно нарочно, уперся в правый лацкан ее халата. Может быть, так неудачно падал свет, но мне показалось, что лацкан был залит чем-то жирным и лоснился.
-- С Ксенией Петровной у вас что-нибудь произошло? -- внезапно раздражаясь, спросил я, не отвечая на вопрос Наташки. -- Настроение у нее плохое.
-- Не знаю. -- Она передернула плечами. -- Разве из-за этих цыплят обиделась?
-- Каких цыплят?
Она оторвалась от книги, пояснила: в этот день была ее очередь ехать за продуктами в город. Там-то Наташка и купила случайно двух цыплят.
-- Приехала, а она с обидой: "Жаль, мне не купили..."
-- Отдала бы одного, поделилась.
-- Из кастрюли вытащить? Не заказывала. -- Наташка поджала губы. --Ненавижу упреки... Так ей и сказала.
-- Как ты можешь так? Она -- пожилая женщина, инвалид... -- Поднявшись с табуретки, я смотрел на нее -- взгляд снова наткнулся на жирный отворот халата. Острое раздражение захлестнуло меня. -- И потом... когда ты снимешь этот халат? Он же грязный.
-- Халат? Грязный?.. -- тихо, в замешательстве переспросила она. Расширенные глаза ее быстро налились слезами.
Наташка уткнулась лицом в книгу на столе, а я отошел к окну.
В голубом высоком небе над лесом и городком громоздились облака, точно застывшие клубы дыма. Им было там просторно, свободно и, должно быть, легко плыть... Наташка позади, кажется, плакала беззвучно, и моя обида мигом выветрилась, вместо нее испытывал угрызения совести, корил себя в душе. Конечно, виноват: убеждать надо, доказывать, в чем не права, учить, но тонко, деликатно -- это я понимал, -- а тут дернуло за язык с этим халатом!..
-- Ладно, Наташа... Будет сердиться! -- Обернулся: -- Сама-то ты обедала?
Она упорно молчала, хотя я добивался ответа. Потом вдруг с надломом, резко сказала:
-- Не могу, понимаешь? Не могу... Этот запах керосина бочки меня преследует, снится! И ты... только красивые слова!
Вот тебе на! Даже растерялся: действительно не понимаю? Я начал ее успокаивать, целовать мокрое лицо.
"А что теперь будет?" -- думал я, перебирая в памяти разговор с Андроновым и замполитом в канцелярии: "Фортель не может выкинуть?" Разве только в этом дело? Поистине все в жизни взаимосвязано. Кто-то, где-то всего только на одну единицу меньше написал на бумаге, в так называемой разнарядке, и сразу за этим последовала цепь событий. Волна их докатилась и до тебя, Перваков! И кто скажет -- как эти события изменили, куда повернули колесо твоей судьбы: к лучшему? к худшему? Что там дальше, в будущем, ждет тебя за ними? Знать бы, увидеть... Одно ясно: впереди, до академии, еще год. Служба, готовность, боевое дежурство и вот -- прибор объективного контроля...
Детский плач, долетевший в открытую форточку, заставил меня остановиться. Я оказался возле дома Ивашкина. Ребенок плакал надсадно, с хриплыми нотками, должно быть, плакал давно. "Ивашкин-то дома?" В этот день я не видел его ни на утреннем разводе, ни на позиции. Еще не отдавая отчета, зачем так делаю, шагнул на крыльцо...
Ивашкин ходил по комнате вокруг стола с ребенком на руках. Он был одет по-домашнему -- в нижней расстегнутой рубашке, в бриджах, заправленных в коричневые носки, в тапочках-шлепанцах. Ребенок, закутанный в пеленки, извивался у него на руках. В сумрачной комнате пахло кислым молоком, пеленками, разбросанными на диване, столе, на кроватке.
Ивашкин обернулся, смешанное чувство удивления и радости мелькнуло на его лице.
-- Заходи, Константин, заходи.
Он положил ребенка в кровать, сунул ему в рот бутылочку с молоком, и тот разом умолк.
-- Ты уж извини за беспорядок, -- растерянно сказал Ивашкин, торопливо собирая разбросанные пеленки и учебники. -- Вот один управляюсь... воюем с Василием. Ишь замолчал! -- вдруг удивился он.
-- Давно надо было соску дать, -- посоветовал я.
-- Давал! Куда там, не брал, a вот сейчас сдался. Тонкая психология!
Обхватив обеими ручонками бутылку, малыш сердито сосал, сучил от удовольствия ногами. По его телу под распашонкой, по лицу рассыпались блекло-красные, будто от ожогов, пятна. Чувство острой жалости шевельнуло мне душу. Собрав с дивана все, Ивашкин пригласил сесть. А сам все хлопотал, выходил в коридор, возвращался, расспрашивал о занятиях, проверке станции: как там сработал без него оператор?
Потом присел рядом на диван, положив на колени руки, тоже, как и лицо, в тусклых блестках веснушек, облегченно вздохнул.
-- Трудно, Андрей? -- спросил я и тут же понял: спросил глупо. "Будто сам не вижу! Первый раз с человеком встречаюсь?"
Ребенок выпустил бутылку, засопел, гримаса неудовольствия изобразилась на личике. Поднявшись и отыскав закатившуюся бутылку, Ивашкин сунул ее ребенку, причмокнул губами и как-то охотно согласился:
-- Трудно. Но ничего. Вот только выкарабкаться нам из этих болезней... Правда, Васек?
Ребенок, словно понимающе, задергал ножками.
-- Выкарабкаешься теперь, -- заметил я с неожиданной легкостью, хотя несколько минут назад думал, что сказать об этом будет трудно. -- В город переедешь... Разговор сейчас с Андроновым был. Тебе "добро" в академию, мне семафор перед носом перекрыли. Год еще ждать.
-- Как ждать? -- Ивашкин вопросительно уставился на меня. -- Разве одно место? -- Он потер лоб, заговорил, будто думал вслух: -- Теперь понимаю... Подполковник, заходил час назад, спрашивал про планы, настроения. И сам вроде чем-то расстроен. А у меня Василь раскричался, хоть беги из дому. Ну и ничего я не понял.
Вид у Ивашкина был сконфуженный, будто он сознавал свою вину за случившееся. Глаза в рамках красных припухших век внимательно смотрели на меня.
-- Вижу, ты огорчен, Костя. Честное слово, если бы у меня не предел по годам, остался бы, подождал. У Зины дела лучше, да и Василь идет на поправку.
Он говорил искренне, не роптал на свои трудности, хотя их у него одного было больше, чем у всех нас, техников, вместе взятых.
-- Ладно, Андрей. Переживем. Как с подготовкой?
Он застенчиво развел руками:
-- Слава богу, ничего, совсем плохо, как говорят в Татарии.
-- Смотри!
Мы еще потолковали об экзаменах: не очень-то много оставалось у него времени и возможностей.
Уходя от него, я вспомнил Буланкина. Какие все-таки разные люди бывают! Этот вот тихоня, а везет, помалкивает, еще и виноватым себя считает!
Уже за дверью я услышал, как ребенок снова заплакал. "Нет, не формально решали Андронов и Молозов! -- подумал я. -- И Наташка поймет".
11
Застал Наташу за необычным делом: она прибивала к стенке над кроватью ковер. Он был небольшой, но светлый, солнечный, с замысловатым восточным орнаментом. И хотя он пока еще держался только на одном гвозде, в комнате как будто сразу стало теплей и уютней. Меня удивил не только этот неизвестно откуда появившийся ковер, но и сама Наташка: исчез халат, коричневое в белых горошинках платье открывало шею и красивые белые руки с шелковистой кожей, подчеркивало ее по-девичьи стройную фигуру. В комнате распространился тонкий аромат духов. "Значит, подействовал вчерашний разговор, -- мелькнула мысль. Мне стало ее жаль. -- Подумаешь, важность -- халат! В конце концов и с цыплятами -- дело прошлое, Ксения Петровна снова ласкова и приветлива. Обернется -- обниму, поцелую", -- решил я, преднамеренно медленно снимая шинель у порога.
Но она продолжала вбивать гвоздь. Ковер свисал на пол, лицо Наташки скривилось и порозовело от напряжения.
-- Помочь?
-- Не надо. Должна же я научиться создавать для тебя уют в "медвежьей берлоге" по образцу лучших жен! Даром, что ли, советовал приглядываться?
Обида в ее словах скорее была напускной, прозвучала не сердито.
Подойдя к столу, я опустился на табуретку, невольно улыбнулся. Ох, Наташка, хорошо ли это или плохо, но чувствую, не знаю тебя! Однако мне вовсе не хочется с тобой ссориться, тебе предстоит выслушать неприятную новость.
-- Чудачка! Ты говоришь, как наш Буланкин! Медвежья берлога... Люди ведь здесь живут! Мы с тобой, Наташа. Кстати, откуда этот ковер?
Она не ответила, поджала упрямо губы. Профиль лица с ровным носиком заострился, брови приподнялись. Значит, все-таки сердится. "Сказать ей прямо сейчас?.."
-- И кроме того, Наташа... нам здесь жить. Еще год. В академию на этот раз места для меня не оказалось. Твои сомнения были не напрасны. Едет один Ивашкин.
В следующую минуту я пожалел, что сказал прямо: обернувшись, Наташка молча вперила в меня расширившиеся глаза, глотнула раз-другой ртом воздух. Молоток, выпав из ее рук, звякнул о кровать; дернулся, срываясь с гвоздя, ковер...
-- Один Ивашкин?.. -- медленно переспросила она, опускаясь на кровать.
Взгляд у нее был затуманенный, невидящий. Меня не на шутку испугал ее отрешенный вид, холодный голос. Но я решил держаться оптимистически.
-- Не горюй, Наташа! Проживем. Кончу с прибором, начнем вместе усиленно готовиться, промелькнет год. Так что выше голову...
-- Спасибо за совет, -- перебила она, глядя в потолок. -- Почему все-таки Ивашкин?
-- Потому что кандидатов нас двое, а место дали одно. У Ивашкина по возрасту предел в этом году. Андронов и Молозов решили, и я согласился...
-- Молозов решил? И правильно? -- Она приподнялась на кровати. -- Так вот оно что! Приходил, расписывал, какой здесь через год-два будет рай: и вода, и дорогу построят, в театр возить будут всех... Благие намерения! Заговаривать приходил. И этот ненавистный ковер! "Удалось с боем через местные власти купить четыре, один вам, берите..." Плата за год тюрьмы! --Наташка закрыла лицо руками. -- Верну, брошу ему, пусть возьмет свою подачку!
Мгновенно представилась вся неприятная ситуация. А у нее может хватить решимости.
-- Не делай глупостей, Наталья! Запрещаю, слышишь!
-- Запрещаешь? -- вспыхнув, протянула она. -- Мне? И это, -- голос ее дрогнул, -- вместо поддержки... О-о! Хорошо же...
Она вдруг уткнулась лицом в подушку, заплакала. Все тело ее конвульсивно вздергивалось. Я в замешательстве не знал, что делать, принес стакан воды, что-то говорил. Мне хотелось сейчас одного: успокоить ее. Она повторяла: "Оставь меня, оставь!" А потом вдруг разразилась тирадой:
-- Год еще в этой берлоге! Как ты можешь спокойно говорить об этом? Монастырь это или ссылка? Жить, как в клетке, трястись в тягаче по пять часов за продуктами, пить воду из железной бочки, смотреть доисторические картины в коридоре солдатской казармы!..
Вода ей теперь была ни к чему. Поставив стакан на стол, я смотрел на ее знобко съежившиеся плечи, сбитую прическу.
-- Ругаете Буланкина, костите его, а за что? Сами понимаете? Он лучше, честнее вас! Не хочет -- и прямо говорит, добивается своего! А тут гадко, низко обмануть, наобещать...
Ее слезы, заплаканное жалкое лицо было больно видеть, но я не перебивал. Пусть облегчит душу, выговорится. "Фортель не может выкинуть?" Неужели они знают ее лучше, чем я? Впрочем, Андронову ответил верно о человеческом утешении. Надо помочь ей спокойно разобраться во всем...
-- Вот что, Наташа, -- сказал я, когда она перестала плакать, -- обещал в академию поступить учиться, но не золотые горы. Они только в сказках бывают. И не моя вина, что одно место дали, посылают Ивашкина. Не обманывал, рассказывал тебе всю правду тогда в Москве о нашей жизни. Чист перед тобой. Ты должна понять и другое. Ну хорошо. Поеду учиться, поступлю в академию, пять с лишним лет проживем в городе. Стану инженером. И думаешь, после этого куда? В город? Да, могут оставить преподавателем или послать в научно-исследовательский институт. Но это только могут, а большинство получает назначения в войска. Не сюда, так в другое такое же место! Только так. Мы -- ракетчики, пойми ты! Тебе уже объяснял майор Климцов. Обороняем города, стережем небо. Надеюсь, ясно, что не в городской квартире, не на центральных площадях надо делать это!
Она снова уткнулась в подушку, обхватив ее руками, повторяла скороговоркой:
-- Не могу, не хочу больше... Как права была мама!
Ей надо было дать возможность успокоиться. Вышел в коридор. Надевая шинель, почувствовал на себе пристальный взгляд Климцова: в бриджах, в полосатой пижамной куртке, адъютант прошел на кухню, -- видно, покурить после обеда. Вот они и кончились все твои, Перваков, рассуждения и сомнения -- куда повернется колесо: к лучшему или худшему? Кончились гораздо раньше, чем можно было предположить. Эх, Наташка! Тягостно тебе после столицы или... хуже -- не оправдался расчет? Нет, нет, конечно...
Погода резко изменилась. Небо подернулось мутными серыми облаками: ветер наносил их из-за леса, со стороны позиции. Собирался мокрый снег или дождь. Глухим ропотом отзывалась тайга.
Только когда уже подходил к позиции, путаница мыслей вылилась в вопрос: что дальше? Еще недавно был уверен, что в наших отношениях не будет ни сучка ни задоринки. Однако все произошло нежданно-негаданно и просто. Поразительно просто...
А может, вовсе не нужно и не должно все идти так идеально? Даже в семейной жизни!..
12
Погода несколько дней стояла тоскливая, пасмурная: с перерывами сыпал холодный с ветром дождь. Мутные низкие тучи лизали верхушки кедрачей и пихт, оставляя на них мокрые следы. Порывистый ветер раскачивал деревья; разбуженные, недовольные, они гневно ворчали. Дождь и ветер съедали снег: грязным, жалким, будто истлевшим, покрывалом теперь лежал он вокруг. Густую грязь между казармой, домиками и позицией офицеры месили резиновыми сапогами. Желтая, глинистая вода тотчас заливала их печатанные в елочку следы.
Для нас назревали серьезные события, теперь мы это видели отчетливо. Только вчера Андронов сообщил, что штаб полка в предвидении предстоящего учения планирует нам передислокацию и марш на другую позицию. Многие офицеры, присутствовавшие на этом сборе в ленинской комнате, выразили сомнение: "Неужели там, наверху, додумаются до этого: ведь царит весенняя распутица?" Сообщение подполковника Андронова взбудоражило всех: гудели потревоженным роем.
-- Зачем эти испытания, не пойму? Стоим на позиции, аппаратура работает нормально...
-- Как же! Такую технику еще не ломали на нашей "автостраде"! Одним женщинам, что ли, застревать?..
-- Эх, вояки! На печке вроде сидеть готовитесь, а не воевать! Надо и маневр научиться делать! На условия война скидок не делает.
-- Подумаешь, открытие!..
-- Понимает! Ему просто от жены уезжать не хочется...
-- Мне бояться нечего, пусть другие боятся!..
Юрка Пономарев подошел ко мне угрюмый и озабоченный:
-- Вот уж соломоново решение! У тебя, Костя, кабина еще ладно, а мою трясти каково? Эх, инженеры там сидят! -- Он махнул рукой. -- Не понимаю, зачем все это?
Я рассмеялся:
-- Зачем? Чтоб опыт приобрести, научиться все из техники выжимать. На печи думаешь воевать? "У меня, видите ли, не ракетная техника, а тонкая штучка вроде скрипки Страдивариуса, хочу только на одном месте камерные... то бишь ракетные концерты давать". Так, что ли?
-- Ну понес!.. Ему про Фому, а он про Ерему...
-- Тебе, как секретарю, надо людей поднимать, -- заметил я, -- а у тебя настроение у самого ниже нуля!
-- А у тебя, заместитель, другое?
-- Другое.
Юрка внимательно оглядел меня, будто видел впервые.
-- Вот и хорошо! -- проворно отозвался он. -- На той неделе проведем собрание о подготовке к учению. Тебе его и готовить, раз хорошее настроение. Докладчиком будет командир.
-- Что ж, ладно. Готовить так готовить. А как с настроением?
-- Знаешь! -- деланно обозлился Юрка и показал костистый кулак. -- Тебе нос ничего не предсказывает?
-- Ничего.
-- Значит, плохой нос. Хороший за неделю чувствует, что к нему должны приложиться. Так-то, демиург-творец!
-- А может, кинем морского? -- предложил я. -- Кому готовить собрание? По традиции будет...
-- Никакого морского! Это не келья. О деталях после поговорим, --бросил Юрка и отошел к группе офицеров.
И там уже заспорил, размахивая длинными руками. Чудак он! Зиму, пока Юрка не привез жену и сына, мы жили в "монастырской келье", как окрестили квартиру холостяков в домике. К вечеру в комнате, натопленной солдатом-дневальным, воздух расслаивался: вверху, под потолком, плавал, точно в бане, теплый пар, а у пола ноги сковывало леденящей влагой. Ложась в постель, каждый из нас натягивал поверх одеяла все, что можно было: шинель, плащ-накидку. А утром, высунув головы из-под вороха одежды, мы долго не решались покинуть теплые, нагретые постели. Комната за ночь выстывала так, что окна обрастали льдом с белым бархатным налетом, от пола по углам поднимались столбики инея, пар дыхания клубился в воздухе не растворяясь.
Будил нас каждый день Юрка Пономарев неизменной фразой, которую пел ломким петушиным голосом:
Вставай, проклятьем заклейменный...
Сам он ходил по комнате в трусах и майке, стоически перенося стужу и наши шутки. Чаще всего эти шутки связывались с ярко выраженным атавизмом Юрки: худые длинные ноги его и грудь густо покрывали светлые, с золотинкой, завившиеся колечками волосы -- ясно, мол, отчего ему не страшен мороз!
Наконец Юрка терял терпение:
-- Сколько можно спать? На физзарядку становись!
Из-под одеяла лениво отзывался техник Рясцов:
-- Сои делает человека здоровым и жизнерадостным, а спорт -- хилым и горбатым. Имей в виду.
-- Кинем морского?
Это в двери показывалась взъерошенная голова Славки Стрепетова. Мы вставали с кроватей, начинали считаться -- "кидать морского". Несчастливец, чертыхаясь, брал ведро, шел к бочке за водой или начинал таять снег.
Но чаще всего Юрка, кинув нам: "Эх, лентяи!" -- набрасывал шинель, хватал ведро и выскакивал из комнаты.
Вот уж действительно чудак. И это он-то вдруг забеспокоился!
Главный инженер не обманул: стажер наконец приехал к нам. Я с ним столкнулся в канцелярии, куда заглянул в поисках майора Молозова, который обещал мне дать литературу к очередным политическим занятиям с операторами. Открыв дверь, я увидел незнакомого старшего лейтенанта среднего роста. Он разглядывал без особого интереса -- должно быть, чтоб скоротать время, --физическую карту, висевшую на стене. У стола стоял небольшой чемодан.
Стажер!.. Старший лейтенант обернулся, посмотрел на меня вопросительно, с ожиданием. Я решился спросить:
-- Вы, по-моему, из академии к нам?
-- Угадали. Можете считать себя провидцем!
Он коротко улыбнулся, и я увидел темные небольшие усики, белозубый рот, по-женски дужками изогнутые брови. Увидел и другое: расстегнутая серо-голубая парадная с иголочки шинель открывала такой же новый китель, новой была и фуражка с блестящим лакированным козырьком. Правая в коричневой перчатке рука сжимала снятую вторую перчатку. Весь он был чистенький, аккуратный, и мне вдруг стало неловко за свои заляпанные резиновые сапоги, вытертую шинель с забрызганными грязью полами. Эх ты, провинция!
Возможно, он перехватил взгляд, каким я непроизвольно взглянул на свои пудовые и вовсе не офицерские "грязедавы".
-- Кстати, с кем имею честь говорить?
-- Лейтенант Перваков.
-- О-о, так это о вас говорил главный инженер? -- со сдержанным изумлением, снова показывая зубы, произнес старший лейтенант и снял перчатку. -- Будем знакомы: Незнамов... Мало того, что фамилия, так сказать, театральная -- из-за нее от товарищей терплю нападки, -- служу объектом для разговоров о парадоксальном несоответствии содержания и фамилии... Кстати, минуточку.
Он нагнулся, поднял чемоданчик на стол и, быстро, ловкими движениями открыв щелкнувшие замки, порылся внутри чемодана, вытащил книгу.
-- "Операторный метод в импульсных схемах". Для вас передало начальство! -- Незнамов держал книгу на весу, будто оценивая ее. --Только... вы ведь техник? Боюсь, что эта грамота будет для вас "вещью в себе". Голая математика. Впрочем, попробуем одолеть общими усилиями.
Он передал мне книгу, толстую и тяжелую. Я не знал, что с ней делать, и стоял, держа ее в обеих руках. Незнамов принялся расспрашивать о жизни, делах. Первоначальная неловкость у меня постепенно уступила место острому интересу: смотри, гляди, вот он перед тобой, почти инженер! И говорит легко, свободно, будто знает тебя давно -- не то что ты, Перваков. А у тебя и язык во рту словно деревянный: неуклюжие, тяжелые слова и фразы слетают, кажется, о наковальни.
Незнамов смотрел на меня с интересом, будто еще не верил, что перед ним тот, кто ему был нужен. Неопределенная улыбка не сходила со смуглого лица.
-- А мне о вас много порассказал главный инженер, --загадочным тоном произнес Незнамов и поиграл перчатками, хлопая ими о ладонь. -- Нам с вами предстоит работать, меня просили... Надеюсь, вы знаете? Может, пока начальства нет, коротко посвятите в суть своего... изобретения?
Я уловил его подчеркнутое ударение на последнем слове и почувствовал, что краснею: к щекам прихлынула горячая волна.
-- Какое там изобретение! Просто прибор...
-- Скромность, конечно, украшает человека... А в общем, присаживайтесь.
За столом он снял фуражку -- мягкие со светлым отливом волосы высыпались ему на лоб. Наши плечи оказались рядом, и я ненароком оценил, что был выше его и шире в плечах. Близко увидел его глаза -- карие, умные, с живым выразительным взглядом.
Однако через минуту уже забыл об этом -- рассказывал о приборе с непонятным для себя вдохновением и жаром. Будто и не было рядом Незнамова. Только иногда, поднимая голову от блокнота, на котором писал по ходу своих пояснений, -- блокнот и ручку подсунул Незнамов -- встречался с его внимательными, чуть прищуренными глазами.
Мое упоминание о той проверке и суровом майоре-посреднике привело Незнамова в веселое расположение:
-- Все великие открытия совершаются внезапно. Говорят, будто свой закон Архимед Сиракузский открыл, сидя в ванне, в саду. Когда яблоко упало на лысую голову великого грека, он, вскричав: "Эврика!" -- бросился в дом, к удивлению слуг, в чем мать родила. Так был открыт главный закон жидкостей. Но это присказка. Прошу вас...
-- Прибор будет служить, -- продолжал я, -- не только для определения точности сопровождения целей операторами при боевой работе, но и для обучения всего стреляющего расчета. Думаем установить высокочувствительные измерительные приборы, которые бы сразу показывали величины ошибок, --значит, можно будет оценивать точность учебных стрельб. А на тренировках, занятиях руководитель, да и сами операторы смогут контролировать свою работу, вносить коррективы. В общем, назначение прибора чисто учебное, --закончил я. --В боевой обстановке он не нужен. Там показатель работы всех: сбил цель или нет.
-- А вы не без царя в голове, -- одобрительно произнес Незнамов и испытующе уставился на меня. -- Не боюсь вам польстить.
Я покраснел от его похвалы. Но он тут же попросил:
-- Продолжайте дальше.
Он слушал меня сосредоточенно, придвинувшись так близко, что локти наши касались. Щекой я ощущал его дыхание, чувствовал тонкий, еле слышный, запах духов. Я пояснял схемные решения прибора, рассказывал про свои беды и трудности. Оживившись, Незнамов поддакивал, спрашивал: "Так, так... Кстати, вот это звено, как вы говорите?" С завидной быстротой ловил он каждую мысль, мимоходом, будто отмечая что-то про себя, вставлял специальные слова, порой непонятные мне: "фонтастронные явления", "сглаживающая цепочка", "градиент", "тривиально..." В нем все-таки было что-то артистическое: вдруг наморщив лоб, захватывал правой рукой подбородок, глубоко задумывался, спустя несколько секунд снова клал руки на стол, упирался в меня взглядом...
Увлеченные, мы не заметили, когда в канцелярию вошел майор Молозов. Увидел его первым я: в густом сумраке длинной комнаты замполит стоял у двери, -- вероятно, уже несколько минут, не решаясь прервать наше занятие. Вид у нас был деловой; байковая скатерть, покрывавшая стол, сбилась, на ней валялись исчерченные листки из блокнота.
-- Идет ученый спор? Не темно? На улице день не день, снова мокрятина. В апреле, говорят, земля преет. -- Он остановился возле Незнамова. -- А вы -- на стажировку? Очень хорошо. Думаем, поможете нам.
-- У вас тут свои почти инженеры, -- Незнамов кивнул в мою сторону. --Кстати, идеи прибора, на мой взгляд, стоящие.
-- Да? -- в голосе Молозова, как мне показалось, вдруг прозвучало недоверчивое изумление. -- А мы считаем не только идеи, а и то, что уже сделано Перваковым, очень важным и крайне нужным.
-- Разумеется, и я это имел в виду, -- поспешно согласился Незнамов, переводя взгляд с Молозова на меня, и тряхнул головой, откидывая золотистые волосы назад.
-- Так, так, -- душевнее произнес майор. -- Договорились.
Я взглянул на часы. С Незнамовым мы, оказывается, проговорили не мало: через пятнадцать минут на позиции начинались мои занятия. Я поднялся, и, пока Молозов рылся в шкафу, доставая обещанную для меня литературу, мы с Незнамовым условились работу начать прямо со следующего дня.
Я торопливо вышел из казармы. В лицо секла острая, холодная изморось, низкие серые тучи плыли над крышей казармы и молчаливой тайгой. За осинником не было видно ни позиции, ни леса. Жидкая грязь чавкала, брызгами разлеталась из-под резиновых сапог.