Страница:
— А ты не пробовала менять этот транзистор?
— А в честь чего это? — уставилась она на меня глазами размером с восьмикопеечную монету. — Я его тестером проверяла, он не сгорел.
— Ну… так просто, мне так кажется. Все равно ведь не работает, попробуй, хуже не будет, — замялась я. Аргументация, конечно, вряд ли могла назваться убедительной, но тем не менее отчаявшаяся Наташка, пожав плечами, тут же воткнула паяльник в розетку, а я попилила потихоньку к себе.
Не торопясь и со вкусом я вывела установку на оптимальный рабочий уровень уже в третьем режиме работы, а всего их, этих режимов, задумывалось пять. Все шло просто отлично. Я с наслаждением позволила себе расслабиться и испить чайку с сигаретой, когда в лабораторию влетела Наташка, сверкая безумными глазами:
— Ленка!!! Ты гений! Все получилось, работает проклятый ящик, как миленький! — вопила она, схватив меня за грудки.
— Перепаяла транзистор?
— Ну да. А как ты догадалась, что дело в нем?
— Да и сама не знаю, — промямлила я. — Морда мне его не понравилась, наверное.
— Ага, он тебе недостаточно сексуально улыбался, — Наташка с сомнением покачала головой. — Ладно, это не важно. Я — твоя должница, так что пошли на обед вместе, я тебе кофе проставляю.
Кажется, мои приключения начинают приносить дивиденды. Вот смеху будет, если я действительно стану «специалистом» по диагностике неисправностей. Я вспомнила, как в шутку мечтала об этом, находясь в розовой беседке. Да уж, как ни старайся забыть то, что произошло, словно кошмарный сон, прошедшее все время будет с тобой, подумала я, уставившись на шрам на ладони. За эти дни он значительно посветлел, но все же был заметен достаточно отчетливо. А я до сих пор не могу решиться рассказать об этом ни Сереже, ни тем более кому-нибудь другому. Странное, противоречивое чувство: с одной стороны, я с удовольствием пользуюсь своими новыми способностями. А с другой стороны не могу заставить себя снова пережить этот кошмар, рассказывая все кому-либо, даже Сереже.
Мало того. Я ведь не просто пережила страшные приключения. Я ведь изменилась при этом сама. Кто я теперь? Могу ли я с чистой совестью называть себя человеком? Или я стала каким-то монстром? Я даже сама себе не могла ответить на этот вопрос, что уже говорить о других людях.
— Ну, подруга, выкладывай!
— Ты про что? — испугалась я, думая, что она будет допытываться о природе моих вдруг резко проснувшихся способностей. Но Наташка была Наташкой. Человеком практичным до мозга костей. Вот уж кто никогда не отвлекался на посторонние мысли, так это она. На работе невозможно было найти большей фанатки, никто никогда не видел ее уставившейся в окно или читающий втихаря художественную книжку. Зато, закрывая двери лаборатории, она полностью отключалась от работы и часами могла болтать о всяких глупостях.
— Как про что? Да про твоего Сергея! Ты, смотрю я, какая-то странная последние дни ходишь. Поссорились, что ли?
— Типун тебе на язык! И вовсе мы не ссорились. Даже наоборот…
— Ни разу не пробовала «ссориться наоборот», как тебя прикажешь понимать?
— Ну, я это… В общем, совсем…
— А ты можешь попытаться выразиться точнее, — язвительно осведомилась она.
— Влюбилась, — выдохнула я. — Причем по самые уши.
— Тоже мне новость! Это я и без тебя вижу. А он, Сергей твой, что?
— Ты знаешь, по-моему тоже… Вот и не знаю, что мне со всем этим делать.
— Ну ты даешь! Нет забот, так сама себе придумаешь. Она, видите ли, не знает, что ей делать! — кипятилась Натка. — Тебе хорошо с ним?
— Спрашиваешь!
— Ну так и не дури себе, а заодно и мне голову, живи и радуйся. Пусть будет то, что будет, а сейчас наслаждайся тем, что есть. А то тоже мне, понимаешь, фифа выискалась. Каждый день на свиданки бегает, а на работе ходит с кислой физиономией потому, что не знает, чем все это закончится. Втрескалась она, видите ли! Смотреть противно! Интересно, что ты делала в седьмом-восьмом классе, скажи на милость?
— Ну… Училась, тренировалась, на соревнования ездила, а что? — не поняла я логики подруги.
— А то, что все нормальные люди в это время впервые влюблялись, а особо продвинутые — и не впервые.
— А я, значит, ненормальная! Видишь ли, в восьмом классе у меня тоже многое было впервые: норматив кандидата в мастера выполнила, первый раз республиканские соревнования выиграла и первые деньги заработала. За учебный год получила кроме обычных пятерок еще и пару четверок — тоже впервые…
— Вот-вот, оно и видно, — и она сделала выразительный жест пальцем у виска. — Когда ты уже человеком станешь?
— А я, по-твоему, кто?
— Ну как тебе сказать, чтобы не обидеть? Чудо ты из тряпочек, откуда только такие берутся?
— Появляются в результате издержек воспитания, — обиженно буркнула я.
— Да не дуйся ты, я же не со зла. Просто хочу сказать, что забиваешь ты дворянскую голову всякой ерундой. Будь проще, как говорится, и к тебе потянутся люди. Живи и радуйся, пока есть чему.
А может практичная Наташка действительно права? Сережа меня любит, мне с ним очень хорошо, так и не стоит вообще, в принципе грузить себя и его лишними проблемами? Он и не вспоминает про этот злосчастный шрам и про то, что я обещала ему все рассказать. Может, забыл? Ох, не знаю, мозги совсем нараскорячку.
С Сережей мы виделись почти каждый день. То в кино ходили, а то и просто блындались по улицам, разговаривая обо всем чем угодно: о книжках и фильмах, о спорте, да мало ли еще о чем. Чем дальше, тем больше выявлялось у нас общих вкусов и пристрастий. Нам было просто очень хорошо вместе. Тепло, уютно и здорово. А о моем шраме на руке он то ли просто не вспоминал, то ли вообще забыл.
Он позвонил утром в воскресенье, когда я еще спала, отрываясь за всю прошедшую неделю, и с места в карьер стал меня грузить:
— Ты давно в окно смотрела?
— Давно, еще вчера, — честно призналась я, поскольку сегодня глаза еще не открывала, сняв телефонную трубку на ощупь.
— Ну, тогда посмотри сейчас.
— Это обязательно? — заныла я, поскольку одеяло было таким теплым, а подушка мягкой. — За полчаса пейзаж переменится кардинальным образом?
— Перестань хныкать, соня несчастная, посмотри, какая красота кругом!
Ну разве можно не подчиниться требованию любимого мужчины? Зевая и потягиваясь, я поплелась к окну. Приоткрыв один глаз и рискуя вывихнуть челюсть в зевке, я уставилась в окошко. И тут же проснулась совсем. С ума сойти, действительно, просто здорово! Наконец-то наступила настоящая зима. Снег выпал уже несколько дней назад, а сегодня ударил небольшой морозец, небо прояснилось, а все деревья покрылись густым роскошным инеем, сверкающим на ярком солнце.
Я вернулась назад к телефону.
— Твое задание выполнено, в окно посмотрено. Это все, или будут какие-то другие распоряжения? — ехидно доложила я.
— Разумеется, будут! — Сережка совершенно не смутился. — Мойся-одевайся, я через полчаса за тобой заеду, чтобы была готова.
— К чему?
— К приобщению к здоровому образу жизни.
— А у меня что — больной?
— Кто больной? — насторожился он.
— Ну, он, образ жизни.
— По крайней мере, здоровым его назвать трудно: торчишь целыми днями в светонепроницаемой комнате, а в том количестве кофе, которое ты выдуваешь за день, можно слона утопить, я уже не говорю о сигаретах. Небось, не один табун лошадок извела. И это — мастер спорта!
— Послушай, Солнышко, если ты намерен продолжать в том же духе, то при нынешнем световом дне времени у тебя может хватить только на воспитательную беседу, а на приобщение к здоровому образу не останется. Что ты предлагаешь?
— Предлагаю быстренько собраться и полюбоваться на всю эту красоту за городом. Отправиться, скажем, в Зеленое, — развивал проект Сережа.
— В Зеленое? Так у меня лыжи не готовы, смолить надо, да и снега еще мало.
— Ну и что? Просто так походим-побродим. Так что собирайся, я еду.
Ну прямо совсем зима, как у Пушкина, про мороз и солнце. Переполняемая восторгом, я разинула рот и любовалась на эту привычную, но такую удивительную красоту. А в этот момент яркое солнышко подтопило снежный ком на еловой ветке, и он обрушился прямо мне на физиономию. В первое мгновенье обжигающе прикосновение было даже приятно, но когда за шиворот стали просачиваться ручейки талой воды, удовольствие я получила значительно ниже среднего. Еще и вдобавок сигарета затухла, зараза такая!
Глядя на мою вмиг прокисшую физиономию и тщетные попытки раскурить мокрую сигарету, Сережка веселился от души:
— Вот видишь, даже сама природа против твоего курения!
— Тебе бы только издеваться над несчастьем ближнего! Вот сейчас простужусь, заболею и совсем умру, и не будет меня у тебя, — я усиленно делала вид, что обижаюсь, хотя сама уже начинала смеяться, глядя на Сережку.
Действительно, взглянуть со стороны — чудо картинка! Стоит мокрая обиженная курица и высказывает прекрасному принцу свое фе по поводу проделок природы. Те не менее Сережка меня тут же пожалел, бросился доставать из сумки термос с кофе и всунул горячий дымящийся стаканчик в мои красные озябшие руки.
Я невольно залюбовалась им. Немного выше среднего роста, худощавый, он был в то же время крепким и широкоплечим, каким-то по-мужски надежным. Стоит себе, улыбается. Из-под пшеничных усов сверкают ослепительно-белые зубы, а губы такие яркие и правильные, будто нарисованные. И даже глаза смеются. Они у него такие переменчивые. При слабом освещении становятся темно-серыми, особенно когда он хмурится. Зато сейчас просто сияют голубизной. Как сегодняшнее небо. И как солнышко на небе, сверкают в его глазах золотистые звездочки, искрятся весельем.
Может быть, кто-то скажет, что писаным красавцем Сережу не назовешь. Один его лоб чего стоит. Мы в школе проходили, что человек-кроманьонец, то есть человек современный, отличается от неандертальца некоторыми внешними признаками, в том числе строением лба: у кроманьонца он высокий, имеет надбровные дуги, а у неандертальца — сплошной надбровный валик. Как и у Сережи. Наверное, мое Солнышко не закончило еще процесс эволюции. Только я хорошо знаю, что под черепом неандертальца находится мозг гениального физика-теоретика.
И вот по этому валику путешествуют, изгибаясь самым немыслимым образом, красивые густые брови. То они, согнувшись уголком, съезжаются на переносице, когда он хмурится или недоволен. То распрямляются, как крылья птицы, как сейчас, например. Улыбается. А улыбка у него просто замечательная — добрая, открытая, в ней вся его душа видна, до самого донышка. Смотрю на него и думать могу только о том, что вот так бы всегда смотрела, всю жизнь.
Сережка отобрал у меня стаканчик, нежно привлек к себе. Его губы не только красивые, но и нежные, страстные, всегда горячие. Я вдыхала запах его волос, прижимаясь к широкой мускулистой груди, и земля уплывала под ногами. А стройные ели и изящные березы смотрели на нас со своей высоты и, казалось, благословляли.
Мы долго бродили, оставляя на свежем снегу двойную цепочку наших следов. То тут, то там попадались гигантские стебли какого-то растения, похожего на укроп-переросток, сквозь не очень толстое снежное одеяло торчала засохшая трава, а под особенно густыми елями снега не было и вовсе. Зима только начиналась, и было в этой юной белизне что-то хрупкое, нежное. Такое, что может в любой момент разрушиться, пропасть, исчезнуть, сменившись слякотью и грязью. Как человеческие чувства. Как любовь.
Небо стало темнеть, а на западе византийским царским пурпуром разлилась заря. Все оттенки, от ярко-желтого до красно-оранжевого образовывали причудливые полосы, переходя через зеленовато-оливковый в густую синеву. А редкие облака, днем соперничавшие своей белизной со свежим снегом, окрасились снизу в ярко-розовый цвет. Как «хранители жизни», розовые гиганты.
И вдруг непонятная тоска охватила меня. Я так мало успела узнать об этой стране, о ее жителях, которые были так добры ко мне! Я только краешком глаза посмотрела на другой мир, такой светлый и гармоничный. Неужели я никогда его больше не увижу, не раздадутся в моем мозгу строгие и добрые мысли Салатовенького, не плюхнется на руку Малыш?
Я все это время старалась забыть то, что со мной произошло, стать прежней и ввести свою жизнь в обычную колею. Но напрасно. Я стала другой. Нет, не монстром, не чудищем, просто другим, более взрослым человеком. Ведь то, что случилось с человеком однажды, будет с ним всегда. Пережитое нами когда-то продолжает дальше жить в нас самих, делая нас добрее или злее, слабее или сильнее в зависимости от того, как мы сами к нему относимся. И я уже твердо знала, что все расскажу Сереже. Может быть, не сейчас, я пока не готова. Позже, когда сама смогу разобраться во всем этом. Но расскажу обязательно.
— Алена! — начал он, обращаясь опять-таки к ботинкам. — Я хочу сделать тебе предложение! Выходи за меня замуж!
От неожиданности меня в полном смысле слова заклинило. Потеряв дар речи, я стояла дура-дурой, громко хлопая глазами. Сережа неправильно истолковал мое молчание и с горячностью продолжал:
— Ты не думай, прямо сейчас можешь ничего не говорить, я буду ждать твоего ответа сколько угодно!
— Солнышко мое! — меня, наконец, прорвало. — Я тоже тебя люблю, очень-очень. И тоже хочу всегда быть с тобой.
Он просиял и молча обхватил меня обоими руками. Мы что-то еще говорили, наверное, что-то важное, о нем, обо мне. О нас. О нашем будущем. Мы решили главное — то, что мы будем вместе.
Когда кружащаяся от счастья голова немного стала становиться на место, я вдруг вспомнила о времени.
— Который час?
— Почти час уже, — с ужасом ответил Сережа.
— Ой, мать убьет, она же, наверное, там с ума сходит! А как же ты доберешься?
— Не волнуйся, любимая, пешком дойду, — улыбнулся он. До завтра?
— До завтра!
Как сладко звучала эта простая фраза. До завтра. Ничего особенного. И так много, ведь у нас будет «завтра», и так будет каждый день!
Ситуацию значительно осложняло наличие часов с боем. Ровно в 12 они поднимали перезвон на весь дом, каждый раз закладывая меня с потрохами. У моей мамули сон, к сожалению, очень чуткий. Поэтому от боя часов она частично просыпалась и делала вывод, что дочь опять где-то шляется, тут же засыпая снова. И тогда уже не имело значения, пришла я в пять минут первого или около часа. Мамуля уже успела заснуть снова, пробуждаясь только по факту моего прихода и устраивая образцово-показательную воспитательную беседу. А я начинала с бешеным упорством оправдываться, если мне не удавалось тихонько, словно мышке, проскользнуть в свою комнату. Эта сцена давным-давно уже была отрепетирована, разыграна по нотам, все актеры знали назубок свои роли.
Нет, мамуля у меня хорошая, просто замечательная, очень добрая и заботливая. Умудренная жизненным опытом, она очень часто давала дельные советы из серии «по жизни» моим подругам, адекватно воспринимая их как взрослых и самостоятельных людей. Что же касается меня, то тут ее попросту переклинивало, и иначе, как к девочке, только что научившейся самостоятельно одеваться и причесываться, она ко мне не относилась. А прийти вовремя что на работу, что домой для меня всегда было большой проблемой.
Что касается папули, то он всегда отличался богатырским сном, которому не могла бы помешать и батарея гаубиц Д-30, дислоцированных прямо под окном. Так что вопросы насчет домашней дисциплины и морального облика я решала исключительно с мамой.
И вот сегодня я решила, что мне можно все. Вместо того, чтобы потихоньку открыть ключом входную дверь и ужиком проскользнуть в свою комнату, я принялась трезвонить в дверной звонок. Естественно, папулиному сну это не могло помешать никоим образом, зато мамуля тут же подскочила.
Мама недавно посетила парикмахерскую и, стараясь сберечь прическу, спала в чем-то вроде марлевого чепчика. В огромной, до пят, широкой ночной рубахе и в этом пышном и забавном чепчике моя не очень крупная мамочка выглядела представительно и даже, пожалуй, величественно, напоминая диковинную шахматную фигуру. Открыв дверь, она тут же начала дежурным образом меня отчитывать:
— Ты всякою совесть потеряла, дочь! Мало того, что блындаешься неизвестно с кем и неизвестно где, так еще и… — мамуля завелась всерьез и надолго. Я мужественно подавила в себе желание возразить, что с кем я блындаюсь, ей очень даже хорошо известно. — …поспать не даешь бедным пожилым родителям…
Я вела себя совсем неадекватно. Вместо того, чтобы оправдываться, как я это обычно делала, я молчала, расхаживая по квартире и всюду включая свет. Мамуля перестала вообще что-либо понимать в происходящем и ругала меня уже только по инерции:
— Ты бы хоть раз подумала о том, что я не могу толком уснуть, пока тебя нет, — продолжала она, а я тем временем подошла к бару, достала оттуда две рюмахи и заветную бутылочку токайского, которая осталась еще с времен, предшествующих сухому закону.
— Ты никогда не помнишь о том, что я волнуюсь за тебя, — мамуля заметно сбавляла обороты, совершено не понимая, что происходит. Ее тирады звучали все тише, а голосе явно проскакивало недоумение.
— Я же сколько раз говорила те… — она замолчала на полуслове и воззрилась на меня, округлив глаза, когда я налила вино в рюмки и одну протянула ей.
— Мам, Сережа сделал мне предложение — наконец-то заговорила я.
Мамулины глаза стали еще круглее, если это только было возможно. Залпом, словно водку, выпила она вино и протянула мне пустую рюмку:
— Еще!
События всегда происходят пачками.
Спустя день или два наконец-то вышел с больничного Барбосс. Был он какой-то странный, сумрачный.
Обычно шеф, хотя и был очень неприятным и авторитарным типом, любил и чайку попить, и сигареткой побаловаться, а уж о том, чтобы пропустить 100-200 граммов, и говорить не стоит. Очень уважал он это дело. Был он значительно выше среднего роста, широкоплечий и подтянутый. Разменял уже пятый десяток, но его роскошной темно-русой шевелюре можно было только позавидовать. При этом он ценил хорошую шутку, анекдот, в общем, любил посмеяться, сотрясая стены лаборатории громовым хохотом. В общем, если не считать работы и некоторой заподлистости натуры, первое внешнее впечатление производил на всех исключительно положительное.
А тут словно подменили. Морда лица какая-то серая, сам поникший, даже как будто ростом меньше стал. Пришел и аккуратненько зашился в своем кабинете, даже не пришел поруководить.
Обычно процесс его руководства выражался в том, что он подходил к кому-то из работающих, долго стоял и смотрел, а потом произносил одну из двух сакраментальных фраз: «Бойцы, как-то надо…» либо «Бойцы, ну что вы как хильцы!», после чего удалялся в личный кабинет.
И вот, не получив привычных указаний, все явно ощущали некий дискомфорт. Даже к новому дипломнику он отнесся с прохладцей, не повел Олежку к стенду, где были отражены успехи лаборатории за последние несколько лет и планы на период вплоть до построения коммунизма. Или капитализма, кто его сейчас разберет. Эту процедуру проходил каждый новоиспеченный дипломник, в том числе и я, на потеху старожилам. Особо ехидные, типа Льва Саныча, уже предвкушали развлечение в середине декабря, которое повторялось из года в год, благо мало кто из дипломников задерживался в последующем под руководством Барбосса в силу подлости натуры последнего. А один молодой специалист, Юрой его зовут, настолько не нашел с ним общего языка, что даже умудрился получить от шефа характеристику, в которой были такие слова: «Не достоин звания советского инженера». Это, впрочем, не помешало ему впоследствии стать одним из самых высококвалифицированных и уважаемых специалистов института. Правда, в другой лаборатории. Только такая кретинка, как я могла здесь остаться и еще пытаться что-то сделать. Исключительно из любви к физике.
А тут спектакль, который все уже давно предвкусили, не состоялся. Это было не просто неприятно, это было странно и непонятно. К тому же еще Наташка подлила масла в огонь:
— Слушай, что с вашим шефом стряслось такое?
— Да болел он, только с больничного вышел. А что?
— А то, что мой завлаб пришел сегодня с вылупленными глазами и странной улыбкой и сообщил, что ваш говорил с директором, получил от него добро и сейчас изо всех сил создает в институте добровольное общество борьбы за трезвость под собственным председательством, — торжествующе вывалила новости подруга.
Следующие минут пять персонал нашей лаборатории больше всего напоминал музей восковых фигур мадам Тюссо. Первым пришел в себя Лев Саныч:
— Ну что ж, «Резвость — норма жизни», — философски пожал он плечами, перефразировав лозунг Горбачева.
А ведь виновата во всем была я и только я со своими полетами по лаборатории. Что ж, я лишний раз убедилась в том, что прошлое нельзя оставить в прошлом. Значит, нужно учиться жить с его грузом.
— Ага.
— Ну и как они отреагировали? — Сережа заметно нервничал.
— Да не волнуйся ты, все нормально. Мы с мамой даже токайского по этому поводу выпили, — улыбалась я. — Принципиальное согласие получено. Только настаивают, чтобы мы не пороли горячку, немного присмотрелись друг к другу и не мчались в ЗАГС сломя голову.
— А сколько надо присматриваться? — судя по всему, Сережа был готов именно к этому, бежать в ЗАГС прямо сейчас.
— Хотя бы до осени.
— Отлично, тогда в начале сентября и поженимся!
— А ты своих родителей уже осчастливил известием?
— Нет еще.
— А как ты собираешься это сделать, не по телефону же?
— Ну… Я как-то не думал об этом.
— Конечно, не думал, — веселилась я, глядя на его растерянную физиономию. — Пойми меня правильно, Солнышко. Никуда я от тебя не денусь за это время, а вот твоим родителям надо как-то привыкнуть к мысли, что сын настолько вырос, что вполне может жениться. С моими проще, они тебя каждый день видят. Мне как-то совсем не хочется, чтобы в моих отношениях с твоей мамой были лишние сложности.
Сережа сдвинул брови и сосредоточенно думал. При этом вид у него был более чем забавный. Это не Сережа, это просто чудо какое-то! Работая над какой-то расчетной задачей, он всегда находил красивые нетривиальные решения, не только влезая в самую суть рассчитываемых явлений, но и виртуозно владея математическим аппаратом. И при этом в реальной жизни проявлял просто чудеса наивности.
— А в честь чего это? — уставилась она на меня глазами размером с восьмикопеечную монету. — Я его тестером проверяла, он не сгорел.
— Ну… так просто, мне так кажется. Все равно ведь не работает, попробуй, хуже не будет, — замялась я. Аргументация, конечно, вряд ли могла назваться убедительной, но тем не менее отчаявшаяся Наташка, пожав плечами, тут же воткнула паяльник в розетку, а я попилила потихоньку к себе.
Не торопясь и со вкусом я вывела установку на оптимальный рабочий уровень уже в третьем режиме работы, а всего их, этих режимов, задумывалось пять. Все шло просто отлично. Я с наслаждением позволила себе расслабиться и испить чайку с сигаретой, когда в лабораторию влетела Наташка, сверкая безумными глазами:
— Ленка!!! Ты гений! Все получилось, работает проклятый ящик, как миленький! — вопила она, схватив меня за грудки.
— Перепаяла транзистор?
— Ну да. А как ты догадалась, что дело в нем?
— Да и сама не знаю, — промямлила я. — Морда мне его не понравилась, наверное.
— Ага, он тебе недостаточно сексуально улыбался, — Наташка с сомнением покачала головой. — Ладно, это не важно. Я — твоя должница, так что пошли на обед вместе, я тебе кофе проставляю.
Кажется, мои приключения начинают приносить дивиденды. Вот смеху будет, если я действительно стану «специалистом» по диагностике неисправностей. Я вспомнила, как в шутку мечтала об этом, находясь в розовой беседке. Да уж, как ни старайся забыть то, что произошло, словно кошмарный сон, прошедшее все время будет с тобой, подумала я, уставившись на шрам на ладони. За эти дни он значительно посветлел, но все же был заметен достаточно отчетливо. А я до сих пор не могу решиться рассказать об этом ни Сереже, ни тем более кому-нибудь другому. Странное, противоречивое чувство: с одной стороны, я с удовольствием пользуюсь своими новыми способностями. А с другой стороны не могу заставить себя снова пережить этот кошмар, рассказывая все кому-либо, даже Сереже.
Мало того. Я ведь не просто пережила страшные приключения. Я ведь изменилась при этом сама. Кто я теперь? Могу ли я с чистой совестью называть себя человеком? Или я стала каким-то монстром? Я даже сама себе не могла ответить на этот вопрос, что уже говорить о других людях.
* * *
Последнее время нам с Наташкой редко удавалось поболтать-посудачить, так что за кофе она вполне резонно и, как обычно без обиняков, поинтересовалась:— Ну, подруга, выкладывай!
— Ты про что? — испугалась я, думая, что она будет допытываться о природе моих вдруг резко проснувшихся способностей. Но Наташка была Наташкой. Человеком практичным до мозга костей. Вот уж кто никогда не отвлекался на посторонние мысли, так это она. На работе невозможно было найти большей фанатки, никто никогда не видел ее уставившейся в окно или читающий втихаря художественную книжку. Зато, закрывая двери лаборатории, она полностью отключалась от работы и часами могла болтать о всяких глупостях.
— Как про что? Да про твоего Сергея! Ты, смотрю я, какая-то странная последние дни ходишь. Поссорились, что ли?
— Типун тебе на язык! И вовсе мы не ссорились. Даже наоборот…
— Ни разу не пробовала «ссориться наоборот», как тебя прикажешь понимать?
— Ну, я это… В общем, совсем…
— А ты можешь попытаться выразиться точнее, — язвительно осведомилась она.
— Влюбилась, — выдохнула я. — Причем по самые уши.
— Тоже мне новость! Это я и без тебя вижу. А он, Сергей твой, что?
— Ты знаешь, по-моему тоже… Вот и не знаю, что мне со всем этим делать.
— Ну ты даешь! Нет забот, так сама себе придумаешь. Она, видите ли, не знает, что ей делать! — кипятилась Натка. — Тебе хорошо с ним?
— Спрашиваешь!
— Ну так и не дури себе, а заодно и мне голову, живи и радуйся. Пусть будет то, что будет, а сейчас наслаждайся тем, что есть. А то тоже мне, понимаешь, фифа выискалась. Каждый день на свиданки бегает, а на работе ходит с кислой физиономией потому, что не знает, чем все это закончится. Втрескалась она, видите ли! Смотреть противно! Интересно, что ты делала в седьмом-восьмом классе, скажи на милость?
— Ну… Училась, тренировалась, на соревнования ездила, а что? — не поняла я логики подруги.
— А то, что все нормальные люди в это время впервые влюблялись, а особо продвинутые — и не впервые.
— А я, значит, ненормальная! Видишь ли, в восьмом классе у меня тоже многое было впервые: норматив кандидата в мастера выполнила, первый раз республиканские соревнования выиграла и первые деньги заработала. За учебный год получила кроме обычных пятерок еще и пару четверок — тоже впервые…
— Вот-вот, оно и видно, — и она сделала выразительный жест пальцем у виска. — Когда ты уже человеком станешь?
— А я, по-твоему, кто?
— Ну как тебе сказать, чтобы не обидеть? Чудо ты из тряпочек, откуда только такие берутся?
— Появляются в результате издержек воспитания, — обиженно буркнула я.
— Да не дуйся ты, я же не со зла. Просто хочу сказать, что забиваешь ты дворянскую голову всякой ерундой. Будь проще, как говорится, и к тебе потянутся люди. Живи и радуйся, пока есть чему.
А может практичная Наташка действительно права? Сережа меня любит, мне с ним очень хорошо, так и не стоит вообще, в принципе грузить себя и его лишними проблемами? Он и не вспоминает про этот злосчастный шрам и про то, что я обещала ему все рассказать. Может, забыл? Ох, не знаю, мозги совсем нараскорячку.
* * *
Я так и не приняла решения, позволив событиям происходить своим чередом. На работе ничего особенного не происходило. Шеф болел по-прежнему, так что голову никто не дурил, и можно было совершенно спокойно завершить разработку макета для конференции и протестировать его во всех возможных режимах. Чем я и занималась. Спокойно, без спешки и нервотрепки и полному собственному удовольствию.С Сережей мы виделись почти каждый день. То в кино ходили, а то и просто блындались по улицам, разговаривая обо всем чем угодно: о книжках и фильмах, о спорте, да мало ли еще о чем. Чем дальше, тем больше выявлялось у нас общих вкусов и пристрастий. Нам было просто очень хорошо вместе. Тепло, уютно и здорово. А о моем шраме на руке он то ли просто не вспоминал, то ли вообще забыл.
Он позвонил утром в воскресенье, когда я еще спала, отрываясь за всю прошедшую неделю, и с места в карьер стал меня грузить:
— Ты давно в окно смотрела?
— Давно, еще вчера, — честно призналась я, поскольку сегодня глаза еще не открывала, сняв телефонную трубку на ощупь.
— Ну, тогда посмотри сейчас.
— Это обязательно? — заныла я, поскольку одеяло было таким теплым, а подушка мягкой. — За полчаса пейзаж переменится кардинальным образом?
— Перестань хныкать, соня несчастная, посмотри, какая красота кругом!
Ну разве можно не подчиниться требованию любимого мужчины? Зевая и потягиваясь, я поплелась к окну. Приоткрыв один глаз и рискуя вывихнуть челюсть в зевке, я уставилась в окошко. И тут же проснулась совсем. С ума сойти, действительно, просто здорово! Наконец-то наступила настоящая зима. Снег выпал уже несколько дней назад, а сегодня ударил небольшой морозец, небо прояснилось, а все деревья покрылись густым роскошным инеем, сверкающим на ярком солнце.
Я вернулась назад к телефону.
— Твое задание выполнено, в окно посмотрено. Это все, или будут какие-то другие распоряжения? — ехидно доложила я.
— Разумеется, будут! — Сережка совершенно не смутился. — Мойся-одевайся, я через полчаса за тобой заеду, чтобы была готова.
— К чему?
— К приобщению к здоровому образу жизни.
— А у меня что — больной?
— Кто больной? — насторожился он.
— Ну, он, образ жизни.
— По крайней мере, здоровым его назвать трудно: торчишь целыми днями в светонепроницаемой комнате, а в том количестве кофе, которое ты выдуваешь за день, можно слона утопить, я уже не говорю о сигаретах. Небось, не один табун лошадок извела. И это — мастер спорта!
— Послушай, Солнышко, если ты намерен продолжать в том же духе, то при нынешнем световом дне времени у тебя может хватить только на воспитательную беседу, а на приобщение к здоровому образу не останется. Что ты предлагаешь?
— Предлагаю быстренько собраться и полюбоваться на всю эту красоту за городом. Отправиться, скажем, в Зеленое, — развивал проект Сережа.
— В Зеленое? Так у меня лыжи не готовы, смолить надо, да и снега еще мало.
— Ну и что? Просто так походим-побродим. Так что собирайся, я еду.
* * *
Мы вышли из электрички и, когда она отъехала, погрузились в волшебную, сказочную тишину, которая бывает только зимой. Когда спящая земля укрыта толстым снежным одеялом. Только журчание не замерзшего ручейка да теньканье вездесущих синиц нарушали застывшую дремотность. Ни ветерочка. Елки, засыпанные снегом и сверху сбрызнутые инеем, были похожи на юных невест, а ветви берез сверкали на фоне голубого неба серебристым кружевом.Ну прямо совсем зима, как у Пушкина, про мороз и солнце. Переполняемая восторгом, я разинула рот и любовалась на эту привычную, но такую удивительную красоту. А в этот момент яркое солнышко подтопило снежный ком на еловой ветке, и он обрушился прямо мне на физиономию. В первое мгновенье обжигающе прикосновение было даже приятно, но когда за шиворот стали просачиваться ручейки талой воды, удовольствие я получила значительно ниже среднего. Еще и вдобавок сигарета затухла, зараза такая!
Глядя на мою вмиг прокисшую физиономию и тщетные попытки раскурить мокрую сигарету, Сережка веселился от души:
— Вот видишь, даже сама природа против твоего курения!
— Тебе бы только издеваться над несчастьем ближнего! Вот сейчас простужусь, заболею и совсем умру, и не будет меня у тебя, — я усиленно делала вид, что обижаюсь, хотя сама уже начинала смеяться, глядя на Сережку.
Действительно, взглянуть со стороны — чудо картинка! Стоит мокрая обиженная курица и высказывает прекрасному принцу свое фе по поводу проделок природы. Те не менее Сережка меня тут же пожалел, бросился доставать из сумки термос с кофе и всунул горячий дымящийся стаканчик в мои красные озябшие руки.
Я невольно залюбовалась им. Немного выше среднего роста, худощавый, он был в то же время крепким и широкоплечим, каким-то по-мужски надежным. Стоит себе, улыбается. Из-под пшеничных усов сверкают ослепительно-белые зубы, а губы такие яркие и правильные, будто нарисованные. И даже глаза смеются. Они у него такие переменчивые. При слабом освещении становятся темно-серыми, особенно когда он хмурится. Зато сейчас просто сияют голубизной. Как сегодняшнее небо. И как солнышко на небе, сверкают в его глазах золотистые звездочки, искрятся весельем.
Может быть, кто-то скажет, что писаным красавцем Сережу не назовешь. Один его лоб чего стоит. Мы в школе проходили, что человек-кроманьонец, то есть человек современный, отличается от неандертальца некоторыми внешними признаками, в том числе строением лба: у кроманьонца он высокий, имеет надбровные дуги, а у неандертальца — сплошной надбровный валик. Как и у Сережи. Наверное, мое Солнышко не закончило еще процесс эволюции. Только я хорошо знаю, что под черепом неандертальца находится мозг гениального физика-теоретика.
И вот по этому валику путешествуют, изгибаясь самым немыслимым образом, красивые густые брови. То они, согнувшись уголком, съезжаются на переносице, когда он хмурится или недоволен. То распрямляются, как крылья птицы, как сейчас, например. Улыбается. А улыбка у него просто замечательная — добрая, открытая, в ней вся его душа видна, до самого донышка. Смотрю на него и думать могу только о том, что вот так бы всегда смотрела, всю жизнь.
Сережка отобрал у меня стаканчик, нежно привлек к себе. Его губы не только красивые, но и нежные, страстные, всегда горячие. Я вдыхала запах его волос, прижимаясь к широкой мускулистой груди, и земля уплывала под ногами. А стройные ели и изящные березы смотрели на нас со своей высоты и, казалось, благословляли.
Мы долго бродили, оставляя на свежем снегу двойную цепочку наших следов. То тут, то там попадались гигантские стебли какого-то растения, похожего на укроп-переросток, сквозь не очень толстое снежное одеяло торчала засохшая трава, а под особенно густыми елями снега не было и вовсе. Зима только начиналась, и было в этой юной белизне что-то хрупкое, нежное. Такое, что может в любой момент разрушиться, пропасть, исчезнуть, сменившись слякотью и грязью. Как человеческие чувства. Как любовь.
Небо стало темнеть, а на западе византийским царским пурпуром разлилась заря. Все оттенки, от ярко-желтого до красно-оранжевого образовывали причудливые полосы, переходя через зеленовато-оливковый в густую синеву. А редкие облака, днем соперничавшие своей белизной со свежим снегом, окрасились снизу в ярко-розовый цвет. Как «хранители жизни», розовые гиганты.
И вдруг непонятная тоска охватила меня. Я так мало успела узнать об этой стране, о ее жителях, которые были так добры ко мне! Я только краешком глаза посмотрела на другой мир, такой светлый и гармоничный. Неужели я никогда его больше не увижу, не раздадутся в моем мозгу строгие и добрые мысли Салатовенького, не плюхнется на руку Малыш?
Я все это время старалась забыть то, что со мной произошло, стать прежней и ввести свою жизнь в обычную колею. Но напрасно. Я стала другой. Нет, не монстром, не чудищем, просто другим, более взрослым человеком. Ведь то, что случилось с человеком однажды, будет с ним всегда. Пережитое нами когда-то продолжает дальше жить в нас самих, делая нас добрее или злее, слабее или сильнее в зависимости от того, как мы сами к нему относимся. И я уже твердо знала, что все расскажу Сереже. Может быть, не сейчас, я пока не готова. Позже, когда сама смогу разобраться во всем этом. Но расскажу обязательно.
* * *
Было уже довольно поздно, ближе к 12, когда мы наконец добрели до моего дома. К вечеру мороз усилился, и мы зашли в подъезд погреться, долго стояли, обнявшись. Вдруг Сережа отстранился от меня и внимательно уставился на свои ботинки. С чего бы это? Ботинки как ботинки, поношенные немного, но еще вполне приличные.— Алена! — начал он, обращаясь опять-таки к ботинкам. — Я хочу сделать тебе предложение! Выходи за меня замуж!
От неожиданности меня в полном смысле слова заклинило. Потеряв дар речи, я стояла дура-дурой, громко хлопая глазами. Сережа неправильно истолковал мое молчание и с горячностью продолжал:
— Ты не думай, прямо сейчас можешь ничего не говорить, я буду ждать твоего ответа сколько угодно!
— Солнышко мое! — меня, наконец, прорвало. — Я тоже тебя люблю, очень-очень. И тоже хочу всегда быть с тобой.
Он просиял и молча обхватил меня обоими руками. Мы что-то еще говорили, наверное, что-то важное, о нем, обо мне. О нас. О нашем будущем. Мы решили главное — то, что мы будем вместе.
Когда кружащаяся от счастья голова немного стала становиться на место, я вдруг вспомнила о времени.
— Который час?
— Почти час уже, — с ужасом ответил Сережа.
— Ой, мать убьет, она же, наверное, там с ума сходит! А как же ты доберешься?
— Не волнуйся, любимая, пешком дойду, — улыбнулся он. До завтра?
— До завтра!
Как сладко звучала эта простая фраза. До завтра. Ничего особенного. И так много, ведь у нас будет «завтра», и так будет каждый день!
* * *
Я мчалась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, обуреваемая самыми противоречивыми чувствами. С одной стороны, мне только что сделал предложение человек, которого я люблю, и это наполняло счастьем мою душу до самых краешков. Но была и другая сторона. Моя мама, уже достаточно пожилая женщина, всегда волновалась, когда я задерживалась. Я уже давно, класса с восьмого, была вполне самостоятельным человеком, даже на жизнь себе зарабатывала примерно с этого времени. Но для мамы я оставалась маленькой девочкой, с которой, если не доглядеть, может случиться 33 несчастья. Надо отдать должное, в плане моей способности притягивать неприятности мама была абсолютно права. И вот по этой причине для организации личных дел мне отпускалось время до 12 часов. Вечера, разумеется. Любое опоздание было чревато хорошей выволочкой.Ситуацию значительно осложняло наличие часов с боем. Ровно в 12 они поднимали перезвон на весь дом, каждый раз закладывая меня с потрохами. У моей мамули сон, к сожалению, очень чуткий. Поэтому от боя часов она частично просыпалась и делала вывод, что дочь опять где-то шляется, тут же засыпая снова. И тогда уже не имело значения, пришла я в пять минут первого или около часа. Мамуля уже успела заснуть снова, пробуждаясь только по факту моего прихода и устраивая образцово-показательную воспитательную беседу. А я начинала с бешеным упорством оправдываться, если мне не удавалось тихонько, словно мышке, проскользнуть в свою комнату. Эта сцена давным-давно уже была отрепетирована, разыграна по нотам, все актеры знали назубок свои роли.
Нет, мамуля у меня хорошая, просто замечательная, очень добрая и заботливая. Умудренная жизненным опытом, она очень часто давала дельные советы из серии «по жизни» моим подругам, адекватно воспринимая их как взрослых и самостоятельных людей. Что же касается меня, то тут ее попросту переклинивало, и иначе, как к девочке, только что научившейся самостоятельно одеваться и причесываться, она ко мне не относилась. А прийти вовремя что на работу, что домой для меня всегда было большой проблемой.
Что касается папули, то он всегда отличался богатырским сном, которому не могла бы помешать и батарея гаубиц Д-30, дислоцированных прямо под окном. Так что вопросы насчет домашней дисциплины и морального облика я решала исключительно с мамой.
И вот сегодня я решила, что мне можно все. Вместо того, чтобы потихоньку открыть ключом входную дверь и ужиком проскользнуть в свою комнату, я принялась трезвонить в дверной звонок. Естественно, папулиному сну это не могло помешать никоим образом, зато мамуля тут же подскочила.
Мама недавно посетила парикмахерскую и, стараясь сберечь прическу, спала в чем-то вроде марлевого чепчика. В огромной, до пят, широкой ночной рубахе и в этом пышном и забавном чепчике моя не очень крупная мамочка выглядела представительно и даже, пожалуй, величественно, напоминая диковинную шахматную фигуру. Открыв дверь, она тут же начала дежурным образом меня отчитывать:
— Ты всякою совесть потеряла, дочь! Мало того, что блындаешься неизвестно с кем и неизвестно где, так еще и… — мамуля завелась всерьез и надолго. Я мужественно подавила в себе желание возразить, что с кем я блындаюсь, ей очень даже хорошо известно. — …поспать не даешь бедным пожилым родителям…
Я вела себя совсем неадекватно. Вместо того, чтобы оправдываться, как я это обычно делала, я молчала, расхаживая по квартире и всюду включая свет. Мамуля перестала вообще что-либо понимать в происходящем и ругала меня уже только по инерции:
— Ты бы хоть раз подумала о том, что я не могу толком уснуть, пока тебя нет, — продолжала она, а я тем временем подошла к бару, достала оттуда две рюмахи и заветную бутылочку токайского, которая осталась еще с времен, предшествующих сухому закону.
— Ты никогда не помнишь о том, что я волнуюсь за тебя, — мамуля заметно сбавляла обороты, совершено не понимая, что происходит. Ее тирады звучали все тише, а голосе явно проскакивало недоумение.
— Я же сколько раз говорила те… — она замолчала на полуслове и воззрилась на меня, округлив глаза, когда я налила вино в рюмки и одну протянула ей.
— Мам, Сережа сделал мне предложение — наконец-то заговорила я.
Мамулины глаза стали еще круглее, если это только было возможно. Залпом, словно водку, выпила она вино и протянула мне пустую рюмку:
— Еще!
* * *
А буквально пару дней спустя произошло еще одно памятное событие. К нам в лабораторию прислали по распределению дипломника. Точнее их, дипломников, было трое из одной институтской группы, и всех распределили по разным лабораториям. Один, Олежка, попал в мою, Андрей — в соседнюю, а Коля — в Наташкину. Но так получилось, что раз в нашей лаборатории можно было курить прямо в комнате, все трое кучковались именно у нас. Классные, веселые ребята, они сразу внесли струю свежего воздуха в нашу затхлую атмосферу.События всегда происходят пачками.
Спустя день или два наконец-то вышел с больничного Барбосс. Был он какой-то странный, сумрачный.
Обычно шеф, хотя и был очень неприятным и авторитарным типом, любил и чайку попить, и сигареткой побаловаться, а уж о том, чтобы пропустить 100-200 граммов, и говорить не стоит. Очень уважал он это дело. Был он значительно выше среднего роста, широкоплечий и подтянутый. Разменял уже пятый десяток, но его роскошной темно-русой шевелюре можно было только позавидовать. При этом он ценил хорошую шутку, анекдот, в общем, любил посмеяться, сотрясая стены лаборатории громовым хохотом. В общем, если не считать работы и некоторой заподлистости натуры, первое внешнее впечатление производил на всех исключительно положительное.
А тут словно подменили. Морда лица какая-то серая, сам поникший, даже как будто ростом меньше стал. Пришел и аккуратненько зашился в своем кабинете, даже не пришел поруководить.
Обычно процесс его руководства выражался в том, что он подходил к кому-то из работающих, долго стоял и смотрел, а потом произносил одну из двух сакраментальных фраз: «Бойцы, как-то надо…» либо «Бойцы, ну что вы как хильцы!», после чего удалялся в личный кабинет.
И вот, не получив привычных указаний, все явно ощущали некий дискомфорт. Даже к новому дипломнику он отнесся с прохладцей, не повел Олежку к стенду, где были отражены успехи лаборатории за последние несколько лет и планы на период вплоть до построения коммунизма. Или капитализма, кто его сейчас разберет. Эту процедуру проходил каждый новоиспеченный дипломник, в том числе и я, на потеху старожилам. Особо ехидные, типа Льва Саныча, уже предвкушали развлечение в середине декабря, которое повторялось из года в год, благо мало кто из дипломников задерживался в последующем под руководством Барбосса в силу подлости натуры последнего. А один молодой специалист, Юрой его зовут, настолько не нашел с ним общего языка, что даже умудрился получить от шефа характеристику, в которой были такие слова: «Не достоин звания советского инженера». Это, впрочем, не помешало ему впоследствии стать одним из самых высококвалифицированных и уважаемых специалистов института. Правда, в другой лаборатории. Только такая кретинка, как я могла здесь остаться и еще пытаться что-то сделать. Исключительно из любви к физике.
А тут спектакль, который все уже давно предвкусили, не состоялся. Это было не просто неприятно, это было странно и непонятно. К тому же еще Наташка подлила масла в огонь:
— Слушай, что с вашим шефом стряслось такое?
— Да болел он, только с больничного вышел. А что?
— А то, что мой завлаб пришел сегодня с вылупленными глазами и странной улыбкой и сообщил, что ваш говорил с директором, получил от него добро и сейчас изо всех сил создает в институте добровольное общество борьбы за трезвость под собственным председательством, — торжествующе вывалила новости подруга.
Следующие минут пять персонал нашей лаборатории больше всего напоминал музей восковых фигур мадам Тюссо. Первым пришел в себя Лев Саныч:
— Ну что ж, «Резвость — норма жизни», — философски пожал он плечами, перефразировав лозунг Горбачева.
А ведь виновата во всем была я и только я со своими полетами по лаборатории. Что ж, я лишний раз убедилась в том, что прошлое нельзя оставить в прошлом. Значит, нужно учиться жить с его грузом.
* * *
— Ты уже своим говорила? — сразу поинтересовался Сережа.— Ага.
— Ну и как они отреагировали? — Сережа заметно нервничал.
— Да не волнуйся ты, все нормально. Мы с мамой даже токайского по этому поводу выпили, — улыбалась я. — Принципиальное согласие получено. Только настаивают, чтобы мы не пороли горячку, немного присмотрелись друг к другу и не мчались в ЗАГС сломя голову.
— А сколько надо присматриваться? — судя по всему, Сережа был готов именно к этому, бежать в ЗАГС прямо сейчас.
— Хотя бы до осени.
— Отлично, тогда в начале сентября и поженимся!
— А ты своих родителей уже осчастливил известием?
— Нет еще.
— А как ты собираешься это сделать, не по телефону же?
— Ну… Я как-то не думал об этом.
— Конечно, не думал, — веселилась я, глядя на его растерянную физиономию. — Пойми меня правильно, Солнышко. Никуда я от тебя не денусь за это время, а вот твоим родителям надо как-то привыкнуть к мысли, что сын настолько вырос, что вполне может жениться. С моими проще, они тебя каждый день видят. Мне как-то совсем не хочется, чтобы в моих отношениях с твоей мамой были лишние сложности.
Сережа сдвинул брови и сосредоточенно думал. При этом вид у него был более чем забавный. Это не Сережа, это просто чудо какое-то! Работая над какой-то расчетной задачей, он всегда находил красивые нетривиальные решения, не только влезая в самую суть рассчитываемых явлений, но и виртуозно владея математическим аппаратом. И при этом в реальной жизни проявлял просто чудеса наивности.