Можешь выбрать небольшое число главных героев, вокруг которых будет разворачиваться действие романа. Или можешь предпочесть эпизодическое повествование с большим количеством персонажей. Нет надобности затягивать рассказ, вводя в роман все триста тридцать девять человек, достаточно только наделить их характерными чертами, это придаст повествованию монументальность.
Вопросов множество, отвечать на них должен ты—автор и Бог романа. Расскажи все истории, но помни: они все должны подчиняться главной драматургии, главному направлению и мотору этого большого произведения. Пусть читатели закончат чтение романа со слезами на глазах, жалея о разлуке с персонажами, с которыми сжились за эти несколько недель или месяцев и к которым искренне привязались.
Возможно, эта тема заставит тебя выйти за рамки одного тома. Не поддайся искушению писать как можно короче. Только тебе одному известна вторая большая глава в истории человечества.
Не теряй из виду ту почти неизъяснимую радость, что будет связана с рождением каждого нового ребенка Когда ты окончишь свой рассказ, в романе сменится несколько поколений и население планеты, возможно, увеличится в несколько раз.
А может, ты позволишь человечеству исчезнуть окончательно? Ты имеешь на это право. О чем будет думать последний живущий на Земле человек? Он или она совершенно один во всем космосе…
И наконец, последний хороший совет: не пиши ничего, пока не прочтешь исландские родовые саги. И помни поговорку: «Дорога открывается по мере пути».
Удачи тебе!
Я быстро догадывался, что нужно каждому, то есть, за что он — или она — не пожалеет денег, но мне нужно было понять, какие из моих сюжетов тот или иной писатель способен развить. Прежде всего я должен был позаботиться о том, чтобы не метать бисер перед свиньями. Если никудышному сочинителю доверить сложный сюжет, штучный, как «роллс-ройс», он просто его угробит. К тому же быстро запахнет жареным. Еще продавая домашние задания своим одноклассникам, я твердо усвоил, что нельзя делать на «отлично» работу для посредственных учеников. Вопрос был не только в том, сколько кто сможет заплатить, — нужно было соизмерять качество продаваемого материала с мастерством писателя, которому я его продаю. «Помощь писателям» была сложным делом.
В некоторых случаях я отдавал ценные записи не за деньги, а в обмен на другие виды компенсации. Приглянувшаяся мне писательница могла получить помощь только за минуту наслаждения. По-моему, я поступал великодушно, позволяя женщине тешить себя иллюзией, что она ничего у меня не покупала, ведь денег-то она мне не платила. Если хочешь, возьми этот сюжет, говорил я, бери, если он тебе нравится, но останься еще на часок.
Женщины более склонны обмениваться дарами и услугами, чем покупать и продавать. Получив готовый сюжет для пьесы или романа, они становились особенно податливыми. Тут уже не играло никакой роли, замужем они или связаны с кем-то другими узами, перспектива известности и власти во все времена легко склоняла слабый пол к любви.
Но и в таких случаях деликатность была негласным условием сделки. Женщины обладали импонирующей мне способностью скрывать, что используют секс в качестве товара. Это не я продавал им что-то, скорее, наоборот, это они продавали себя мне.
Я перестал приглашать девушек с улицы — эту стадию я уже перерос. Но мне было приятно предаваться любви, не чувствуя себя обязанным примешивать сюда чувства. Я не одухотворял эти свидания.
Другую группу составляли литераторы, которые виртуозно владели пером, однако пребывали в унынии, потому что писать им было не о чем. Я больше всего любил работать именно с ними. Порой требовалась самая малость, чтобы сдвинуть их с места, но я всегда соблюдал осторожность. Разумно ли отдать пачку записей, блистающих затейливой сюжетной канвой и богатой фантазией, человеку, который известен мрачными образами своих героев, и ничем больше? Но с другой стороны, стоило подсказать ему тему для рассказа или интригу, как он завоевывал новые высоты. Совершал «прорыв» в творчестве. Мне нравилось это слово. Есть в нем какая-то свобода — что-то сдвинулось с места и, прорвав все преграды, вырвалось на свободу. Часто для это требуется лишь горстка сухого пороха.
Я был расположен к представителям этой группы еще и потому, что из моих предложений они делали хороший товар. Они не спешили, не разбазаривали понапрасну того, над чем им выпало работать. Крупными писателями они, может быть, и не становились, но были добросовестными ремесленниками и владели искусством письма. Для них «Помощь писателям» подходила как нельзя лучше, здесь можно было говорить о подлинном симбиозе. Нельзя забывать и того, что эти писатели обладали способностью, которая полностью отсутствовала у меня: они со спокойной душой работали год, два и три над одним романом и делали это с величайшим удовольствием. Эстеты до кончиков ногтей, они вышивали словесные узоры, подробно описывая характеры и задерживаясь на чувствах своих героев. Многие из этих хитроумных узоров представлялись мне довольно искусственными и кустарными, чтобы не сказать надуманными и топорными. В отличие от таких кривляющихся сенсуалистов, я довольствовался работой над сюжетами, и они отнюдь не были топорными, кустарными конструкциями, но напоминали стайку птиц, которую я выпускал из рук и принимал обратно с неподдельным восторгом.
Именно в напряжении, рожденном борьбой спонтанного и искусственного, и состоял симбиоз между писателями и мною. Сначала сюжеты рождались у меня в голове совершенно естественным образом, например во время прогулок, а потом уже люди, владеющие искусством письма, по-своему их раскрашивали. Это они делали куда более умело, чем я.
Требования одного автора были ограничены, но писателей-то было много, я работал одновременно со всеми, и все они работали на меня. Мне нравилось думать, что после меня останется не так уж много историй, которые стоило бы рассказать людям. Я выпустил все ракеты за один раз. После меня наступит тишина. Думать и размышлять будет уже не над чем. Я управлял огромной машиной, был организатором самого грандиозного в мире литературного фестиваля, причем втайне от всех.
Третья группа моих покупателей состояла из тех, кто еще ничего не издал, но тем не менее не сомневался, что рожден быть писателем, — эти еще не озлобились. Озлобление приходило потом, когда они понимали, что заплатили слишком большую цену за солидный набросок к роману, которого написать не в силах. Таким образом моя невидимая рука развеяла не один самообман. Это я также считал важной миссией, вернуть к действительности бежавшего от нее человека тоже доброе дело. «Помощь писателям» служила не только катализатором творческого самоутверждения. Я не раз утирал и слезы. Тут мне весьма пригодились мои психологические способности.
Я всегда считал себя опытным психологом. Самое главное — это знание важнейших свойств человеческой души, и мне казалось, что я в избытке запасся этим знанием, не только посещая кино и театр в юном возрасте. Я многое узнал о жизни людей, болтаясь по городу и заглядывая в окна жилых домов. Не одного дома, не двух, но нескольких тысяч домов. Не у каждого был такой богатый жизненный опыт.
Кроме того, психолог должен уметь утешать, с годами я научился и этому. Утешение не исчерпывается одними словами, на свой лад оно сродни фантазии. Когда Кальверо утешает Терри в начале фильма «Огни рампы», он исходит из собственного опыта, рассматриваемого в разной перспективе и под разными углами зрения. Кальверо — алкоголик и клоун-неудачник, в данном случае очень удачная комбинация. Как правило, намного легче утешать другого, если сам пережил глубокое отчаяние.
Терри лежит на постели Кальверо, ее длинные черные волосы разметались по белому постельному белью. Врач ушел, и она приходит в себя после попытки самоубийства.
Кальверо (повернувшись к ней): Болит голова?
Терри: Где я?
Кальверо: В моей комнате. Я живу двумя этажами выше вас.
Терри: Что случилось?
Кальверо: Я пришел вечером домой, а из вашей комнаты пахло газом, Я взломал дверь, вызвал доктора, и мы вместе перенесли вас сюда.
Терри: Почему вы не дали мне умереть?
Кальверо: Куда спешить? Вам больно? (Терри отрицательно мотает головой.) Только жизнь и важна. А все остальное — выдумки. Миллиарды лет понадобились на то, чтобы развилось человеческое сознание, и вы хотите его уничтожить? А как быть с чудом жизни? Самым важным, что есть во Вселенной. Что могут звезды? Ничего, только вращаться вокруг своей оси. А Солнце — этот сгусток плазмы в ста сорока миллионах километров от нас — что может оно? Тратит понапрасну естественные ресурсы. А может ли оно думать? Есть ли у него рассудок? Нет, а вот у вас есть. (Терри снова заснула и громко храпит.) Простите, виноват.
Дальше в фильме Кальверо еще много раз пытается пробудить волю к жизни в этой несчастной танцовщице, которая по-прежнему лежит в постели с парализованными ногами, он говорит: Послушайте, в детстве я пожаловался отцу, что у меня нет игрушек. И он сказал (Кальверо показывает на свою голову): «Вот самая лучшая из всех когда-либо созданных игрушек. В ней заключен секрет счастья!»
Потенциальные дебютанты часто возлагали несбыточные надежды на мою помощь, мечтая о писательской карьеры. Получив интересный сюжет они считали, что дальше все пойдет само собой. Естественно, чуда не происходило. Одной хорошей идеи еще недостаточно, как и подробного, крепко сколоченного сюжета. Может быть, подробности тут как раз и лишнее, может быть, сюжет не должен быть слишком крепко сколочен. Главное, чтобы писатель был способен довести роман до конца, обладал собственным голосом, владел элементарными стилистическими навыками. И все-таки в основном ему мешает не это. Если он не умеет писать после двенадцати лет обучения в школе, ему никогда не поздно поступить на специальные курсы. Есть множество семинаров, где людей учат писать, это большой рынок. А вот, о чем писать, знает далеко не всякий. И нет таких школ, где бы этому учили. Нет таких курсов, на которых преподают, о чем стоит писать. Но тут на сцену выступаю я, это моя ниша.
Многие писатели in spe[24] оказывались в затруднительном положении, не имея такого основополагающего фундамента, как жизненный опыт. Думать, что сначала можно писать, а жить — потом, заблуждение, присущее постмодернистам. Но многие молодые хотят стать писателями прежде всего потому, что им хочется жить, как живут писатели. Тут все перевернуто вверх ногами. Сначала человек должен пожить, а уж потом может задуматься, есть ли у него что рассказать людям, но это решает жизнь. Творчество является плодом жизни, а не жизнь плодом творчества.
Чтобы рационализировать свою «Помощь писателям», я разработал «Десять советов тому, кто хочет стать писателем». Я не школьный учитель. И считаю ниже своего достоинства постоянно повторять одно и то же. Уж лучше сунуть стандартное руководство тем клиентам, которые явно в нем нуждаются. Это тоже входило в наш акт доверия. Я объяснял клиенту, что десять советов адресованы только ему и что он — или она — не должны размахивать этим сугубо личным посланием в университете или на улице Карла Юхана. Письмо не называлось «Десять советом тому, кто хочет стать писателем», а начиналось словами: «Дорогой Андерс» или «Дорогая Анне-Лиза».
Принимая на себя ответственность и духовное руководство даже над теми, кто не имел никаких шансов стать в будущем писателем, я должен был тем не менее соблюдать известную осторожность. У многих молодых людей следовало письмо изъять. По этой причине я разработал «Десять советов тому, кто предпочел не становиться писателем». Сей выбор тоже заслуживал уважения. Я и сам его сделал. Первый пункт начинался так: На земном шаре можно жить полноценной жизнью и не будучи писателем. Ты не первый, кто должен найти себе какую-нибудь другую профессию.
Я никогда не пытался втереться в доверие к крупным писателям. Если им не о чем писать, они делают что-нибудь другое, может быть, колют дрова. Крупный писатель никогда не ищет, о чем ему писать, он пишет тогда, когда должен. Я отнюдь не крупный писатель. Я постоянно вынужден напрягать мысли и потому обречен смириться с некой формой духовного недержания, но я никогда не испытывал потребности написать роман. И, если на то пошло, никогда не колол дров.
Когда мне предстояло завербовать нового покупателя, я всегда действовал с большой осторожностью. Я не должен был заходить далеко и с ходу выкладывать, что намерен продать ему литературную идею, следовало оставить пути к отступлению и забрать свой товар обратно раньше, чем другая сторона сообразит, что речь идет о купле-продаже. Я мог, как кошка, мгновенно вильнуть в сторону и представить все таким образом, будто только интересовался мнением собеседника о том, над чем в настоящее время работаю. Спроси я у него: «Купишь это?», мне было бы уже не вывернуться, а так я только спрашивал, нравится ли ему то, что я дал прочитать. Не один раз мне приходилось сидеть и выслушивать комментарии «опытного» литератора. Это было унизительно.
Я умел ходить вокруг да около. Это искусство я довел до совершенства еще в то время, когда знакомился с девушками и приглашал их в театр или в кино. Ходить кругом да около в некотором роде театральный этюд, а еще это можно сравнить с хождением по канату без страховочной сетки. Падать порой было высоковато, зато это давало великолепную возможность для тренировки творческих способностей.
Редко, но все-таки случалось, что от моих услуг отказывались уже после того, как они были представлены надлежащим образом. Одни удивленно поднимали брови, другие отрицательно качали головой, третьи бурно протестовали. Они отказывались не потому, что им не нравилось предложенное, скорее, напротив, думаю, это им как раз очень нравилось, они понимали ценность того, что легко могло оказаться в их распоряжении. Я видел, как они боролись с искушением. Секунду или две это доставляло мне удовольствие. Но в будущем такие неподкупные авторы могли оказаться серьезной угрозой моему бизнесу. Они оставались непорочны и ничего не потеряли бы, рассказав собратьям по перу о моих предложениях. За некоторыми из них приходилось еще долгое время присматривать — я практиковал и такую форму наблюдения за писателями. Должно быть, именно от них и просочились первые слухи о моей деятельности. По-видимому, эти неподкупные и непорочные и пустили в оборот прозвище Паук. Оно не имело ничего общего со старым куском янтаря, который мы с отцом видели в Геологическом музее. Уже второй раз в жизни я получал это прозвище. Наверное, у меня и в самом деле есть что-то общее с пауком. Он тянет свою паутину из себя. Или, как пишет Ингер Хагеруп,
Чудно родиться пауком.
Чудно весь век ходить с клубком,
Для мошек сеть сплетая.
Но как он может поместить
В своем брюшке паучьем нить
Длиною до Китая?[25]
Не все писатели так поступают. Некоторые подобны муравьям: берут что-то отсюда, что-то оттуда и потом все это, хитро перемешанное, уже считают своим. Критики склонны думать, что почти все писатели относятся к этой категории. Указывая на какое-нибудь произведение, они охотно заявляют, что оно «носит черты» того-то и того-то, «позаимствовано» оттуда-то или «находится в долгу» перед известными авторами и течениями, современными или принадлежащими истории, даже в том случае, если писатель и близко не подходил к названным ими книгам. Критики принимают как данность, что все писатели или столь же эрудированны, или столь же лишены фантазии, как они сами. Похоже, они считают аксиомой, что в творческом сознании больше не возникает оригинальных импульсов, даже в маленьких странах, особенно в нашей. Но есть еще третья группа — начинающие. Сочинители, прибегающие к услугам «Помощи писателям», роятся как пчелы. Они слетаются в розовый сад Паука и сосут нектар, обеспечивая себя сырьем. Однако большинство все-таки дает себе труд переработать взяток. Переваривая розовый нектар, они превращают его в собственный мед.
Некоторые известные уже писатели не могли смириться с мыслью, что я вращаюсь в их среде и, возможно, даю дельные советы их коллегам. Таких я называл пуританами. Я встречал авторов, которые негодовали, что какому-то их коллеге для вдохновения нужно выпить бутылку вина, а другому покурить опиума или даже съездить за границу. Самым страшным многие из них считают, что писатели in spe записываются на литературные курсы. Большинство пишущей братии не кричит на каждом углу, что почерпнуло вдохновение на стороне.
В благоприятные для литературы времена служители этого искусства не жалеют духовных сил, чтобы показать, что другие не доросли до их уровня. В конце семидесятых в писательских конюшнях многих издательств стало весьма тесно, а когда в конюшнях становится тесно, животные начинают кусать друг друга. Если крестьяне производят слишком много масла или зерна, они уничтожают излишки. Если писатели производят слишком много текстов, они уничтожают друг друга.
Конечно, не все мною проданное превратилось в книги, но я принимаю на себя часть ответственности за ту литературную инфляцию, свидетелями которой мы стали в последней четверти прошлого столетия. Говорили, что было издано слишком много книг. И тогда к нам пригласили одного датского критика. Датчанин прочитал все сборники стихов, выпущенные в те годы, и нашел, что ни один из них не дотягивает до приличного уровня. Но проблема не всегда заключалась в том, что издатели выпускали слишком много плохих книг, порой она сводилась к тому, что написано слишком много хороших. Мы принадлежим к поколению пустословов. Мы производим больше культурных ценностей, чем можем переварить.
В последние годы мы почти педантично боремся с граффити на станциях подземки и одновременно тратим миллионы крон на строительство новой национальной библиотеки. Но граффити коснулось также и нашей национальной памяти. Ницше сравнивает человека, объевшегося плодами культуры, со змеей, которая проглотила зайца и дремлет на солнце, не в силах пошевелиться.
Время эпиграмм прошло. В Бергене при раскопках на ганзейской набережной нашли палочку с такой надписью, сделанной рунами: Ингебъёрг любила меня, когда я был в Ставангере. Спустя восемь или десять столетий эта надпись должна произвести впечатление на писателя, а также и на читателя. Нынче этот лаконичный писатель эксплуатировал бы память о прошлом, сочинив роман на четыреста страниц о своем несчастном любовном свидании с Ингебьёрг. Или насиловал бы слух современников навязчивым хитом вроде: Все видели только Ингебъёрг, только Ингебъёрг, только Ингебъёрг… Парадокс заключается в том, что если бы за все эти восемь веков было написано столько же романов, сколько в семидесятые годы, никто из нас не смог бы проникнуть сквозь толщу этой письменной традиции к той простой, но забавной истории об Ингебьёрг: Ингебъёрг-любила-меня-когда-я-был-в-Ставангере. Эта любовная драма пробирает до костей, но и дает повод для ассоциаций. Кое-что читатель должен домыслить сам. Его творческой мысли дана пища. Автор не замахивается на четыре сотни страниц.
Писать книги стало слишком легко, и компьютеры отнюдь не затруднили этот процесс. Авторы, писавшие по старинке, от руки, или стучавшие на пишущей машинке, считали, что книги, созданные на компьютере, — примитивная литература второго сорта, уж слишком легок процесс их написания. Машина стала угрозой искусству письма, в ней таится злой демон, называемый «электронной обработкой текста». Он сродни дьявольскому духу, который появился еще в эпоху Ренессанса, когда считалось, что культуре письма угрожает печатный станок. Печатные книги читало все больше и больше людей, и на это нельзя было закрывать глаза. Но долгое время печатную книгу не признавали настоящей, считая ее суррогатом.
Конечно, некоторые писатели не сумели использовать материал, который я им продал. И это значительно затрудняло мою работу. Им нужно было кого-то винить в своих неудачах, и они наконец нашли козла отпущения.
Не только дебютанты исходили желчью, если у них не получались книги по моим сюжетам. Особенно злились те, кто раньше печатался без моей помощи. Многие произведения не принимали издательства, а на них я поначалу не имел никакого влияния. Процент возврата был довольно высок, однако многие проекты срывались, еще не дойдя до издательства. Некоторые клиенты даже приходили ко мне, чтобы аннулировать нашу сделку. Это было не только ребячество, это просто противоречило нашим устным договоренностям, но мне ничем не грозило. Конечно, я терял часть заработка, потому что не мог снова продать возвращенные мне записи кому-нибудь другому, но выбора у меня не было. Разумеется, мои клиенты получали назад свои деньги. Мое материальное положение было уже достаточно прочным, и я должен был мыслить стратегически. Должен был заботиться о репутации своего предприятия.
В интересах дела я не позволял клиентам копаться в моем товаре, прежде чем они его купят. Я не мог ставить условием, что возврат возможен только в течение десяти дней. Если я позволял клиенту прочитать первую страницу сюжета, переговоры должны были закончиться покупкой, или мне пришлось бы уже навсегда изъять сюжет из продажи. И тут снова было полезно ходить кругом да около, мне это особенно нравилось. Я в совершенстве довел искусство так спрашивать девушку, согласится ли она переспать со мной, чтобы она не была уверена, о том ли я ее спрашиваю, но все-таки заверяла меня, что заглянет вечером и скажет «да», в противном случае я сам прерывал этот предварительный этап переговоров.
Только закрепив свои позиции за границей, я мог позволить себе продать немецкому или французскому писателю сюжет, который много лет назад безуспешно предлагал норвежскому. Из-за этого вспыхнуло несколько мелких пожаров, которые мне пришлось тушить, но на это я был мастер. Тушить пожар — это все равно что утешать кого-то.
Когда я договаривался о роялти, у меня в кармане всегда лежал диктофон. Мне казалось, что так будет надежнее. Устный договор, безусловно, обязывает точно так же, как письменный, но нерушимость устных договоров требует, чтобы у обеих сторон была хорошая память. В этом отношении диктофон незаменим, и бывали случаи, когда мне приходилось напомнить о нем своему клиенту. Несколько раз я даже вынужден был убеждать клиентов, что мне причитается определенная сумма, показав им, что уже многие годы мой телефонный аппарат соединен с магнитофоном. У меня во всем был порядок, кое-кто, пожалуй, назвал бы меня педантом.
Как-то ко мне пришел один из озлобленных, назовем его Робертом. Он был на десять лет старше меня, наполовину фламандец, и до сих пор жизнь его не баловала. И с творчеством не ладилось, и сын страдал от последствий небольшой мозговой травмы. Отношения его с сожительницей Венке тоже нельзя было назвать простыми: Венке вступила в связь с другим писателем. Венке и Роберт продолжали жить вместе из-за больного сына, но их сожительство напоминало картинку в старинном стереоскопе: мужа нет, когда приходит жена, и жены нет, когда приходит муж. Не знаю, как Роберту, а мне было известно о связи Венке с Юханнесом. В нашей среде ничего не скроешь.
Роберт был одним из тех моих подопечных, которые ждали, что я возьму на себя ответственность за все стороны их жизни. К тому же он связывал свое значение с литературными заслугами. За несколько месяцев до этого мы с ним сидели в «Казино», и почти весь вечер он плакался, что его отношения с Венке, как зеркало, отражают литературные победы и поражения. Если его книга имела успех, все было хорошо и в семейной жизни, но коль скоро она встречала плохой прием у критики, Венке сейчас же отлучала его от супружеских радостей. Я утешил беднягу тем, что это трудности Венке, а не его.
Мне не понравилось, что он пришел без звонка, хотя я и просил его этого не делать. Я всегда убирал свои папки и бумаги, прежде чем позволить кому-либо перешагнуть мой порог, у меня бывал иногда страшный беспорядок. Но Роберт был вне себя от возбуждения, и потому я впустил его в квартиру.
Вопросов множество, отвечать на них должен ты—автор и Бог романа. Расскажи все истории, но помни: они все должны подчиняться главной драматургии, главному направлению и мотору этого большого произведения. Пусть читатели закончат чтение романа со слезами на глазах, жалея о разлуке с персонажами, с которыми сжились за эти несколько недель или месяцев и к которым искренне привязались.
Возможно, эта тема заставит тебя выйти за рамки одного тома. Не поддайся искушению писать как можно короче. Только тебе одному известна вторая большая глава в истории человечества.
Не теряй из виду ту почти неизъяснимую радость, что будет связана с рождением каждого нового ребенка Когда ты окончишь свой рассказ, в романе сменится несколько поколений и население планеты, возможно, увеличится в несколько раз.
А может, ты позволишь человечеству исчезнуть окончательно? Ты имеешь на это право. О чем будет думать последний живущий на Земле человек? Он или она совершенно один во всем космосе…
И наконец, последний хороший совет: не пиши ничего, пока не прочтешь исландские родовые саги. И помни поговорку: «Дорога открывается по мере пути».
Удачи тебе!
Я быстро догадывался, что нужно каждому, то есть, за что он — или она — не пожалеет денег, но мне нужно было понять, какие из моих сюжетов тот или иной писатель способен развить. Прежде всего я должен был позаботиться о том, чтобы не метать бисер перед свиньями. Если никудышному сочинителю доверить сложный сюжет, штучный, как «роллс-ройс», он просто его угробит. К тому же быстро запахнет жареным. Еще продавая домашние задания своим одноклассникам, я твердо усвоил, что нельзя делать на «отлично» работу для посредственных учеников. Вопрос был не только в том, сколько кто сможет заплатить, — нужно было соизмерять качество продаваемого материала с мастерством писателя, которому я его продаю. «Помощь писателям» была сложным делом.
В некоторых случаях я отдавал ценные записи не за деньги, а в обмен на другие виды компенсации. Приглянувшаяся мне писательница могла получить помощь только за минуту наслаждения. По-моему, я поступал великодушно, позволяя женщине тешить себя иллюзией, что она ничего у меня не покупала, ведь денег-то она мне не платила. Если хочешь, возьми этот сюжет, говорил я, бери, если он тебе нравится, но останься еще на часок.
Женщины более склонны обмениваться дарами и услугами, чем покупать и продавать. Получив готовый сюжет для пьесы или романа, они становились особенно податливыми. Тут уже не играло никакой роли, замужем они или связаны с кем-то другими узами, перспектива известности и власти во все времена легко склоняла слабый пол к любви.
Но и в таких случаях деликатность была негласным условием сделки. Женщины обладали импонирующей мне способностью скрывать, что используют секс в качестве товара. Это не я продавал им что-то, скорее, наоборот, это они продавали себя мне.
Я перестал приглашать девушек с улицы — эту стадию я уже перерос. Но мне было приятно предаваться любви, не чувствуя себя обязанным примешивать сюда чувства. Я не одухотворял эти свидания.
* * *
Важным сегментом моего рынка были писатели, которые издали роман или сборник новелл лет шесть-восемь назад и с тех пор не давали о себе знать. Озлобленные на весь свет, они продолжали вращаться в литературной среде, и хотя кое у кого на лицах было написано отчаяние, получив нежданно-негаданно продуманный сюжет романа, они быстро оттаивали и, как правило, были готовы выложить за него большие деньги. В редких случаях я давал им пять-шесть страниц уже готового текста только затем, чтобы подтолкнуть застопорившуюся мысль.Другую группу составляли литераторы, которые виртуозно владели пером, однако пребывали в унынии, потому что писать им было не о чем. Я больше всего любил работать именно с ними. Порой требовалась самая малость, чтобы сдвинуть их с места, но я всегда соблюдал осторожность. Разумно ли отдать пачку записей, блистающих затейливой сюжетной канвой и богатой фантазией, человеку, который известен мрачными образами своих героев, и ничем больше? Но с другой стороны, стоило подсказать ему тему для рассказа или интригу, как он завоевывал новые высоты. Совершал «прорыв» в творчестве. Мне нравилось это слово. Есть в нем какая-то свобода — что-то сдвинулось с места и, прорвав все преграды, вырвалось на свободу. Часто для это требуется лишь горстка сухого пороха.
Я был расположен к представителям этой группы еще и потому, что из моих предложений они делали хороший товар. Они не спешили, не разбазаривали понапрасну того, над чем им выпало работать. Крупными писателями они, может быть, и не становились, но были добросовестными ремесленниками и владели искусством письма. Для них «Помощь писателям» подходила как нельзя лучше, здесь можно было говорить о подлинном симбиозе. Нельзя забывать и того, что эти писатели обладали способностью, которая полностью отсутствовала у меня: они со спокойной душой работали год, два и три над одним романом и делали это с величайшим удовольствием. Эстеты до кончиков ногтей, они вышивали словесные узоры, подробно описывая характеры и задерживаясь на чувствах своих героев. Многие из этих хитроумных узоров представлялись мне довольно искусственными и кустарными, чтобы не сказать надуманными и топорными. В отличие от таких кривляющихся сенсуалистов, я довольствовался работой над сюжетами, и они отнюдь не были топорными, кустарными конструкциями, но напоминали стайку птиц, которую я выпускал из рук и принимал обратно с неподдельным восторгом.
Именно в напряжении, рожденном борьбой спонтанного и искусственного, и состоял симбиоз между писателями и мною. Сначала сюжеты рождались у меня в голове совершенно естественным образом, например во время прогулок, а потом уже люди, владеющие искусством письма, по-своему их раскрашивали. Это они делали куда более умело, чем я.
Требования одного автора были ограничены, но писателей-то было много, я работал одновременно со всеми, и все они работали на меня. Мне нравилось думать, что после меня останется не так уж много историй, которые стоило бы рассказать людям. Я выпустил все ракеты за один раз. После меня наступит тишина. Думать и размышлять будет уже не над чем. Я управлял огромной машиной, был организатором самого грандиозного в мире литературного фестиваля, причем втайне от всех.
Третья группа моих покупателей состояла из тех, кто еще ничего не издал, но тем не менее не сомневался, что рожден быть писателем, — эти еще не озлобились. Озлобление приходило потом, когда они понимали, что заплатили слишком большую цену за солидный набросок к роману, которого написать не в силах. Таким образом моя невидимая рука развеяла не один самообман. Это я также считал важной миссией, вернуть к действительности бежавшего от нее человека тоже доброе дело. «Помощь писателям» служила не только катализатором творческого самоутверждения. Я не раз утирал и слезы. Тут мне весьма пригодились мои психологические способности.
Я всегда считал себя опытным психологом. Самое главное — это знание важнейших свойств человеческой души, и мне казалось, что я в избытке запасся этим знанием, не только посещая кино и театр в юном возрасте. Я многое узнал о жизни людей, болтаясь по городу и заглядывая в окна жилых домов. Не одного дома, не двух, но нескольких тысяч домов. Не у каждого был такой богатый жизненный опыт.
Кроме того, психолог должен уметь утешать, с годами я научился и этому. Утешение не исчерпывается одними словами, на свой лад оно сродни фантазии. Когда Кальверо утешает Терри в начале фильма «Огни рампы», он исходит из собственного опыта, рассматриваемого в разной перспективе и под разными углами зрения. Кальверо — алкоголик и клоун-неудачник, в данном случае очень удачная комбинация. Как правило, намного легче утешать другого, если сам пережил глубокое отчаяние.
Терри лежит на постели Кальверо, ее длинные черные волосы разметались по белому постельному белью. Врач ушел, и она приходит в себя после попытки самоубийства.
Кальверо (повернувшись к ней): Болит голова?
Терри: Где я?
Кальверо: В моей комнате. Я живу двумя этажами выше вас.
Терри: Что случилось?
Кальверо: Я пришел вечером домой, а из вашей комнаты пахло газом, Я взломал дверь, вызвал доктора, и мы вместе перенесли вас сюда.
Терри: Почему вы не дали мне умереть?
Кальверо: Куда спешить? Вам больно? (Терри отрицательно мотает головой.) Только жизнь и важна. А все остальное — выдумки. Миллиарды лет понадобились на то, чтобы развилось человеческое сознание, и вы хотите его уничтожить? А как быть с чудом жизни? Самым важным, что есть во Вселенной. Что могут звезды? Ничего, только вращаться вокруг своей оси. А Солнце — этот сгусток плазмы в ста сорока миллионах километров от нас — что может оно? Тратит понапрасну естественные ресурсы. А может ли оно думать? Есть ли у него рассудок? Нет, а вот у вас есть. (Терри снова заснула и громко храпит.) Простите, виноват.
Дальше в фильме Кальверо еще много раз пытается пробудить волю к жизни в этой несчастной танцовщице, которая по-прежнему лежит в постели с парализованными ногами, он говорит: Послушайте, в детстве я пожаловался отцу, что у меня нет игрушек. И он сказал (Кальверо показывает на свою голову): «Вот самая лучшая из всех когда-либо созданных игрушек. В ней заключен секрет счастья!»
Потенциальные дебютанты часто возлагали несбыточные надежды на мою помощь, мечтая о писательской карьеры. Получив интересный сюжет они считали, что дальше все пойдет само собой. Естественно, чуда не происходило. Одной хорошей идеи еще недостаточно, как и подробного, крепко сколоченного сюжета. Может быть, подробности тут как раз и лишнее, может быть, сюжет не должен быть слишком крепко сколочен. Главное, чтобы писатель был способен довести роман до конца, обладал собственным голосом, владел элементарными стилистическими навыками. И все-таки в основном ему мешает не это. Если он не умеет писать после двенадцати лет обучения в школе, ему никогда не поздно поступить на специальные курсы. Есть множество семинаров, где людей учат писать, это большой рынок. А вот, о чем писать, знает далеко не всякий. И нет таких школ, где бы этому учили. Нет таких курсов, на которых преподают, о чем стоит писать. Но тут на сцену выступаю я, это моя ниша.
Многие писатели in spe[24] оказывались в затруднительном положении, не имея такого основополагающего фундамента, как жизненный опыт. Думать, что сначала можно писать, а жить — потом, заблуждение, присущее постмодернистам. Но многие молодые хотят стать писателями прежде всего потому, что им хочется жить, как живут писатели. Тут все перевернуто вверх ногами. Сначала человек должен пожить, а уж потом может задуматься, есть ли у него что рассказать людям, но это решает жизнь. Творчество является плодом жизни, а не жизнь плодом творчества.
Чтобы рационализировать свою «Помощь писателям», я разработал «Десять советов тому, кто хочет стать писателем». Я не школьный учитель. И считаю ниже своего достоинства постоянно повторять одно и то же. Уж лучше сунуть стандартное руководство тем клиентам, которые явно в нем нуждаются. Это тоже входило в наш акт доверия. Я объяснял клиенту, что десять советов адресованы только ему и что он — или она — не должны размахивать этим сугубо личным посланием в университете или на улице Карла Юхана. Письмо не называлось «Десять советом тому, кто хочет стать писателем», а начиналось словами: «Дорогой Андерс» или «Дорогая Анне-Лиза».
Принимая на себя ответственность и духовное руководство даже над теми, кто не имел никаких шансов стать в будущем писателем, я должен был тем не менее соблюдать известную осторожность. У многих молодых людей следовало письмо изъять. По этой причине я разработал «Десять советов тому, кто предпочел не становиться писателем». Сей выбор тоже заслуживал уважения. Я и сам его сделал. Первый пункт начинался так: На земном шаре можно жить полноценной жизнью и не будучи писателем. Ты не первый, кто должен найти себе какую-нибудь другую профессию.
Я никогда не пытался втереться в доверие к крупным писателям. Если им не о чем писать, они делают что-нибудь другое, может быть, колют дрова. Крупный писатель никогда не ищет, о чем ему писать, он пишет тогда, когда должен. Я отнюдь не крупный писатель. Я постоянно вынужден напрягать мысли и потому обречен смириться с некой формой духовного недержания, но я никогда не испытывал потребности написать роман. И, если на то пошло, никогда не колол дров.
Когда мне предстояло завербовать нового покупателя, я всегда действовал с большой осторожностью. Я не должен был заходить далеко и с ходу выкладывать, что намерен продать ему литературную идею, следовало оставить пути к отступлению и забрать свой товар обратно раньше, чем другая сторона сообразит, что речь идет о купле-продаже. Я мог, как кошка, мгновенно вильнуть в сторону и представить все таким образом, будто только интересовался мнением собеседника о том, над чем в настоящее время работаю. Спроси я у него: «Купишь это?», мне было бы уже не вывернуться, а так я только спрашивал, нравится ли ему то, что я дал прочитать. Не один раз мне приходилось сидеть и выслушивать комментарии «опытного» литератора. Это было унизительно.
Я умел ходить вокруг да около. Это искусство я довел до совершенства еще в то время, когда знакомился с девушками и приглашал их в театр или в кино. Ходить кругом да около в некотором роде театральный этюд, а еще это можно сравнить с хождением по канату без страховочной сетки. Падать порой было высоковато, зато это давало великолепную возможность для тренировки творческих способностей.
Редко, но все-таки случалось, что от моих услуг отказывались уже после того, как они были представлены надлежащим образом. Одни удивленно поднимали брови, другие отрицательно качали головой, третьи бурно протестовали. Они отказывались не потому, что им не нравилось предложенное, скорее, напротив, думаю, это им как раз очень нравилось, они понимали ценность того, что легко могло оказаться в их распоряжении. Я видел, как они боролись с искушением. Секунду или две это доставляло мне удовольствие. Но в будущем такие неподкупные авторы могли оказаться серьезной угрозой моему бизнесу. Они оставались непорочны и ничего не потеряли бы, рассказав собратьям по перу о моих предложениях. За некоторыми из них приходилось еще долгое время присматривать — я практиковал и такую форму наблюдения за писателями. Должно быть, именно от них и просочились первые слухи о моей деятельности. По-видимому, эти неподкупные и непорочные и пустили в оборот прозвище Паук. Оно не имело ничего общего со старым куском янтаря, который мы с отцом видели в Геологическом музее. Уже второй раз в жизни я получал это прозвище. Наверное, у меня и в самом деле есть что-то общее с пауком. Он тянет свою паутину из себя. Или, как пишет Ингер Хагеруп,
Чудно родиться пауком.
Чудно весь век ходить с клубком,
Для мошек сеть сплетая.
Но как он может поместить
В своем брюшке паучьем нить
Длиною до Китая?[25]
Не все писатели так поступают. Некоторые подобны муравьям: берут что-то отсюда, что-то оттуда и потом все это, хитро перемешанное, уже считают своим. Критики склонны думать, что почти все писатели относятся к этой категории. Указывая на какое-нибудь произведение, они охотно заявляют, что оно «носит черты» того-то и того-то, «позаимствовано» оттуда-то или «находится в долгу» перед известными авторами и течениями, современными или принадлежащими истории, даже в том случае, если писатель и близко не подходил к названным ими книгам. Критики принимают как данность, что все писатели или столь же эрудированны, или столь же лишены фантазии, как они сами. Похоже, они считают аксиомой, что в творческом сознании больше не возникает оригинальных импульсов, даже в маленьких странах, особенно в нашей. Но есть еще третья группа — начинающие. Сочинители, прибегающие к услугам «Помощи писателям», роятся как пчелы. Они слетаются в розовый сад Паука и сосут нектар, обеспечивая себя сырьем. Однако большинство все-таки дает себе труд переработать взяток. Переваривая розовый нектар, они превращают его в собственный мед.
Некоторые известные уже писатели не могли смириться с мыслью, что я вращаюсь в их среде и, возможно, даю дельные советы их коллегам. Таких я называл пуританами. Я встречал авторов, которые негодовали, что какому-то их коллеге для вдохновения нужно выпить бутылку вина, а другому покурить опиума или даже съездить за границу. Самым страшным многие из них считают, что писатели in spe записываются на литературные курсы. Большинство пишущей братии не кричит на каждом углу, что почерпнуло вдохновение на стороне.
В благоприятные для литературы времена служители этого искусства не жалеют духовных сил, чтобы показать, что другие не доросли до их уровня. В конце семидесятых в писательских конюшнях многих издательств стало весьма тесно, а когда в конюшнях становится тесно, животные начинают кусать друг друга. Если крестьяне производят слишком много масла или зерна, они уничтожают излишки. Если писатели производят слишком много текстов, они уничтожают друг друга.
Конечно, не все мною проданное превратилось в книги, но я принимаю на себя часть ответственности за ту литературную инфляцию, свидетелями которой мы стали в последней четверти прошлого столетия. Говорили, что было издано слишком много книг. И тогда к нам пригласили одного датского критика. Датчанин прочитал все сборники стихов, выпущенные в те годы, и нашел, что ни один из них не дотягивает до приличного уровня. Но проблема не всегда заключалась в том, что издатели выпускали слишком много плохих книг, порой она сводилась к тому, что написано слишком много хороших. Мы принадлежим к поколению пустословов. Мы производим больше культурных ценностей, чем можем переварить.
В последние годы мы почти педантично боремся с граффити на станциях подземки и одновременно тратим миллионы крон на строительство новой национальной библиотеки. Но граффити коснулось также и нашей национальной памяти. Ницше сравнивает человека, объевшегося плодами культуры, со змеей, которая проглотила зайца и дремлет на солнце, не в силах пошевелиться.
Время эпиграмм прошло. В Бергене при раскопках на ганзейской набережной нашли палочку с такой надписью, сделанной рунами: Ингебъёрг любила меня, когда я был в Ставангере. Спустя восемь или десять столетий эта надпись должна произвести впечатление на писателя, а также и на читателя. Нынче этот лаконичный писатель эксплуатировал бы память о прошлом, сочинив роман на четыреста страниц о своем несчастном любовном свидании с Ингебьёрг. Или насиловал бы слух современников навязчивым хитом вроде: Все видели только Ингебъёрг, только Ингебъёрг, только Ингебъёрг… Парадокс заключается в том, что если бы за все эти восемь веков было написано столько же романов, сколько в семидесятые годы, никто из нас не смог бы проникнуть сквозь толщу этой письменной традиции к той простой, но забавной истории об Ингебьёрг: Ингебъёрг-любила-меня-когда-я-был-в-Ставангере. Эта любовная драма пробирает до костей, но и дает повод для ассоциаций. Кое-что читатель должен домыслить сам. Его творческой мысли дана пища. Автор не замахивается на четыре сотни страниц.
Писать книги стало слишком легко, и компьютеры отнюдь не затруднили этот процесс. Авторы, писавшие по старинке, от руки, или стучавшие на пишущей машинке, считали, что книги, созданные на компьютере, — примитивная литература второго сорта, уж слишком легок процесс их написания. Машина стала угрозой искусству письма, в ней таится злой демон, называемый «электронной обработкой текста». Он сродни дьявольскому духу, который появился еще в эпоху Ренессанса, когда считалось, что культуре письма угрожает печатный станок. Печатные книги читало все больше и больше людей, и на это нельзя было закрывать глаза. Но долгое время печатную книгу не признавали настоящей, считая ее суррогатом.
Конечно, некоторые писатели не сумели использовать материал, который я им продал. И это значительно затрудняло мою работу. Им нужно было кого-то винить в своих неудачах, и они наконец нашли козла отпущения.
Не только дебютанты исходили желчью, если у них не получались книги по моим сюжетам. Особенно злились те, кто раньше печатался без моей помощи. Многие произведения не принимали издательства, а на них я поначалу не имел никакого влияния. Процент возврата был довольно высок, однако многие проекты срывались, еще не дойдя до издательства. Некоторые клиенты даже приходили ко мне, чтобы аннулировать нашу сделку. Это было не только ребячество, это просто противоречило нашим устным договоренностям, но мне ничем не грозило. Конечно, я терял часть заработка, потому что не мог снова продать возвращенные мне записи кому-нибудь другому, но выбора у меня не было. Разумеется, мои клиенты получали назад свои деньги. Мое материальное положение было уже достаточно прочным, и я должен был мыслить стратегически. Должен был заботиться о репутации своего предприятия.
В интересах дела я не позволял клиентам копаться в моем товаре, прежде чем они его купят. Я не мог ставить условием, что возврат возможен только в течение десяти дней. Если я позволял клиенту прочитать первую страницу сюжета, переговоры должны были закончиться покупкой, или мне пришлось бы уже навсегда изъять сюжет из продажи. И тут снова было полезно ходить кругом да около, мне это особенно нравилось. Я в совершенстве довел искусство так спрашивать девушку, согласится ли она переспать со мной, чтобы она не была уверена, о том ли я ее спрашиваю, но все-таки заверяла меня, что заглянет вечером и скажет «да», в противном случае я сам прерывал этот предварительный этап переговоров.
Только закрепив свои позиции за границей, я мог позволить себе продать немецкому или французскому писателю сюжет, который много лет назад безуспешно предлагал норвежскому. Из-за этого вспыхнуло несколько мелких пожаров, которые мне пришлось тушить, но на это я был мастер. Тушить пожар — это все равно что утешать кого-то.
* * *
В начале восьмидесятых годов я понял, что нельзя ограничиваться одноразовым гонораром за сюжет, из которого теоретически мог выйти бестселлер. Это был важный момент в моей деятельности. Я стал претендовать на часть роялти, например, после того, как будет продано пять или десять тысяч экземпляров книги. Я брал от десяти до тридцати процентов с роялти писателя, учитывая, насколько разработан сюжет и насколько велика вероятность того, что после обработки он станет бестселлером. Этот поворот обещал мне значительный материальный прогресс, он должен был сделать меня богатым человеком. Но оказался небезопасным.Когда я договаривался о роялти, у меня в кармане всегда лежал диктофон. Мне казалось, что так будет надежнее. Устный договор, безусловно, обязывает точно так же, как письменный, но нерушимость устных договоров требует, чтобы у обеих сторон была хорошая память. В этом отношении диктофон незаменим, и бывали случаи, когда мне приходилось напомнить о нем своему клиенту. Несколько раз я даже вынужден был убеждать клиентов, что мне причитается определенная сумма, показав им, что уже многие годы мой телефонный аппарат соединен с магнитофоном. У меня во всем был порядок, кое-кто, пожалуй, назвал бы меня педантом.
Как-то ко мне пришел один из озлобленных, назовем его Робертом. Он был на десять лет старше меня, наполовину фламандец, и до сих пор жизнь его не баловала. И с творчеством не ладилось, и сын страдал от последствий небольшой мозговой травмы. Отношения его с сожительницей Венке тоже нельзя было назвать простыми: Венке вступила в связь с другим писателем. Венке и Роберт продолжали жить вместе из-за больного сына, но их сожительство напоминало картинку в старинном стереоскопе: мужа нет, когда приходит жена, и жены нет, когда приходит муж. Не знаю, как Роберту, а мне было известно о связи Венке с Юханнесом. В нашей среде ничего не скроешь.
Роберт был одним из тех моих подопечных, которые ждали, что я возьму на себя ответственность за все стороны их жизни. К тому же он связывал свое значение с литературными заслугами. За несколько месяцев до этого мы с ним сидели в «Казино», и почти весь вечер он плакался, что его отношения с Венке, как зеркало, отражают литературные победы и поражения. Если его книга имела успех, все было хорошо и в семейной жизни, но коль скоро она встречала плохой прием у критики, Венке сейчас же отлучала его от супружеских радостей. Я утешил беднягу тем, что это трудности Венке, а не его.
Мне не понравилось, что он пришел без звонка, хотя я и просил его этого не делать. Я всегда убирал свои папки и бумаги, прежде чем позволить кому-либо перешагнуть мой порог, у меня бывал иногда страшный беспорядок. Но Роберт был вне себя от возбуждения, и потому я впустил его в квартиру.