Страница:
Не так давно было обнаружено, что агрессоры не способны отличить самку от самца. Если самцу без опыта агрессии подсадить за перегородку в соседний отсёк рецептивную самку, то нормальный самец реагирует на самку увеличением поведенческой активности возле перегородки, и у него поднимается уровень полового гормона тестостерона. У агрессоров с длительным опытом агрессии, во-первых, не усиливается поведенческая реакция на самку и у него не поднимается уровень тестостерона. Всё это говорит о том, что первые фазы полового поведения у них нарушаются. И если перегородку, разделяющую животных, убрать, то агрессор, начинает гонять и даже нападать на самку, принимая её за партнёра-самца, на которого он привык нападать.
Кроме того, самцы начинают демонстрировать много других, новых форм поведения, которых до этого они в свободном поведении никогда не демонстрировали. Они начинают нервно подпрыгивать, что можно было бы рассматривать как поведение устрашения. Всё поведение таких самцов, даже в те моменты, когда они физически не соприкасаются с другим самцом, свидетельствует о враждебности. Как только перегородка убирается, самцы бегут не к партнёру, который сидит в углу и никак не реагирует на агрессора. Они наносят вред его «имуществу»: раскидывают и разбрасывают его подстилку, туалетное место. И хотя подчинённый самец не сопротивляется, демонстрирует позу подчинения, тем не менее, агрессор стремится любым способом нанести ему ущерб. Это говорит о том, что под влиянием повторного опыта агрессии уровень агрессивной мотивации может сильно возрастать. Она не всегда реализуется, но возрастает. При этом прямая агрессия, направленная непосредственно на объект агрессии, заменяется непрямыми формами агрессии. Агрессор начинает подавлять и угнетать противника другими способами, не требующими физических усилий. И в этом мы видим обучение: он использует формы поведения (угрозы, подпрыгивания), которые выглядят устрашающе. Однако, некоторые особи, их не так много, демонстрируют патологическую агрессию, которая очень сильна и не поддаётся коррекции ситуационными факторами. Достаточно незначительного воздействия, чтобы вызвать бурную реакцию, совершенно неадекватную ситуации, которая её вызывает. Мойер, известный исследователь агрессии, в своей книге «Агрессия и насилие», писал о том, что агрессия у людей иногда бывает неконтролируемой, свирепой, неадекватной, и совершенно бесцельной. И у некоторых агрессоров её можно вызвать лёгким стуком по столу. Формируется агрессивный тип поведения, в результате чего животные даже в абсолютно нейтральных условиях, не несущих угрозу (подчинённый партнёр), реагируют по агрессивному типу. Если таких животных с опытом агрессии помещать в комфортные условия, или просто оставлять сидеть друг с другом через перегородку, без ежедневных конфронтаций, то и через две недели мы могли наблюдать у этих самцов очень сильную агрессию.
Формирование агрессивного типа поведения сопровождается многими изменениями в нейрохимических показателях медиаторных систем головного мозга. Активируются дофаминергические системы. Это те самые системы, которые ответственны за двигательную активность, за эмоциональные реакции. Большое количество тел дофаминовых нейронов находится как раз в тех структурах мозга, которые ответственны за положительное подкрепление, и активация метаболизма дофамина свидетельствует об активации этих дофаминергических систем. Но при этом серотонергическая система мозга, о которой мы ранее говорили, и которая осуществляет тормозный контроль агрессивного поведения, блокирована у таких животных. Все эти изменения накапливаются в мозге в процессе приобретения повторного опыта агрессии. То есть, можно говорить о динамических изменениях нейрохимической активности мозга, в частности, в тех медиаторных системах, о которых говорилось выше.
Как мы это отслеживаем? Биохимическими методиками измеряем показатели медиаторной активности мозга, отражающие функциональное состояние медиаторных систем. Показаны изменения на уровне синтеза, катаболизма, рецепции медиаторов. Фармакологическим методом показано, что, например, блокаторы агрессивного поведения при введении «новобранцам», самцам, участвующим в первых агрессивных столкновениях, очень эффективно подавляют у них агрессию. При введении той же самой дозы препарата агрессорам с повторным опытом агрессии, такого эффекта нет. Фактически, агрессоры перестают реагировать на многие препараты. Можно говорить о развитии десенситизации рецепторов тех медиаторных систем, которые активируются под влиянием повторного опыта агрессии. В качестве аналогичного примера можно привести всем знакомый феномен формирования алкогольной зависимости. Поначалу у индивида есть некая предрасположенность к потреблению алкоголя, затем в ответ на длительное потребление, через какое-то время, развивается толерантность к его эффектам: формируется необходимость выпивать всё больше и больше алкоголя, чтобы получать эффект его воздействия. В продвинутой стадии алкоголизма достаточно небольшого количества алкоголя для того, чтобы вызвать эффект. Развивается сенситизация к эффектам алкоголя. Это происходит в результате накопления изменений в мозге под влиянием повторных приёмов алкоголя, и на чуть большую дозу может развиться интоксикация, которая может привести к белой горячке… У наших агрессивных животных, аналогично, просматриваются динамические изменения нейрохимической активности мозга. Отсутствие тормозной регуляции со стороны тех медиаторов, которые обязаны её осуществлять, например, серотонина, приводит к тому, что агрессия, когда она возникает, становится неподвластной контролю со стороны индивида. Развивается патология поведения, которая нуждается в медикаментозной коррекции, скорее всего, просто так она не проходит.
Таким образом, можно сказать, что повторный опыт агрессии очень сильно изменяет психофизиологические характеристики индивидов, которые вынуждены или по собственной воле участвуют в ситуациях, когда они должны проявлять агрессивное поведение. Как следствие, в результате повторного опыта агрессии может развиться патология поведения, которая является следствием накопления нейрохимических изменений в головном мозге и развития дисбаланса в активности различных медиаторных систем.
Коррекция такого типа поведения, фармакологическая или психологическая, очень сложна, именно потому, что те препараты, которые обычно используются для этих целей, становятся не эффективны. Свои исследования мы проводим с целью найти возможные пути воздействия на изменённое состояние нейрохимической активности, которое мы наблюдаем у животных с повторным опытом агрессии. Если вернуться к общим положениям, с которых мы начали, хотелось бы отметить, что не у всех индивидов может формироваться феномен патологической агрессивности под влиянием повторного опыта агрессии. Конечно, к тому должна быть предрасположенность: или на уровне нейрохимической регуляции активности мозга, или на уровне сенсорного восприятия, или на уровне отдельных психофизиологических особенностей индивида. Поэтому в нашу задачу входит также изучение того, каким образом и какие наследственные факторы могут влиять на характер формирования агрессивного типа поведения, агрессивной патологии.
А.Г. Сразу возникает вопрос. Есть некий парадокс с моей точки зрения, поскольку, как вы сказали, агрессия наследуется, а агрессивные самцы в человеческом сообществе социально успешнее, то половой отбор должен закрепить за ними преимущество воспроизводства. То есть количество агрессивных потомков с каждым поколением в человеческом сообществе должно увеличиваться. Или я неправ?
Н.К. В человеческом сообществе или в популяции?
А.Г. Я имею в виду популяцию человечества.
Н.К. На примере сообщества животных. В популяции чрезмерно агрессивные самцы, как правило, элиминируются, притом способами, совсем другими, чем внутривидовые конфронтации. Например, межвидовыми взаимодействиями. Агрессивный самец, как правило, обладает высокой двигательной активностью, он меньше сидит в укрытии, он чаще выходит на поверхность, и, как правило, чаще бывает съедаем. Что же касается человеческого общества, то у очень агрессивных индивидов наблюдается масса психоэмоциональных нарушений, о которых мы с вами говорили, повышенное состояние тревоги, например. У них может быть снижена сексуальная потенция. Кроме того, в контроле агрессивного поведения принимает участие много генов. И каждый раз, при скрещивании разных особей сочетание этих генов разное, и вероятность формирования какая-либо чрезмерной предрасположенности к агрессивному поведению невелика…
А.Г. То есть в гибриде может не проявиться.
Н.К. Да. И даже если агрессивный ребёнок появляется в семье, и если родители отдают себе отчёт в том, что это может развиться в определённое нежелательное русло, то всегда можно найти такой приём, в котором эта агрессивность может найти себе выход.
А.Г. Например, отдать в спортсекцию.
Н.К. Да, спорт… Считается, что импульсивность, о которой говорят, как о черте характера, которая всегда сопровождает агрессивность людей, является необходимой, но недостаточной для проявления агрессивного поведения. Должна быть провокационная среда. И даже в провокационной среде агрессию демонстрируют обычно только те, кто привык реагировать по агрессивному типу. Поэтому говорить о том, что всегда в данной конкретной ситуации, даже, если она будет провоцирующей, проявится агрессия у индивида, тоже нельзя.
Стоит сказать, что импульсивность, которая является обязательной составляющей импульсивной агрессии, как черта характера, наследуется. За рубежом были проведены большие программы, которые изучали взаимосвязь между наследственностью и криминальными действиями. Было показано, что влияние наследственности есть. Если биологический отец был осуждён, то есть большая вероятность, что будет осуждён и его ребёнок, даже если его воспитывают другие родители. Но нельзя ставить равенство между двумя понятиями – криминальное поведение и агрессия, как таковая. Или, например, другой факт. Например, полагали, что лишняя Y-хромосома, присутствующая у некоторых людей, может обусловить повышенную агрессивность. Действительно, когда изучили людей, сидящих в тюрьмах в связи с их криминальными действиями, оказалось, что действительно процент индивидов, у которых есть изменённый набор хромосом, там существенно больше. И поначалу этот факт рассматривали в качестве одного из доказательств того, что хромосомная патология формирует повышенную агрессивность. Но потом стали проверять и другие гипотезы. Если взять статистику, то процент людей с нормальным набором хромосом совершает существенно больше преступлений, чем люди с аномальным набором хромосом. У людей с хромосомными аномалиями отмечается низкое интеллектуальное развитие. Кроме того, они отличаются и внешне, они больше по весу и т.д. И в конце концов пришли к выводу, что скорее всего виновато не влияние Y-хромосомы на проявление агрессии, а это связано с тем, что такие люди просто чаще попадаются. И поэтому процент…
А.Г. Ума не хватает убежать.
Н.К. Да, и процент таких людей среди преступников, сидящих в тюрьмах, существенно больше.
А.Г. К слову о тюрьме. Ведь это, на мой взгляд, идеальное место для создания условий к повторной агрессии. Ведь очень напоминает ваши опыты – особенно содержание в наших тюрьмах. То есть получается, что с одной стороны, общество, изолируя себя от преступников, добивается только того, что уровень агрессивности тех, кто выходит из тюрьмы после этого выше? Или я ошибаюсь?
Н.К. То, что там люди не становятся лучше, это совершенно очевидно. Но тюрьмы – это крайний случай. Например, спортивные коллективы или армейские подразделения, где уровень агрессии очень высок. И в этих коллективах видим очень частые проявления неосмысленной агрессии. Как раз в таких коллективах в первую очередь работают биологические механизмы, а не социальные.
Надо сказать, что на каждом уровне рассмотрения, работают разные механизмы, запускающие проявление агрессии в данном сообществе. И чем дальше мы уходим от взаимодействия двух индивидов к социуму, естественно начинают работать не столько биологические механизмы, сколько социальные. Поэтому в каждом конкретном случае, если мы хотим снизить уровень агрессии в том или ином коллективе, в том или ином обществе, в той или иной стране и так далее мы должны и соответственно подбирать разные способы воздействия, учитывая различные механизмы, запускающие агрессию. Что же касается нейробиологических механизмов, то они, как мне кажется, всегда работают в тесных коллективах, например, в армии. Их можно отследить и на них можно повлиять для того, чтобы убрать пусковые биологические механизмы агрессии.
А.Г. Ну, да, если солдатам дают бром, то почему не давать медикаменты, которые снижали бы у них уровень агрессивности.
Н.К. Гораздо проще. Например, если мы знаем, что межсамцовая агрессия запускается, например, запахами других мужских индивидов, то, может быть, просто стоит им выдавать дезодоранты и…
А.Г. Как это делается в американской армии.
Н.К. Как это делается у американцев. Насколько мне известно, это входит в обязательный набор солдата в армии. Нужно, чтобы солдаты не жили в казармах. Нужно, чтобы они имели возможность отключаться от той ситуации, в которой они находятся. На мой взгляд, существует масса приёмов, учитывающих биологические механизмы контроля агрессии, которые позволят убрать или снизить неосмысленное и неадекватное проявление агрессии. И далее, каждый конкретный коллектив нужно смотреть на предмет того, что же там такое происходит, почему уровень агрессии очень высокий.
А.Г. Может быть, действительно просто не пользуются дезодорантом… Чем сложнее социальное устройство общества, тем выше уровень агрессии в нём?
Н.К. Какой агрессии? Прежде всего, возникает вопрос о том, о какой агрессии идёт речь. Если речь идёт о физической агрессии, то, скорее, нет. По крайней мере, за проявление физической агрессии всё-таки есть наказание или страх наказания. Но если речь идёт о других видах агрессии, то она, на мой взгляд, возрастает. Есть конкурентные отношения, есть непрямая агрессия, та самая агрессия, которая наносит существенный вред другому индивиду, но не судится. Поэтому уровень агрессии, конечно же, не снижается, но агрессия принимает другие формы.
А.Г. Вы могли бы рекомендовать производителям алкогольных напитков добавлять в любой алкогольный напиток некие химические вещества, вроде серотонина, которые снижали бы уровень потенциальной агрессии?
Н.К. Нет, я бы не рекомендовала, потому что, во-первых, тот же самый серотонин, он не ингибитор агрессии, он регулятор, и может вызвать, например, тревогу и страх, которые в свою очередь будут теми провоцирующими факторами, которые приведут к повышению агрессии. Во-вторых, каждый индивид имеет свою историю или имеет своё такое состояние…
Зачем философия?
Участники:
Ахутин Анатолий Валерьянович – философ
Калиниченко Владимир Валентинович – кандидат философских наук
Александр Гордон: …тишина, по крайней мере, тишина на бумаге. Но это, наверное, чуть позже, а у вас был свой собственный план.
Владимир Калиниченко: План к вопросу, зачем философия?
А.Г. Да.
В.К. Мы как-то уже вошли потихоньку в тему. Я поймал себя на том, что разговор о философии трудно начинать, это начало предполагает какой-то жест, который я наблюдал не только за собой, жест как бы некоего самооправдания. То есть всегда нужно сделать какие-то предварительные шаги, чтобы войти в тему, и даже неприлично здесь брать быка за рога сразу, всегда приходится как-то отстраиваться как бы заново.
А.Г. Киникам было легко в этом смысле, пописал бы он сейчас здесь…
В.К. …То есть я могу сказать иначе, что рано ли поздно ли, прямо или косвенно, каждый философ, так или иначе, пишет свой текст под названием, «что такое философия». Мераб Мамардашвили, Анатолий Валерианович Ахутин, Ортега-и-Гассет, Бибихин, Хайдеггер…, можно назвать много имён. И, видимо, этот вопрос каким-то образом входит в суть дела как условие самого философствования, философского акта, как принято говорить. И в этом смысле философия как бы всегда начинающа, начинающая не только потому, что она о началах, – о чём, наверное, ещё будет сказано, – но она предполагает какой-то образ жизни-мысли здесь и сейчас, как только этот разговор начинается, который создаётся, может быть, немножко искусственно, такого рода вопросами, лежащими как бы сверху, сбоку – обычного режима жизни. То есть невозможно просто взять и начинать говорить так, как если бы мы сейчас ввели надлежащие понятия и стали говорить о структуре Вселенной или излагать какую-то физическую теорию.
А.Г. А почему, что это за медитативная такая составляющая, в которую надо войти?
В.К. Да, есть тут такая медитативная составляющая, и её можно было бы пояснить, я позволю себе это сделать, разъяснить известное, в общем, всем само это слово «философия» или «любовь к мудрости». Принято чётко отделять философию как любовь к мудрости, и саму мудрость. Это подчёркивалось с самого начала возникновения философии. Скажем, Платон в одном из диалогов, по-моему, это «Пир», говорит устами одного из персонажей, что боги и мудрецы не философствуют, потому что они мудры, то есть они не ищут мудрости.
А.Г. Они знают.
В.К. …И глупцы тоже не ищут мудрости, потому что они думают, что они мудры. А вот философ, он вот как раз и есть тот, кто ищет эту мудрость. И это очень важно на самом деле, это важно для понимания смысла того, о чём идёт речь, и для понимания того, что с философией приключается в истории, почему, скажем, сегодня очень расхожим местом стали утверждения о смерти философии.
А.Г. О смерти философии или о смерти философа?
В.К. Нет, нет, философы живут и здравствуют, и как раз они-то и говорят чаще всего об этом.
А.Г. Нет, я почему задал этот вопрос? Потому что сама необходимость здесь и сейчас говорить о философии или философствовать подразумевает некий особый, отделённый от других, образ жизни. Я очень легко могу себе представить Платона или Аристотеля, живущего таким образом жизни, или Диогена. Но каким образом в современном мире представить себе человека, образом жизни которого является философствование или философия, это я затрудняюсь себе представить. Может быть, именно поэтому идёт разговор о конце философии, если уж каждый вынужден начинать с начала, с ответа на главный вопрос, что такое философия для него. Может быть, здесь собака зарыта, что нельзя теперь быть философом?
Анатолий Ахутин: Я продолжу входить в проблему, которую задал Володя. Одно из противоречий, которые вы сейчас отметили, – а их куча в философии, – это то, что, как говорил тот же Платон, философия – дитя досуга и свободы, а в ситуации, которая, может быть, больше всего требует философии, как раз меньше всего досуга и свободы. Вот мы хотели отвечать на вопрос, зачем нам нужна философия, но нужда, если она есть, как и всякая прочая нужда, заставляет нервничать, впадать в депрессию, тревожиться. Парадокс в том, что именно тревога – вот что порождает философию, некая тревога, источник которой невозможно найти, и которую ничто не удовлетворяет, ни наука, ни религия, ни искусство, ни ответы мудрецов, ничто не отвечает на вопрос. Значит, надо… И знаешь только одно: если не ответишь, то не то что там сам пропадёшь, но, может быть, и что-то гораздо более важное. А вместе с тем философия должна спокойно – на свободе и на досуге – размышлять, если надо, медитировать, если надо, логически рассуждать, беседовать. Вот она, её собственная форма, мне кажется, совершенно архетипическая для всей философии, неважно, пишет ли она трактаты, большие или короткие, – это беседа, это та форма беседы, которую с самого начала задал нам Платон в виде своих сократических бесед. Вот это условие существования философии необходимое, а вместе с тем чрезвычайно трудно выполнимое. И вот это противоречие: нужно ответить на вопрос, не очень ясно, откуда он возникает, и для того чтобы на него ответить, нужны свобода и досуг, а этого нет и не предвидится. Вот одна из коллизий современных, безусловно, которая заставляет говорить не столько о смерти философа, всё-таки философы действительно живут и существуют, во всяком случае, люди, которые по профессии как бы философы.
А.Г. Это другой вопрос, что такое профессия.
А.А. Да. А вот о философии можно так и сказать: умение задать вопрос, вопрос о том, что лежит в основании всех ответов. Это первое, то, с чего начал опять-таки первый человек, который себя явно назвал философом, – до него это мы их называем философами, они же были мудрецами или ещё кем, – а вот кто сам назвал себя философом, это Сократ. Сократ, по его словам, умел делать только одно – спрашивать. И потому-то он философ. Как сказал Володя совершенно верно, – не мудрец, а искатель мудрости, потому что он подходил к мудрецам, к тем, кто был мудрецом, не просто славился, а был мудрецом, и спрашивал их об их собственной мудрости: почему это мудрость. Мудрость это ведь не наука, не научное знание, мудрость – то, что умеет отвечать на всё, на любой вопрос, так или иначе, ну дело техники, так сказать, подумать, есть методы решения, есть способы устроить мозговой штурм. И мы найдём ответ на вопрос. Вот Сократ ставил вопрос к этим людям так, что они становились в тупик, и это, конечно, раздражает. Одно дело, когда любой из нас не знает ответа на вопрос. А когда этот человек – профессионал не знает ответа на вопрос, то есть мудрец, к нему все приходят и спрашивают, когда трудно. И тут вдруг спросили так, что он в тупик встал. Это, конечно, очень сильно раздражает.
А.Г. Но тут, простите меня, есть ещё одно противоречие, о котором вы сказали: несмотря на то, что вопрос тревожный, требующий ответа, возникает у каждого философа, существует жанр выяснения этих вопросов – беседа. Вот как это возможно? Если у меня возник вопрос, тревожный вопрос, требующий разрешения, и у вас возник вопрос, но мы же знаем, что это не один и тот же вопрос, а о чём же нам беседовать?
А.А. Вот здесь-то мы можем понять впервые природу философского вопроса, не всякий вопрос философский. И я даже не могу не вступить в беседу – с другим или с самим собой – по поводу философского вопроса, потому что, когда я задаю его себе, то есть разговариваю, вот он у меня возникает и только у меня, то ведь он возникает тоже по поводу некоторой мудрости, моей собственной мудрости. Нам только кажется, что мы живём просто в мире, каждый из нас живёт уже в понимании мира, мы можем его не формулировать, не высказать, не знать даже о том, что у нас существует, у каждого из нас существует понимание мира. Но бывает озадаченность, когда ты этот массив твоей само собой разумеемости открываешь, например, в каком случае? Когда наталкиваешься на другое понимание, просто другой человек, и тебе казалось, что это само собой разумеется, а для него это само собой не разумеется. Тогда надо объяснить ему, а объясняя ему, ты задаёшь вопрос себе. И если этот вопрос доходит до донышка, до конца, то мы тут оказываемся в возможности говорить, потому что я уже сам с собой разговариваю, я уже сам себя поставил под вопрос. Я слышу другого, потому что уже открыл его в самом себе.
В.К. Здесь я бы ещё сделал уточнение, вернувшись от этой несколько формальной характеристики вопроса к его сути. Можно многими путями, тропками заходить к этой сути, и сказать, например, так: философия вырастает, (причём, когда я говорю «вырастает», то имею в виду и какой-то псевдогенетический огляд в историю, «псевдо» – оговорка очевидная) из определённого переживания как особый, некогда случившийся в истории исход из этого переживания. И каждому выпадает испытать это переживание, другое дело, найти исход, в котором и раскрывается суть вопроса. Это может быть переживание какой-то тотальной утраты, тотальной утраты привычного мира, когда возникает ощущение подвешенности и не гарантированности твоей жизни. И отсюда как преодоление отчаяния один из исходов – назовём его позитивным – открывается как осознание того, что – как говорил Мамардашвили – мир не призван тебя радовать, мир, в котором ты живёшь, со всеми случайными и принудительными обстоятельствами – лишь один из возможных. И поэтому всякая версия мира, всякое мировоззрение, то есть какое-то позитивное и утвердительное, «это так» подвешивается. В этом плане на философии всегда лежит печать своего рода диссидентства. Это случается и в науке, в этой «драме идей», когда привычные и твёрдые понятия начинают «плавиться»… Примеры такого первичного осознания или поворота ума, о котором я говорил, можно приводить из разных областей, потому что философия, как говорят, экстерриториальна – мне нравится это слово.
Пример, который застрял у меня с телеэкрана: сидит известный человек и размышляет о судьбах России, говорит: вот мы находимся в этом положении, и это с нами сделали такие-то нехорошие люди, скажем, большевики, евреи и так далее и так далее. Вот они этого хотели, и они это сделали. Здесь мы имеем дело именно с определённым мировоззрением, с той самой мудростью, за пределы которой выводит философия, начиная всякий раз новый поиск. Замечая, что история состоит из массы констеляций, разного рода факторов, и что она не делается намерениями, намерениями благими или дурными, – ими, как известно, вымощена дорога в ад. Мировоззрение – это всегда некая мифологема, а философия вырастает из разрушения или какого-то особого оседлания мифа с заменой теогонических, космогомических мифов тем, что у греков называлось «фюзисом», замещением мифа поиском рациональных причин. А если вы хотите исторические байки рассказывать – придумайте миф, где будет борьба персонифицированных добрых и злых сил и т.п. И философия начинает с того, что отказывается это понимать или понимать таким образом, повторю – именно потому, что мир хрупок и порядок в нём почти невероятен…
Кроме того, самцы начинают демонстрировать много других, новых форм поведения, которых до этого они в свободном поведении никогда не демонстрировали. Они начинают нервно подпрыгивать, что можно было бы рассматривать как поведение устрашения. Всё поведение таких самцов, даже в те моменты, когда они физически не соприкасаются с другим самцом, свидетельствует о враждебности. Как только перегородка убирается, самцы бегут не к партнёру, который сидит в углу и никак не реагирует на агрессора. Они наносят вред его «имуществу»: раскидывают и разбрасывают его подстилку, туалетное место. И хотя подчинённый самец не сопротивляется, демонстрирует позу подчинения, тем не менее, агрессор стремится любым способом нанести ему ущерб. Это говорит о том, что под влиянием повторного опыта агрессии уровень агрессивной мотивации может сильно возрастать. Она не всегда реализуется, но возрастает. При этом прямая агрессия, направленная непосредственно на объект агрессии, заменяется непрямыми формами агрессии. Агрессор начинает подавлять и угнетать противника другими способами, не требующими физических усилий. И в этом мы видим обучение: он использует формы поведения (угрозы, подпрыгивания), которые выглядят устрашающе. Однако, некоторые особи, их не так много, демонстрируют патологическую агрессию, которая очень сильна и не поддаётся коррекции ситуационными факторами. Достаточно незначительного воздействия, чтобы вызвать бурную реакцию, совершенно неадекватную ситуации, которая её вызывает. Мойер, известный исследователь агрессии, в своей книге «Агрессия и насилие», писал о том, что агрессия у людей иногда бывает неконтролируемой, свирепой, неадекватной, и совершенно бесцельной. И у некоторых агрессоров её можно вызвать лёгким стуком по столу. Формируется агрессивный тип поведения, в результате чего животные даже в абсолютно нейтральных условиях, не несущих угрозу (подчинённый партнёр), реагируют по агрессивному типу. Если таких животных с опытом агрессии помещать в комфортные условия, или просто оставлять сидеть друг с другом через перегородку, без ежедневных конфронтаций, то и через две недели мы могли наблюдать у этих самцов очень сильную агрессию.
Формирование агрессивного типа поведения сопровождается многими изменениями в нейрохимических показателях медиаторных систем головного мозга. Активируются дофаминергические системы. Это те самые системы, которые ответственны за двигательную активность, за эмоциональные реакции. Большое количество тел дофаминовых нейронов находится как раз в тех структурах мозга, которые ответственны за положительное подкрепление, и активация метаболизма дофамина свидетельствует об активации этих дофаминергических систем. Но при этом серотонергическая система мозга, о которой мы ранее говорили, и которая осуществляет тормозный контроль агрессивного поведения, блокирована у таких животных. Все эти изменения накапливаются в мозге в процессе приобретения повторного опыта агрессии. То есть, можно говорить о динамических изменениях нейрохимической активности мозга, в частности, в тех медиаторных системах, о которых говорилось выше.
Как мы это отслеживаем? Биохимическими методиками измеряем показатели медиаторной активности мозга, отражающие функциональное состояние медиаторных систем. Показаны изменения на уровне синтеза, катаболизма, рецепции медиаторов. Фармакологическим методом показано, что, например, блокаторы агрессивного поведения при введении «новобранцам», самцам, участвующим в первых агрессивных столкновениях, очень эффективно подавляют у них агрессию. При введении той же самой дозы препарата агрессорам с повторным опытом агрессии, такого эффекта нет. Фактически, агрессоры перестают реагировать на многие препараты. Можно говорить о развитии десенситизации рецепторов тех медиаторных систем, которые активируются под влиянием повторного опыта агрессии. В качестве аналогичного примера можно привести всем знакомый феномен формирования алкогольной зависимости. Поначалу у индивида есть некая предрасположенность к потреблению алкоголя, затем в ответ на длительное потребление, через какое-то время, развивается толерантность к его эффектам: формируется необходимость выпивать всё больше и больше алкоголя, чтобы получать эффект его воздействия. В продвинутой стадии алкоголизма достаточно небольшого количества алкоголя для того, чтобы вызвать эффект. Развивается сенситизация к эффектам алкоголя. Это происходит в результате накопления изменений в мозге под влиянием повторных приёмов алкоголя, и на чуть большую дозу может развиться интоксикация, которая может привести к белой горячке… У наших агрессивных животных, аналогично, просматриваются динамические изменения нейрохимической активности мозга. Отсутствие тормозной регуляции со стороны тех медиаторов, которые обязаны её осуществлять, например, серотонина, приводит к тому, что агрессия, когда она возникает, становится неподвластной контролю со стороны индивида. Развивается патология поведения, которая нуждается в медикаментозной коррекции, скорее всего, просто так она не проходит.
Таким образом, можно сказать, что повторный опыт агрессии очень сильно изменяет психофизиологические характеристики индивидов, которые вынуждены или по собственной воле участвуют в ситуациях, когда они должны проявлять агрессивное поведение. Как следствие, в результате повторного опыта агрессии может развиться патология поведения, которая является следствием накопления нейрохимических изменений в головном мозге и развития дисбаланса в активности различных медиаторных систем.
Коррекция такого типа поведения, фармакологическая или психологическая, очень сложна, именно потому, что те препараты, которые обычно используются для этих целей, становятся не эффективны. Свои исследования мы проводим с целью найти возможные пути воздействия на изменённое состояние нейрохимической активности, которое мы наблюдаем у животных с повторным опытом агрессии. Если вернуться к общим положениям, с которых мы начали, хотелось бы отметить, что не у всех индивидов может формироваться феномен патологической агрессивности под влиянием повторного опыта агрессии. Конечно, к тому должна быть предрасположенность: или на уровне нейрохимической регуляции активности мозга, или на уровне сенсорного восприятия, или на уровне отдельных психофизиологических особенностей индивида. Поэтому в нашу задачу входит также изучение того, каким образом и какие наследственные факторы могут влиять на характер формирования агрессивного типа поведения, агрессивной патологии.
А.Г. Сразу возникает вопрос. Есть некий парадокс с моей точки зрения, поскольку, как вы сказали, агрессия наследуется, а агрессивные самцы в человеческом сообществе социально успешнее, то половой отбор должен закрепить за ними преимущество воспроизводства. То есть количество агрессивных потомков с каждым поколением в человеческом сообществе должно увеличиваться. Или я неправ?
Н.К. В человеческом сообществе или в популяции?
А.Г. Я имею в виду популяцию человечества.
Н.К. На примере сообщества животных. В популяции чрезмерно агрессивные самцы, как правило, элиминируются, притом способами, совсем другими, чем внутривидовые конфронтации. Например, межвидовыми взаимодействиями. Агрессивный самец, как правило, обладает высокой двигательной активностью, он меньше сидит в укрытии, он чаще выходит на поверхность, и, как правило, чаще бывает съедаем. Что же касается человеческого общества, то у очень агрессивных индивидов наблюдается масса психоэмоциональных нарушений, о которых мы с вами говорили, повышенное состояние тревоги, например. У них может быть снижена сексуальная потенция. Кроме того, в контроле агрессивного поведения принимает участие много генов. И каждый раз, при скрещивании разных особей сочетание этих генов разное, и вероятность формирования какая-либо чрезмерной предрасположенности к агрессивному поведению невелика…
А.Г. То есть в гибриде может не проявиться.
Н.К. Да. И даже если агрессивный ребёнок появляется в семье, и если родители отдают себе отчёт в том, что это может развиться в определённое нежелательное русло, то всегда можно найти такой приём, в котором эта агрессивность может найти себе выход.
А.Г. Например, отдать в спортсекцию.
Н.К. Да, спорт… Считается, что импульсивность, о которой говорят, как о черте характера, которая всегда сопровождает агрессивность людей, является необходимой, но недостаточной для проявления агрессивного поведения. Должна быть провокационная среда. И даже в провокационной среде агрессию демонстрируют обычно только те, кто привык реагировать по агрессивному типу. Поэтому говорить о том, что всегда в данной конкретной ситуации, даже, если она будет провоцирующей, проявится агрессия у индивида, тоже нельзя.
Стоит сказать, что импульсивность, которая является обязательной составляющей импульсивной агрессии, как черта характера, наследуется. За рубежом были проведены большие программы, которые изучали взаимосвязь между наследственностью и криминальными действиями. Было показано, что влияние наследственности есть. Если биологический отец был осуждён, то есть большая вероятность, что будет осуждён и его ребёнок, даже если его воспитывают другие родители. Но нельзя ставить равенство между двумя понятиями – криминальное поведение и агрессия, как таковая. Или, например, другой факт. Например, полагали, что лишняя Y-хромосома, присутствующая у некоторых людей, может обусловить повышенную агрессивность. Действительно, когда изучили людей, сидящих в тюрьмах в связи с их криминальными действиями, оказалось, что действительно процент индивидов, у которых есть изменённый набор хромосом, там существенно больше. И поначалу этот факт рассматривали в качестве одного из доказательств того, что хромосомная патология формирует повышенную агрессивность. Но потом стали проверять и другие гипотезы. Если взять статистику, то процент людей с нормальным набором хромосом совершает существенно больше преступлений, чем люди с аномальным набором хромосом. У людей с хромосомными аномалиями отмечается низкое интеллектуальное развитие. Кроме того, они отличаются и внешне, они больше по весу и т.д. И в конце концов пришли к выводу, что скорее всего виновато не влияние Y-хромосомы на проявление агрессии, а это связано с тем, что такие люди просто чаще попадаются. И поэтому процент…
А.Г. Ума не хватает убежать.
Н.К. Да, и процент таких людей среди преступников, сидящих в тюрьмах, существенно больше.
А.Г. К слову о тюрьме. Ведь это, на мой взгляд, идеальное место для создания условий к повторной агрессии. Ведь очень напоминает ваши опыты – особенно содержание в наших тюрьмах. То есть получается, что с одной стороны, общество, изолируя себя от преступников, добивается только того, что уровень агрессивности тех, кто выходит из тюрьмы после этого выше? Или я ошибаюсь?
Н.К. То, что там люди не становятся лучше, это совершенно очевидно. Но тюрьмы – это крайний случай. Например, спортивные коллективы или армейские подразделения, где уровень агрессии очень высок. И в этих коллективах видим очень частые проявления неосмысленной агрессии. Как раз в таких коллективах в первую очередь работают биологические механизмы, а не социальные.
Надо сказать, что на каждом уровне рассмотрения, работают разные механизмы, запускающие проявление агрессии в данном сообществе. И чем дальше мы уходим от взаимодействия двух индивидов к социуму, естественно начинают работать не столько биологические механизмы, сколько социальные. Поэтому в каждом конкретном случае, если мы хотим снизить уровень агрессии в том или ином коллективе, в том или ином обществе, в той или иной стране и так далее мы должны и соответственно подбирать разные способы воздействия, учитывая различные механизмы, запускающие агрессию. Что же касается нейробиологических механизмов, то они, как мне кажется, всегда работают в тесных коллективах, например, в армии. Их можно отследить и на них можно повлиять для того, чтобы убрать пусковые биологические механизмы агрессии.
А.Г. Ну, да, если солдатам дают бром, то почему не давать медикаменты, которые снижали бы у них уровень агрессивности.
Н.К. Гораздо проще. Например, если мы знаем, что межсамцовая агрессия запускается, например, запахами других мужских индивидов, то, может быть, просто стоит им выдавать дезодоранты и…
А.Г. Как это делается в американской армии.
Н.К. Как это делается у американцев. Насколько мне известно, это входит в обязательный набор солдата в армии. Нужно, чтобы солдаты не жили в казармах. Нужно, чтобы они имели возможность отключаться от той ситуации, в которой они находятся. На мой взгляд, существует масса приёмов, учитывающих биологические механизмы контроля агрессии, которые позволят убрать или снизить неосмысленное и неадекватное проявление агрессии. И далее, каждый конкретный коллектив нужно смотреть на предмет того, что же там такое происходит, почему уровень агрессии очень высокий.
А.Г. Может быть, действительно просто не пользуются дезодорантом… Чем сложнее социальное устройство общества, тем выше уровень агрессии в нём?
Н.К. Какой агрессии? Прежде всего, возникает вопрос о том, о какой агрессии идёт речь. Если речь идёт о физической агрессии, то, скорее, нет. По крайней мере, за проявление физической агрессии всё-таки есть наказание или страх наказания. Но если речь идёт о других видах агрессии, то она, на мой взгляд, возрастает. Есть конкурентные отношения, есть непрямая агрессия, та самая агрессия, которая наносит существенный вред другому индивиду, но не судится. Поэтому уровень агрессии, конечно же, не снижается, но агрессия принимает другие формы.
А.Г. Вы могли бы рекомендовать производителям алкогольных напитков добавлять в любой алкогольный напиток некие химические вещества, вроде серотонина, которые снижали бы уровень потенциальной агрессии?
Н.К. Нет, я бы не рекомендовала, потому что, во-первых, тот же самый серотонин, он не ингибитор агрессии, он регулятор, и может вызвать, например, тревогу и страх, которые в свою очередь будут теми провоцирующими факторами, которые приведут к повышению агрессии. Во-вторых, каждый индивид имеет свою историю или имеет своё такое состояние…
Зачем философия?
19.06.03
(хр.00:50:33)
Участники:
Ахутин Анатолий Валерьянович – философ
Калиниченко Владимир Валентинович – кандидат философских наук
Александр Гордон: …тишина, по крайней мере, тишина на бумаге. Но это, наверное, чуть позже, а у вас был свой собственный план.
Владимир Калиниченко: План к вопросу, зачем философия?
А.Г. Да.
В.К. Мы как-то уже вошли потихоньку в тему. Я поймал себя на том, что разговор о философии трудно начинать, это начало предполагает какой-то жест, который я наблюдал не только за собой, жест как бы некоего самооправдания. То есть всегда нужно сделать какие-то предварительные шаги, чтобы войти в тему, и даже неприлично здесь брать быка за рога сразу, всегда приходится как-то отстраиваться как бы заново.
А.Г. Киникам было легко в этом смысле, пописал бы он сейчас здесь…
В.К. …То есть я могу сказать иначе, что рано ли поздно ли, прямо или косвенно, каждый философ, так или иначе, пишет свой текст под названием, «что такое философия». Мераб Мамардашвили, Анатолий Валерианович Ахутин, Ортега-и-Гассет, Бибихин, Хайдеггер…, можно назвать много имён. И, видимо, этот вопрос каким-то образом входит в суть дела как условие самого философствования, философского акта, как принято говорить. И в этом смысле философия как бы всегда начинающа, начинающая не только потому, что она о началах, – о чём, наверное, ещё будет сказано, – но она предполагает какой-то образ жизни-мысли здесь и сейчас, как только этот разговор начинается, который создаётся, может быть, немножко искусственно, такого рода вопросами, лежащими как бы сверху, сбоку – обычного режима жизни. То есть невозможно просто взять и начинать говорить так, как если бы мы сейчас ввели надлежащие понятия и стали говорить о структуре Вселенной или излагать какую-то физическую теорию.
А.Г. А почему, что это за медитативная такая составляющая, в которую надо войти?
В.К. Да, есть тут такая медитативная составляющая, и её можно было бы пояснить, я позволю себе это сделать, разъяснить известное, в общем, всем само это слово «философия» или «любовь к мудрости». Принято чётко отделять философию как любовь к мудрости, и саму мудрость. Это подчёркивалось с самого начала возникновения философии. Скажем, Платон в одном из диалогов, по-моему, это «Пир», говорит устами одного из персонажей, что боги и мудрецы не философствуют, потому что они мудры, то есть они не ищут мудрости.
А.Г. Они знают.
В.К. …И глупцы тоже не ищут мудрости, потому что они думают, что они мудры. А вот философ, он вот как раз и есть тот, кто ищет эту мудрость. И это очень важно на самом деле, это важно для понимания смысла того, о чём идёт речь, и для понимания того, что с философией приключается в истории, почему, скажем, сегодня очень расхожим местом стали утверждения о смерти философии.
А.Г. О смерти философии или о смерти философа?
В.К. Нет, нет, философы живут и здравствуют, и как раз они-то и говорят чаще всего об этом.
А.Г. Нет, я почему задал этот вопрос? Потому что сама необходимость здесь и сейчас говорить о философии или философствовать подразумевает некий особый, отделённый от других, образ жизни. Я очень легко могу себе представить Платона или Аристотеля, живущего таким образом жизни, или Диогена. Но каким образом в современном мире представить себе человека, образом жизни которого является философствование или философия, это я затрудняюсь себе представить. Может быть, именно поэтому идёт разговор о конце философии, если уж каждый вынужден начинать с начала, с ответа на главный вопрос, что такое философия для него. Может быть, здесь собака зарыта, что нельзя теперь быть философом?
Анатолий Ахутин: Я продолжу входить в проблему, которую задал Володя. Одно из противоречий, которые вы сейчас отметили, – а их куча в философии, – это то, что, как говорил тот же Платон, философия – дитя досуга и свободы, а в ситуации, которая, может быть, больше всего требует философии, как раз меньше всего досуга и свободы. Вот мы хотели отвечать на вопрос, зачем нам нужна философия, но нужда, если она есть, как и всякая прочая нужда, заставляет нервничать, впадать в депрессию, тревожиться. Парадокс в том, что именно тревога – вот что порождает философию, некая тревога, источник которой невозможно найти, и которую ничто не удовлетворяет, ни наука, ни религия, ни искусство, ни ответы мудрецов, ничто не отвечает на вопрос. Значит, надо… И знаешь только одно: если не ответишь, то не то что там сам пропадёшь, но, может быть, и что-то гораздо более важное. А вместе с тем философия должна спокойно – на свободе и на досуге – размышлять, если надо, медитировать, если надо, логически рассуждать, беседовать. Вот она, её собственная форма, мне кажется, совершенно архетипическая для всей философии, неважно, пишет ли она трактаты, большие или короткие, – это беседа, это та форма беседы, которую с самого начала задал нам Платон в виде своих сократических бесед. Вот это условие существования философии необходимое, а вместе с тем чрезвычайно трудно выполнимое. И вот это противоречие: нужно ответить на вопрос, не очень ясно, откуда он возникает, и для того чтобы на него ответить, нужны свобода и досуг, а этого нет и не предвидится. Вот одна из коллизий современных, безусловно, которая заставляет говорить не столько о смерти философа, всё-таки философы действительно живут и существуют, во всяком случае, люди, которые по профессии как бы философы.
А.Г. Это другой вопрос, что такое профессия.
А.А. Да. А вот о философии можно так и сказать: умение задать вопрос, вопрос о том, что лежит в основании всех ответов. Это первое, то, с чего начал опять-таки первый человек, который себя явно назвал философом, – до него это мы их называем философами, они же были мудрецами или ещё кем, – а вот кто сам назвал себя философом, это Сократ. Сократ, по его словам, умел делать только одно – спрашивать. И потому-то он философ. Как сказал Володя совершенно верно, – не мудрец, а искатель мудрости, потому что он подходил к мудрецам, к тем, кто был мудрецом, не просто славился, а был мудрецом, и спрашивал их об их собственной мудрости: почему это мудрость. Мудрость это ведь не наука, не научное знание, мудрость – то, что умеет отвечать на всё, на любой вопрос, так или иначе, ну дело техники, так сказать, подумать, есть методы решения, есть способы устроить мозговой штурм. И мы найдём ответ на вопрос. Вот Сократ ставил вопрос к этим людям так, что они становились в тупик, и это, конечно, раздражает. Одно дело, когда любой из нас не знает ответа на вопрос. А когда этот человек – профессионал не знает ответа на вопрос, то есть мудрец, к нему все приходят и спрашивают, когда трудно. И тут вдруг спросили так, что он в тупик встал. Это, конечно, очень сильно раздражает.
А.Г. Но тут, простите меня, есть ещё одно противоречие, о котором вы сказали: несмотря на то, что вопрос тревожный, требующий ответа, возникает у каждого философа, существует жанр выяснения этих вопросов – беседа. Вот как это возможно? Если у меня возник вопрос, тревожный вопрос, требующий разрешения, и у вас возник вопрос, но мы же знаем, что это не один и тот же вопрос, а о чём же нам беседовать?
А.А. Вот здесь-то мы можем понять впервые природу философского вопроса, не всякий вопрос философский. И я даже не могу не вступить в беседу – с другим или с самим собой – по поводу философского вопроса, потому что, когда я задаю его себе, то есть разговариваю, вот он у меня возникает и только у меня, то ведь он возникает тоже по поводу некоторой мудрости, моей собственной мудрости. Нам только кажется, что мы живём просто в мире, каждый из нас живёт уже в понимании мира, мы можем его не формулировать, не высказать, не знать даже о том, что у нас существует, у каждого из нас существует понимание мира. Но бывает озадаченность, когда ты этот массив твоей само собой разумеемости открываешь, например, в каком случае? Когда наталкиваешься на другое понимание, просто другой человек, и тебе казалось, что это само собой разумеется, а для него это само собой не разумеется. Тогда надо объяснить ему, а объясняя ему, ты задаёшь вопрос себе. И если этот вопрос доходит до донышка, до конца, то мы тут оказываемся в возможности говорить, потому что я уже сам с собой разговариваю, я уже сам себя поставил под вопрос. Я слышу другого, потому что уже открыл его в самом себе.
В.К. Здесь я бы ещё сделал уточнение, вернувшись от этой несколько формальной характеристики вопроса к его сути. Можно многими путями, тропками заходить к этой сути, и сказать, например, так: философия вырастает, (причём, когда я говорю «вырастает», то имею в виду и какой-то псевдогенетический огляд в историю, «псевдо» – оговорка очевидная) из определённого переживания как особый, некогда случившийся в истории исход из этого переживания. И каждому выпадает испытать это переживание, другое дело, найти исход, в котором и раскрывается суть вопроса. Это может быть переживание какой-то тотальной утраты, тотальной утраты привычного мира, когда возникает ощущение подвешенности и не гарантированности твоей жизни. И отсюда как преодоление отчаяния один из исходов – назовём его позитивным – открывается как осознание того, что – как говорил Мамардашвили – мир не призван тебя радовать, мир, в котором ты живёшь, со всеми случайными и принудительными обстоятельствами – лишь один из возможных. И поэтому всякая версия мира, всякое мировоззрение, то есть какое-то позитивное и утвердительное, «это так» подвешивается. В этом плане на философии всегда лежит печать своего рода диссидентства. Это случается и в науке, в этой «драме идей», когда привычные и твёрдые понятия начинают «плавиться»… Примеры такого первичного осознания или поворота ума, о котором я говорил, можно приводить из разных областей, потому что философия, как говорят, экстерриториальна – мне нравится это слово.
Пример, который застрял у меня с телеэкрана: сидит известный человек и размышляет о судьбах России, говорит: вот мы находимся в этом положении, и это с нами сделали такие-то нехорошие люди, скажем, большевики, евреи и так далее и так далее. Вот они этого хотели, и они это сделали. Здесь мы имеем дело именно с определённым мировоззрением, с той самой мудростью, за пределы которой выводит философия, начиная всякий раз новый поиск. Замечая, что история состоит из массы констеляций, разного рода факторов, и что она не делается намерениями, намерениями благими или дурными, – ими, как известно, вымощена дорога в ад. Мировоззрение – это всегда некая мифологема, а философия вырастает из разрушения или какого-то особого оседлания мифа с заменой теогонических, космогомических мифов тем, что у греков называлось «фюзисом», замещением мифа поиском рациональных причин. А если вы хотите исторические байки рассказывать – придумайте миф, где будет борьба персонифицированных добрых и злых сил и т.п. И философия начинает с того, что отказывается это понимать или понимать таким образом, повторю – именно потому, что мир хрупок и порядок в нём почти невероятен…