К этому списку я бы добавил сейчас:
4) Способность к теплому, глубинному отношению личности к окружающим – если хотите, некую «экстраверсию либидо» или некое «чувство общности».
5) Наличие реалистических навыков, способностей и восприятий, позволяющих справиться с практическими жизненными проблемами.
6) Сострадание ко всем живым существам, включающее в себя уважение к отдельным людям и предрасположенность к такой совместной деятельности, которая улучшит людскую участь.
Я знаю, что психоаналитики неравнодушны к критерию «силы эго»: нормальная личность обладает сильным эго, а аномальная – слабым. Но я считаю эту формулировку неверной и склонен полагать, что шесть моих более детальных критериев успешнее определяют то, что обозначается расплывчатым термином «сила эго».
Слабость всех списков, включая мой собственный, заключается в том, что настойчивые вопросы философа по-прежнему остаются без ответа. Откуда психолог знает, что эти качества образуют нормальность, что это хорошие качества, и что все люди должны обладать ими? Прежде чем я попытаюсь дать ответ, хотя бы частичный, нашему раздраженному коллеге-философу, позвольте мне обратить внимание на еще один психологический подход.
Тем не менее – и я буду настаивать на этой точке зрения – этот континуум относится только к симптомам, внешним проявлениям. Процессы (или «механизмы»), лежащие в основе этих проявлений, не являются континуальными. Существует, например, оппозиция противостояния миру с его проблемами (что, в сущности, благотворно) и ухода, бегства от реальности (что, в сущности, неблаготворно). Крайняя степень ухода и бегства образует психоз. Но вы можете спросить, не склонны ли мы все в определенной степени к бегству? Да, мы делаем это, и более того, эскапизм может обеспечить не только восстановление сил, но и иметь определенную конструктивную пользу, как например в умеренных грезах. Но тем не менее процесс бегства может быть безвредным только в том случае, если доминирующим процессом является противостояние. Сам по себе эскапизм означает бедствие. У психопата этот процесс является преобладающим; у нормального человека, напротив, преобладает противостояние.
Следуя этой линии рассуждений, мы можем перечислить другие процессы – те, которые неизбежно порождают аномалии, и те, которые производят нормальность. В первом списке перечислены катаболические функции. Я назову:
• Бегство или уход (включая фантазии).
• Вытеснение или диссоциацию.
• Другие «механизмы защиты», включая рационализацию, реактивные образования, проекцию, смещение.
• Импульсивность (неконтролируемую).
• Ограничение мышления конкретным уровнем.
• Застревание личности на недоразвитом уровне.
• Все формы ригидности.
Этот перечень неполон, но упомянутые процессы, по моему мнению, являются по сути катаболическими – в той же степени, что и механизмы заболеваний, приводящие к диабету, туберкулезу, увеличению щитовидной железы или раку. Человек, испытывающий воздействие этих механизмов лишь в незначительной степени, может оказаться нормальным, но это возможно только в том случае, если преобладают «анаболические» механизмы. Среди последних я бы назвал:
• Контакт с реальностью (или, если угодно, «проверка реальности»).
• Доступность знаний осознанию.
• Самопознание, с присущим ему чувством юмора.
• Интегрирующая деятельность нервной системы.
• Способность мыслить абстрактно.
• Непрерывная индивидуация (без прерванного или заторможенного развития).
• Функциональная автономия мотивов.
• Толерантность к фрустрациям.
Я понимаю, что все то, что я назвал процессами или механизмами, не всегда логически стыкуется. Но эти перечни служат обоснованию моей точки зрения, заключающейся в том, что нормальность обусловлена преобладанием одного набора принципов, а аномальность – преобладанием другого. Причем тот факт, что все нормальные люди время от времени страдают катаболическими процессами, не меняет сути. Нормальная жизнь отличается преобладанием анаболических функций; аномальная жизнь – преобладанием катаболических функций.
Во-первых, я считаю, что мы должны выразить глубокое почтение этике и с благодарностью признать, что сама по себе психология не в состоянии решить проблему нормальности. Ни один психолог не преуспел в ответе на вопрос, почему человеку следует стремиться к доброму здравию, а не к болезни; почему нормальность должна быть целью для всех людей, а не для некоторых. Точно так же психологи не могут объяснить, почему выдающееся творение может иметь ценность даже в том случае, если сам его создатель по всем тестам является ненормальным человеком. Решения этой и множества других головоломок лежат вне сферы компетенции психологии. То, что представители этики расходятся во мнениях, также верно; но мы с радостью предоставим им свободу и будем поощрять продолжение их усилий.
В то же время направления исследований и анализа, рассмотренные в настоящей работе, жизненно важны для философских поисков. В конце концов, именно психологи непосредственно имеют дело с людьми в клинике, в учебных заведениях, на производстве и в научных учреждениях. Именно они собирают факты, относящиеся к норме и аномалиям, и пытаются сплести из них свои собственные нормативные положения. Факт и нравственный императив связаны теснее, чем могут думать те, кто традиционно пишет о проблемах этики. Среди фактов, которые может предложить психология, выделим следующие:
Исследования рассказали нам многое о природе человеческих потребностей и мотивов, как сознательных, так и бессознательных. Полезно объединить эти потребности в широкие категории роста и сплоченности. Многое известно о патологиях, которые являются результатом фрустрации и нарушения баланса потребностей. Было бы абсурдным, если бы философы, занимающиеся вопросами морали, сочиняли императивы, полностью обходя эти данные.
Нам многое известно об условиях детства, формирующих склонности к правонарушениям, предрассудкам и психическим расстройствам. Философу-моралисту предстоит большая работа по изложению своих императивов на языке педагогики. Например, я могу предложить рассмотреть и сформулировать под углом зрения воспитания детей абстрактный императив «уважение к людям».
Благодаря сравнительным исследованиям человека и животных нам известно многое о мотивах, свойственных и тем и другим, но помимо этого, как показал Шобен, нам известно и о качествах, являющихся чисто человеческими. Философам следует уделить внимание этим данным.
Хотя я еще не упоминал об этом, психология совместно с культурной антропологией располагает достаточно ясной картиной роли культуры в создании и определении отклонений от нормы. Нам известно о возникновении психозов и неврозов в различных популяциях; мы знаем, какие условия считаются аномальными для одних культур и в то же время нормальными для других. Кроме того, нам известны, с определенной степенью точности, те условия, которые считаются аномальными во всех культурах. Эти факторы имеют прямое отношение к размышлениям специалистов в области этики.
Вслед за Халмосом мы можем сказать, что биологам, психологам и социологам известно многое об условиях индивидуального и группового выживания. Хотя сами по себе эти факты ничего не говорят нам о том, почему мы должны выжить, они, тем не менее, снабжают конкретными данными философа, считающего возможным разгадать эту загадку.
Еще более важной, на мой взгляд, является эмпирическая работа по достижению согласия, которое в настоящее время возможно. Мы уже упоминали метод Бэррона для определения свойств людей, считающихся «здоровыми» в отличие от тех людей, которые считаются «нездоровыми». Хотя вряд ли философ воспримет как адекватное определение здоровья, высказанное университетским профессором, однако ему было бы полезно учесть мнения, отличные от его собственного.
Другой тип консенсуса достигается в результате изучения списков, подготовленных вдумчивыми исследователями. Эти авторы пытаются на основе обширного опыта сделать все, что в их силах, чтобы суммировать требования, предъявляемые к нормальности, здоровью или зрелости так, как они их видят. Изучая подобные списки, мы поражаемся как их различиям в словесных формулировках, так и глубинному сходству их смысла, которое никому до сих пор не удалось еще сформулировать надлежащим образом. В этом случае философ вновь может столкнуться с проблемой консенсуса, и снова ему будет полезно соотнести его собственные частные рассуждения с выводами других людей, не менее компетентных, и, возможно, имеющих больше клинического опыта, чем он сам.
Я думаю, что философу было бы полезно изучить задачи психотерапии в том виде, в котором они сформулированы или подразумеваются в ведущих терапевтических системах. Если бы перед ним возникла необходимость проработать сочинения, например, поведенческих психотерапевтов, то он мог бы обоснованно сделать вывод о том, что эффективность (способность справляться с проблемами) является главной целью; в дзен-терапии, напротив, делается акцент на восстановлении слияния с группой. Недирективная терапия явно преследует цель роста; желанной для Гольдштейна, Маслоу и Юнга является самоактуализация; для Фромма – продуктивность; для Франкла и логотерапевтов – смысл и ответственность. Таким образом, каждый терапевт, по-видимому, держит в голове какой-то преобладающий акцент, задающий для него, согласно теории ценностей, определение достойного образа жизни и личностного здоровья. Хотя этот акцент у всех разный, а названия меняются, тем не менее, похоже, что имеет место слияние этих критериев. Взятые вместе, они напоминают нам об обширной речной системе, образованной сетью притоков, сливающихся в единое русло, несмотря на все различия в источниках и форме. Это слияние представляет собой фактор, который не может себе позволить проигнорировать ни один философ, занимающийся исследованием нравственных проблем.
Наконец, различие между анаболическими и катаболическими процессами в формировании личности представляет собой факт, имеющий важное значение. Вместо того чтобы судить, исходя исключительно из конечного результата деятельности, возможно, было бы полезно сосредоточить свое внимание на процессах, с помощью которых достигаются различные результаты. Предположительно, нравственный закон мог бы быть сформулирован в терминах укрепления анаболических функций в себе и других и борьбы с катаболическими функциями.
Верно, что предпочтительным методом этики является работа «сверху вниз». Априорность и разум – законные инструменты философии. До сегодняшнего дня этот метод привел к появлению множества нравственных императивов, включая следующие: поступай так, чтобы максима конкретного поступка могла стать универсальным законом; уважай людей; пытайся ограничить свои желания; приводи свои интересы в гармонию с интересами окружающих; ты – ничто, народ – все; возлюби Всевышнего всем сердцем, всей душой, всем разумом… и ближнего как самого себя.
У нас нет никакого желания воспрепятствовать этому подходу сверху, ибо мы не умеем ставить преграды интуитивным и рациональным истокам нравственной теории. Но я должен заявить – и это мое главное убеждение – что каждый из этих нравственных императивов, а также все остальные, которые были и будут провозглашены, могут и должны быть проверены и конкретизированы с помощью разных форм психологического анализа, упомянутых выше. Подвергая каждый императив психологическому исследованию, мы можем сказать, есть ли вероятность того, что люди поймут предложенный принцип; способны ли они следовать этому принципу и в каком смысле; каковы вероятные отдаленные последствия; а также обнаружим ли мы согласие среди людей в целом и среди терапевтов и других практиков на ниве усовершенствования человека в вопросе о том, действительно ли хорош данный императив.
Несколько слов в заключение. Мое обсуждение проблемы нормальности и аномальности привело в определенном смысле к достаточно простому выводу. Я сказал, что искомый критерий еще не найден; маловероятно, что он будет найден психологами и философами, которые работают каждый сам по себе. Необходимо сотрудничество тех и других. К счастью, в наши дни психологи начинают интересоваться философскими вопросами, а философы – вопросами психологии. Работая вместе, они смогут, в конечном счете, правильно сформулировать задачу и, вероятно, решить ее.
От себя лично я хочу добавить, что работа, обзор которой сделан в этой статье, представляет очень высокий уровень рассуждений, гораздо более сложный, чем тот, что преобладал совсем недавно. Психологи, которые в своих наставлениях и рекомендациях будут следовать намеченным здесь направлениям, вряд ли сильно ошибутся, указывая людям путь к нормальности.
Какие единицы нам использовать?[41]
4) Способность к теплому, глубинному отношению личности к окружающим – если хотите, некую «экстраверсию либидо» или некое «чувство общности».
5) Наличие реалистических навыков, способностей и восприятий, позволяющих справиться с практическими жизненными проблемами.
6) Сострадание ко всем живым существам, включающее в себя уважение к отдельным людям и предрасположенность к такой совместной деятельности, которая улучшит людскую участь.
Я знаю, что психоаналитики неравнодушны к критерию «силы эго»: нормальная личность обладает сильным эго, а аномальная – слабым. Но я считаю эту формулировку неверной и склонен полагать, что шесть моих более детальных критериев успешнее определяют то, что обозначается расплывчатым термином «сила эго».
Слабость всех списков, включая мой собственный, заключается в том, что настойчивые вопросы философа по-прежнему остаются без ответа. Откуда психолог знает, что эти качества образуют нормальность, что это хорошие качества, и что все люди должны обладать ими? Прежде чем я попытаюсь дать ответ, хотя бы частичный, нашему раздраженному коллеге-философу, позвольте мне обратить внимание на еще один психологический подход.
Континуальность симптома и дискретность процесса
Обратимся к нетрадиционному анализу проблемы непрерывности – прерывности. Является ли аномалия всего лишь преувеличенным нормальным состоянием? Существует ли непрерывный континуум между здоровьем и болезнью? Безусловно, да – так считал Фрейд. Он разработал свою систему в первую очередь как теорию невроза. Но Фрейд и его последователи стали рассматривать свои формулировки в качестве универсальной, всеобъясняющей психологической теории. Нормален человек или нет – зависит от того, насколько успешно он может организовать свои взаимоотношения. Кроме того, прежний энтузиазм психологов в отношении кривой нормального распределения помогал отстоять теорию неразрывности. Самым веским доказательством в защиту этой точки зрения является наличие пограничных случаев. В описательном смысле обязательно существует непрерывность. Мы встречаемся с мягким неврозом, пограничной шизофренией, гипоманией и личностями параноидального, циклоидного, эпилептоидного склада. При использовании шкал и опросников разрывов не бывает; тестовые баллы распределены на континууме.Тем не менее – и я буду настаивать на этой точке зрения – этот континуум относится только к симптомам, внешним проявлениям. Процессы (или «механизмы»), лежащие в основе этих проявлений, не являются континуальными. Существует, например, оппозиция противостояния миру с его проблемами (что, в сущности, благотворно) и ухода, бегства от реальности (что, в сущности, неблаготворно). Крайняя степень ухода и бегства образует психоз. Но вы можете спросить, не склонны ли мы все в определенной степени к бегству? Да, мы делаем это, и более того, эскапизм может обеспечить не только восстановление сил, но и иметь определенную конструктивную пользу, как например в умеренных грезах. Но тем не менее процесс бегства может быть безвредным только в том случае, если доминирующим процессом является противостояние. Сам по себе эскапизм означает бедствие. У психопата этот процесс является преобладающим; у нормального человека, напротив, преобладает противостояние.
Следуя этой линии рассуждений, мы можем перечислить другие процессы – те, которые неизбежно порождают аномалии, и те, которые производят нормальность. В первом списке перечислены катаболические функции. Я назову:
• Бегство или уход (включая фантазии).
• Вытеснение или диссоциацию.
• Другие «механизмы защиты», включая рационализацию, реактивные образования, проекцию, смещение.
• Импульсивность (неконтролируемую).
• Ограничение мышления конкретным уровнем.
• Застревание личности на недоразвитом уровне.
• Все формы ригидности.
Этот перечень неполон, но упомянутые процессы, по моему мнению, являются по сути катаболическими – в той же степени, что и механизмы заболеваний, приводящие к диабету, туберкулезу, увеличению щитовидной железы или раку. Человек, испытывающий воздействие этих механизмов лишь в незначительной степени, может оказаться нормальным, но это возможно только в том случае, если преобладают «анаболические» механизмы. Среди последних я бы назвал:
• Контакт с реальностью (или, если угодно, «проверка реальности»).
• Доступность знаний осознанию.
• Самопознание, с присущим ему чувством юмора.
• Интегрирующая деятельность нервной системы.
• Способность мыслить абстрактно.
• Непрерывная индивидуация (без прерванного или заторможенного развития).
• Функциональная автономия мотивов.
• Толерантность к фрустрациям.
Я понимаю, что все то, что я назвал процессами или механизмами, не всегда логически стыкуется. Но эти перечни служат обоснованию моей точки зрения, заключающейся в том, что нормальность обусловлена преобладанием одного набора принципов, а аномальность – преобладанием другого. Причем тот факт, что все нормальные люди время от времени страдают катаболическими процессами, не меняет сути. Нормальная жизнь отличается преобладанием анаболических функций; аномальная жизнь – преобладанием катаболических функций.
Заключение
Есть ли у нас возможность свести воедино все эти расходящиеся нити и занять определенную позицию, уместную для психологии в наши дни? Попытаемся это сделать.Во-первых, я считаю, что мы должны выразить глубокое почтение этике и с благодарностью признать, что сама по себе психология не в состоянии решить проблему нормальности. Ни один психолог не преуспел в ответе на вопрос, почему человеку следует стремиться к доброму здравию, а не к болезни; почему нормальность должна быть целью для всех людей, а не для некоторых. Точно так же психологи не могут объяснить, почему выдающееся творение может иметь ценность даже в том случае, если сам его создатель по всем тестам является ненормальным человеком. Решения этой и множества других головоломок лежат вне сферы компетенции психологии. То, что представители этики расходятся во мнениях, также верно; но мы с радостью предоставим им свободу и будем поощрять продолжение их усилий.
В то же время направления исследований и анализа, рассмотренные в настоящей работе, жизненно важны для философских поисков. В конце концов, именно психологи непосредственно имеют дело с людьми в клинике, в учебных заведениях, на производстве и в научных учреждениях. Именно они собирают факты, относящиеся к норме и аномалиям, и пытаются сплести из них свои собственные нормативные положения. Факт и нравственный императив связаны теснее, чем могут думать те, кто традиционно пишет о проблемах этики. Среди фактов, которые может предложить психология, выделим следующие:
Исследования рассказали нам многое о природе человеческих потребностей и мотивов, как сознательных, так и бессознательных. Полезно объединить эти потребности в широкие категории роста и сплоченности. Многое известно о патологиях, которые являются результатом фрустрации и нарушения баланса потребностей. Было бы абсурдным, если бы философы, занимающиеся вопросами морали, сочиняли императивы, полностью обходя эти данные.
Нам многое известно об условиях детства, формирующих склонности к правонарушениям, предрассудкам и психическим расстройствам. Философу-моралисту предстоит большая работа по изложению своих императивов на языке педагогики. Например, я могу предложить рассмотреть и сформулировать под углом зрения воспитания детей абстрактный императив «уважение к людям».
Благодаря сравнительным исследованиям человека и животных нам известно многое о мотивах, свойственных и тем и другим, но помимо этого, как показал Шобен, нам известно и о качествах, являющихся чисто человеческими. Философам следует уделить внимание этим данным.
Хотя я еще не упоминал об этом, психология совместно с культурной антропологией располагает достаточно ясной картиной роли культуры в создании и определении отклонений от нормы. Нам известно о возникновении психозов и неврозов в различных популяциях; мы знаем, какие условия считаются аномальными для одних культур и в то же время нормальными для других. Кроме того, нам известны, с определенной степенью точности, те условия, которые считаются аномальными во всех культурах. Эти факторы имеют прямое отношение к размышлениям специалистов в области этики.
Вслед за Халмосом мы можем сказать, что биологам, психологам и социологам известно многое об условиях индивидуального и группового выживания. Хотя сами по себе эти факты ничего не говорят нам о том, почему мы должны выжить, они, тем не менее, снабжают конкретными данными философа, считающего возможным разгадать эту загадку.
Еще более важной, на мой взгляд, является эмпирическая работа по достижению согласия, которое в настоящее время возможно. Мы уже упоминали метод Бэррона для определения свойств людей, считающихся «здоровыми» в отличие от тех людей, которые считаются «нездоровыми». Хотя вряд ли философ воспримет как адекватное определение здоровья, высказанное университетским профессором, однако ему было бы полезно учесть мнения, отличные от его собственного.
Другой тип консенсуса достигается в результате изучения списков, подготовленных вдумчивыми исследователями. Эти авторы пытаются на основе обширного опыта сделать все, что в их силах, чтобы суммировать требования, предъявляемые к нормальности, здоровью или зрелости так, как они их видят. Изучая подобные списки, мы поражаемся как их различиям в словесных формулировках, так и глубинному сходству их смысла, которое никому до сих пор не удалось еще сформулировать надлежащим образом. В этом случае философ вновь может столкнуться с проблемой консенсуса, и снова ему будет полезно соотнести его собственные частные рассуждения с выводами других людей, не менее компетентных, и, возможно, имеющих больше клинического опыта, чем он сам.
Я думаю, что философу было бы полезно изучить задачи психотерапии в том виде, в котором они сформулированы или подразумеваются в ведущих терапевтических системах. Если бы перед ним возникла необходимость проработать сочинения, например, поведенческих психотерапевтов, то он мог бы обоснованно сделать вывод о том, что эффективность (способность справляться с проблемами) является главной целью; в дзен-терапии, напротив, делается акцент на восстановлении слияния с группой. Недирективная терапия явно преследует цель роста; желанной для Гольдштейна, Маслоу и Юнга является самоактуализация; для Фромма – продуктивность; для Франкла и логотерапевтов – смысл и ответственность. Таким образом, каждый терапевт, по-видимому, держит в голове какой-то преобладающий акцент, задающий для него, согласно теории ценностей, определение достойного образа жизни и личностного здоровья. Хотя этот акцент у всех разный, а названия меняются, тем не менее, похоже, что имеет место слияние этих критериев. Взятые вместе, они напоминают нам об обширной речной системе, образованной сетью притоков, сливающихся в единое русло, несмотря на все различия в источниках и форме. Это слияние представляет собой фактор, который не может себе позволить проигнорировать ни один философ, занимающийся исследованием нравственных проблем.
Наконец, различие между анаболическими и катаболическими процессами в формировании личности представляет собой факт, имеющий важное значение. Вместо того чтобы судить, исходя исключительно из конечного результата деятельности, возможно, было бы полезно сосредоточить свое внимание на процессах, с помощью которых достигаются различные результаты. Предположительно, нравственный закон мог бы быть сформулирован в терминах укрепления анаболических функций в себе и других и борьбы с катаболическими функциями.
Верно, что предпочтительным методом этики является работа «сверху вниз». Априорность и разум – законные инструменты философии. До сегодняшнего дня этот метод привел к появлению множества нравственных императивов, включая следующие: поступай так, чтобы максима конкретного поступка могла стать универсальным законом; уважай людей; пытайся ограничить свои желания; приводи свои интересы в гармонию с интересами окружающих; ты – ничто, народ – все; возлюби Всевышнего всем сердцем, всей душой, всем разумом… и ближнего как самого себя.
У нас нет никакого желания воспрепятствовать этому подходу сверху, ибо мы не умеем ставить преграды интуитивным и рациональным истокам нравственной теории. Но я должен заявить – и это мое главное убеждение – что каждый из этих нравственных императивов, а также все остальные, которые были и будут провозглашены, могут и должны быть проверены и конкретизированы с помощью разных форм психологического анализа, упомянутых выше. Подвергая каждый императив психологическому исследованию, мы можем сказать, есть ли вероятность того, что люди поймут предложенный принцип; способны ли они следовать этому принципу и в каком смысле; каковы вероятные отдаленные последствия; а также обнаружим ли мы согласие среди людей в целом и среди терапевтов и других практиков на ниве усовершенствования человека в вопросе о том, действительно ли хорош данный императив.
Несколько слов в заключение. Мое обсуждение проблемы нормальности и аномальности привело в определенном смысле к достаточно простому выводу. Я сказал, что искомый критерий еще не найден; маловероятно, что он будет найден психологами и философами, которые работают каждый сам по себе. Необходимо сотрудничество тех и других. К счастью, в наши дни психологи начинают интересоваться философскими вопросами, а философы – вопросами психологии. Работая вместе, они смогут, в конечном счете, правильно сформулировать задачу и, вероятно, решить ее.
От себя лично я хочу добавить, что работа, обзор которой сделан в этой статье, представляет очень высокий уровень рассуждений, гораздо более сложный, чем тот, что преобладал совсем недавно. Психологи, которые в своих наставлениях и рекомендациях будут следовать намеченным здесь направлениям, вряд ли сильно ошибутся, указывая людям путь к нормальности.
Какие единицы нам использовать?[41]
Природа человека, как и вся природа в целом, состоит, по-видимому, из относительно стабильных структур. Следовательно, успех психологической науки, как и любой науки, в значительной степени зависит от ее способности идентифицировать основные структуры, подструктуры и микроструктуры (элементы), из которых состоит данная часть космоса.
Освободившись наконец от этих демонов, психология упрямо вступила во «второй ледниковый период», приняв концепцию «способностей» – единиц вряд ли более продуктивных, чем жидкости. Понятие способностей, развивавшееся томистами, Христианом Вольфом, шотландской школой и френологами, обладает определенной привлекательностью на уровне здравого смысла, но не удовлетворяет современных теоретиков.
Под влиянием Дарвина теоретики личности заменили «способности» «инстинктами». Последовавшая эра, длившаяся примерно шестьдесят лет, не может быть названа «ледниковым периодом», ибо она принесла с собой элегантную и последовательную защиту инстинктов и производных от них чувств Мак-Дугаллом, который привлек наше внимание к возможности существования однородных мотивационных единиц. Фрейд поддержал это направление поиска, хотя, в отличие от Мак-Дугалла, не предложил ясной таксономической схемы. На протяжении этого периода было открыто, постулировано и изобретено бесчисленное множество инстинктов. В 1924 году Бернард писал, что выделено более 14 000 различных инстинктов, но до конечной цифры еще далеко[46]. Предчувствуя неудачу поисков в этом направлении, психологи начали «ловить рыбку в более чистой воде». Доктрина влечений (ограниченной формы инстинкта) продолжала укреплять твердые бихевиористские позиции, да и сейчас в какой-то степени поддерживает их, но сегодня большинство психологов согласны с Хеббом[47] в том, что отождествление мотивационной структуры с простыми влечениями и биологическими потребностями совершенно неадекватно.
Некоторые проблемы связаны с тем фактом, что психология вряд ли могла бы использовать «клетку», даже если бы ее открыла. (Она отвергла «рефлекторную дугу», которая некоторое время, казалось, служила этой цели.) Специфическая для психологии проблема заключается в существовании многих разных уровней организации, количество и природа которых еще не установлены. В зависимости от наших интересов единицы структуры могут быть мельче или крупнее. Если нас волнует элементарная поведенческая проблема, например чередование выпрямления и сгибания ноги, мы можем в качестве единицы использовать спинальную иннервацию. Если мы хотим классифицировать формы моторной активности, наиболее приемлемой единицей оказывается ходьба. Если нас интересует межличностное поведение, мы можем осознанно констатировать количественно измеримую привычку удаления от людей (таким образом сближаясь с концепцией Карен Хорни). Если нас волнуют генерализованные диспозиции личности, мы можем рассматривать такие единицы как черты избегания. И «мелкозернистые» и «крупнозернистые» единицы занимают в анализе свое место. В конечном счете, конечно, мы надеемся научиться сводить «молярные» характеристики к «молекулярным» и наоборот, объединять «молекулярные» единицы в «молярные».
Но пока мы далеки от этой цели. Даже на более общих уровнях анализа у нас отсутствует согласие относительно видов разыскиваемых нами единиц. Должны ли это быть привычки или системы привычек, потребности или чувства, векторы, факторы, направления или черты? Должны ли это быть влечения или измерения, воззрения или установки, области, синдромы, личностные конструкты или эрги? Все это предлагалось и эмпирически защищалось. Обнадеживает нас в этой запутанной ситуации лишь то, что за последние тридцать лет наблюдалось безграничное усердие в измерениях и теории. Но в настоящее время измеряемых аспектов личности столько, что 14 000 инстинктивных единиц, описанных Бернардом, не покажется много. Будем надеяться, что когда психологи столкнутся с этой оргией единиц, они не впадут в состояние коллапса, которым завершился предшествующий поиск инстинктов. Возможно, непосредственной опасности нет, ибо в журнале «American Psychologist» мы читаем: «Выделенный Фондом Форда грант в 238 тысяч долларов позволит исследовательской группе Университета Миннесоты в течение 5 лет проводить исследования, направленные на развитие более адекватной системы описательных, диагностических и динамических категорий… Группа будет работать над развитием терминов или системы терминов, максимально описывающих личность»[48].
Я рискнул поднять эту приводящую в замешательство тему не потому, что у меня есть тайное решение проблемы с двухтысячелетней историей, и не потому, что я ясновидящий и могу предвидеть конечный результат проекта, осуществляемого в Миннесоте. Я поступил так, потому что убежден, что нашим нынешним исследованиям недостает ви́дения перспективы наших усилий, и я бы хотел достичь такого сбалансированного ви́дения усилий современных исследователей. К концу данной статьи я отважусь на несколько радикальное предложение – изменить направление наших исследований.
Есть и второе утверждение, в отношении которого, я надеюсь, мы можем достичь столь же быстрого согласия. Методологи говорят нам, что мы никогда не можем наблюдать непосредственно мотивы, черты или любые подобные единицы. Мы согласны. Они говорят нам, что любая единица, которую мы открываем, – это только «гипотетический конструкт» или «промежуточная переменная». И в этом они тоже правы, хотя со своей стороны я голосую за «гипотетический конструкт» – понятие, подразумевающее (как считают Мак-Коркодейл и Мел[49]), что единицы, которые мы ищем, реально существуют, хотя и невидимы. Методологи к тому же говорят нам, что мы должны обладать корректными и воспроизводимыми операциями для установления единиц, которые мы выбрали; мы не можем пробудить их к жизни простым называнием их по имени, как это делали сторонники инстинктов поколение или два назад. И с этим мы согласны. На самом деле, мы разумно принимаем все предостережения и предупреждения современной методологии, за исключением того, что от избытка рвения все единицы объявляются выдуманными, применимыми лишь в конкретной деятельности исследователей.
Третье утверждение задержит нас дольше, ибо оно оказывается самым большим камнем преткновения в нашем поиске объективно существующих структур. Я имею в виду несомненную изменчивость поведения человека от ситуации к ситуации. Открытые в лабораторных условиях мотивационные единицы часто испаряются, когда субъект переходит из лаборатории в свой офис, гольф-клуб, дом. На самом деле, его поведение в этих знакомых условиях может часто оказываться противоречивым. Факт ситуационной изменчивости поведения привел многих социологов к убеждению, что любой поиск устойчивой личности с конкретными мотивами и чертами обречен на неудачу.
Недавно я был на конференции психологов, работающих над проблемой «межличностного восприятия»[50]. На этой конференции много говорилось о восприятии, но мало о людях – объекте восприятия. Причина, я думаю, в том, что участники остро осознавали хамелеоноподобные изменения, отличающие человека при переходе из одной ситуации в другую. Они гораздо больше предпочитали изучать восприятие человека в ситуации, и таким образом обходили вопрос о том, на что реально похож человек. Не только индивид варьирует свое поведение, но и на наше восприятие его сильно влияют наши субъективные установки, наша симпатия к нему, отсутствие духовной близости к нему или его степень сходства с нами. Следовательно, сам воспринимающий является главным источником изменений; ситуация, в которой действует человек-объект, может быть еще одним источником изменений, а фиксированные черты и мотивы человека-объекта являются фактором лишь второстепенным.
Неадекватные единицы, выделявшиеся ранее
С IV века до нашей эры до XVII века нашей эры науки о жизни пользовались непродуктивными единицами анализа, предложенными еще Эмпедоклом: земля, воздух, огонь и вода, что привело к «эпохе застоя» буквально во всех науках о жизни. Гиппократ и Гален, мудрецы средних веков и Возрождения, включая христианских схоластов и мусульманских ученых, единодушно признавали сутью вещей эти и только эти единицы[42]. Теория личности как таковая полностью писалась в терминах четырех темпераментов, возникающих, как считалось, вследствие гуморальной[43] дистилляции из четырех космических элементов: черной желчи (меланхолик), желтой желчи (сангвиник), крови (холерик) и флегмы (флегматик). Quatuor humores in nostro corpore regnant[44], – гласила медицинская поэма XIII века. Порожденная этим негибкость анализа сохранилась по меньшей мере до времен Гарвея, чье открытие в 1628 году циркуляции крови поставило под сомнение всю доктрину жидкостей организма[45].Освободившись наконец от этих демонов, психология упрямо вступила во «второй ледниковый период», приняв концепцию «способностей» – единиц вряд ли более продуктивных, чем жидкости. Понятие способностей, развивавшееся томистами, Христианом Вольфом, шотландской школой и френологами, обладает определенной привлекательностью на уровне здравого смысла, но не удовлетворяет современных теоретиков.
Под влиянием Дарвина теоретики личности заменили «способности» «инстинктами». Последовавшая эра, длившаяся примерно шестьдесят лет, не может быть названа «ледниковым периодом», ибо она принесла с собой элегантную и последовательную защиту инстинктов и производных от них чувств Мак-Дугаллом, который привлек наше внимание к возможности существования однородных мотивационных единиц. Фрейд поддержал это направление поиска, хотя, в отличие от Мак-Дугалла, не предложил ясной таксономической схемы. На протяжении этого периода было открыто, постулировано и изобретено бесчисленное множество инстинктов. В 1924 году Бернард писал, что выделено более 14 000 различных инстинктов, но до конечной цифры еще далеко[46]. Предчувствуя неудачу поисков в этом направлении, психологи начали «ловить рыбку в более чистой воде». Доктрина влечений (ограниченной формы инстинкта) продолжала укреплять твердые бихевиористские позиции, да и сейчас в какой-то степени поддерживает их, но сегодня большинство психологов согласны с Хеббом[47] в том, что отождествление мотивационной структуры с простыми влечениями и биологическими потребностями совершенно неадекватно.
Трудности и запутанность современного научного поиска
Я надеюсь, что упоминание этих фрагментов истории научного поиска придаст перспективу нашим современным исследованиям. Ясно, что мы еще не решили проблему единиц анализа человеческой природы, хотя сама проблема была поставлена двадцать три столетия назад. Столь же ясно, что психология намного отстает от химии с ее периодической таблицей элементов, от физики с ее поддающимися верификации, хотя и неуловимыми квантами и даже от биологии с ее клеткой. Психология еще не знает, какой может быть ее «клетка». Отчасти именно по этой причине скептики ставят под сомнение право психологии называться наукой. Психологи еще не достигли согласия в том, какие единицы анализа использовать.Некоторые проблемы связаны с тем фактом, что психология вряд ли могла бы использовать «клетку», даже если бы ее открыла. (Она отвергла «рефлекторную дугу», которая некоторое время, казалось, служила этой цели.) Специфическая для психологии проблема заключается в существовании многих разных уровней организации, количество и природа которых еще не установлены. В зависимости от наших интересов единицы структуры могут быть мельче или крупнее. Если нас волнует элементарная поведенческая проблема, например чередование выпрямления и сгибания ноги, мы можем в качестве единицы использовать спинальную иннервацию. Если мы хотим классифицировать формы моторной активности, наиболее приемлемой единицей оказывается ходьба. Если нас интересует межличностное поведение, мы можем осознанно констатировать количественно измеримую привычку удаления от людей (таким образом сближаясь с концепцией Карен Хорни). Если нас волнуют генерализованные диспозиции личности, мы можем рассматривать такие единицы как черты избегания. И «мелкозернистые» и «крупнозернистые» единицы занимают в анализе свое место. В конечном счете, конечно, мы надеемся научиться сводить «молярные» характеристики к «молекулярным» и наоборот, объединять «молекулярные» единицы в «молярные».
Но пока мы далеки от этой цели. Даже на более общих уровнях анализа у нас отсутствует согласие относительно видов разыскиваемых нами единиц. Должны ли это быть привычки или системы привычек, потребности или чувства, векторы, факторы, направления или черты? Должны ли это быть влечения или измерения, воззрения или установки, области, синдромы, личностные конструкты или эрги? Все это предлагалось и эмпирически защищалось. Обнадеживает нас в этой запутанной ситуации лишь то, что за последние тридцать лет наблюдалось безграничное усердие в измерениях и теории. Но в настоящее время измеряемых аспектов личности столько, что 14 000 инстинктивных единиц, описанных Бернардом, не покажется много. Будем надеяться, что когда психологи столкнутся с этой оргией единиц, они не впадут в состояние коллапса, которым завершился предшествующий поиск инстинктов. Возможно, непосредственной опасности нет, ибо в журнале «American Psychologist» мы читаем: «Выделенный Фондом Форда грант в 238 тысяч долларов позволит исследовательской группе Университета Миннесоты в течение 5 лет проводить исследования, направленные на развитие более адекватной системы описательных, диагностических и динамических категорий… Группа будет работать над развитием терминов или системы терминов, максимально описывающих личность»[48].
Я рискнул поднять эту приводящую в замешательство тему не потому, что у меня есть тайное решение проблемы с двухтысячелетней историей, и не потому, что я ясновидящий и могу предвидеть конечный результат проекта, осуществляемого в Миннесоте. Я поступил так, потому что убежден, что нашим нынешним исследованиям недостает ви́дения перспективы наших усилий, и я бы хотел достичь такого сбалансированного ви́дения усилий современных исследователей. К концу данной статьи я отважусь на несколько радикальное предложение – изменить направление наших исследований.
Центральные положения нового подхода
Во-первых, приведу несколько центральных положений, с которыми, я надеюсь, мы все согласны. Кажется очевидным, что единицы, которые мы ищем в личности и в мотивации, – относительно сложные, а не молекулярные структуры. Они находятся на более высоких уровнях того, что Халл назвал иерархией навыков, чем уровень спинальных навыков. Мы не ищем клетки или даже скопления клеток, мы не ищем рефлексы, следы или кванты эндокринных выделений или проводящих процессов нервной системы. В конечном счете, конечно, нам хотелось бы перевести сложные структуры в микроэлементы и раскрыть их нейрогуморальные составляющие. Но в настоящее время и в ближайшем будущем мы должны удовлетвориться отысканием генерализованных единиц, определяющих относительно широкие формы организации.Есть и второе утверждение, в отношении которого, я надеюсь, мы можем достичь столь же быстрого согласия. Методологи говорят нам, что мы никогда не можем наблюдать непосредственно мотивы, черты или любые подобные единицы. Мы согласны. Они говорят нам, что любая единица, которую мы открываем, – это только «гипотетический конструкт» или «промежуточная переменная». И в этом они тоже правы, хотя со своей стороны я голосую за «гипотетический конструкт» – понятие, подразумевающее (как считают Мак-Коркодейл и Мел[49]), что единицы, которые мы ищем, реально существуют, хотя и невидимы. Методологи к тому же говорят нам, что мы должны обладать корректными и воспроизводимыми операциями для установления единиц, которые мы выбрали; мы не можем пробудить их к жизни простым называнием их по имени, как это делали сторонники инстинктов поколение или два назад. И с этим мы согласны. На самом деле, мы разумно принимаем все предостережения и предупреждения современной методологии, за исключением того, что от избытка рвения все единицы объявляются выдуманными, применимыми лишь в конкретной деятельности исследователей.
Третье утверждение задержит нас дольше, ибо оно оказывается самым большим камнем преткновения в нашем поиске объективно существующих структур. Я имею в виду несомненную изменчивость поведения человека от ситуации к ситуации. Открытые в лабораторных условиях мотивационные единицы часто испаряются, когда субъект переходит из лаборатории в свой офис, гольф-клуб, дом. На самом деле, его поведение в этих знакомых условиях может часто оказываться противоречивым. Факт ситуационной изменчивости поведения привел многих социологов к убеждению, что любой поиск устойчивой личности с конкретными мотивами и чертами обречен на неудачу.
Недавно я был на конференции психологов, работающих над проблемой «межличностного восприятия»[50]. На этой конференции много говорилось о восприятии, но мало о людях – объекте восприятия. Причина, я думаю, в том, что участники остро осознавали хамелеоноподобные изменения, отличающие человека при переходе из одной ситуации в другую. Они гораздо больше предпочитали изучать восприятие человека в ситуации, и таким образом обходили вопрос о том, на что реально похож человек. Не только индивид варьирует свое поведение, но и на наше восприятие его сильно влияют наши субъективные установки, наша симпатия к нему, отсутствие духовной близости к нему или его степень сходства с нами. Следовательно, сам воспринимающий является главным источником изменений; ситуация, в которой действует человек-объект, может быть еще одним источником изменений, а фиксированные черты и мотивы человека-объекта являются фактором лишь второстепенным.