Горький Максим. Лето

   Я его спросил:
   - Что, Алёша, как будто ожёгся ты?
   Сконфуженный немножко, он серьёзно отвечает:
   - Было, Петрович, хоть и не очень, ну как раз впору однако! Знаешь, женщина неглупая и немного грамотная, надо бы и ею заняться!
   Я предупреждаю:
   - Ты всё-таки не весьма откровенно беседуй с нею.
   - Это бы тебе побеседовать, - усмехаясь, говорит он, - а меня она высмеивает.
   Попробовал я, но, кроме ласковых улыбок, никаких ответов не получил. Присматриваюсь.
   Узнал, что вдовеет она уже второй год - муж у неё чем-то проштрафился, и осудили его в дисциплинарный на два с половиной года без зачёта, так что увидит она его - коли увидит - не раньше как лет через пять. Дурных слухов про неё нет, хотя парни вьются около неё, как шмели, и Егор Досекин, заметно, всех упорнее. Из мужнего дома, от свёкра, она ушла и живёт со своей матерью, полуслепой старушкой, великой мастерицей пояски ткать и лестовки (- кожаные чётки у старообрядцев. - Ред.) делать. Сама Варвара на все руки мастерица: и платья невестам шьёт, и бисером ризы нижет на иконы, и ткать ловка, но - этим не проживёшь, приходится ей заниматься подёнщиной. Есть у неё брат, работает на лесопилке верстах в сорока, пьёт горькую и в деревне почти не бывает.
   Однажды, перед каким-то праздником, пришла она мыть пол, осмотрела комнату и, неодобрительно качая головою, говорит:
   - Эко книг-то накопили!
   И верно, многовато их набралось. Натаскал Алёша из города и такого, что не нужно нам пока, да и небезопасно держать.
   - Да, - говорю, - действительно!
   А она, подтыкая подол и не глядя на меня, вполголоса замечает:
   - В деревне не очень любят книги.
   - Не все, - мол, - не любят.
   Она значительно и как бы намекая ворчит:
   - Вот газет мужики не боятся, а книги - считают опасными.
   Тогда я спрашиваю её прямо:
   - Разве говорят что-нибудь про мои книги?
   - Не слыхала, - отвечает. - Ну, уходи - я примусь.
   И наклонилась над ведром. А когда я вышел в сенцы, говорит:
   - Всё-таки, которые лишние - не держать бы дома-то.
   Обернулся я, встал в двери - странно мне. Согнувшись, она уже плещет водой и скользит по мокрому полу, сверкая белыми икрами. Смущённо отошёл прочь, и с того дня легла она мне на душу.
   Уж доведу до конца эту историйку, перескочив через многие события дней. Вскоре после сего разговора гулял я в праздник по лесу, готовясь к очередной беседе с товарищами, вышел на поляну и вижу: сидит она под деревом, шьёт что-то, а тут же её корова с телёнком пасётся - недавно отелилась, и Варвара ещё не пускала её в стадо.
   День жаркий, поляна до краёв солнцем налита, в густой траве дремлют пахучие цветы, и всё вокруг - как светлый сон. И она, в тени, тоже как большой цветок - кофта красная, юбка синяя, и тёмные брови на смуглом лице. Смотрит на меня и ласково улыбается, сощурив зеленоватые глаза.
   - Гуляешь? - спрашивает.
   - Да, - мол.
   - По годам-то тебе, - говорит, посмеиваясь, - с женой давно пора бы гулять, а ты всё с книгами. Это о чём книга?
   - О крестьянстве. Так и называется: "Крестьяне на Руси".
   - Ишь, - говорит, - сколько написано!
   Неловок я с женщинами, хоть и солдат и в городе жил, а нет у меня лёгкости в обращении с ними - может быть, это потому, что до той поры самой близкой и дорогой мне женщиной была мать моя.
   Стою я против Варвары, а она, глядя на меня снизу вверх, спрашивает:
   - А колдунских книг нет у тебя?
   - Это о чём?
   - О чём! О колдовстве! Как приворотные зелья варить.
   - На что тебе, - говорю, - зелья эти? Вон ты какая хорошая!
   Почему-то грустно мне и неловко перед ней, а она - смеётся тихонько.
   - Разве хороша?
   - Приворожишь и без колдовства.
   - Да ну?
   - Будто не знаешь?
   - Ей-богу, не пробовала!
   - Оттого, что нужды нет, сами парни льнут.
   Весело и тихо смеётся.
   - Видно, оттого! - говорит.
   В лесу человек упрощается: всё вокруг него просто, всё живёт открыто и цветы, и птицы, и разное дерево.
   Спрашиваю:
   - Скучно тебе без мужа-то?
   - А ещё бы!
   Прищурила глаза. Взгляд у неё острый, щекочет он мне губы и манит сесть рядом с нею. Сел.
   Она меня толкнула плечом и тихонько, ласково спрашивает:
   - Али поцеловать меня захотелось?
   Вздрогнул я.
   - Да, - говорю.
   - Так ты бы, - говорит, - поцеловал!
   А потом, лёжа у меня на коленях, смотрит она в лицо мне и мило говорит:
   - По душе ты мне, Егор Петрович!
   - Спасибо, мол, Варя!
   - Смотрю я на тебя: такой ты простой со всеми и такой скромный, будто и не мужчина. Хороший, видно, ты человек!
   Смущают меня её похвалы, а приятно слышать их.
   - Не очень я красив, - говорю, гладя её голову.
   - Это ничего! - отвечает. - Красоту даёт любовь. Опять же сказано: красна птица перьем, человек ученьем.
   Всё больше нравится мне она в речах её, и так хорошо на душе у меня, словно с покойной матерью встретился.
   Встали, вышли на солнышко, ходим плечо с плечом, смотрит на нас корова круглым глазом и ласково мычит, кланяются золотые метёлки зверобоя, пряным запахом дышит буквица и любимая пчёлами синь. Поют весёлые птицы, гудят невидимые струны, сочный воздух леса весь дрожит, полон ласковой музыки, и небо над нами - синий, звучный колокол из хрусталя и серебра.
   С того дня мы и зажили потихоньку в крепкой дружбе и горячей любви.
   Сначала я думал, что она не серьёзно затеяла это, а так, ради удовольствия, но вижу - чем дальше, тем более внимательна она ко мне, а однажды, ласкаясь, говорит:
   - До тебя я людей-то словно половинками видела, право! А теперь всё круглее стало.
   - Ну, - говорю, - я рад этому. Больше видишь - больше любишь.
   Смеётся.
   - Тебя?
   - Всё житьё.
   - То-то!
   А в другой раз, озабоченная, молвила:
   - По округе пошли про тебя слушки разные, пожалуй - вредные тебе. Полола я огород на скорняковской мельнице, был там Астахов, и говорили они со Скорняковым и Якимом-арендатором, что ты молодых парней не добру учишь, запрещёнными книгами смущаешь и что надо бы обыск сделать у тебя.
   - Вот как!
   - Да.
   - А тебе боязно за меня?
   - Ещё бы! Теперь вон какое время - то и дело в тюрьму таскают людей.
   - С этим покуда ничего не поделаешь. Будут таскать.
   Она вздохнула и, помолчав, предлагает:
   - А ты бы, коли у тебя опасные книжки есть, дал бы их мне. Уж я так спрячу - вода не найдёт!
   Избёнка её стоит на отлёте, у самой околицы, и за огородом, саженях в двадцати, - лес.
   Объясняю ей, что, конечно, хорошо бы спрятать кое-что у неё, но нельзя: нельзя вовлекать человека в дела, опасного смысла которых он не разумеет и может за них жестоко потерпеть.
   Опустив глаза, она тихо говорит:
   - А ты бы смысл-от объяснил мне, попробовал, может, и я поняла бы чего-нибудь.
   И, укоризненно посмотрев на меня, продолжала:
   - Думаешь, не догадываюсь я, зачем ты здесь?
   - А зачем?
   - Парней обучать, конечно!
   Мне стало стыдно пред нею, и после этого разговора я начал приучать её к чтению, давая разные простые книжки. Сначала пошло туго, и долго она стеснялась сказать, что не понимает прочитанного, а потом как-то сразу вошла во вкус, полюбила книжки и, бывало, горько плачет над судьбою прикрашенных писателями книжных людей.
   Теперь - о Кузине.
   Действительно, дня через три после разговора с Егором явился он ко мне вечером, на закате солнца. Сидел я один и пил чай - вдруг под окном высокий голос спрашивает:
   - Дома ли хозяин-то?
   - Милости прошу, пожалуйте!
   И вот, согнувшись в три погибели, он ныряет в мою горенку, удобно усаживается за стол и сразу заводит бойкую, развязную беседу.
   - Глядел я, глядел на тебя - и надумал: дай-ка пойду, познакомлюсь, какой там дачник-задачник живёт-то у нас?
   Старичище большой и нескладный: худой, сутулый, руки длинные, хромает - на левой ноге плюсна обрублена по тому случаю, что, будучи молодым, шёл он ночевать к мужней жене и попал в капкан волчий, приготовленный мужем для него.
   - Человек я, - говорит, - сызмала любопытный и всю жизнь любопытством живу, а про тебя идёт слух, будто ты хорошо начитан, - как же мне такой случай упустить-то?
   Голова у него большая, лысая, лицо строгое, жёлтое и глаза россыпью то колют тонкими, как иголки, хитрыми лучами, то вдруг округлятся и зелено горят, злые и насмешливые, рыжеватая с проседью борода растёт клочьями, буйно.
   Отпил чай, упёрся длинными руками о скамью и, освещённый красными лучами вечернего солнца, надломленно подался вперёд.
   - Вот и пришёл послушать - как о делах деревенских думает городской человек!
   Я говорю:
   - Лучше вы мне расскажите, что вы думаете, - вы меня старше, вам больше знать!
   - Знатьё-то, - говорит, - у меня есть, да не кругло, концы с концами не сходятся! Мы, деревенские, против вас - люди малого ведения, и нам ваше слово, как зерно весной, дорого.
   С час времени занимались мы тем, что осторожно охаживали друг друга церемонными словами, ожидая, кто первый откроет настоящее своё лицо, и вижу я - старик ловкий; в пот его не однажды ударяло, а он всё пытает меня: то начальство осудит за излишние строгости и за невнимание к нужде мужика, то мужиков ругает - ничего-де понимать не могут, то похвалит деревенскую молодёжь за стремление к грамоте и тут же сокрушается о безбожии её и о том, что перестала она стариков слушать, хочет своим разумом жить. С одного бока пощупает и с другого, и сзади заходит, и всяко, а напрямки - не решается.
   Я, где можно без ущерба, поддакиваю, а больше молчу, следя за игрой его глаз и морщин на живом лице.
   В открытое окно жарко дышит летняя ночь, слышен тихий лай собаки, и гулко ухает ботало на реке.
   Чувствую - сердится старик на меня, думаю, жалеючи его:
   "Говорил бы ты сразу - чего надо тебе!"
   А он крепко трёт лысину и уже несколько устало, с досадой говорит:
   - Главная беда - боязлив народ, все друг друга опасаются, мысли свои скрывают. И живут в разброде.
   - Разговаривать-то, - мол, - запрещается, да и строго.
   - А коли жизнь стала строже - человек будь сильней, - твёрдо выговорил он. - Ты как думаешь, буря эта по земле прошла - не задела она мужика-то? Только опамятоваться ему не дали, скоро больно рот заткнули кулаком, размять кости не успел - связали и снова командуют: лежи плашмя вниз носом-то! Он лежит - как ему иначе? Чуть приподнял голову - бьют. Он лежит смирно, а о чём он думает - никому это неведомо. Однако сообрази, можно ль ему не думать, когда случилось эдакое странное дело - вдруг говорят ласковым голосом: помоги, мужичок, пришли своих-то людей для управления делами, мы больше не можем, и всё у нас останавливается. Он - послал. Прогнали: нет, эти не годятся, ты других собери. Других! Это, брат, было очень занимательно, когда других потребовали; наша деревня, Малинки, Василево, Фомино - в один голос решили: Якова Гнедого выборщиком-то. А Яков-то этот - самый дерзновенный мужик на всю округу, на дерзости и жизнь потерял - знаешь?
   Старик понизил голос, заглянул в окно и снова нагнулся ко мне, крепко держась руками за край скамьи.
   - Шёл общий наказ - партионных выбирай, которые решительно говорят, чтобы всю землю и всю волю народу, нечего там валандаться-то! Ну, выбрали. Нашего депутата уж и назад не вернули, а прямо в Сибирь. И опять: не годятся, других! Ты полагаешь - не задумался мужик над этим? А как стали выбирать третий раз, и повалил мироед, богатей-то...
   Он остановился, замолчал и уставился на меня круглыми глазами, пряча в бороде нехорошую усмешку.
   - Я в Думу эту верил, - медленно и как бы поверяя себя, продолжал старик, - я и третий раз голос подавал, за богатых, конечно, ну да! В то время я ещё был с миром связан, избу имел, землю, пчельник, а теперь вот сорвался с глузду и - как перо на ветру. Ведь в деревне-то и богатым жизнь - одна маета, я полагал, что они насчёт правов - насчёт воли то есть - не забудут, а они... да ну их в болото и с Думой! Дело лежит глубже, это ясно всякому, кто не слеп... Я тебе говорю: мужик думает, и надо ему в этом помочь.
   Он встал, посопел носом и предлагает:
   - Ты прикрой-ка окошко-то!
   Я прикрыл. В сумраке вижу его озабоченное лицо, смешно мне немного и приятно, что, наконец, человек выходит на прямой путь.
   - Вот что: я - человек открытый и люблю прямоту; это правда, спроси кого хошь. Я пришёл с честной душой, ты верь, я тебе объясню это. Чего я добивался в жизни - ей-богу, не знаю! Мог быть богат, и не один раз, через баб - ну пропустил все сроки однако. Стукнуло полсотни годов - думаю: "Давай, буду жить спокойно на пчельнике своём, пора! И пусть меня никто не трогает". Выдал дочь замуж за хорошего парня, отдал ии некоторые деньжонки, сот пяток - всё хорошо! Вдруг начался этот всеобщий переворот жизни - Думы, выборы, споры... тут зять мой ухнул в тюрьму, дочонка за ним в ссылку пошла, всё это одно на другое - с головой завалило меня-то. Оглянулся, гляжу - исчезоша, яко дым, надежды моя на спокойный конец дней, ничего у меня нету, всё отобрано, и дружки мои, солидные люди, отрицаются меня, яко еретика и крамольника, попрекая за хлопоты о зяте - таковский-де, и не должен был я заступаться за него, да! А он, зять-то, умница и... ну ладно, это дело домашнее! И вот я, значит, остался ныне, яко вран нощный на нырище, брожу с места на место, думаю...
   Закрыл он глаза и, качая голым черепом, молчит. Мне его жалко: видимо, не глупая и живая душа, а зря пропала.
   - Как же, - мол, - Пётр Васильевич, учительство ваше? Говорят - вы известный начётчик?
   Усмехнулся он.
   - Ныне, -говорит, - этим сыт не будешь. Теперь иной родися бог: раньше молились - отче наш, иже еси на небеси, а теперь - ваше вашество, иже еси в городе, сохрани и избави нас от злаго мужика!
   И, снова жутко посмеиваясь, шепчет в темноте:
   - Был начётчик, да, видно, вылинял, как старая собака на купцовом дворе. Ты, Егор Петрович, пойми - каково это полсотни-то лет отшагать, чтобы дураком-то себя встретить, - это, милый, очень горько! Был, был я начётчиком, учил людей, не думая, как скворец, бормотал чужое, да вот и разболтал душу свою в мирской суете, да! И верно некоторые говорят еретиком становлюсь на склоне дней-то! Мне бы, говорю, время душа спасать, а я будто совсем обезумел.
   Замолчал. Треплет бороду свою чёрными пальцами, и рука у него дрожит. Смотрю на его тусклый череп, и хочется сказать ему бодрое, ласковое слово, обидно мне за него и грустно, и всё больше жалко пятидесяти лет бесполезной траты человеческого сердца и ума.
   Начал говорить ему о причинах унижения человека, о злой борьбе за кусок хлеба, о невозможности сохранить себя в стороне от этой свалки, о справедливости жизни, нещадно карающей того, кто только берёт у неё и ничего не хочет отдать из души своей. И о новых путях жизни говорил, как соединить народ, собрать разбитого одиночеством человека. Говорю осторожно и мягко, как могу, ибо понимаю, что предо мной разум вдвое старше меня, много опытнее. Он, прислонясь к стене, слушает меня, не прерывая, ни о чём не спрашивая, а когда кончил я - долго и тягостно молчал.
   Потом, как бы вдруг проснувшись, встряхнулся, начал потирать руки свои так, что скрипела кожа, и заговорил, вздыхая:
   - Да, милый человек, это ты сказал хорошо. Хо-о-рошо! Ну и я теперь прямо скажу - я ведь догадался, что партийщик ты, я, брат, это понял! Тут не один я разрушился душой - есть таки люди, взыскующие града-то. И до тебя были - Егор Досекин, примерно, Ванюшка; племянник мой, Алёха... Конечно, они молодёжь, нам с ними не рука идти... то есть опасны они кажутся по молодости своей, и мы их с пелёнок видим, ну - и как-то доверия нет. Но, когда прибыл ты и они сейчас же встали около тебя, - тут я догадался! Молчу, всё-таки присматриваюсь, и другие тоже следят. Я им говорю: вы, братцы, и виду не подавайте, всё это - дело тонкое, и можно испортить, значит, не испугать бы тебя-то. Видим, что твёрдо и без страха ходите вы по земле. И вот Савёл Кузнецов подал совет: видно, опять начинается, нам бы пойти к ним-то да спросить - в чём дело? Ну, вот я и пришёл.
   Он тихонько засмеялся, взмахнув длинными руками.
   - Знаешь, как ребятишки: одни играют, а другие подошли да и просят примите и нас!
   Мне нравится его торопливая речь, бодрый голос, шутка и частое крепкое токанье. И я думаю:
   "Как-то вспыхнут в нашем костре трухлявые пенья и коренья деревни? Сколько могут дать они света людям и тепла?"
   - Ничего иного не остаётся живому человеку, как то, что ты говоришь, задумчиво размышляет старик, стоя среди комнаты и поглаживая бороду.
   - Значит, - шутливо спрашиваю я, - в социалисты поступаете, Пётр Васильич?
   - Эх, родимый! - вздохнув, сказал он. - Как придётся к гузну узлом - и в социалисты пойдёшь! Мне-то что - я один, по многим путям хаживал, пока на этот набрёл; видно, и впрямь - коли смолоду не добесишься, так на старости с ума сойдёшь, - мне что, говорю, а вот некоторых жалко! Не пойдут они по новому-то пути, а на старом месте нельзя стоять - согнаны! Ты гляди, как дело-то идёт: раньше резал деревню крестьянский банк, а теперь вот - выдел вдосталь крошит. Что же будет, куда деваться народу-то? Закачалась Русь родимая! Ну, как будто поумнела тоже - уж не туда клонит, куда враг гнёт, а туда, куда правда ведёт.
   И после этих слов он стал спокойнее и солиднее.
   Уже светало, когда он, прихрамывая, ушёл от меня.
   Радостно встревоженный этой беседою, вспоминая сказанное нами друг другу, я открыл окно и долго смотрел, как за тёмной гривою леса ласково разгорается заря, Тлеют чёрные покровы душной ночи, наливается утренний воздух свежим запахом смол. Травы и цветы, разбуженные росою и омытые ею, сладко дышат встречу заре, а звёзды, сверкая, уходят с востока на запад. Яростно споря друг с другом, поют кочета, звонкие голоса вьются в воздухе свежо и задорно, точно ребячий гомон.
   Воскресенье, деревня ещё спит, но уже порою раздаётся сонное мычание скота - звук густой, мягкий и добрый. Проснулись воробьи и прыгают по дороге, брызгая пылью, торопливо пролетает сорока, а потом, вдали, слышен её трескучий крик. Скоро в Малинках ударят к обедне.
   К вечеру собрались мы пятеро в скорняковском лесу, Я подробно рассказал товарищам о беседе с Кузиным.
   Алексей сейчас же на дыбы встал.
   - К чертям! - кричит. - Ещё наплетут на нас, чего нет, да и выдадут всех! Разве можно верить Кузину? Что вы! У него стражник Семён - первый друг!
   Ваня робко возражает:
   - Дядя Пётр - человек крепко обиженный и вообще он - хороший старик, ей-богу! А что со стражником дружит - так он же его с малых лет знает, грамоте учил. Нет, Алёша, ты вот что пойми - это и есть начало...
   Никин задумчиво говорит:
   - Да! Вот оно как, и стариков схватывает! Звать, правда, что всякая жива душа калачика хочет.
   Алексей ему кукиш к носу суёт.
   - Вот им калачик!
   - Не о том говорите вы! - вступился Егор. - Тут прежде всего надо сообразить, чем они могут быть полезны нам.
   Алексей твердит своё:
   - Будут полезны, как цепи железны. Вот и всё!
   Начался шум и спор. Алексей с Иваном схватились так, что тихий Ваня даже покраснел весь. Никин хочет их помирить, но, видимо, сам не знает, что сказать, говорит на два и тоже сердится. Я - молчу, это не мне решать. А Егор непрестанно курит, слушает всех и тоже молчит.
   Сидели мы у опушки леса над рекой. Поздно было, из-за Малинкиной колокольни смотрело на нас большое, медно-красное лицо луны, и уже сторож отбил в колокол десять чётких ударов. Всколыхнули они тишину, и в ночи мягко откликнулись им разные голоса тайных сил земли.
   Устали спорить, а ничего не решено. Ваня грустно говорит:
   - Ежели подышать на человека теплом нашей веры - должен он ожить!
   - Какой ты Иван! - кричит Алёша. - Ты Марья, Агафья!
   А Никин бормочет:
   - Ежели на совесть взять их...
   Егор Досекин встал на колени, отбросил папиросу и, глядя на всех сразу, решительно заговорил:
   - Горазды мы спорить, а всё-таки пора кончать, вечер-то убили. Взвесьте вот что: Кузин человек известный, полиция его уважает, он свободен, всюду ходит - разве мы в таком ходатае не нуждаемся? Это раз. А что он со стражником дружит - чем плохо? Вот и пускай он прежде всего скажет этому стражнику, чтобы его благородие не замечало нас, чтобы осень и зиму не пришлось нам, как в прошлом году, прятаться по оврагам да овинам, мёрзнуть и мокнуть.
   - Вот это верно! - сказал Авдей усталым голосом.
   - Уж коли они догадались о нас, - продолжает Досекин с усмешкой, прятаться нам поздно и говорить тут не о чем. О других я ничего не скажу, а Кузин - полезный человек.
   - Вот увидите, какой он! - радостно воскликнул Ваня и, обняв Алексея, уверяет его: - Ты не бойся! Мы их живо обратим.
   - А ну вас к чертям! - свалив его на землю, весело говорит Алёха. Разве я боюсь чего? Не из страха говорю, а - время жалко - когда мы их обломаем? Нам самим некогда учиться-то!
   Свёртывая папироску, Досекин чётко сказал, не глядя на меня:
   - А учить их не наше дело. Это уж Егор Петров учитель.
   Порешили на том, чтобы Кузин свёл нас со своей компанией в ближайший свободный день, местом выбрали пустую летом землянку лесорубов в скорняковском лесу.
   Ваня сияет, катаясь по песку и выкрикивая:
   - Ей-богу - хорошо это, братцы! Будут они нам помощники!
   Вдруг зоркий Алексей приложил руку ко лбу, поглядел вдаль и ворчит:
   - Стражник...
   Видим - из-за мельниц вышел толстоногий и мохнатый серый конь. Мы все в лунном свете, и, должно быть, нас ясно видно на жёлтой полосе песка.
   - Разойдёмся? - не то советуя, не то спрашивая, молвил Егор.
   Никто не шевельнулся, хотя разойтись нам легко: лес вплоть, а верхом по лесу без дороги далеко не ускачешь.
   - Ничего! - шепчет Ваня.
   - По-моему, он - дурак! - неожиданно сказал Авдей.
   Ждём. Всё более гулко топает конь, покачивается в седле большое стражниково тело, и земля словно отталкивает его чёрную тень. Нам жутко. Сдвинулись теснее, молчим, а где-то заунывно воет собака, и плеск реки стал ясно звонок.
   Блестит медный знак на шапке стражника и ствол ружья в руках у него, видно его чернобородое лицо, бессонные глаза, слышен запах лошадиного пота. Лениво фыркая, конь прядает ушами и, наезжая на нас, нехотя влачит по земле тяжкую тень всадника.
   Плывет хриплый Семёнов голос:
   - Что за люди?
   Ваня, выдвинувшись вперёд, ответил:
   - Мы.
   Конь остановился, мотая головой.
   - Чего делаете?
   - Гуляем.
   - Беседуем, - добавил Алексей.
   Семён, подняв ружьё дулом в небо, наклонился вперёд, поглядел.
   - Чужие есть?
   Тёзка мой ответил:
   - Все свои.
   Помолчав, стражник дремотно говорит:
   - Шли бы спать. Полуночники! Разве без девок гуляют?
   И дёрнул повод.
   - Н-но!
   Как бы прощаясь с нами, конь круто наклонил голову, тяжко ударил копытом в землю, а не тронулся.
   - Н-но! - крикнул стражник, широко разинув рот, толкнул лошадь прикладом в шею и поехал вдоль реки, косясь на неё.
   А мы пошли по домам.
   - Стара у него лошадёнка, - тихо сказал Авдей.
   Все молчат, идя тесной кучкой.
   - Ишь хребет-то провис как...
   Егор Досекин обернулся назад, поглядел и говорит:
   - Видно, на мельницу поедет, пьянствовать...
   У меня вдруг вспыхнуло желание догнать стражника и поговорить с ним один на один. Задел он меня чем-то.
   - Я ещё погуляю, братцы.
   Алексей молча двинулся за мной.
   - Нет, - говорю, - я один.
   И пошёл прочь от них, а они, стоя на дороге, замахали руками, вполголоса споря о чём-то. Понимаю, что беспокоятся они, и это мне приятно.
   - До завтрея! - кричит Ваня.
   Снял шапку, отмахнулся им и, выйдя на реку, шагаю берегом, против течения. Река вся в луне, точно серебряным молотом кована; течёт и треплет, полощет отражение моё, наполняя душу миром, приводя её в ласковый, грустный строй. Из-за леса облака плывут, верхний ветер режет их своими крыльями, гонит на юг, а на земле ещё тихо, только вершины деревьев чуть шелестят, сбрасывая высохшие листья в светлый блеск воды. Плавают в ночной тишине отдалённые звуки сторожевых колоколов, провожая отошедшие часы; трепетно сверкают в прозрачной высоте одинокие крупные звёзды лунной ночи, и дивит ночь ум и глаз разнообразной игрой света и теней и загадочными звуками своими. Напилась земля за день солнцем, крепко спит, пышно одетая в травы и цветы, а леса молча сосут её тёплую, сочную грудь.
   Люблю я ходить летними ночами один по земле - хорошо думается о ней и о мире в эти часы, точно ты углубил корни до сердца земного и вливается оттуда в душу твою великая, горячая любовь к живому.
   На повороте моей тропы из-за кустов выдвинулся Семёнов конь и прянул в сторону, испугав меня и себя.
   - Кто?.. - крикнул стражник, матерно ругаясь, и направил ружьё меж ушей коня сверху вниз - тоже испугался.
   А узнав меня, ворчит:
   - Что вас чёрт таскает по ночам-то!
   - А тебя?
   - У меня - служба!
   - Вот и у меня тоже, - смеюсь я. - Ты за ворами следишь, а я за звёздами.
   - За звёздами...
   Он свалился на землю, словно куль муки, бросил поводья в куст и, разминаясь, спрашивает хрипло:
   - Куришь? Ну, я один покурю. Сесть, что ли...
   Уселись на песке рядом, он положил ружьё на колени, зажёг спичку, поглядел на меня, мигая глазами, и, гладя ствол ружья, говорит:
   - Росы хороши... Дождей мало, а вот росы обильные. Говорят - вредно это хлебу.
   Курит он жадно, глоток за глотком, точно боится, что отнимут у него папиросу. Я спрашиваю его:
   - Что, дядя Семён, доволен ты этой службой?
   - Ничего! Что ж? Катаюсь вот! - не сразу молвил он. И бросив окурок, зарыл его в песке каблуком сапога.
   Спрашивает:
   - Ты в солдатах служил?
   - Нет.
   - А походка у тебя - как у солдата...
   Хочу я разговориться с ним и - не умею, не могу начать. Веет от него водкой и ещё чем-то тяжёлым, что связывает мысли.
   - А что, - мол, - Пётр Васильич Кузин не родня тебе?