Горький Максим. В людях

   Сидоров, потягиваясь, икал, охал, с головы его на мою босую ступню падала тёмными каплями тяжёлая кровь, - это было неприятно, но со страху я не решался отодвинуть ногу из-под этой капели.
   Было горько; на дворе сияет праздничный день, крыльцо дома, ворота убраны молодыми берёзками; к каждой тумбе привязаны свежесрубленные ветки клёна, рябины, вся улица весело зазеленела, всё так молодо, ново; с утра мне казалось, что весенний праздник пришёл надолго и с этого дня жизнь пойдёт чище, светлее, веселее.
   Солдата стошнило, душный запах тёплой водки и зелёного лука наполнил кухню, к стёклам окна то и дело прилипают какие-то мутные, широкие рожи с раздавленными носами, ладони, приложенные к щекам, делают эти рожи безобразно ушастыми.
   Солдат бормотал, вспоминая:
   - Это - как же я? Упал? Ермохин? Хор-рош товарищ...
   Потом стал кашлять, заплакал пьяными слезами и заныл:
   - Сестричка моя... сестрёнка...
   Встал на ноги, скользкий, мокрый и вонючий, пошатнулся и, шлёпнувшись на койку, сказал, странно ворочая глазами:
   - Совсем убили...
   Мне стало смешно.
   - Кто, чорт, смеётся? - спросил солдат, тупо глядя на меня. - Как ты смеёшься? Меня убили навсегда...
   Он стал отталкивать меня обеими руками и бормотал:
   - Первый срок - Илья пророк, второй - Егорий на коне, а третий - не ходи ко мне! Пошёл прочь, волк...
   Я сказал:
   - Не дури!
   Он нелепо рассердился, заорал, зашаркал ногами.
   - Меня убили, а ты...
   И тяжело, вялой, грязной рукою ударил меня по глазам, - я взвыл, ослеп и кое-как выскочил на двор, навстречу Наталье; она вела за руку Ермохина и покрикивала:
   - Иди, лошадь! Ты что? - поймав меня, спросила она.
   - Дерётся...
   - Дерётся-а? - с удивлением протянула Наталья и, дёрнув Ермохина, сказала ему:
   - Ну, леший, значит - благодари бога своего!
   Я промыл глаза водою и, глядя из сеней в дверь, видел, как солдаты мирились, обнимаясь и плача, потом оба стали обнимать Наталью, а она колотила их по рукам, вскрикивая:
   - Прочь лапы, псы! Что я вам - потаскушка из ваших? Валитесь дрыхнуть, пока бар ваших дома нет, - ну, живо! А то беда будет вам!
   Она уложила их, как малых детей, одного - на полу, другого на койке, и, когда они захрапели, вышла в сени.
   - Измазалась я вся, а - в гости одета! Ударил он тебя?.. Ишь ведь дурак какой! Вот она, водочка-то. Не пей, паренёк, никогда не пей...
   Потом я сидел с нею у ворот на лавочке и спрашивал, как это она не боится пьяных.
   - Я и тверёзых не боюсь, они у меня - вот где! - Она показала туго сжатый, красный кулак. - У меня муженёк, покойник, тоже заливно пьянствовал, так я его, бывало, пьяненького-то, свяжу по рукам, по ногам, а проспится - стяну штаны с него да прутьями здоровыми и отхлещу: не пей, не пьянствуй, коли женился - жена тебе забава, а не водка! Да. Вспорю до устали, так он после этого как воск у меня...
   - Сильная вы, - сказал я, вспомнив о женщине Еве, которая даже бога обманула.
   Наталья сказал, вдохнув:
   - Бабе силы надо больше, чем мужику, ей на двоих силы-то надо бы, а господь обделил её! Мужик - человек неровный.
   Она говорила спокойно, беззлобно, сидела, сложив руки на большой груди, опираясь спиною о забор, печально уставив глаза на сорную, засыпанную щебнем дамбу. Я заслушался умных речей, забыл о времени и вдруг увидал на конце дамбы хозяйку под руку с хозяином; они шли медленно, важно, как индейский петух с курицей, и пристально смотрели на нас, что-то говоря друг другу.
   Я побежал отпереть дверь парадного крыльца, отпер; подымаясь по лестнице, хозяйка ядовито сказала мне:
   - С прачками любезничаешь? Научился обхождению у нижней-то барыни?
   Это было до того глупо, что даже не задело меня; более обидным показалось, что хозяин, усмехнувшись, молвил:
   - Что ж - пора!..
   На другой день утром, спустившись в сарай за дровами, я нашёл у квадратной прорези для кошек, в двери сарая, пустой кошелёк; я десятки раз видел его в руках Сидорова и тотчас же отнёс ему.
   - А где же деньги? - спросил он, исследуя пальцем внутренность кошелька. - Рубль тридцать? Давай сюда!
   Голова у него была в чалме из полотенца; жёлтый, похудевший, он сердито мигал опухшими глазами и не верил, что я нашел кошелёк пустым.
   Пришёл Ермохин и начал убеждать его, кивая на меня:
   - Это он украл, он, веди его к хозяевам! Солдат у солдата не украдёт!
   Эти слова подсказали мне, что украл именно он, он же и подбросил кошелёк в сарай ко мне,- я тотчас крикнул ему в глаза:
   - Врёшь, ты украл!
   И окончательно убедился, что я прав в своей догадке, - его дубовое лицо исказилось страхом и гневом, он завертелся и завыл тонко:
   - Докажи!
   Чем бы я доказал? Ермохин с криком вытащил меня на двор, Сидоров шёл за нами и тоже что-то кричал, из окон высунулись головы разных людей; спокойно покуривая, смотрела мать Королевы Марго. Я понял, что пропал в глазах моей дамы, и - ошалел.
   Помню - солдаты держали меня за руки, а хозяева стоят против них, сочувственно поддакивая друг другу, слушают жалобы, и хозяйка говорит уверенно:
   - Конечно, это его дело! То-то он вчера с прачкой у ворот любезничал: значит, были деньги, от неё без денег ничего не возьмёшь...
   - Так точно! - кричал Ермохин.
   Подо мною пол заходил, меня опалила дикая злоба, я заорал на хозяйку и был усердно избит.
   Но не столько побои мучили меня, сколько мысль о том, что теперь думает обо мне Королева Марго. Как оправдаюсь я перед ней? Солоно мне было в эти сквернейшие часы.
   На моё счастье, солдаты быстро разнесли эту историю по всему двору, по всей улице, и вечером, лёжа на чердаке, я услыхал внизу крик Натальи Козловской:
   - Нет, зачем я буду молчать! Нет, голубчик, иди-ка, иди! Я говорю иди! А то я к барину пойду, он тебя заставит...
   Я сразу почувствовал, что этот шум касается меня. Кричала она около нашего крыльца, голос её звучал всё более громко и торжествующе.
   - Ты вчера сколько мне показывал денег? Откуда они у тебя - расскажи.
   Задыхаясь от радости, я слышал, как Сидоров уныло тянет:
   - Ай-яй, Ермохин...
   - А мальчишку ославили, избили, а?
   Мне хотелось сбежать вниз на двор, плясать от радости, благодарно целовать прачку, но в это время, - должно быть, из окна, - закричала моя хозяйка:
   - Мальчишку за то били, что он ругается, а что он вор - никто этого не думал, кроме тебя, халда!
   - Вы сами, сударыня, халда, корова вы этакая, позвольте вам сказать.
   Я слушал эту брань, как музыку, сердце больно жгли горячие слёзы обиды и благодарности Наталье, я задыхался в усилиях сдержать их.
   Потом на чердак медленно поднялся по лестнице хозяин, сел на связь стропил около меня и сказал, оправляя волосы:
   - Что, брат, Пешк'ов, не везёт тебе?
   Я молча отвернулся от него.
   - А всё-таки ругаешься ты безобразно, - продолжал он, а я тихо объявил ему:
   - Когда встану - уйду от вас...
   Он посидел, помолчал, куря папироску, и, внимательно разглядывая конец её, сказал негромко:
   - Что же, твоё дело! Ты уж не маленький, сам гляди, как будет лучше для тебя...
   И ушёл. Как всегда - было жалко его.
   На четвёртые сутки после этого - я ушёл из дома. Мне нестерпимо хотелось проститься с Королевой Марго, но у меня не хватило смелости пойти к ней, и, признаться, я ждал, что она сама позовёт меня.
   Прощаясь с девочкой, я попросил:
   - Скажи маме, что я очень благодарю её, очень! Скажешь?
   - Скажу, - обещала она, ласково и нежно улыбаясь. - Прощай до завтра, да?
   Я встретил её лет через двадцать, замужем за офицером-жандармом.
   XI
   Я снова посудником на пароходе "Пермь", белом, как лебедь, просторном и быстром. Теперь я "чёрный" посудник, или "кухонный мужик", я получаю семь рублей в месяц, моя обязанность - помогать поварам.
   Буфетчик, круглый и надутый спесью, лыс, как мяч; заложив руки за спину, он целые дни тяжело ходит по палубе, точно боров в знойный день ищет тенистый угол. В буфете красуется его жена, дама лет за сорок, красивая, но измятая, напудренная до того, что со щёк её осыпается на яркое платье белая липкая пыль.
   В кухне воеводит дорогой повар Иван Иванович, по прозвищу Медвежонок, маленький, полненький, с ястребиным носом и насмешливыми глазами. Он щёголь, носит крахмальные воротнички, ежедневно бреется, щёчки у него синие, тёмные усы подкручены вверх; в свободные минуты он непрерывно беспокоит усы, поправляя печёными красными пальцами, и всё смотрит в круглое ручное зеркальце.
   Самый интересный человек на пароходе - кочегар Яков Шумов, широкогрудый, квадратный мужик. Курносое лицо его плоско, точно лопата, медвежьи глазки спрятаны под густыми бровями, щёки - в мелких колечках волос, похожих на болотный мох, на голове эти волосы свалялись плотной шапкой, он с трудом просовывает в них кривые пальцы.
   Он ловко играл в карты на деньги и удивлял своим обжорством; как голодная собака, он постоянно тёрся около кухни, выпрашивая куски мяса, кости, а по вечерам пил чай с Медвежонком и рассказывал про себя удивительные истории.
   Смолоду он был подпаском у городского пастуха в Рязани, потом прохожий монах сманил его в монастырь; там он четыре года послушничал.
   - И быть бы мне монахом, чёрной божьей звездой, - скороговоркой балагурил он, - только пришла к нам в обитель богомолочка из Пензы забавная такая, да и сомутила меня: экой ты ладной, экой крепкой, а я, бает, честная вдова, одинокая, и шёл бы ты ко мне в дворники, у меня, бает, домик свой, а торгую я птичьим пухом и пером...
   - Ладно-о, она меня - в дворники, я к ней - в любовники, и жил около её тёплого хлеба года с три время...
   - Смело врёшь, - прерывает его Медвежонок, озабоченно разглядывая прыщики на своём носу. - Кабы за ложь деньги платили - быть бы тебе в тысячах!
   Яков жуёт, по слепому его лицу двигаются сивые колечки волос, шевелятся мохнатые уши; выслушав замечание повара, он продолжает так же мерно и быстро:
   - Была она меня старше, стало мне с ней скушно, стало мне нудно, и связался я с племянницей ейной, а она про то узнала да по шее меня со двора-то...
   - Это тебе награда - лучше не надо, - говорит повар так же легко и складно, как Яков.
   Кочегар продолжает, сунув за щёку кусок сахара:
   - Проболтался я по ветру некоторое время и приснастился к старичку володимерцу, офене, и пошли мы с ним сквозь всю землю: на Балкан-горы ходили, к самым - к туркам, к румынам тоже, ко грекам, австриякам разным все народы обошли, у того - купишь, этому - продашь.
   - А воровали? - серьёзно спрашивает повар.
   - Старичок - ни-ни! И мне сказал: в чужой земле ходи честно, тут, дескать, такой порядок, что за пустяки башку оторвут. Воровать я - верно пробовал, только - неутешно вышло: затеял я у купца коня свести со двора, ну - не сумел, поймали, начали, конешное дело, бить, били-били - в полицию оттащили. А было нас - двое, один-то настоящий, законный конокрад, а я так себе, из любопытства больше. А у купца этого я работал, печь в новой бане клал, и начал купец хворать, тут я ему во сне приснился нехорошо, испугался он и давай просить начальство: отпустите его, - это меня, значит, а то-де он во сне снится: не простишь ему, бает, не выздоровеешь, колдун он, видно - это я, стало быть, колдун! Н-ну, купец он знатный, отпустили меня...
   - Тебя бы не отпустить, а в воду опустить дня на три, чтобы из тебя дурь вымокла, - вставил повар.
   Яков тотчас подхватил его слова:
   - Правильно, дури во мне много, прямо сказать - на целую деревню дури во мне...
   Запустив палец за тугой воротничок, повар сердито оттягивает его, мотая головой и жалуясь с досадой:
   - Какова чушь! Живёт на земле вот такой арестант, жрёт, пьёт, шляется, а - к чему? Ну, скажи, зачем ты живёшь?
   Чавкая, кочегар отвечает:
   - Это мне неизвестно. Живу и живу. Один - лежит, другой - ходит, чиновник сиднем сидит, а есть - всякий должен.
   Повар ещё более сердится.
   - То есть, какая ты свинья, что даже - невыразимо! Прямо - свиной корм...
   - Чего ты ругаешься? - удивляется Яков. - Мужики - все одного дуба жёлуди. Ты - не ругайся, я ведь с этого лучше никак не стану...
   Этот человек сразу и крепко привязал меня к себе; я смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал разинув рот. В нём было, как я думал, какое-то своё, крепкое знание жизни. Он всем говорил "ты", смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех - капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса - как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
   Бывало - стоит он перед капитаном или машинистом, заложив за спину свои длинные обезьяньи руки, и молча слушает, как его ругают за лень или за то, что он беспечно обыграл человека в карты, стоит - и видно, что ругань на него не действует, угрозы ссадить с парохода на первой пристани не пугают его.
   В нём есть что-то всем чужое - как это было в Хорошем Деле, он, видимо, и сам уверен в своей особенности, в том, что люди не могут понять его.
   Я никогда не видал этого человека обиженным, задумавшимся, не помню, чтобы он долго молчал,- из его мохнатого рта всегда и даже как будто помимо его желания непрерывным ручьём текли слова. Когда его ругают или он слушает чей-либо интересный рассказ, губы его шевелятся, точно он повторяет про себя то, что слышит, или тихонько продолжает говорить своё. Каждый день, кончив вахту, он вылезал из люка кочегарни, босой, потный, вымазанный нефтью, в мокрой рубахе без пояса, с раскрытой грудью в густой кудрявой шерсти, и тотчас по палубе растекался его ровный, однозвучный, сиповатый голос, сеялись слова, точно капли дождя.
   - Здорово, мать! Куда едешь? В Чистополь? Знаю, бывал там, у богатого татарина батраком жил. А звали татарина Усан Губайдулин, о трёх жёнах был старик, ядрёный такой, морда красная. А одна молодуха, за-абавная была татарочка, я с ней грех имел...
   Он везде - был, со всеми женщинами на своём пути имел грех; он рассказывал обо всём беззлобно, спокойно, как будто никогда в жизни своей не испытал ни обиды, ни поругания. Через минуту его речь звучала где-то на корме.
   - Честной народ, которые - в карты играют! В стуколку, в три листика, в ремешок, эй! Утешное дело - карта, сидя можно деньги взять, купеческое занятие...
   Я заметил, что он редко говорит: хорошо, плохо, скверно, но почти всегда: забавно, утешно, любопытно. Красивая женщина для него - забавная бабочка, хороший солнечный день - утешный денёк. А чаще всего он говорил:
   - Наплевать!
   Все считали его лентяем, а мне казалось, что он делает свою трудную работу перед топкой, в адской, душной и вонючей жаре, так же добросовестно, как все, но я не помню, чтобы он жаловался на усталость, как жаловались другие кочегары.
   Однажды у старухи пассажирки кто-то вытащил кошель с деньгами; было это ясным, тихим вечером, все люди жили добродушно и мирно. Капитан дал старухе пять рублей, пассажиры тоже собрали между собою сколько-то; когда деньги отдали старухе, она, крестясь и кланяясь в пояс людям, сказала:
   - Родимые - тут на три целковых с гривенником лишку вышло противу моих-то!
   Кто-то весело крикнул:
   - Бери всё, бабка, чего зря звонить? Трёшница никогда не лишняя...
   Кто-то складно сказал:
   - Деньги - не люди, лишними не будут...
   А Яков подошёл к старухе и предложил серьёзно:
   - Давай мне лишнее-то, я в карты сыграю!
   Публика засмеялась, думая, что кочегар шутит, но он стал настойчиво уговаривать смущенную старуху:
   - Давай, бабка! На кой тебе деньги? Тебе завтра - на погост...
   Его прогнали, изругав; он, покачивая головою, говорил мне с удивлением:
   - Чудак народ! Чего бы путаться в чужое дело? Ведь она сама объявила деньги ей лишние! А меня бы трёшка утешила...
   Деньги, должно быть, очень забавляли его своей внешностью, разговаривая, он любил чистить серебро и медь о штаны, а высветлив монету до блеска и пошевеливая бровями, разглядывал её, держа в кривых пальцах перед курносым лицом. Но он был не жаден на деньги.
   Однажды он предложил мне играть с ним в стуколку, я не умел.
   - Не умеешь? - удивился он. - Как же ты? А ещё грамотен! Надо тебя обучить. Давай играть внарошку, на сахар...
   Он выиграл у меня полфунта пилёного сахару и всё прятал куски за мохнатую щёку, потом, найдя, что я умею уже играть, предложил:
   - Теперь давай всерьез играть, на деньги! Есть деньги?
   - Есть пять рублей.
   - А у меня два с гаком.
   Разумеется, он живо обыграл меня. Желая отыграться, я поставил на кон поддёвку в пять рублей и - проиграл, поставил новые сапоги в трёшницу тоже проиграл. Тогда Яков сказал мне недовольно, почти сердито:
   - Нет, ты играть не можешь, больно горяч - сейчас поддевку долой, сапоги! Это мне не надо. На-ко, возьми обратно одёжу и деньги возьми, четыре целковых, а рубль - мне за науку... Ладно ли?
   Я был очень благодарен ему.
   - Наплевать! - сказал он в ответ на мои благодарности. - Игра - это игра, забава, значит, а ты словно в драку лезешь. Горячиться и в драке не надо - бей с расчётом! Чего там горячиться? Ты - молодой, должен держать себя крепко. Раз - не удалось, пять - не удалось, семь - плюнь! Отойди. Простынешь - опять валяй! Это - игра!
   Мне он всё более нравился и не нравился. Иногда его рассказы напоминали бабушку. Было в нём много чего-то, что привлекало меня, но резко отталкивало его густое, видимо, на всю жизнь устоявшееся, равнодушие к людям.
   Как-то раз, на закате солнца, пьяный пассажир второго класса, дородный купец-пермяк, упал за борт и, барахтаясь, поплыл по красно-золотой водной дороге. Машину быстро застопорили, пароход остановился, пустив из-под колёс облако пены, красные лучи заката окровавили её; в этой кипящей крови, уже далеко за кормой, бултыхалось тёмное тело, раздавался по реке дикий крик, потрясавший душу. Пассажиры тоже орали, толкаясь, наваливаясь на борта, сгрудившись на корме. Товарищ утопавшего - тоже пьяный, рыжий и лысый - бил всех кулаками, прорываясь к борту, и рычал:
   - Прочь! Я его сейчас достигну...
   Уже двое матросов бросились в воду и саженками плыли к утопавшему, с кормы спускали шлюпку, а среди криков команды, визга женщин спокойной и ровной струйкой растекался сиповатый голос Якова:
   - Уто-онет, всё едино утонет, потому - поддёвка на нём! В длинной одежде - обязательно утонешь. Напримерно - бабы, отчего они скорее мужика тонут? От юбок. Баба, как попала в воду, так сейчас и на дно, гирей-пудовкой... Глядите - вот и потонул, я зря не скажу...
   Купец действительно потонул, его искали часа два и не нашли. Товарищ его, отрезвев, сидел на корме и, отдуваясь, жалобно бормотал:
   - Ну, вот, доехали-и! Как теперь быть, а? Что родным-то скажу, а? Родные у него...
   Яков встал перед ним, спрятав руки за спину, и начал утешать:
   - Ничего, купец! Никто ведь не знает, где ему заказано помереть. Иной человек поест грибов, да хвать - и помер! Тыщи людей грибы едят на здоровье, а один - на смерть! А - что грибы?
   Широкий, крепкий, он жерновом стоял перед купцом и сыпал на него слова, как отруби. Сначала купец молча плакал, отирая слёзы с бороды широкими ладонями, но, прислушавшись, взвыл:
   - Леший! Что ты из меня душеньку тянешь? Православные, уберите его, а то - грех будет!
   Яков, спокойно отходя, сказал:
   - Чудак народ! К нему - с добром, а он - колом...
   Иногда кочегар казался мне дурачком, но чаще я думал, что он нарочно притворяется глупым. Мне упрямо хотелось выспросить его о том, как он ходил по земле, что видел, но это плохо удавалось; закидывая голову вверх, чуть приоткрыв медвежьи тёмные глаза, он гладил рукою мшистое свое лицо и тянул, вспоминая:
   - Народишку везде, браток, как муравья! И там народ, и тут, - суета, я те скажу! Боле всего, конешно, крестьян, - прямо засыпана земля мужиком, как осенним листом, скажем. Болгаре? Видал болгаров, и греков тоже, а то сербей, румынцев тоже и всяких цыган, - много их, разных! Какой народ? Да ведь какой же? В городах - городской, в деревнях - деревенской, совсем как у нас. Схожести много. Которые даже говорят по-нашему, только плохо, как, напримерно, татаре али мордва. Греки не могут по-нашему, они лопочут как попало, говорят будто слова, а что к чему - нельзя понять. С ними надо на пальцах говорить. А старичок мой - он прикидывался, что будто и греков понимает, бормочет - карамара да калимера. Хитрый был старичок, здорово калил их!.. Опять ты спрашиваешь - какие? Чудак, какие же люди могут быть? Ну, конешно, чёрные они, и румыне тоже чёрные, это одна вера. Болгаре тоже чёрные, ну, эти веруют по-нашему. А греки - это вроде турков...
   Мне казалось, что он говорит не всё, что знает; есть у него ещё что-то, о чём он не хочет сказать.
   По картинам журналов я знал, что столица Греции Афины - древнейший и очень красивый город, но Яков, сомнительно покачивая головой, отвергал Афины.
   - Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть - Афон, только это не город, а гора, и на ней - монастырь. Боле ничего. Называется: святая гора Афон, такие картинки есть, старик торговал ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего. Города у них неказисты, а вот деревни - другое дело! Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался там, - как бишь её звали?
   Он крепко трёт ладонями слепое лицо, жёсткие волосы тихонько хрустят, в горле у него, глубоко где-то, звучит смех, напоминая бряканье разбитого бубенчика.
   - Забывчив человек! А ведь как мы с ней, бывало... Прощалась она плакала, и я плакал даже, ей-бо-о...
   Он со спокойным бесстыдством начинал поучать меня, как нужно обращаться с женщинами.
   Мы сидим на корме, тёплая лунная ночь плывёт навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного - мигают жёлтые огни, какие-то звёзды, пленённые землёю. Всё вокруг движется, бессонно трепещет, живёт тихою, но настойчивой жизнью. В милую, грустную тишину падают сиповатые слова:
   - Бывало, раскинет руки, распнется...
   Рассказ Якова бесстыден, но не противен, в нём нет хвастовства, в нём нет жестокости, а звучит что-то простодушное и немножко печали. Луна в небе тоже бесстыдно гола и так же волнует, заставляя грустить о чём-то. Вспоминается только хорошее, самое лучшее - Королева Марго и незабвенные своею правдой стихи:
   Только песне нужна красота,
   Красоте же - и песни не надо...
   Стряхивая с себя это мечтательное настроение, как лёгкую дремоту, я снова выспрашиваю кочегара об его жизни, о том, что он видел.
   - Чудак ты, - говорит он, -- чего же тебе сказать? Я всё видел. Спроси: монастыри видел? Видел. А трактиры? Тоже видел. Видел господскую жизнь и мужицкую. Жил сыто, жил и голодно...
   Медленно, точно переходя глубокий ручей по зыбкому, опасному мосту, он вспоминает:
   - Ну, вот, напримерно, сижу я в части, за конокрадство - будет мне Сибирь, думаю! А квартальный - ругается, печи у него дымят в новом доме. Я говорю: "Это дело я, ваше благородие, могу поправить". Он - на меня: "Молчать! Тут, бает, самолучший мастер ничего не мог..." А я ему: "Случается, что и пастух умнее генерала", - я тогда осмелел очень ко всему, всё едино - впереди Сибирь! Он говорит: "Валяй, ну, говорит, если ещё хуже буде - я те кости в дробь истолку!" В двое суток я ему дело наладил удивляется квартальный, кричит: "Ах ты, дурак, болван! Ведь ты - мастер, а ты коней крадешь, как это?" Я ему баю: "Это, мол, ваше благородие, просто глупость." - "Верно, говорит, глупость, жалко, говорит, мне тебя!" Да. Жалко, дескать. Видал? Полицейский человек, по должности своей безжалостный, а вот пожалел...
   - Ну, и что же? - спрашиваю я.
   XII
   Позднею осенью, когда рейсы парохода кончились, я поступил учеником в мастерскую иконописи, но через день хозяйка моя, мягкая и пьяненькая старушка, объявила мне владимирским говором:
   - Дни теперя коротенькие, вечера длинные, так ты с утра будешь в лавку ходить, мальчиком при лавке постоишь, а вечерами - учись!
   И отдала меня во власть маленького быстроногого приказчика, молодого парня с красивеньким, приторным лицом. По утрам, в холодном сумраке рассвета, я иду с ним через весь город по сонной купеческой улице Ильинке на Нижний базар; там, во втором этаже Гостиного двора, помещается лавка. Приспособленная из кладовой, темная, с железною дверью и одним маленьким окном на террасу, крытую железом, лавка была тесно набита иконами разных размеров, киотами, гладкими и с "виноградом", книгами церковнославянской печати, в переплетах желтой кожи. Рядом с нашей лавкой помещалась другая, в ней торговал тоже иконами и книгами чернобородый купец, родственник староверческого начетчика, известного за Волгой, в керженских краях; при купце - сухонький и бойкий сын, моего возраста, с маленьким серым личиком старика, с беспокойными глазами мышонка.
   Открыв лавку, я должен был сбегать за кипятком в трактир; напившись чаю - прибрать лавку, стереть пыль с товара и потом - торчать на террасе, зорко следя, чтобы покупатели не заходили в лавку соседа.
   - Покупатель - дурак,- уверенно говорил мне приказчик.- Ему всё едино, где купить, лишь бы дешево, а в товаре он не понимает!
   Быстро щелкая дощечками икон, хвастаясь тонким знанием дела, он поучал меня:
   - Мстёрской работы - товар дешевый, три вершка на четыре - себе стоит... шесть вершков на семь - себе стоит... Святых знаешь? Запомни: Вонифатий - от запоя; Варвара Великомученица - от зубной боли, нечаянныя смерти; Василий Блаженный - от лихорадки, горячки... Богородиц знаешь? Гляди: Скорбящая, Троеручица, Абалацкая-Знамение, Не рыдай мене, мати, Утоли моя печали, Казанская, Дейсус, Покрова, Семистрельная...
   Я быстро запомнил цены икон по размерам и работе, запомнил различия в иконах богородиц, но запомнить значение святых было нелегко.
   Задумаешься, бывало, о чем-нибудь, стоя у двери лавки, а приказчик вдруг начнет проверять мои знания:
   - Трудных родов разрешитель - кто будет?
   Если я ошибаюсь, он презрительно спрашивает: