Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

   - Нет, - то есть...
   - Не знаком. Ну, так вот... Они учили, что Эон - безначален, но некоторые утверждали начало его в соборности мышления о нем, в стремлении познать его, а из этого стремления и возникла соприсущая Эону мысль Эннойя... Это - не разум, а сила, двигающая разумом из глубины чистейшего духа, отрешенного от земли и плоти...
   В самоваре точно комары пели. Марина говорила вполголоса, как бы для себя, не глядя на Самгина, усердно ковыряя распятие; Самгин слушал, недоумевая, не веря, но ожидая каких-то очень простых, серьезных слов, и думал, что к ее красивой, стройной фигуре не идет скромное, темненькое платье торговки. Она произносила имена ересиархов, ортодоксов, апологетов христианства, философов, - все они были мало знакомы или не знакомы Самгину, и разноречия их не интересовали его. Говорила она долго, но Самгин слушал невнимательно, премудрые слова ее о духе скользили мимо него, исчезали вместе с дымом от папиросы, память воспринимала лишь отдельные фразы.
   - Душа сопричастна страстям плоти, дух же - бесстрастен, и цель его очищение, одухотворение души, ибо мир исполнен душ неодухотворенных...
   Сунув распятие в угол дивана, вытирая пальцы чайной салфеткой, она продолжала говорить еще медленнее, равнодушней, и это равнодушие будило в Самгине чувство досады.
   "Зачем этой здоровой, грудастой и, конечно, чувственной женщине именно такое словесное облачение? - размышлял Самгин. - Было бы естественнее и достоверней, если б она вкусным своим голосом говорила о боге церковном, боге попов, монахов, деревенских баб..."
   Он видел, что распятие торчит в углу дивана вниз головой и что Марина, замолчав, тщательно намазывает бисквит вареньем. Эти мелочи заставили Самгина почувствовать себя разочарованным, точно Марина отняла у него какую-то смутную надежду.
   - Все это слишком премудро и... далеко от меня, - сказал он и хотел усмехнуться, но усмешка у него не вышла, а Марина - усмехнулась снисходительно.
   - Вижу, что скушно тебе.
   - И, в сущности, - что же ты сказала о себе?
   - Сказала все, что следовало...
   Он спросил ее пренебрежительно и насмешливо, желая рассердить этим, а она ответила в тоне человека, который не хочет спорить и убеждать, потому что ленится. Самгин почувствовал, что она вложила в свои. слова больше пренебрежения, чем он в свой вопрос, и оно у нее - естественнее. Скушав бисквит, она облизнула губы, и снова заклубился дым ее речи:
   - Вы, интеллигенты, в статистику уверовали: счет, мера, вес! Это все равно, как поклоняться бесенятам, забыв о Сатане...
   - Кто же Сатана?
   - Разум, конечно.
   - Эх, Марина, до чего это старо, плоско, - сказал Самгин, вздыхая.
   - Исконно русское, народное. А вы - что придумали? Конституцию? Чем же и как поможет конституция смертной-то скуке твоей?
   - Я о смерти не думаю.
   - Скука и есть смерть. Потому и не думаешь, что перестал жить.
   Сказав это, она взяла распятие и вышла в магазин.
   "Конечно, она живет не этой чепухой", - сердито решил Самгин, проводив глазами ее статную фигуру. Осмотрел уютное логовище ее, окованную полосами железа дверь во двор и живо представил, как Марина, ночуя здесь, открывает дверь любовнику.
   "Вот это - достоверно!"
   Затем он решил, что завтра уедет в Москву и потом в Крым.
   - Слушай-ко, что я тебе скажу, - заговорила Марина, гремя ключами, становясь против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила: не хочет ли он обосноваться здесь, в этом городе? Она уверена, что ему безразлично, где жить...
   - Почему ты так думаешь?
   - Городок - тихий, спокойный, - продолжала она, не ответив ему. Жизнь дешевая. Я бы поручила тебе кое-какие мои делишки в суде, подыскала бы практику, устроила квартиру. Ну - как?
   - Предложение - неожиданное, и... надо сообразить, - сказал Самгин, чувствуя, что его удивление становится похожим на робость.
   - Сообрази. А теперь - отпусти меня, поеду губернаторшу утешать. У нас губернаторша - сестра губернатора, он был вдовец, и она вертела его, как веретено.
   Говоря, она одевалась. Вышли на двор. Марина заперла железную дверь большим старинным ключом и спрятала его в муфту. Двор был маленький, тесный, и отовсюду на него смотрели окна, странно стесняя Сангина.
   - Так - сообрази! Поживешь здесь, отдохнешь, одумаешься.
   Разошлись в разные стороны. Самгин шагал не спеша, взвешивая предложение Марины, хотя уже признавал, что оно не плохо устраивает его.
   "Поживу тихо, наедине с самим собою..."
   Но, вспомнив, что единственным его сожителем всегда был он сам, зачеркнул одиночество.
   "Дуняша будет приезжать. Изредка. Распутный ребенок. Любопытнейшие фигуры создает жизнь. И эта Зотова с ее Пропатором. Странно закончила она свою лекцию. Напрасно я раздражался против нее".
   Он на другой же день сообщил ей свое решение.
   - Вот и хорошо, - радушно сказала она. - Бери деньги, поезжай, кланяйся Алеше Гогину.
   - Ты его знаешь?
   - Ну да! Жил он здесь, месяца два, действовал. У нас ведь город эсеровский, и Алешу заклевали.
   - Интересный ты человек! - искренно удивился Клим. - Как это ты объединяешь мистику и...
   - Во-первых - гностицизм вовсе не мистика, а во-вторых - есть поговорка: "Большой мешок - не глиняный горшок, что ни положь умело - все будет цело, знай - носи, да не больно тряси".
   - Это - любопытство Евы? Посмеиваясь, Марина ответила:
   - Ева-то одним грехом заинтересовалась, а я, может быть, - всеми...
   - Любопытством не проживешь, - сказал Самгин, вздохнув, а Марина спросила:
   - Пробовал?
   И после этого они оба немножко посмеялись. В Москве все разыгралось очень просто. Варвара встретила, как старого знакомого, который мог бы и не приезжать, но видеть его все-таки интересно. За две недели она похудела, поблекла, глаза окружены тенями, блестят тревожно и вопросительно. Черное, без украшений, платье придает ей вид унылой вдовы. Когда Самгин сказал ей, что намерен жить в провинции, она, опустив голову, откликнулась не сразу, заставив его подумать:
   "Сейчас начнется нечто неприятное, фальшивое!" Но он ошибся. Вздохнув, Варвара сказала:
   - Я понимаю тебя. Жить вместе - уже нет смысла. И вообще я не могла бы жить в провинции, я так крепко срослась с Москвой! А теперь, когда она пережила такую трагедию, - она еще ближе мне.
   О привязанности к Москве Варвара говорила долго, лирически, книжно, Самгин, не слушая ее, думал:
   "Была без радости любовь", но я не ожидал, что "разлука будет без печали".
   И почувствовал, что "без печали" все-таки немножко обидно, тем более обидно, что Варвара начала говорить деловито и глаза ее смотрят спокойно:
   - Думаю поехать за границу, пожить там до весны, полечиться и вообще привести себя в порядок. Я верю, что Дума создаст широкие возможности культурной работы. Не повысив уровня культуры народа, мы будем бесплодно тратить интеллектуальные силы - вот что внушил мне истекший год, и, прощая ему все ужасы, я благодарю его.
   Самгин иронически отметил:
   "Гладко говорит. Выучили, - глупее стала". Хотелось, чтоб ее речь, монотонная - точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни одной мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
   Нашел папку с коллекцией нелегальных открыток, эпиграмм, запрещенных цензурой стихов и, хмурясь, стал пересматривать эти бумажки. Неприятно было убедиться в том, как все они пресны, ничтожны и бездарны в сравнении с тем, что печатали сейчас юмористические журналы.
   "Прошлое", - подумал он и, не прибавив "мое", стал разрывать на мелкие клочья памятники дешевого свободомыслия и юношеского своего увлечения.
   Цесаревич Николай!
   Если царствовать придется,
   Так уж ты не забывай,
   Что полиция дерется!
   - читал Самгин и морщился, - теперь такие вещи - костюм настолько изношенный, что его даже нищему подарить было бы стыдно.
   "Сотни людей увлекались этим", - попробовал он утешить себя, разрывая бумажки все более торопливо и мелко, а уничтожив эту связь свою с прошлым, ногою примял клочки бумаги в корзине и с удовольствием закурил папиросу.
   Через час он сидел в квартире Гогиных, против Татьяны. Он редко встречал эту девушку, помнил ее веселой, с дурашливой речью, с острым блеском синеватых, задорных глаз. Она была насмешлива, не симпатична ему и никогда не возбуждала желания познакомиться с нею ближе. Теперь ее глаза были устало прикрыты ресницами, лицо похудело, вытянулось, нездоровый румянец горел на щеках, - покашливая, она лежала на кушетке, вытянув ноги, прикрытые клетчатым пледом. Казалось, что она постарела лет на десять. Глуховатым, бесцветным голосом чахоточной она говорила:
   - Деньги - опоздали. Алексей арестован в Ростове и с ним Любаша Сомова. Вы знали Спивак? Тоже арестована, с типографией, не успев ее поставить. Ее сын, Аркадий, у нас.
   - Вы нездоровы? - спросил Самгин.
   - Как видите. А был такой Петр Усов, слепой; он выступил на митинге, и по дороге домой его убили, буквально растоптали ногами. Необходима организация боевых дружин, и - "око за око, зуб за зуб". У эсеров будет раскол по вопросу о терроре.
   Говорила она бессвязно, глаза ее нестерпимо блестели.
   - У вас, видимо, поднимается температура.
   - Ничего не значит, сидите!
   Самгин сказал, что он не имеет времени, - Татьяна, протянув ему руку, спросила:
   - Что вы думаете делать?
   - Еще не решил, - сухо ответил Самгин, торопясь уйти.
   "Осталась где-то вне действительности, живет бредовым прошлым", думал он, выходя на улицу. С удивлением и даже недоверием к себе он вдруг почувствовал, что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его от этого города и от людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и требовало анализа. Это как бы намекало, что при некотором напряжении воли можно выйти из порочного круга действительности.
   "Из царства мелких необходимостей в царство свободы", - мысленно усмехнулся он и вспомнил, что вовсе не напрягал воли для такого прыжка.
   Это было еще более странно. Чувство недоверия к прочности своего настроения волновало.
   "Все в мире стремится к более или менее устойчивому равновесию, напомнил он себе. - Действительности дан революционный толчок, она поколебалась, подвинулась вперед и теперь..."
   - Здравствуйте, товарищ Самгин!
   С ним негромко поздоровался и пошел в ногу, заглядывая в лицо его, улыбаясь, Лаврушка, одетый в длинное и не по фигуре широкое синеватое пальто, в протертой до лысин каракулевой шапке на голове, в валяных сапогах.
   Самгин дважды смерил его глазами и, подняв воротник своего пальто, оглянулся, ускорил шаг, а Лаврушка, как бы отдавая отчет, говорил быстро, вполголоса, с радостью:
   - Рука - зажила, только пятнышко осталось, вроде - оспу привили. Теперь - учусь. А Павел Михайлович помер.
   - Кто это? - спросил Самгин.
   - Медник же! Медника-то - забыли?
   - Ага...
   - Простудился и - готов!
   - Ну, - всего доброго! - пожелал Самгин, направляясь к извозчику, но приостановился и вдруг тихонько спросил:
   - А - Яков?
   - Ничего-о! - тоже тихо и все с радостью откликнулся Лаврушка. Целехонек. Он теперь не Яков. Вот - уж он действительно...
   - Ну, прощай!
   Сидя в санях извозчика, Самгин соображал:
   "Зачем я спросил про Якова? Странный каприз памяти... Разумеется - это не может быть ничем иным, - именно каприз". И тотчас подумал:
   "Кажется, я - убеждаю себя?"
   Затем, опустив воротник пальто, строго сказал извозчику:
   - Скорей!
   Захотелось сегодня же, сейчас уехать из Москвы. Была оттепель, мостовые порыжели, в сыроватом воздухе стоял запах конского навоза, дома как будто вспотели, голоса людей звучали ворчливо, и раздирал уши скрип полозьев по обнаженному булыжнику. Избегая разговоров с Варварой и встреч с ее друзьями, Самгин днем ходил по музеям, вечерами посещал театры; наконец - книги и вещи были упакованы в заказанные ящики.
   Он почти благодарно поцеловал руку Варвары, она - отвернулась в сторону, прижав платок к глазам.
   И вот, безболезненно порвав связь с женщиной, закончив полосу жизни, чувствуя себя свободным, настроенный лирически мягко, он - который раз? сидит в вагоне второго класса среди давно знакомых, обыкновенных людей, но сегодня в них чувствуется что-то новое и они возбуждают не совсем обыкновенные мысли. Рядом с ним, у окна, читает сатирический журнал маленький человечек, розовощекий, курносый, с круглыми и очень голубыми глазками, размером в пуговицу жилета. Он весь, от галстука до-ботинок, одет в новое, и когда он двигался - на нем что-то хрустело, - должно быть, накрахмаленная рубашка или подкладка синего пиджака. С другого бока толстая, шерстяная женщина, в круглых очках, с круглой из фанеры коробкой для шляп; в коробке возились и мяукали котята. Напротив - рыжеватый мужчина с растрепанной бородкой на лице, изъеденном оспой, с веселым взглядом темных глаз, - глаза как будто чужие на его сухом и грязноватом лице; рядом с ним, очевидно, жена его, большая, беременная, в бархатной черной кофте, с длинной золотой цепочкой на шее и на груди; лицо у нее широкое, доброе, глаза серые, ласковые. В углу дивана съежился, засунув руки в карманы пальто, закрыв глаза, остроносый человек в котиковой шапке, ничем не интересный.
   Самгин подумал, что он уже не первый раз видит таких людей, они так же обычны в вагоне, как неизбежно за окном вагона мелькание телеграфных столбов, небо, разлинованное проволокой, кружение земли, окутанной снегом, и на снегу, точно бородавки, избы деревень. Все было знакомо, все обыкновенно, и, как всегда, люди много курили, что-то жевали.
   "В сущности, есть много оснований думать, что именно эти люди основной материал истории, сырье, из которого вырабатывается все остальное человеческое, культурное. Они и - крестьянство. Это - демократия, подлинный демос - замечательно живучая, неистощимая сила. Переживает все социальные и стихийные катастрофы и покорно, неутомимо ткет паутину жизни. Социалисты недооценивают значение демократии".
   Эти новые мысли слагались очень легко и просто, как давно уже прочувствованные. Соблазнительно легко. Но мешал думать гул голосов вокруг. За спиной Самгина, в соседнем отделении, уже началась дорожная беседа, говорило несколько голосов одновременно, - и каждый как бы старался прервать ехидно сладкий, взвизгивающий голосок, который быстро произносил вятским говорком:
   - Ну - и что же, чего же ожидать? Разделение власти - что значит? Это значит - многовластие. Что же: адвокаты из евреев, будущие властители наши, - они умнее родовитого дворянства и купечества, которое вчера в лаптях щеголяло, а сегодня миллионами ворочает?
   Минуты две никто не мог заглушить голос, он звучал, точно бубенчик, затем его покрыл густой и влажный бас:
   - Власть действительно ослабла, и это потому, что духовенство лишено свободы проповеди. Преосвященный владыко Антонин истинно и мужественно сказал: "Слово божие не слышно в безумнейшем, иноязычном хаосе шума газетного, и это есть главнейшее зло"...
   - Во-от оно! Разболтали, расхлябали Россию-то!
   - Верно! - очень весело воскликнул рябой человек, зажмурив глаза и потрясая головой, а затем открыл глаза и, так же весело глядя в лицо Самгина, сказал:
   - А между прочим - замечательно осмелел народ, что думает, то и говорит...
   Женщина, почесывая одной рукой под мышкой, другою достала из кармана конфету в яркой бумажке и подала мужу.
   - На-ко, пососи! Наверно, уж хочется курить-то? Вон как дымят, совсем - трактир.
   - Не трактир, а - решето, - сказал в ухо ей остроносый человек. Насыпаны в решето люди, и отсевается от них глупость.
   Говоря, он тоже смотрел на Самгина, а соседка его, сунув и себе за щеку конфету, миролюбиво сказала:
   - Без глупости тоже не проживешь...
   - С этого начинаем, - поддержал ее муж. В соседнем отделении голоса звучали все громче, торопливее, точно желая попасть в ритм лязгу и грохоту поезда. Самгина заинтересовал остроносый: желтоватое лицо покрыто мелкими морщинами, точно сеткой тонких ниток, - очень подвижное лицо, то - желчное и насмешливое, то - угрюмое. Рот - кривой, сухие губы приоткрыты справа, точно в них торчит невидимая папироса. Из костлявых глазниц, из-под темных бровей нелюдимо поблескивают синеватые глаза.
   "Человеку с таким лицом следовало бы молчать", - решил Самгин. Но человек этот не умел или не хотел молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре сказал:
   - Жизнь - коротка, не поспеешь дом выстроить, а уж гроб надобно!
   Остроносый тотчас откликнулся:
   - Вам бы, купец, не о гробах думать, а - о торговом договоре с Германией, обидном и убыточном для нас, вот вам - гроб!
   За спиною Клима бас обиженно прогудел:
   - Мыслители же у нас - вроде одной барышни: ей, за крестным ходом, на ногу наступили, так она - в истерику: ах, какое безобразие! Так же вот и прославленный сочинитель Андреев, Леонид: народ русский к Тихому океану стремится вылезти, а сочинитель этот кричит на весь мир честной - ах, офицеру ноги оторвало!..
   Остроносый встал и, через голову Самгина, крикнул:
   - За "Красный смех" большие деньги дают. Андреев даже и священника атеистом написал...
   Локомотив свистнул, споткнулся и, встряхнув вагоны, покачнув людей, зашипел, остановясь в густой туче снега, а голос остроносого затрещал слышнее. Сняв шапку, человек этот прижал ее под мышкой, должно быть, для того, чтоб не махать левой рукой, и, размахивая правой, сыпал слова, точно гвозди в деревянный ящик:
   - Там, в столицах, писатели, босяки, выходцы из трущоб, алкоголики, сифилитики и вообще всякая... ин-теллиген-тность, накипь, плесень - свободы себе желает, конституции добилась, будет судьбу нашу решать, а мы тут словами играем, пословицы сочиняем, чаек пьем - да-да-да! Ведь как говорят, - обратился он к женщине с котятами, - слушать любо, как говорят! Обо всем говорят, а - ничего не могут!
   Вырвав шапку из-под мышки, оратор надел ее на кулак и ударил себя в грудь кулаком.
   - Я объехал всю Россию и вокруг, и вдоль, и поперек, крест-накрест не один раз, за границей бывал во многих странах...
   Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
   - Всё оговорили, всё охаяли! Сочинители Россию-то, как ворота дегтем, вымазали...
   - К-клев-вета! - заикаясь, крикнул маленький читатель сатирических журналов.
   Оратор махнул в его сторону мохнатым кулаком.
   - Свобода мысли! Ты, дьявол, мысли, но - молчи, не соблазняй...
   - Верно! - крикнули из коридора, но кто-то засмеялся, кто-то свистнул, а маленький курносый, прикрыв лицо журналом, возмущенно выговорил:
   - К-ка-ккая и-и-ерунда!
   - Честно говорит, - сказал Самгину рябой. - Веди себя - как самовар: внутри - кипи, а наружу кипятком - не брызгай! Вот я - брызгал...
   - В сумасшедший дом и попал, на тци месяца, - добавила его супруга, ласково вложив в протянутую ладонь еще конфету, а оратор продолжал с великим жаром, все чаще отирая шапкой потное, но не краснеющее лицо:
   - Народ свободы не требует, народ у нас - мужик, ему одна свобода нужна: шерстью обрастать...
   - Д-для стрижк-ки? - спросил читатель сатирических журналов, - тогда остроносый, наклонясь к нему, закричал ожесточенно и визгливо:
   - Да-да, для этого самого! С вас, с таких, много ли государство сострижет? Вы только объедаете, опиваете его. Сколько стоит выучить вас грамоте? По десяти лет учитесь, на казенные деньги бунты заводите, губернаторов, министров стреляете...
   - Нашел кого пожалеть, - громко сказали в коридоре, и снова кто-то свистнул.
   - Я - не жалею, я - о бесполезности говорю! У нас - дело есть, нам надобно исправить конфуз японской войны, а мы - что делаем?
   Самгин подумал о том, что года два тому назад эти люди еще не смели говорить так открыто и на такие темы. Он отметил, что говорят много пошлостей, но это можно объяснить формой, а не смыслом.
   "Конечно, и смысл... уродлив, но тут важно, что люди начали думать политически, расширился интерес к жизни. Она, в свое время, корректирует ошибки..."
   Паровоз снова и уже отчаянно засвистел и точно наткнулся на что-то, завизжали тормоза, загремели тарелки буферов, люди, стоявшие на ногах, покачнулись, хватая друг друга, женщина, подскочив на диване, уперлась руками в колени Самгина, крикнув:
   - Ой, что это?
   - Машинист - пьян, - угрюмо объяснил остроносый, снимая с полки корзину.
   Невидимые ткачи ткали за окном густейшую, белую пелену, как бы желая скрыть цепь солдат на перроне станции.
   - Встречают кого-то, - сказал остроносый; кондуктор, идя вслед за ним, поправил:
   - Никого не встречают, арестованных сажать будем...
   Женщина, успокоенно вздохнув, улыбнулась:
   - Штыки-то, как гребень! Вычесывают солдатики бунтарскую вошку, вычесывают, слава тебе господи! Перекрестилась и предложила мужу:
   - Пойдем, тут буфет есть!
   Безмолвная женщина с котятами, тяжело вздохнув, встала и тоже ушла.
   - Уж-жасные люди, - прошипел заика: ему, видимо, тоже хотелось говорить, он беспокойно возился на диване и, свернув журналы трубкой, размахивал ею перед собой, - губы его были надуты, голубые глазки блестели обиженно.
   - От таких хочется в монастырь уйти, - пожаловался он.
   Самгин кивнул головой, сочувствуя тяжести усилий, с которыми произносил слова заика, а тот, распустив розовые губы, с улыбкой добавил:
   - Или, как барсук, жить в норе одиноко... Из-за спинки дивана поднялось усатое, небритое лицо и сказало сквозь усы:
   - С барсуком в норе часто лиса живет. Сказало укоризненно и скрылось, а заика пугливо съежился.
   Поезд стоял утомительно долго; с вокзала пришли рябой и жена его, - у нее срезали часы; она раздраженно фыркала, выковыривая пальцем скупые слезы из покрасневших глаз.
   - Часики были старенькие, цена им не велика, да - бабушка это подарила мне, когда я еще невестой была.
   Затем оказалось, что в другом конце вагона пропал чемодан и кларнет в футляре; тогда за спиною Самгина, торжествуя, загудел бас:
   - Поверьте слову: говорун этот - обыкновенный вор, и тут у него были помощники; он зубы нам заговаривал, а те - работали.
   - Приемчик известный, - весело согласился рябой и этим привел басовитого человека в ярость.
   - Сами судите: почему человек этот, ни с того ни с сего, выворачивался наизнанку?
   - Да ведь вы, батюшка, тоже говорили!
   - Я - лицо духовное!
   В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками на груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на колени маленького заики.
   - О-осторожней! - крикнул он, стряхнув книги на пол, прижимаясь в угол.
   Новый пассажир, высоко подняв седые кустистые брови, посмотрел несколько секунд на заику и спросил странно звонким голосом, подчеркивая о:
   - Почему же на пол бросаете? Ну-ко, поднимите!
   - Я в-вам не слуга...
   - Это - неверно: человек человеку всегда слуга, так или иначе. Поднимите-ко!
   Заика еще плотней вжался в угол, но владелец книг положил руку на плечо его, сказав третий раз, очень спокойно:
   - Поднимите.
   В соседних отделениях все встали, молча глядя через спинки диванов, ожидая скандала.
   - Повинуюсь насилию, - сказал заика, побледнев, мигая, наклонился и, подняв книги, бросил их на диван.
   - То-то, - удовлетворенно сказал седобровый, усаживаясь рядом с ним. Разве можно книги ногами попирать? Тем более, что это - "Система логики" Милля, издание Вольфа, шестьдесят пятого года. Не читали, поди-ко, а попираете!
   У него было круглое лицо в седой, коротко подстриженной щетине, на верхней губе щетина - длиннее, чем на подбородке и щеках, губы толстые и такие же толстые уши, оттопыренные теплым картузом. Под густыми бровями мутновато-серые глаза. Он внимательно заглянул в лицо Самгина, осмотрел рябого, его жену, вынул из кармана толстого пальто сверток бумаги, развернул, ощупал, нахмурясь, пальцами бутерброд и сказал:
   - Дурак! Я просил - с ветчиной, а он с колбасой дал!
   Толстыми пальцами смял хлеб вместе с бумагой и бросил комок в сетку.
   Люди всё еще молчали, разглядывая его. Первый устал ждать рябой.
   - Торгуете книгами?
   - Покупаю.
   - Для чтения?
   - Крышу крыть.
   Рябой, покраснев, усмехнулся.
   - Однако и книгами торгуют!
   - Разве?
   - До чего огрубел народ, - вздохнув, сказала женщина. - Раньше-то как любезно говорили...
   Не глядя на нее, книжник достал из-за пазухи деревянную коробку и стал свертывать папироску. Скучающие люди рассматривали его всё более недоброжелательно, а рябой задорно сказал:
   - Махорку здесь курить нельзя!
   - Кто запретил? - осведомился книжник. - Нежных Табаков не курю, а дым - есть дым! Махорочный - здоровее, никотину меньше в нем... Так-то.
   - Вы однако не доктор, - приставал рябой. Жена дала ему конфету, сказав: