Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

   - Какого чорта буду я заботиться о том, чтоб дураки жили умнее или как-то там лучше? А умники и без меня проживут. Вы, конечно, другого взгляда, а по-моему - дуракам и так хорошо. На этом я с ней и не поладил. Тут же и голуби. Еще с курицами она, может быть, помирилась бы, но голуби! Это уже для нее обидно. Вообще она чувствовала себя обманутой. Ей, кажется, не я понравился, а имя мое - Валентин; она, должно быть, вообразила, что за именем скрывается нечто необыкновенное. Гимназистка, романов начиталась, стихов, - книгоедство и... все такое!
   Самгин слушал и улыбался. Ему нравилось, что Валентин говорит беспечально, как бы вспоминая далекое прошлое, хотя жена ушла от него осенью истекшего года.
   - Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым - курами, коровами, собаками, что ли! - сказал Безбедов, затем продолжал напористо: - Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне - и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай - все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, - верно?
   Самгин согласно кивнул головой и стал слушать сиплые слова внимательнее, чувствуя в рассказе Безбедова новые ноты.
   - Вас увлекает адвокатура, другого - картежная игра, меня - голуби! Вероятно, я на крыше и умру, задохнусь от наслаждения и - шлеп с крыши на землю, - сказал Безбедов и засмеялся влажным, неприятно кипящим смехом. - В детстве у меня задатки были, - продолжал он, вытряхивая пепел из трубки в чайный стакан, хотя на столе стояла пепельница. - Правильно говоря никаких задатков у меня не было, а это мать и крестный внушили: "Валентин, у тебя есть задатки!" Конечно, это обязывало меня показывать какие-нибудь фокусы. Ждут чего-то необыкновенного, ну и сочинишь, соврешь что-нибудь, что же делать? Надобно оправдать доверие.
   Он подмигнул Самгину и заставил его подумать:
   "Я никогда не сочинял".
   - Привычка врать и теперь есть у меня, выдумаю что-нибудь мало вероятное и, по секрету, расскажу; стоит только одному рассказать, а уж дальше вранье само пойдет! Чем невероятнее, тем легче верят.
   Он усмехнулся и, крепко закрыв глаза, помолчал, подумал, вздохнул.
   - Хотя невероятное становится обычным в наши дни. Привираю я не для того, чтоб забавлять себя или людей, а - так, чорт знает для чего! Скучно на земле, когда самое лучшее переживаешь на крыше. В гимназии я тоже считался мальчишкой с задатками, - крестный раскрасил меня. Чтоб оправдать ожидания - хулиганил. Из пятого класса - выгнали. Стал щеголять в невероятных костюмах, какие-то дурацкие шляпы носил. Барышням - нравилось. Вообразил, что отлично могу играть на биллиарде, - играл часов по пяти, разумеется - бездарно. Вообще я - человек совершенно бездарный.
   Сказав последние слова с явным удовольствием, Безбедов вздохнул, и лицо его исчезло в облаке табачного дыма. Самгин тоже курил и молчал, думая, что он, кажется, поторопился признать в этом человеке что-то симпатичное.
   "Весьма похоже, что он только играет роль простака, а я - ошибся".
   Сознание ошибки возникло сейчас же после того, как Безбедов сказал о задатках и фокусах. Вообще в словах Безбедова незаметно появилось что-то неприятное. Особенно смущало Самгина то, что он подумал о себе:
   "Я - не сочинял".
   Мысль о возможности какого-либо сходства с этим человеком была оскорбительна. Самгин подозрительно посмотрел сквозь стекла очков на плоское, одутловатое лицо с фарфоровыми белками и голубыми бусинками зрачков, на вялую, тяжелую нижнюю губу и белесые волосики на верхней - под широким носом. Глупейшее лицо.
   Неистово дымя, Безбедов спросил:
   - А что - у вас нет аппетита к барышням? Тут, недалеко, две сестренки живут, очень милосердные и веселые, - не хотите ли?
   Самгин сухо отказался, но подумал, что следовало бы взглянуть, каков этот толстяк среди женщин. Затем, прихлебывая кисленькое красное вино, он сказал:
   - Разумеется, я не верю вам, когда вы утверждаете, что - у вас нет никаких талантов...
   - Святая истина! - вскричал Безбедов, подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. - Я - человек без средств, бедный человек, ничем не могу помочь, никому и ничему! - Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав жалкую гримасу скупого торгаша.
   Самгин настойчиво продолжал:
   - Но очень странно слышать, что вы говорите это как будто с удовольствием...
   - Да - конечно же, с удовольствием! - вскричал Безбедов, нелепо размахивая руками. - Как бы это сказать вам? Ах, чорт...
   Вытаращив глаза, дотирая ладонью шершавый лоб, он несколько секунд смотрел в лицо Самгина, и Самгин видел, как его толстые губы, потные щеки расплываются, тают в торжествующей улыбке.
   - Я - глухонемой! - сказал он трезво и громко. - Глухонемого проповедовать не заставишь! Понимаете?
   - Вы сознаетесь в симуляции, - сердито заметил Самгин.
   - Почему - симуляция? Нет, это - мое убеждение. Вы убеждены, что нужна конституция, революция и вообще - суматоха, а я - ничего этого - не хочу! Не хочу! Но и проповедовать, почему не хочу, - тоже не стану, не хочу! И не буду отрицать, что революция полезна, даже необходима рабочим, что ли, там! Необходима? Ну, и валяйте, делайте революцию, а мне ее не нужно, я буду голубей гонять. Глухонемой! - И, с размаха шлепнув ладонью в широкую жирную грудь свою, он победоносно захохотал сиплым, кипящим смехом.
   "Скотина", - мысленно обругал его Самгин, быстро и сердито перебирая в памяти все возражения, какие можно бы противопоставить Безбедову. Но было совершенно ясно, что возражения бесполезны, любое из них Безбедов оттолкнет: "Не хочу", - скажет он.
   Возможно, что он обладает силой не хотеть. Но все же Самгин проворчал:
   - Анархизм. Это - старо.
   - Как мир, - согласился Безбедов, усмехаясь. - Как цивилизация, добавил он, подмигнув фарфоровым глазом. - Ведь цивилизация и родит анархистов. Вожди цивилизации - или как их там? - смотрят на людей, как на стадо баранов, а я - баран для себя и не хочу быть зарезанным для цивилизации, зажаренным под соусом какой-нибудь философии.
   Послушав минуты две давно знакомые, плоские фразы, Самгин невольно произнес слова, которые не хотел бы говорить вслух:
   - Самое сильное, что вы можете сказать и сказали, это - не хочу!
   - Конечно, - согласился Безбедов, потирая красные, толстые ладони. Тысячи - думают, один - говорит, - добавил он, оскалив зубы, и снова пробормотал что-то о барышнях. Самгин послушал его еще минуту и ушел, чувствуя себя отравленным.
   В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку толстого "Дела М. П. Зотовой с крестьянами села Пожога", закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
   "Противная бестия..."
   Потом, закуривая, вышел в соседнюю, неосвещенную комнату и, расхаживая в сумраке мимо двух мутносерых окон, стал обдумывать. Несомненно, что в речах Безбедова есть нечто от Марины. Она - тоже вне "суматохи" даже и тогда, когда физически находится среди людей, охваченных вихрем этой "суматохи". Самгин воспроизвел в памяти картину собрания кружка людей, "взыскующих града", - его пригласила на собрание этого кружка Лидия Варавка.
   В помещение под вывеской "Магазин мод" входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, "гуськом" идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно - это была мастерская. В комнате сумрачно, от стен исходит запах клейстера и сырости. На черных и желтых венских стульях неподвижно и безмолвно сидят люди, десятка три-четыре мужчин и женщин, лица их стерты сумраком. Некоторые согнулись, опираясь локтями о колена, а один так наклонился вперед, что непонятно было: почему он не падает? Кажется, что многие обезглавлены. Впереди, в простенке между окнами, за столом, покрытым зеленой клеенкой, - Лидия, тонкая, плоская, в белом платье, в сетке на курчавой голове и в синих очках. Перед нею - лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в желтом переплете; лицо Лидии - зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям. В ее фигуре есть нечто театральное, отталкивающее. Поглядывая в книгу, наклоняя и взбрасывая голову, она гнусаво, в нос читает:
   - "Говорящего в духе - не осуждайте, потому что не плоть проповедует, а дух, дух же осуждать - смертный грех. Всякий грех простится, а этот никогда".
   Отделив от книги длинный листок, она приближает его к лампе и шевелит губами молча. В углу, недалеко от нее, сидит Марина, скрестив руки на груди, вскинув голову; яркое лицо ее очень выгодно подчеркнуто пепельно-серым фоном стены.
   - Начни, сестра София, во имя отца и сына и святого духа, - говорит Лидия, свертывая бумагу трубкой.
   Рядом с Мариной - Кормилицын, писатель по вопросам сектантства, человек с большой седоватой бородой на мягком лице женщины, - лицо его всегда выражает уныние одинокой, несчастной вдовы; сходство с женщиной добавляется его выгнутой грудью.
   Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг той цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился тем, что первый узнавал анекдоты из жизни министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными. Слушая его анекдоты, Самгин, бывало, чувствовал, что человек этот гордится своими знаниями, как гордился бы ученый исследователь, но рассказывает всегда с тревогой, с явным желанием освободиться от нее, внушив ее слушателям. К столу Лидии подошла пожилая женщина в черном платье, с маленькой головой и остроносым лицом, взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила:
   - Пророка Исаии, глава двадцать четвертая! Раскрыв тяжелую книгу, она воткнула в нее острый нос; зашелестели страницы, "взыскующие града" пошевелились, раздался скрип стульев, шарканье ног, осторожный кашель, женщина, взмахнув головою в черном платке, торжественно и мстительно прочитала:
   - "Се господь рассыплет вселенную и опустошит ю, открыет лицо ея и расточит живущие на ней".
   У плиты, в углу, кто-то глухо зарычал. - "Тлением истлеет земля и расхищением расхищена будет земля", - с большой силой и все более мстительно читала женщина.
   - "Восплачет земля"...
   Шум около печки возрастал; Марина, наклонясь к Лидии, что-то сказала ей, тогда Лидия, постукивая ключом по столу, строго крикнула:
   - Тише!
   Сквозь ряды стульев шел человек и громко, настойчиво говорил:
   - Так я ж ничего ни розумию! Значала - разсыпле, после - лицо открое... И все это, простите! - известно; земля вже плаче от разрушения средств хозяйства...
   Человек был небольшой, тоненький, в поддевке и ярко начищенных сапогах, над его низким лбом торчала щетка черных, коротко остриженных волос, на круглом бритом лице топырились усы - слишком большие для его лица, говорил он звонко и капризно.
   - И никак невозможно понять, кто допускае расхищение трудов и зачем царь отказуется править народом...
   Неестественно согнувшийся человек выпрямился, встал и, протянув длинную руку, схватил черненького за плечо, - тот гневно вскричал:
   - Чего вы хватаетесь!
   - Здесь собрались люди...
   - Да - я вижу, что люди...
   - Побеседовать не о том, о чем говоришь ты, брат...
   - Как же не о том?
   Кто-то засмеялся, люди сердито ворчали. Лидия встряхивала слабозвучный колокольчик; человек, который остановил черненького капризника, взглянул в угол, на Марину, - она сидела все так же неподвижно.
   "Идол", - подумал Самгин.
   В переднем ряду встала женщина и веселым голосом крикнула:
   - Это Лукин, писарь из полиции, - притворяется, усы-то налеплены...
   - Выведите его, - истерически взвизгнула Лидия. Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни...
   - Хорошо, брат Захарий, - сказала она. Захарий разогнулся, был он высокий, узкоплечий, немного сутулый, лицо неподвижное, очень бледное - в густой, черной бороде.
   - Брат Василий, - позвала Лидия.
   Из сумрака выскочил, побежал к столу лысый человечек, с рыжеватой реденькой бородкой, - он тащил за руку женщину в клетчатой юбке, красной кофте, в пестром платке на плечах.
   - Иди, иди, - не бойся! - говорил он, дергая руку женщины, хотя она шла так же быстро, как сам он. - Вот, братья-сестры, вот - новенькая! бросал он направо и налево шипящие, горячие слова. - Мученица плоти, ох какая! Вот - она расскажет страсти, до чего доводит нас плоть, игрушка диаволова...
   Доведя женщину до стола, он погрозил ей пальцем:
   - Ты - честно, Таисья, все говори, как было, не стыдись, здесь люди богу служить хотят, перед богом - стыда нету!
   Он отскочил в сторону, личико его тревожно и радостно дрожало, он размахивал руками, притопывал, точно собираясь плясать, полы его сюртука трепетали подобно крыльям гуся, и торопливо трещал сухой голосок:
   - Тут, братья-сестры, обнаружится такое... И, не найдя определяющего слова, он крикнул:
   - Ну, начинай, рассказывай, говори - Таисья... Женщина стояла, опираясь одной рукой о стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее - смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки за спину, оперлась ими о край стола, - казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.
   - Отец мой лоцманом был на Волге! - крикнула она, и резкий крик этот, должно быть, смутил ее, - она закрыла глаза и стала говорить быстро, невнятно.
   - Ничего не слышно, - строго сказала остроносая сестра Софья, а суетливый брат Василий горестно вскричал:
   - Эх, Таисья, портишь дело! Портишь! Кормилицын встал и осторожно поставил стул впереди Таисьи, - она охватила обеими руками спинку стула и кивком головы перекинула косу за плечо... - На двенадцатом году отдала меня мачеха в монастырь, рукоделию учиться и грамоте, - сказала она медленно и громко. - После той, пьяной жизни хорошо показалось мне в монастыре-то, там я и жила пять лет.
   Смуглое лицо ее стало неподвижно, шевелились только детски пухлые губы красивого рта. Говорила она сердито, ломким голосом, с неожиданными выкриками, Пальцы ее судорожно скользили по дуге спинки стула, тело выпрямлялось, точно она росла.
   - Жених был неказистый, рыжеватый, наянливый такой... Пакостник! вдруг вскрикнула она.
   - Во-от, вот оно! - с явным восхищением и сладостно воскликнул брат Василий.
   Все другие сидели смирно, безмолвно, - Самгину казалось уже, что и от соседей его исходит запах клейкой сырости. Но раздражающая скука, которую испытывал он до рассказа Таисьи, исчезла. Он нашел, что фигура этой женщины напоминает Дуняшу: такая же крепкая, отчетливая, такой же маленький, красивый рот. Посмотрев на Марину, он увидел, что писатель шепчет что-то ей, а она сидит все так же величественно.
   "Совершенный идол", - снова подумал он, досадуя, что не может обнаружить отношения Марины ко всему, что происходит здесь.
   - Вскоре после венца он и начал уговаривать меня:
   "Если хозяин попросит, не отказывай ему, я не обижусь, а жизни нашей польза будет", - рассказывала Таисья, не жалуясь, но как бы издеваясь. - А они - оба приставали - и хозяин и зять его. Ну, что же? - крикнула она, взмахнув головой, и кошачьи глаза ее вспыхнули яростью. - С хозяином я валялась по мужеву приказу, а с зятем его - в отместку мужу...
   - Эге-е! - насмешливо раздалось из сумрака, люди заворчали, зашевелились. Лидия привстала, взмахнув рукою с ключом, чернобородый Захарий пошел на голос и зашипел; тут Самгину показалось, что Марина улыбается. Но осторожный шумок потонул в быстром потоке крикливой и уже почти истерической речи Таисьи.
   - С ним, с зятем, и застигла меня жена его, хозяинова дочь, в саду, в беседке. Сами же, дьяволы, лишили меня стыда и сами уговорились наказать стыдом.
   Она задохнулась, замолчала, двигая стул, постукивая ножками его по полу, глаза ее фосфорически блестели, раза два она открывала рот, но, видимо, не в силах сказать слова, дергала головою, закидывая ее так высоко, точно невидимая рука наносила удары в подбородок ей. Потом, оправясь, она продолжала осипшим голосом, со свистом, точно сквозь зубы:
   - В-вывезли в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое - муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то - вы подумайте! - ведь они и в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать не могу, привязаны ноги так, что не сожмешь, - вот ведь что!
   Близко от Самгина кто-то сказал вполголоса:
   - Ой, бесстыдница...
   Самгин видел, что пальцы Таисьи побелели, обескровились, а лицо неестественно вытянулось. В комнате было очень тихо, точно все уснули, и не хотелось смотреть ни на кого, кроме этой женщины, хотя слушать ее рассказ было противно, свистящие слова возбуждали чувство брезгливости.
   - Сначала-то я молча плакала, не хотелось мне злодеев радовать, а как начала вся эта мошка по лицу, по глазам ползать... глаза-то жалко стало, ослепят меня, думаю, навеки ослепят! Тогда - закричала я истошным голосом, на всех людей, на господа бога и ангелов хранителей, - кричу, а меня кусают, внутренности жгут - щекотят, слезы мои пьют... слезы пьют. Не от боли кричала, не от стыда, - какой стыд перед ними? Хохочут они. От обиды кричу: как можно человека мучить? Загнали сами же куда нельзя и мучают... Так закричала, что не знаю, как и жива осталась. Ну, тут и муженек мой закричал, отвязывать меня бросился, пьяный. А я - как в облаке огненном...
   Таисья пошатнулась, чернобородый во-время поддержал ее, посадил на стул. Она вытерла рот косою своей и, шумно, глубоко вздохнув, отмахнулась рукою от чернобородого.
   - Избили они его, - сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась. - Под утро он говорит мне: "Прости, сволочи они, а не простишь - на той же березе повешусь". - "Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем людям, ни богу никогда обиды моей не прощу". Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом застудился зимою...
   И, облегченно вздохнув, она сказала громко, твердо:
   - Издох.
   Люди не шевелились, молчали. Тишина продолжалась, вероятно, несколько секунд, становясь с каждой секундой как будто тяжелее, плотней.
   Потом вскочил брат Василий и, размахивая руками, затрещал:
   - Слышали, братья-сестры? Она - не каялась, она - поучала! Все мы тут опалены черным огнем плоти, дыханием дьявола, все намучены...
   Встала Лидия и, постучав ключом, сердито нахмуря брови, резким голосом сказала:
   - Подождите, брат Василий! Сестры и братья, - несчастная женщина эта случайно среди нас, брат Василий не предупредил, о чем она будет говорить...
   Таисья тоже встала, но пошатнулась, снова опустилась на стул, а с него мягко свалилась на пол. Два-три голоса негромко ахнули, многие "взыскующие града" привстали со стульев, Захарий согнулся прямым углом, легко, как подушку, взял Таисью на руки, понес к двери; его встретил возглас:
   - Хватила баба горячего до слез, - и тотчас же угрюмо откликнулся кто-то:
   - А - не балуй, не покорствуй бесам!
   К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина, стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова:
   - В аграрных беспорядках сектантство почти не принимает участия.
   - Этого я не знаю, - сказала Марина. - Курить хотите? Теперь - можно, я думаю. Знакомы?
   - Встречались, - напомнил Самгин. Литератор взглянул в лицо его, потом - на ноги и согласился:
   - Ах, да, как же! - Потом, зажигая папиросу о спичку и, видимо, опасаясь поджечь бороду себе, сказал:
   - Я понимаю так, что это - одной линии с хлыстами.
   - Хлыстов - попы выдумали, такой секты нет, - равнодушно сказала Марина и, ласково, сочувственно улыбаясь, спросила Лидию: - Не удалось у тебя сегодня?
   - Этот... Терентьев! - гневно прошептала Лидия, проглотив какое-то слово. - И всегда, всегда он придумает что-нибудь неожиданное и грязное.
   - Негодяй, - кротко сказала Марина и так же кротко, ласково добавила:
   - Мерзавец.
   - Но - какая ужасная женщина!
   - Несимпатична, - согласилась Марина, демонстративно отмахиваясь от дыма папиросы, - литератор извинился и спрятал папиросу за спину себе.
   Лидия, вздохнув, заметила:
   - Рассказала она хорошо.
   - Об ужасах всегда хорошо рассказывают, - лениво проговорила Марина, обняв ее за плечи, ведя к двери.
   - Это - очень верно! - согласился Кормилицын и выразил сожаление, что художественная литература не касается сектантского движения, обходит его.
   - Не совсем обошла, некоторые - касаются, - сказала Марина, выговорив слово "касаются" с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
   На улице она сказала кучеру:
   - Поезжай за мной.
   "Следовало сказать: за нами", - отметил Самгин.
   Пошли пешком, Марина говорила:
   - Не люблю этого сочинителя. Всюду суется, все знает, а - невежда. Статейки пишет мертвым языком. Доверчив был супруг мой, по горячности души знакомился со всяким... Ну, что же ты скажешь о "взыскующих града"?
   Самгин сказал, что он ничего не понял.
   - Да, мутновато! Читают и слушают пророков, которые пострашнее. Чешутся. Души почесывают. У многих душа живет под мышками. - И, усмехнувшись, она цинично добавила, толкнув Клима локтем:
   - А у баб - гораздо ниже.
   Он сказал, нахмурясь, что все более не понимает ее.
   - А Лидию понял? - спросила она.
   - Разумеется - нет. Трудно понять, как это дочь прожектера и цыганки, жена дегенерата из дворян может превратиться в ханжу, на английский лад?
   - Вот как ты сердито, - сказала Марина веселым голосом. - Такие ли метаморфозы бывают, милый друг! Вот Лев Тихомиров усердно способствовал убийству папаши, а потом покаялся сынку, что - это по ошибке молодости сделано, и сынок золотую чернильницу подарил ему. Это мне Лидия рассказала.
   Проводив Клима до его квартиры, она зашла к Безбедову пить чай. Племянник ухаживал за нею с бурным и почтительным восторгом слуги, влюбленного в хозяйку, счастливого тем, что она посетила его. В этом суетливом восторге Самгин чувствовал что-то фальшивое, а Марина добродушно высмеивала племянника, и было очень странно, что она, такая умная, не замечает его неискренности.
   Пожелав взглянуть, как Самгин устроился, она обошла комнаты и сказала:
   - Ну, что ж? Все - есть, только женщины не хватает. Валентин - не беспокоит?
   - Нимало.
   - То-то. А если беспокоит - скажи, я его утихомирю. Скучаешь?
   Заботливые и ласковые вопросы ее приятно тронули Самгина; он сказал, что хотя и не скучает, но еще не вжился в новую обстановку.
   - Ну, конечно, - сказала Марина, кивнув головой. - Долго жил в обстановке, где ко всему привык и уже не замечал вещей, а теперь все вещи стали заметны, лезут в глаза, допытываются: как ты поставишь нас?
   - Это надо понимать аллегорически? - спросил он, усмехаясь.
   - Как хочешь, - ответила она тоже с улыбкой. Ее спокойное лицо, уверенная речь легко выжимала и отдаляла все, что Самгин видел и слышал час тому назад.
   - Везде, друг мой, темновато и тесно, - сказала она, вздохнув, но тотчас добавила:
   - Только внутри себя светло и свободно. Тут Самгин пожаловался: жизнь слишком обильна эпизодами, вроде рассказа Таисьи о том, как ее истязали; каждый из них вторгается в душу, в память, возбуждает...
   - Вопросы, на которые у нас нет иных ответов, кроме книжных, пренебрежительно закончила Марина его фразу. - А ты - откажись от вопросов-то, замолчи вопросы, - посоветовала она, усмехаясь, прищурив глаза. - Ваш брат, интеллигент, привык украшаться вопросами для кокетства друг перед другом, вы ведь играете на сложность: кто кого сложнее? И запутываете друг друга. Вопросы-то решаются не разумом, а волей... Вот французы учатся по воздуху летать, это - хорошо! Но это - воля решает, разум же только помогает. И по земле свободно ходить тоже только воля научит. - Она тихонько засмеялась, говоря: - Я бы вот вопрос об этой великомученице просто решила: сослала бы ее в монастырь подальше от людей и где устав построже.