Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

   - И очень просто быть пророками в двуглавом вашем государстве. Вы не замечаете, что у вашего орла огромная мужицкая голова смотрит направо, а налево смотрит только маленькая голова революционеров? Ну, так когда вы свернете голову мужика налево, так вы увидите, каким он сделает себя царем над вами!
   "Всесветные умники, - думал Самгин, слушая речи, досадно совпадавшие с некоторыми его мыслями. - Критикуют, поучают, по праву чужих... Гейне, Марксы..."
   Наткнувшись на слова "право чужих", Самгин перестал слушать.
   - Если общество не ценит личность, оно вооружает ее правом враждебного отношения к обществу...
   Два слова, развернутые в десять, обнаружили скрытый в них анархизм. Это было неприятно. Депсамес, размахивая рукой с куском хлеба в ней, говорил Варваре:
   - Евреи - это люди, которые работают на всех. Ротшильд, как и Маркс, работает на всех - нет? Но разве Ротшильд, как дворник, не сметает деньги с улицы, в кучу, чтоб они не пылили в глаза? И вы думаете, что если б не было Ротшильда, так все-таки был бы Маркс, - вы это думаете?
   Варвара нашла, что это очень остроумно, и засмеялась, а Брагин смотрел на Самгина, смущенно улыбаясь, беспокойно раскачивая на стуле длинное тело свое; он, кажется, даже подмигивал и, наконец, спросил:
   - Можно вас на два слова?
   Перешли в кабинет, и там Брагин вполголоса торопливо заговорил:
   - Вы простите, что я привел его, - мне нужно было видеть вас, а он боится ходить один. Он, в сущности, весьма интересный и милый человек, но видите - говорит! На все темы и сколько угодно...
   Самгин давно уже не видел Брагина таким самодовольным, причесанным и блестящим.
   - Я зашел предупредить вас, - вам бы следовало уехать из Москвы. Это между нами, я не хочу тревожить Варвару Кирилловну, но - в некоторых кругах вы пользуетесь репутацией...
   Он замолчал, ожидая, что Самгин спросит его о чем-то; но Клим, раскуривая папиросу, не спрашивал. Тогда Брагин продолжал, еще более тихо:
   - Депсамес - не ошибается: социалисты сыграли в руку крайним правым это факт! Депсамес кричал в столовой:
   - Ну, так это будет - на одной ноге новый сапог, на другой - старый лапоть...
   - Вы не можете себе представить, какое настроение создалось в Москве, - шептал Брагин. - Москва и баррикады... это хоть кого возмутит! Даже простой народ - например, извозчики...
   - Я - понимаю, - сказал Самгин, улыбаясь. - Баррикады должны особенно возмущать извозчиков...
   - Нет, отнеситесь серьезно, - просил тот, раскачиваясь на ногах. Люди, которые знают вас, например Ряхин, Тагильский, Прейс, особенно Стратонов, - очень сильная личность! - и - поверьте - с большим будущим, политик...
   - От них надобно прятаться? - спросил Клим, глядя в глупое и вдруг покрасневшее лицо Брагина, - вздернув плечи, Брагин обиженно и погромче сказал:
   - Я счел моим долгом, по симпатии, по уважению...
   - Искренно благодарю вас, - торопливо проговорил Самгин, пожимая его руку, а Брагин, схватив его ладонь двумя руками и сильно встряхивая все три, взволнованно шептал:
   - Вы представить не можете, как трудно в наши дни жить человеку, который всем хочет только добра... Поверьте, - добавил он еще тише, - они догадываются о вашем значении...
   Кивая маленькой головкой ужа, он выскользнул в столовую, а Самгин, глядя в его длинную, гибкую спину, подумал:
   "Не знает, с кем идти, кому служить".
   Это напомнило Макарова и неприятную беседу с ним. В столовой мягко смеялся Депсамес, а Варвара с увлечением повторяла:
   - Это удивительно верно, совершенно верно! Самгин посмотрел в окно - в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
   Когда стемнело, явился Алексей Гогин, в полушубке и валенках; расстегивая полушубок, он проворчал:
   - Какая антипатичная прислуга у вас, глазки - точно у филера.
   Простуженно кашляя, он сел к столу и спросил:
   - Нет ли водки?
   А выпив рюмку, круто посолил кусок хлеба и налил еще.
   "Как в трактире", - отметил Самгин. Пережевывая хлеб, Гогин заговорил:
   - Просим вас, батенька, съездить в Русьгород и получить деньги там, с одной тети, - к слову скажу: замечательная тетя! Редкой красоты, да и не глупа. Деньги лежат в депозите суда, и есть тут какая-то юридическая канитель. Можете?
   - А - подробнее? - спросил Самгин; Алексей развел руками:
   - Подробнее - ничего не знаю. Фамилия дамы - Зотова, вот ее адрес. Она, кажется, родня или приятельница Степана Кутузова.
   "Хороший случай уехать отсюда, - подумал Самгин. - И пусть это будет последнее поручение".
   - Правда, что когда на вас хулиганы напали - Любаша ухлопала одного? спросил Гогин, когда Клим сказал ему, что едет.
   Было неприятно вспомнить о нападении.
   - Да, она стреляла, - сухо ответил Самгин.
   - Убила?
   - Он встал и пошел. А я забыл взять револьвер. Сказав это, Самгин вспомнил, что револьвер у него был взят Яковом, и рассердился на себя: зачем сказал?
   - Ну, вот и поплатились за это, - равнодушно выговорил Гогин. - Любаша - у нас, и в полном расстройстве чувств, - устало продолжал он. - У нее рука переломлена, и вообще она помята. Пришла к нам ночью, совершенно угнетенная своим подвигом, и до сей поры городит чепуху о праве убивать сознательных и бессознательных. Выходит так, что ее, Любашу, убить можно, она - действует сознательно, - сама же она, как таковая, не имеет права убивать нападающую сволочь. Хороший она товарищ, ценный работник, но не может изжить народнической закваски, христианских чувств. Она там с моей сестрицей такие диспуты ведет, - беги вон! Вообще - балаган, как говорит Кутузов.
   Он встал, подошел к зеркалу, высунув язык, посмотрел на него и проворчал:
   - Заболеваю, чорт возьми! Температура, башка трещит. Вдруг свалюсь, а?
   Он снова подошел к столу, выпил еще рюмку водки и стал застегивать крючки полушубка. Клим спросил:
   - Что же теперь будет делать партия?
   - То же самое, конечно, - удивленно сказал Гогин. - Московское выступление рабочих показало, что мелкий обыватель идет за силой, - как и следовало ожидать. Пролетариат должен готовиться к новому восстанию. Нужно вооружаться, усилить пропаганду в войсках. Нужны деньги и - оружие, оружие!
   Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
   - По форме это, если хотите, - немножко анархия, а по существу воспитание революционеров, что и требуется. Денег надобно, денег на оружие, вот что, - повторил он, вздыхая, и ушел, а Самгин, проводив его, начал шагать по комнате, посматривая в окна, спрашивая себя:
   "Неужели Гогиными, Кутузовыми двигает только власть заученной ими теории? Нет, волей их владеет нечто - явно противоречащее их убеждению в непоколебимости классовой психики. Рабочих - можно понять, Кутузовы непонятны..."
   Фонарь напротив починили, он горел ярко, освещая дом, знакомый до мельчайшей трещины в штукатурке фасада.
   "В таких домах живут миллионы людей, готовых подчиниться всякой силе. Этим исчерпывается вся их ценность..."
   Через день он снова попал в полосу- необыкновенных событий. Началось с того, что ночью в вагоне он сильнейшим толчком был сброшен с дивана, а когда ошеломленно вскочил на ноги, кто-то хрипло закричал в лицо ему:
   - Что? Крушение? - и, толчком плеча снова опрокинув его на диван, заорал:
   - Спички... чорт! Эй, вы, кто тут? Спички! Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светлоголубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок;
   обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном:
   - Ну, что же? Стоим у семафора. Ну? Дверь купе открылась, кондуктор осветил его фонарем, спрашивая:
   - Все благополучно? Никто не ранен?
   - М-морды, - сказал человек, выхватив фонарь из рук его, осветил Самгина, несколько секунд пристально посмотрел в лицо его, потом громко отхаркнул, плюнул под столик и сообщил:
   - Теперь - не уснуть!
   Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, - правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем - толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
   - Какого же дьявола стоим? - спросил он, не шевелясь. - Живы - значит надо ехать дальше. Вы бы сходили, узнали...
   - Удобнее это сделать вам, военному, - сказал Самгин.
   - Военному! - сердито повторил офицер. - Мне сапоги одевать надо, а у меня нога болит. Надо быть вежливым...
   Он снял фляжку, отвинтил пробку и, глотнув чего-то, тяжко вздохнул. Опасаясь, что офицер наговорит ему грубостей, Самгин быстро оделся и вышел из вагона в голубой холод. Ночь была прозрачно светлая, - очень высоко, почти в зените бедного звездами неба, холодно и ярко блестела необыкновенно маленькая луна, и все вокруг было невиданно: плотная стена деревьев, вылепленных из снега, толпа мелких, черных людей у паровоза, люди покрупнее тяжело прыгали из вагона в снег, а вдали - мохнатые огоньки станции, похожие на золотых пауков.
   Самгин пошел к паровозу, - его обгоняли пассажиры, пробежало человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, - с тендера наклонился к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
   - Дотащишь до станции? - спросил жандарм.
   - Нельзя, - сказал, машинист. Кто-то вздохнул.
   - Черти! Убьют - и не охнешь. Самгин тихонько спросил солдата:
   - Что случилось?
   - В паровозе что-то, - неохотно ответил солдат, но другой возразил ему:
   - Да нет! Рельса на стрелке лопнула. Коренастый солдат вывернулся из-за спины Самгина, заглянул в лицо ему и сказал довольно громко:
   - Это нас, усмиряющих, хотели сковырнуть некоторые злодеи!
   И, сделав паузу, он прибавил:
   - В очках.
   Первый солдат миролюбиво вмешался:
   - Ничего неизвестно.
   Но коренастый не уступал:
   - Жандарм сказал: покушение.
   Коренастый солдат говорил все громче, голос у него немножко гнусавил и звучал едко.
   "Такие голоса подстрекают на скандалы", - решил Самгин и пошел прочь, к станции, по тропе, рядом с рельсами, под навесом елей, тяжело нагруженных снегом.
   Впереди тяжело шагал человек в шубе с лисьим воротником, в меховой шапке с наушниками, - по шпалам тоже шли пассажиры; человек в шапке сдержанно говорил:
   - Мало у нас порядка осталось.
   - Смятение умов, - поддержал его голос за спиной Самгина.
   - Никто никого не боится, - сказал человек в шубе, обернулся, взглянул в лицо Клима и, уступая ему дорогу, перешагнул на шпалы.
   У паровоза сердито кричали:
   - Где у вас командир?
   - Не твое дело. Ты нам не начальство.
   - Смотри у меня! Гнусавый голос взвизгнул:
   - А что на тебя смотреть, ты - девка? Наплевать мне в твои очки!
   "Это он жандарму", - сообразил Самгин и, сняв очки, сунул их в карман пальто.
   - Маловато порядка, - сказал человек в лисьей шубе и протяжно зевнул.
   Чувствуя себя, как во сне, Самгин смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их:
   - Ну и - пороли?
   - А - как же?
   - Прикажут - и вас выпорем...
   - А - баб - не приходилось? - спросил человек в шапке с наушниками и поучительно, уверенно заговорил, не ожидая ответа: - Баб следует особенно стращать, баба на чужое жаднее мужика...
   К перрону подошла еще группа пассажиров; впереди, прихрамывая, шагал офицер, - в походной форме он стал еще толще и круглее.
   - Ну, в чем дело? - резко крикнул он; человек в шапке, запахнув шубу, выпрямился, угодливо заговорил:
   - Подозревается - крушение хотели устроить...
   - Я спрашиваю не вас, - свирепо рявкнул офицер. - Где начальник станции?
   Подбежал жандарм в очках, растолкал людей и, задыхаясь, доложил, что начальник разъезда телеграфирует о повреждении пути, требует рабочих.
   - Предполагаю злоумышление, ваше благородие, рельсы на стрелке...
   - А ты чего смотрел, морда? - спросил офицер и, одной рукой разглаживая усы, другой коснулся револьвера на боку, - люди отодвинулись от него, несколько человек быстро пошли назад к поезду; жандарм обиженно говорил:
   - Я, ваше благородие, вчера командирован сюда...
   - Командирован, ну и - не зевай! Офицер повернулся спиной к нему:
   - Это что за солдаты?
   - Бузулукского лезервного батальону из отряда, расквартированного по бунтущей деревне, - скороговоркой рапортовал рослый солдат с мягким, бабьим лицом.
   - Бунтующей, дурак! Пошел прочь... Офицер вынул из кармана коробку папирос, посмотрел вслед солдатам и крикнул:
   - Ходите, как индюки... - Закончив матерщиной, он оглянулся и пошел на Самгина, говоря: - Разрешите...
   А закурив от папиросы Клима, назвал себя:
   - Поручик Трифонов.
   - Самгин,
   - Учитель?
   - Юрист.
   - Адвокат, - подумав, сказал поручик и кивнул головой. - Из мелких, продолжал он, усмехаясь. - Крупные - толстые, а вы - из таких, которые раздувают революции, конституции, - верно?
   Самгин попробовал отойти, но поручик взял его под руку и повел за собой, шагая неудобно широко, прихрамывая на левую ногу, загребая ею. Говорил он сиповато, часто и тяжело отдувался, выдувая длинные струи пара, пропитанного запахами вина и табака.
   - Из неудачников, - говорил он, толкая Самгина. - Ни-и черта у вас, батя, не выйдет, перещелкаем мы вас, эдаких, раскокаем, как яйца...
   "Животное", - мысленно обругал его Самгин и сердито спросил: - Почему вы думаете, что я...
   - Я - не думаю, а - шучу, - сказал поручик и плюнул. Его догнал начальник разъезда:
   - Вы звали меня?
   Поручик приостановился, взглянул на него, помолчал и махнул рукой.
   - Не надо.
   Крепко прижимая локтем руку Самгина, он продолжал ворчливо, мятыми словами, не доканчивая их:
   - Я сам - неудачник. Трижды ранен, крест имею, а жить - нечем. Живу на квартире у храпоидола... в лисьей шубе. Он с меня полтораста целковых взыскивает судом. На вокзале у меня украли золотой портсигар, подарок товарищей...
   Подошли к поезду, - офицер остановился у подножки вагона и, пристально разглядывая лицо Самгина, пробормотал;
   - Впрочем, я его заложил в ломбарде, портсигар. Сестре скажу - украли!
   Выпученные, рачьи глаза его делали туго надутое лицо карикатурным. Схватив рукою в перчатке медный поручень, он спросил:
   - Хотите коньяку? Французский...
   Самгин отказался. Поручик Трифонов застыл, поставив ногу на студень вагона. Было очень тихо, только снег скрипел под ногами людей, гудела проволока телеграфа и сопел поручик. Вдруг тишину всколыхнул, разрезал высокий, сочный голос, четко выписав на ней отчаянные слова:
   Последний, нонешний денечек...
   Гуляю с вами я, друзья.
   - Денисов, сукин сын, - сказал поручик, закрыв глаза. - Хорист из оперетки. Солдат - никуда! Лодырь, пьяница. Ну, а поет - слышите?
   Пели два голоса, второй звучал басовито и мрачно, но первый взмывал все выше.
   - Ну, нет! Его не покроешь, - пробормотал поручик, исчезая.
   В небе, недалеко от луны, сверкала, точно падая на землю, крупная звезда. Самгин, медленно идя к концу поезда, впервые ощущал с такой остротой терзающую тоску простенькой русской песни. Она воспринималась им как нечто совершенно естественное в голубоватой холодной тишине, глубокой, как бывает только в сновидениях. Его обогнал жандарм, но он и черная тень его - все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо - высоко над белыми холмами, над красным пятном костра в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
   Но песня вдруг оборвалась, и тотчас же несколько голосов сразу громко заспорили, резко прозвучал начальственный окрик:
   - А ты - кто такой?
   Раздался дружный, громкий смех и сквозь него - сердитый возглас:
   - Вот ка-ак?
   Кто-то громко свистнул, издали ответил глухой свисток локомотива. Самгин остановился, вслушиваясь, но там, впереди, смеялись, свистели всё громче и кто-то вскрикивал:
   - Валяй, тащи его, тащи всех... Отделился и пошел навстречу Самгину жандарм, блестели его очки; в одной руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали на груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз на лохматую голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые слова:
   - Ты бы не дурил, старик!
   - Иди, иди! - строго крикнул жандарм. Самгин, не желая, чтоб Судаков узнал его, вскочил на подножку вагона, искоса, через плечо взглянул на подходившего Судакова, а тот обеими руками вдруг быстро коснулся плеча и бока жандарма, толкнул его; жандарм отскочил, громко охнул, но крик его был заглушен свистками и шипением паровоза, - он тяжело вкатился на соседние рельсы и двумя пучками красноватых лучей отрезал жандарма от Судакова, который, вскочив на подножку, ткнул Самгина в бок чем-то твердым.
   Не устояв на ногах, Самгин спрыгнул в узкий коридор между вагонами и попал в толпу рабочих, - они тоже, прыгая с паровоза и тендера, толкали Самгина, а на той стороне паровоза кричал жандарм, кричали молодые голоса:
   - Не мешай, дядя!
   - Не бунтуй, старик, не велят!
   - Кто убежал?
   Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем - черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой - маленький узелок, картуз на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
   "Неотесанная башка", - подумал тогда Самгин, а теперь он думал о звериной ловкости парня: "Толкни он жандарма на несколько секунд позже, жандарм попал бы под колеса паровоза..."
   - Эй, барин, ходи веселей! - крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть в холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
   - Штатский? - вполголоса, изумленно и сипло спрашивал он. - Срезал револьвер?
   - Так точно, - тихо ответил жандарм; он стоял не так, как следовало стоять перед офицером, а - сутуло и наклонив голову, но руки висели по швам.
   - Обезоружил? И - удрал?
   - Так точно. Должен быть в поезде.
   - Солдаты ищут, - вставил обер.
   Поручик трижды, негромко и раздельно хохотнул:
   - Хо-хо-хо! Эт-то - номер! - сказал он, хлопая ресницами по главам, чмокнув губами. - Ах ты, м-морда! Ну - и влетит тебе! И - заслужил! Ну, что же ты хочешь, а?
   - Ваше благородие...
   - Чтобы моих людей гонять? Нет, будь здоров! Скажи спасибо, что тебе пулю в морду не вкатили... Хо-хо-о! И - ступай! Марш!..
   Жандарм тяжело поднял руку, отдавая честь, и пошел прочь, покачиваясь, обер тоже отправился за ним, а поручик, схватив Самгина за руку, втащил его в купе, толкнул на диван и, закрыв дверь, похохатывая, сел против Клима колено в колено.
   - Понимаете, - жулик у жандарма револьвер срезал и удрал, а? Нет, - вы поймите: привилегированная часть, охрана порядка, мать... Мышей ловить, а не революционеров! Это же - комедия! Ох...
   Он захлебнулся смехом, засипел, круглые глаза его выкатились еще больше, лицо, побагровев, надулось, кулаком одной руки он бил себя по колену, другой схватил фляжку, глотнул из нее и сунул в руки Самгина. Клим, чувствуя себя озябшим, тоже с удовольствием выпил.
   - Замечательный анекдот! Р-революция, знаете, а? Жулик продаст револьвер, а то - ухлопает кого-нибудь... из любопытства может хлопнуть. Ей-богу! Интересно пальнуть по человеку...
   "Напился", - отметил Самгин, присматриваясь к поручику сквозь очки, а тот заговорил тише, почти шопотом и очень быстро:
   - Еду охранять поместье, завод какого-то сенатора, администратора, вообще - лица с весом! Четвертый раз в этом году. Мелкая сошка, ну и суют куда другого не сунешь. Семеновцы - Мин, Риман, вообще - немцы, за укрощение России получат на чаишко... здорово получат! А я, наверное, получу колом по башке. Или - кирпичом... Пейте, французский...
   Шумно вздохнув, он опустил на глаза тяжелые, синеватые веки и потряс головою.
   - Бессонница! Месяца полтора. В голове - дробь насыпана, знаете почти вижу: шарики катаются, ей-богу! Вы что молчите? Вы - не бойтесь, я смирный! Все - ясно! Вы - раздражаете, я - усмиряю. "Жизнь для жизни нам дана", - как сказал какой-то Макарий, поэт. Не люблю я поэтов, писателей и всю вашу братию, - не люблю!
   Он снова глотнул из фляжки и, зажав уши ладонями, долго полоскал коньяком рот. Потом, выкатив глаза, держа руки на затылке, стал говорить громче:
   - Я - усмиряю, и меня - тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда - умная, честная морда - орел! Схватил я его за бороду, наган - в нос. "Понимаешь?", говорю. "Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам - солдат турецкой войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, - достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете". Н-да... Вот морда, а?
   Рассказывая, он все время встряхивал головой, точно у него по енотовым волосам муха ползала. Замолчав и пристально глядя в лицо Самгина, он одной рукой искал на диване фляжку, другой поглаживал шею, а схватив фляжку, бросил ее на колени Самгина.
   - Пейте, какого чорта!..
   "Возможно, что он ненормален", - соображал Самгин, глотнул коньяку и, положив фляжку рядом с собою, покосился на револьвер в углу дивана.
   - Отличный старик! Староста. Гренадер. Догадал меня чорт выпить у него в избе кринку молока, ну - понятно: жара, устал! Унтер, сукин сын, наболтал чего-то адъютанту; адъютант - Фогель, командир полка - барон Цилле, - вот она где у меня села, эта кринка!
   Поручик Трифонов пошлепал себя ладонью по шее. Вагон рвануло, поручик покачнулся и крикнул:
   - Сволочи! Давайте - выпьем! Вы что же молчите?
   - Думаю о вашей драме, - сказал Самгин.
   - Драма, - повторил поручик, раскачивая фляжку на ремне. - Тут - не драма, а - служба! Я театров не выношу. Цирк - другое дело, там ловкость, сила. Вы думаете - я не понимаю, что такое - революционер? - неожиданно спросил он, ударив кулаком по колену, и лицо его даже посинело от натуги. Подите вы все к чорту, довольно я вам служил, вот что значит революционер, - понимаете? За-ба-стовщик...
   - Конечно, - миролюбиво сказал Самгин, но это не успокоило поручика; он вцепился пальцами в колено
   Клима и хрипло шептал:
   - Вы, штатский, думаете, что это просто: выпорол человек... семнадцать или девять, четыре - все равно! - и кончено - лег спать, и спи до следующей командировки, да? Нет, извините, это не так просто. Перед этим надобно выпить, а после этого - пить! И - долго, много? Для Мина, Римана, Ренненкампфа - просто, они - как там? - преторианцы, они служат Нерону и вообще - Наполеону, а нам, пехоте... Капитан Татарников - читали? перестрелял мужиков, отрапортовался и тут же себе пулю вляпал. Это называется - скандал! Подняли вопрос: с музыкой хоронить или без? А он, в японскую, батальоном командовал, получил двух Георгиев, умница, весельчак, на биллиарде божественно играл...
   Вагон снова тряхнуло, поручик тяжело опрокинулся на бок и спросил:
   - Поехали?
   А когда поезд проходил мимо станции, он, взглянув в окно, сказал с явным удовольствием:
   - Жандарм-то, стоит, морда! Взгреют его за револьвер.
   Теперь, в железном шуме поезда, сиплый голос его звучал еще тише, слова стали невнятны. Он закурил папиросу, лег на спину, его круглый живот рыхло подпрыгивал, и казалось, что слова булькают в животе:
   - Пехота... чернорабочая сила, она вам когда-нибудь покажет та-а-кую Испанию, та-а-кое пр-ронунциаменто...
   Самгин не слушал, находя, что больше того, что сказано, поручик не скажет.
   "Опора самодержавия", - думал он сквозь дремоту, наблюдая, как в правом глазе поручика отражается огонь свечи, делая глаз похожим на крыло жука.
   "Наверное, он - не один таков. И, конечно, будет пороть, расстреливать. Так вот большинство людей исполняют обязанности, не веря в их смысл".
   Это была очень неприятная мысль. Самгин закутался пледом и отдал тело свое успокоительной инерции толчков и покачиваний. Разбудил его кондуктор, открыв дверь: