Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

   - Да, да, - ответил Самгин, прислушиваясь к шуму в коридоре вагона и голосу, командовавшему за окном:
   - Кондуктор, погаси фонарь! Кому я говорю, дура? Стрелять буду, - не болтай фонарем.
   "Иноков... Это - Иноков. Второй раз!" - ошеломленно думал Самгин.
   - Э, дура!
   Хлопнул выстрел, звякнуло стекло, на щебень упало что-то металлическое, и раздался хриплый крик:
   - Эй, вы, там! Башки из окон не высовывать, из вагонов не выходить!
   Было странно слышать, что голос звучит как будто не сердито, а презрительно. В вагоне щелкали язычки замков, кто-то постучал в дверь купе.
   - Не открывать! - строго сказал Крэйтон.
   - Напали на поезд! - прокричал в коридоре истерический голосок. Самгину казалось, что всё еще стреляют. Он не был уверен в этом, но память его непрерывно воспроизводила выстрелы, похожие на щелчки замков.
   Время тянулось необычно медленно, хотя движение в вагоне становилось шумнее, быстрее. За окном кто-то пробежал, скрипя щебнем, громко крикнув:
   - Живо!
   Самгин так крепко сжимал револьвер коленями, что у него заболела рука; он сунул оружие под ляжку себе и плотно прижал его к мякоти дивана.
   - Странно, - сказал Крэйтон. - Они не торопятся, эти ваши бандиты.
   Судорожно вздыхал и шипел пар под вагоном, - было несколько особенно длинных секунд, когда Самгин не слышал ни звука, кроме этого шипения, а потом, около вагона, заговорили несколько голосов, и один, особенно громко, сказал:
   - Здесь, в этом!
   - Не выпускать никого!
   Вагон осторожно дернуло, брякнули сцепления, Крэйтон приподнял занавеску окна; деревья за окном шевелились, точно стирая тьму со стекла, мутно проплыло пятно просеки, точно дорога к свету.
   - Что же - нас взяли в плен? - грубо спросил Крэйтон. - Мы - едем!
   Да, поезд шел почти с обычной скоростью, а в коридоре топали шаги многих людей. Самгин поднял занавеску, а Крэйтон, спрятав руку с револьвером за спину, быстро открыл дверь купе, спрашивая:
   - Что происходит?
   Против двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый человек с белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько человек, невидимых в темноте.
   - Почтовый вагон ограбили, - сказал кондуктор, держа свечку на высоте своего лица и улыбаясь. - Вот отсюда затормозили поезд, вот видите - пломба сорвана с тормоза...
   - Сколько ж их было? - густым басом спросил толстый человек.
   - Говорят - четверо.
   - Кто говорит?
   - Товарищ.
   - Какой - товарищ, чей?
   - Наш, из бригады.
   - Везде - товарищи!
   Женский голос напряженно крикнул:
   - Сколько же, сколько убитых? Ей сердито ответили:
   - Убитых нет!
   - Вы скрываете! Они стреляли.
   - Солдату из охраны руку прострелили, только и всего, - сказал кондуктор. Он все улыбался, его бритое солдатское лицо как будто таяло на огне свечи. - Я одного видел, - поезд остановился, я спрыгнул на путь, а он идет, в шляпе. Что такое? А он кричит: "Гаси фонарь, застрелю", и - бац в фонарь! Ну, тут я упал...
   - Четверо? - проворчал Крэйтон над ухом Самгина. - Храбрые ребята.
   А Самгин подумал:
   "Какое презрение надобно иметь к людям, чтобы вчетвером нападать на целый поезд".
   Он все время вспоминал Инокова, не думая о нем, а просто видя его рядом с Любашей, рядом с собою, в поле, когда развалилась казарма, рядом с Елизаветой Спивак.
   "Писал стихи".
   Он слышал, что кто-то шепчет:
   - Обратите внимание: у господина в очках - револьвер.
   Самгин, с невольной быстротой, бросил револьвер на диван, а шопот вызвал громкий ответ:
   - Ну, что ж такое? Револьвер и у меня есть, да, наверное, и у многих. А вот что убитых нет, это подозрительно! Это, знаете...
   - Да, странно...
   - При наличии солдат...
   - Солдат - не филин, он тоже ночью спит. А у них - бомба. Руки вверх, и - больше никаких. - уныло проговорил один из солдат.
   - Все-таки надо было стрелять!
   - Подняв руки вверх? Бросьте, господин. Мы по начальству отвечать будем, а вы нам - человек неизвестный.
   - Он говорит верно, - сказал Крэйтон.
   На Самгина эти голоса людей, невидимых во тьме, действовали, как тяжелое сновидение.
   "Инокова, конечно, поймают..."
   Он был недоволен собою, ему казалось, что он вел себя недостаточно мужественно и что Крэйтон заметил это.
   "Иноков не мог бы причинить мне вреда", - упрекнул он себя. Но тут возник вопрос: "А что я мог бы сделать?"
   И Самгин вошел в купе, решив не думать на эту тему, прислушиваясь к оживленной беседе в коридоре.
   - В десять минут обработали!
   - В семь.
   - Вы считали?
   - Солдат говорил дерзко, - это не подобает солдату. Я сам - военный.
   - Кондуктор, - почему нет огня?
   - Провода порваны, ваше благородие. Вошел Крэйтон, сел на диван и сказал, покачивая головою:
   - Ваши соотечественники - фаталисты. Самгин промолчал, оправляя постель, - в коридоре бас высокого человека умиротворенно произнес:
   - Что ж, господа: возблагодарим бога за то, что остались живы, здоровы...
   - Скоро Уфа.
   Зевнув, заговорил Крэйтон:
   - Вы напрасно бросаете револьвер так. Автоматические револьверы требуют осторожности.
   - Я бросил на мягкое, - сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей ко всем остальным. Например - Иноков. Что ему право, мораль и все, чем живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? "Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым деревом", - вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре всё еще беседовали, бас внушительно доказывал:
   - Вы же видите: Дума не в силах умиротворить страну. Нам нужна диктатура, надо, чтоб кто-нибудь из великих князей...
   - Вы дайте нам маленьких, да умных!
   - Господа! Все так переволновались, а мы мешаем спать.
   - Очень умно сказано, - проворчал Крэйтон и закрыл купе.
   Самгин уснул и был разбужен бешеными криками Крэйтона:
   - Вы не имете права сдерживать меня, - кричал он, не только не заботясь о правильности языка, но даже как бы нарочно подчеркивая искажения слов; в двери купе стоял, точно врубленный, молодой жандарм и говорил:
   - Не приказано.
   - Но я должен давать несколько телеграмм - понимаете?
   - Никого не приказано выпускать, - и обратился к Самгину: - Объясните им: поезд остановлен за семафором, вокзал - дальше.
   - Вы слышите? Не позволяют давать телеграмм! Я - бежал, скочил, может быть, ломал ногу, они меня схватали, тащили здесь - заткнули дверь этим!
   Размахивая шляпой, он указал ею на жандарма; лицо у него было серое, на висках выступил пот, челюсть тряслась и глаза, налитые кровью, гневно блестели. Он сидел на постели в неудобной позе, вытянув одну ногу, упираясь другою в пол, и рычал:
   - Вы должны знать, когда вы арестуете! Это - дикость! Я - жалуюсь! Я протестую моему послу Петербург!
   - Успокойтесь! - посоветовал Самгин. - Сейчас выясним - в чем дело?
   Поглаживая ногу, Крэйтон замолчал, и тогда в вагоне стало подозрительно тихо. Самгин выглянул из-под руки жандарма в коридор: двери всех купе были закрыты, лишь из одной высунулась воинственная, ершистая голова с седыми усами; неприязненно взглянув на Самгина, голова исчезла.
   "Чертовщина какая-то", - подумал Самгин и спросил жандарма: в чем дело?
   - Проверка документов, - вежливо и тихо ответил жандарм. - Поезд был остановлен автоматическим тормозом из этого вагона. Сосед ваш думали, что уже вокзал, спрыгнули, ушибли ногу и - сердятся.
   - Ногу я сломил! - вновь зарычал Крэйтон. - Это я тоже буду протестовать. Она была немножко сломлен, раньше года, но - это ничего!
   Жандарм посторонился, его место заняли чернобородый офицер и судейский чиновник, горбоносый, в пенснэ, с костлявым ироническим лицом. Офицер потребовал документы. Крэйтон выхватил бумажник из бокового кармана пиджака, крякнул, скрипнул зубами и бросил документ на колени Самгина. Самгин - передал офицеру вместе со своим, а тот, прочитав, подал через плечо свое судейскому. Все это делалось молча, только Крэйтон, отирая платком пот с лица, ворчливо бормотал горячо шипящие английские слова. Самгин, предчувствуя, что в этом молчании нарастают какие-то серьезные неприятности для него, вздохнул и закурил папиросу. Судейский чиновник, прочитав документы, поморщился, пошептал что-то на ухо офицеру и затем сказал:
   - Разрешите заявить, господа, наши искренние извинения за причиняемое вам беспокойство...
   Крэйтон, махнув на него шляпой, зарычал сквозь зубы:
   - О, нет! Это меня не... удовлетворяет. Я - сломал ногу. Это будет материальный убиток, да! И я не уйду здесь. Я требую доктора... - Офицер подвинулся к нему и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина, не заметил ли он в вагоне человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого класса?
   - Нет, - сказал Самгин.
   - И ночью, перед тем, как поезд остановился между станциями, не слышали шума около вашей двери?
   - Я - проснулся, когда поезд уже стоял, - ответил Самгин, а Крэйтон закричал:
   - Я - тоже спал, да! Я был здоровый человек и хорошо спал. Теперь вы сделали, что я буду плохо спать. Я требую доктора.
   Офицер очень любезно сказал ему, что сейчас поезд подойдет к вокзалу.
   - И железнодорожный врач - к вашим услугам.
   - О, благодарю! Но предпочел бы, чтоб в его услугах нуждались вы. Здесь есть наш консул? Вы не знаете? Но вы, надеюсь, знаете, что везде есть англичане. Я хочу, чтоб позвали англичанина. Я тут не уйду.
   Судейский продолжал ставить перед Самгиным какие-то пустые вопросы, потом тихонько попросил его:
   - Вы успокойте вашего соседа, а то он своей истерикой вызовет внимание публики, едва ли приятное для него и для вас.
   Самгин хотел сказать, что не нуждается в заботах о нем, но - молча кивнул головой. Чиновник и офицер ушли в другое купе, и это несколько успокоило Крэйтона, он вытянулся, закрыл глаза и, должно быть, крепко сжал зубы, - на скулах вздулись желваки, неприятно изменив его лицо.
   Через несколько минут поезд подошел к вокзалу, явился старенький доктор, разрезал ботинок Крэйтона, нашел сложный перелом кости и утешил его, сказав, что знает в городе двух англичан: инженера и скупщика шерсти. Крэйтон вынул блокнот, написал две записки и попросил немедленно доставить их соотечественникам. Пришли санитары, перенесли его в приемный покой на вокзале, и там он, брезгливо осматриваясь, с явным отвращением нюхая странно теплый, густой воздух, сказал Самгину:
   - Приятное путешествие наше сломано, я очень грустно опечален этим. Вы едете домой, да? Вы расскажете все это Марина Петровна, пусть она будет смеяться. Это все-таки смешно!
   И, вздохнув, философически заключил:
   - Так очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, - это его не очень огорчило. "Меня хорошо кормит один глаз", - сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. - Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: По-русски это - прилично, но, кажется, неинтересно...
   Самгин дождался, когда пришел маленький, тощий, быстроглазый человек во фланелевом костюме, и они с Крэйтоном заговорили, улыбаясь друг другу, как старые знакомые. Простясь, Самгин пошел в буфет, с удовольствием позавтракал, выпил кофе и отправился гулять, думая, что за последнее время все события в его жизни разрешаются быстро и легко.
   Явилась даже смелая мысль: интересно бы встретить Инокова еще раз, но, конечно, в его свободное от профессиональных занятий время.
   "Я дважды спас его от виселицы, - как оценивает он это?.. А Крэйтон весьма типичен. Человек аристократической расы. Уверенность в своем превосходстве над всеми людьми".
   Город был какой-то низенький, он точно сидел, а не стоял на земле. Со степи широкой волною налетал ветер, вздымая на улицах прозрачные облака черноватой, теплой пыли. Среди церковных глав Самгин отличил два минарета, и только после этого стал замечать на улицах людей с монгольскими лицами. Река Белая оказалась мутножелтой, а Уфа - голубоватее и прозрачней. На грязных берегах лежало очень много сплавного леса и почти столько же закопченных солнцем башкир в лохмотьях. В общем было как-то непоколебимо, навсегда скучно, и явилась мысль, что Иноковы, Кутузовы и другие люди этого типа рискуют свободой и жизнью - бесполезно, не победить им, не разрушить эту теплую, пыльную скуку. Уныние не столько тяготило, как успокаивало. Вспомнилось стихотворение Шелли "Озимандия".
   Пустыня мертвая и небеса над ней.
   Через два дня, вечером, у него сидела Марина, в платье цвета оксидированного серебра. Крэйтон предугадал верно: она смеялась, слушая рассказ о нападении на поезд, о злоключениях и бешенстве англичанина.
   - Нет, как хочешь, а - все-таки - молодцы! Это - ловко!
   "Сказать ей про Инокова?" - спросил себя Самгин.
   - Ах, Лионель, чудак! - смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно, не скрывая удовольствия: - Так ему и надо! Пускай попробует, чем пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж чувствую!
   И, помолчав, облизнув губы, она продолжала, приподняв одну бровь, усмехаясь:
   - Теперь - купец у власти, а капиталов у него - не велик запас, так он и начнет иностранцев звать: "Покупайте Россию!"
   - Шутишь ты, все шутишь, - сказал Самгин, чтоб сказать что-нибудь; она ответила:
   - Вижу - скучно тебе, вот и шучу. Да, и - что мне делать? Сыта, здорова...
   Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал рассказывать об Инокове, о двух последних встречах с ним, - рассказывал и думал: как отнесется она? Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса:
   - Интересный человек! Конечно, попадет на вешалку. Уж попадет... Тебе, наверное, дико будет услышать это, а я - пристрастна к таким людям.
   - Ты знаешь, что я многого не понимаю в тебе, - сказал Самгин.
   - Знаю, - согласилась она; очень просто прозвучало это ее слово.
   - А хотелось бы понять, - добавил Самгин. - У меня к тебе сложилось отношение, которое... требует ясности... Смеясь, она спросила:
   - Не посвататься ли хочешь? Но тотчас же сказала:
   - Это я тоже шучу. Понимаю, что свататься ты не намерен. А рассказать себя я тебе - не могу, рассказывала, да ты - не веришь. - Она встала, протянув ему руку через стол и говоря несколько пониженным голосом:
   - Вот что, через несколько дней в корабле моем радение о духе будет, хочешь, я скажу Захарию, чтоб он показал тебе праздник этот? В щелочку, добавила она и усмехнулась.
   Ее предложение не удивило и не обрадовало Самгина, но смутило его как неожиданность, смысл которой - непонятен. Он видел, что глаза Марины улыбаются необычно, как будто она против воли своей сказала что-то непродуманное, рискованное и, недовольная собою, сердится.
   - Я буду страшно благодарен, - торопливо сказал он, а Марина повторила:
   - В щелочку, издали. Ну, - будь здоров! Проводив ее, Самгин быстро вбежал в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое тело по солнечной стороне улицы; над головою ее сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
   "Идол. Златоглазый идол", - с чувством восхищения подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел - о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина - член какой-то секты. Сейчас вспомнить и думать об этом было почему-то особенно неприятно.
   "Вот, наконец, открываются двери тайны", - сказал он себе и присел на стул, барабаня пальцами по колену, покручивая бородку. Шутка не удалась ему.
   Возникало опасение какой-то утраты. Он поспешно начал просматривать свое отношение к Марине. Все, что он знал о ней, совершенно не совпадало с его представлением о человеке религиозном, хотя он не мог бы сказать, что имеет вполне точное представление о таком человеке; во всяком случае это человек, ограниченный мистикой, метафизикой.
   "Слишком умна для того, чтобы веровать. Но ведь не может же быть какой-то секты без веры в бога или чорта!" - размышлял он.
   То, что она говорила о разуме, определенно противоречило ее житейской практике. Ее слова о духе и вообще всё, что она, в разное время, говорила ему о своих взглядах на религию, церковь, - было непонятно, неинтересно и не удерживалось в его памяти. Помнил он только взрыв ее гнева против попов, но и это ничего не объясняло ему, он даже подумал: "Тут я, кажется, преувеличил что-то или чего-то не понял. Я никогда не спорил с нею на эту тему, не могу, не хочу спорить, но - почему я как будто боюсь поссориться с нею?"
   Чувство тревоги - росло. И в конце концов вдруг догадался, что боится не ссоры, а чего-то глупого и пошлого, что может разрушить сложившееся у него отношение к этой женщине. Это было бы очень грустно, однако именно эта опасность внушает тревогу.
   "Но ведь, в сущности, вопрос решается очень просто: не пойду", подумал он.
   Но это не было решением. На другой день после праздника троицы - в духов день - Самгин так же сидел у окна, выглядывая из-за цветов на улицу. За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город, в поле - провожать икону богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе "гостить", по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень "благолепно", носили по всем домам каждого прихода, собирая с "жильцов" десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.
   Самгин смотрел на плотную, празднично одетую, массу обывателей, - она заполняла украшенную молодыми березками улицу так же плотно, густо, как в Москве, идя под красными флагами, за гробом Баумана, не видным под лентами и цветами. Так же, как тогда, сокрушительно шаркали десятки тысяч подошв по булыжнику мостовой. Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными головами серенькое облако пыли, а в пыли тускловато блестело золото сотен хоругвей. Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы на головах людей, ветер гнал белые облака, на людей падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин. В небе басовито и непрерывно гудела медь колоколов, заглушая пение многочисленного хора певчих. Яростно, ослепительно сверкая, толпу возглавлял высоко поднятый над нею золотой квадрат иконы с двумя черными пятнами в нем, одно - побольше, другое - поменьше. Запрокинутая назад, гордо покачиваясь, икона стояла на длинных жердях, жерди лежали на плечах людей, крепко прилепленных один к другому, - Самгин видел, что они несут тяжелую ношу свою легко.
   За иконой медленно двигались тяжеловесные, золотые и безногие фигуры попов, впереди их - седобородый, большой архиерей, на голове его - золотой пузырь, богато украшенный острыми лучиками самоцветных камней, в руке длинный посох, тоже золотой. Казалось, что чем дальше уходит архиерей и десятки неуклюжих фигур в ризах, - тем более плотным становится этот живой поток золота, как бы увлекая за собою всю силу солнца, весь блеск его лучей. Течение толпы было мощно и все в общем своеобразно красиво, - Самгин чувствовал это.
   Но он предпочел бы серый день, более сильный ветер, больше пыли, дождь, град - меньше яркости и гулкого звона меди, меньше - праздника. Не впервые видел он крестный ход и всегда относился к парадам духовенства так же равнодушно, как к парадам войск. А на этот раз он усиленно искал в бесконечно текущей толпе чего-нибудь смешного, глупого, пошлого. Вспомнил, что в романе
   "Воскресение" Лев Толстой назвал ризу попа золотой рогожей, - за это пошленький литератор Ясинский сказал в своей рецензии, что Толстой гимназист. Было досадно, что икону, заключенную в тяжелый ящик киота, люди несут так легко.
   "Марина была бы не тяжелее, но красивей, величественнее..."
   Утром, в газетном отчете о торжественной службе вчера в соборе, он прочитал слова протоиерея: "Радостью и ликованием проводим защитницу нашу", - вот это глупо: почему люди должны чувствовать радость, когда их покидает то, что - по их верованию - способно творить чудеса? Затем он вспомнил, как на похоронах Баумана толстая женщина спросила:
   - "Кого хоронят?"
   - "Революцию, тетка", - ответили ей.
   Это несколько разогрело мысли Самгина, - он, уже с негодованием, подумал:
   "Ради этого стада, ради сытости его Авраамы политики приносят в жертву Исааков, какие-то Самойловы фабрикуют революционеров из мальчишек..."
   Тут он вспомнил:
   "А может, мальчика-то не было?.."
   Он уже не скрывал от себя, что негодование разогревает в себе искусственно и нужно это ему для того, чтобы то, что он увидит сегодня, не оказалось глупее того, что он уже видит.
   "Мальчишество, - упрекнул он себя и усмехнулся, подумав: - Очевидно, она много значит для меня, если я так опасаюсь увидеть ее в глупом положении".
   Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, - катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, тогда из-под ворот дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, - на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
   "Значит - далеко ехать", - сообразил Самгин, поспешно оделся и вышел к воротам.
   Захарий, молча кивнув ему головой и подождав, когда он уселся, быстро погнал лошадь, подпрыгивая на козлах, точно деревянный. Город был пустой, и шум раздавался в нем, точно в бочке. Ехать пришлось недолго; за городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней, к двухэтажному деревянному дому; окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками, в окнах верхнего не осталось ни одного целого стекла, над воротами дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: "Завод искусственных минеральных вод".
   Самгин вздохнул и поправил очки. Въехали на широкий двор; он густо зарос бурьяном, из бурьяна торчали обугленные бревна, возвышалась полуразвалившаяся печь, всюду в сорной траве блестели осколки бутылочного стекла. Самгин вспомнил, как бабушка показала ему ее старый, полуразрушенный дом и вот такой же двор, засоренный битыми бутылками, вспомнил и подумал:
   "Возвращаюсь в детство".
   Лошадь осторожно вошла в открытые двери большого сарая, - там, в сумраке, кто-то взял ее за повод, а Захарий, подбежав по прыгающим доскам пола к задней стенке сарая, открыл в ней дверь, тихо позвал:
   - Пожалуйте!
   Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, они подпирали его с боков, влезали на крышу. В этом доме кто-то жил, - на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом стоит на пригорке и задний фасад его - в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал:
   - Осторожно.
   В темноте под ногами заскрипели ступени лестницы, распахнулась еще дверь, и Самгина ослепил яркий луч солнца.
   - Подождите минутку, я - сейчас! - тихо сказал Захарий и, притворив дверь, исчез.
   Самгин снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, - широкий кожаный диван, пред ним, на полу, - старая, истоптанная шкура белого медведя, в углу - шкаф для платья с зеркалом во всю величину двери; у стены - два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а на нем графин воды, стакан. В комнате душно, голые стены ее окрашены голубоватой краской, и все в ней как будто припудрено невидимой, но едкой пылью. Самгин сел в кресло, закурил, налил в стакан воды и не стал пить: вода была теплая, затхлая. Прислушался, - в доме было неестественно тихо, и в этой тишине, так же как во всем, что окружало его, он почувствовал нечто обидное. Бесшумно открылась дверь, вошел Захарий, - бросилось в глаза, что волос на голове у него вдвое больше, чем всегда было, и они - волнистее, точно он вымыл и подвил их.
   - Пожалуйте, - шопотом пригласил он. - Только - папироску бросьте и там не курите, спичек не зажигайте! Кашлять и чихать тоже воздержитесь, прошу! А уж если терпенья не хватит - в платочек покашляйте.
   Он взял Самгина за рукав, свел по лестнице на шесть ступенек вниз, осторожно втолкнул куда-то на мягкое и прошептал:
   - Вот, садитесь, отсюда все будет видно. Только уж, пожалуйста, тихо! На стене тряпочка есть, найдете ее...
   В темноте Самгин наткнулся на спинку какой-то мебели, нащупал шершавое сиденье, осторожно уселся. Здесь было прохладнее, чем наверху, но тоже стоял крепкий запах пыли.
   "Посмотрим, как делают религию на заводе искусственных минеральных вод! Но - как же я увижу?" Подвинув ногу по мягкому на полу, он уперся ею в стену, а пошарив по стене рукою, нашел тряпочку, пошевелил ее, и пред глазами его обнаружилась продолговатая, шириною в палец, светлая полоска.
   Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он как бы падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой в чан, - вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном, как земля. В центре кольца на воде, - точно углубление в ней, - бесформенная тень, и тоже трудно было понять, откуда она?