Готорн Натаниель. Великий карбункул

и серебряными - кровати с одеялами из золотой парчи и простынями - из
серебряной. Дом, очевидно, претерпел это превращение в результате единого
прикосновения, ибо он сохранил все приметы, памятные Питеру, только они были
теперь на золоте или серебре, а не на дереве, и его инициалы, которые он
мальчиком вырезал на дверном косяке, виднелись столь же глубоко на столбе из
золота. Питер Голдтуэйт был бы счастливым человеком, если бы не своего рода
обман зрения, из-за которого всякий раз, когда он оглядывался назад, дом
утрачивал свое сверкающее великолепие и возвращался к унылой мрачности
вчерашнего дня.
Рано утром Питер был уже на ногах, схватил топор, молоток и пилу,
которые он положил у кровати, и поспешил на чердак. Чердак был еще скудно
освещен холодными солнечными лучами, которые начинали пробиваться сквозь
почти непроницаемое стекло слухового окна. Моралист мог бы здесь найти
богатый материал для высоких и - увы! - бесполезных размышлений. Что такое
чердак? Обычно это склад минувших мод, всяких устаревших мелочей и
побрякушек, которые нравились один какой-то день, - всего того, что имело
цену в глазах одного только поколения и перешло на чердак, когда это
поколение сошло в могилу, не для сохранения, а только чтобы не путалось под
ногами. Питер увидел груду пожелтевших и покрытых плесенью конторских книг в
пергаментных переплетах, куда давно умершие и погребенные кредиторы
чернилами заносили имена умерших и погребенных должников, причем чернила эти
успели так выцвести, что легче было бы разобрать надписи на их поросших мхом
надгробных плитах. Он нашел там старые, изъеденные молью платья, которые он
мог бы надеть, если бы они не превратились в тряпье и лохмотья. Здесь лежала
обнаженная ржавая шпага, но не офицерская, а короткая французская рапира из
тех, что носят джентльмены, никогда не покидавшая своих ножен, пока не
потеряла их. Здесь были трости двадцати различных видов, но без золотых
набалдашников, и пряжки для туфель разнообразных фасонов и из разных
материалов, но не из серебра и без драгоценных камней. Здесь был большой
ящик, доверху набитый башмаками на высоких каблуках и с острыми носами.
Здесь на полке стояло множество склянок, до половины наполненных старыми
лекарствами, перенесенными сюда из комнат умерших после того, как другая
половина этих лекарств сделала свое дело для предков Питера. Здесь был,
чтобы покончить с этим перечнем предметов, которые никогда не будут
выставлены на аукционе, осколок большого, в рост человека, зеркала, которое
из-за пыли, покрывавшей его тусклую поверхность, заставляло отражавшиеся в
нем вещи выглядеть еще старее, чем они были в действительности. Когда Питер,
не знавший о том, что здесь имеется зеркало, увидел неясные очертания своей
собственной фигуры, он на минуту вообразил, что прежний Питер Голдтуэйт
вернулся, чтобы помочь, а может быть, и помешать его поискам спрятанного
богатства. В эту минуту в его мозгу промелькнула странная мысль, что он и
есть тот самый Питер, который спрятал золото и, следовательно, должен знать,
где оно лежит. Однако именно этого он почему-то не помнил.
- Ну, мистер Питер! - крикнула Тэбита с лестницы. - Достаточно ли вы
разломали дом и нарубили дров, чтобы вскипятить чайник?
- Нет еще, моя старая Тэбби, - отозвался Питер, - но скоро, увидишь,
это будет сделано. - С этими словами он поднял топор и начал так энергично
им орудовать, что пыль поднялась столбом, доски с грохотом рухнули, и фартук
старухи в одно мгновение наполнился обломками.
- У нас будут дешевые дрова на зиму, - сказала Тэбита.
Начав таким образом это благое дело, Питер с ужасным грохотом с утра до
ночи крушил все на своем пути, разбивая и разрубая скрепы и балки,
выдергивая гвозди, вырывая и выламывая доски. Однако он позаботился оставить
в неприкосновенности наружную оболочку дома, чтобы соседи не подозревали,
что там происходит.
Никогда еще ни одна из его причуд не доставляла ему столько
наслаждения, хотя каждая из них и делала его счастливым на то время, пока
она длилась. В конце концов возможно, что в самом складе ума Питера
Голдтуэйта было нечто такое, что духовно вознаграждало его за все то
материальное зло, которое этот же ум причинял ему. Если он был беден, плохо
одет, даже голоден и в любую минуту мог быть поглощен пропастью
окончательного разорения, все же в этом плачевном положении пребывало только
его тело, в то время как его устремленная в будущее душа купалась в лучах
грядущего благополучия. В его натуре было заложено искусство оставаться
всегда молодым, а его образ жизни помогал ему в этом. Седина не шла в счет,
так же как и морщины и старческие недуги , он, пожалуй, и выглядел старым, и
его облик, возможно, в какой-то мере связывали, что было довольно неприятно,
с обликом изможденного, дряхлого старика, однако настоящий, подлинный Питер
был молодым человеком с возвышенными надеждами, только еще вступающим в
жизнь. Всякий раз теперь, когда в его доме разводили огонь, его угасшая
юность вновь поднималась из потухших углей и пепла. И вот она опять
воспрянула, ликуя. Прожив так долго - впрочем, не слишком долго, а как раз
до подходящего возраста - чувствительным холостяком с горячими и нежными
мечтами, он решил, как только спрятанное золото появится на свет божий и
засверкает, посвататься к самой красивой девушке в городе и завоевать ее
любовь. Чье сердце смогло бы устоять перед ним? Счастливый Питер Голдтуэйт!
Каждый вечер, так как Питер давно уже оставил прежние свои развлечения,
перестав ходить по разным страховым конторам, читальням и книжным лавкам, а
частные лица редко обращались к нему с просьбой почтить их своим посещением,
он и Тэбита усаживались у кухонного очага и дружески беседовали. Очаг всегда
в изобилии наполнялся деревянными обломками, плодами его дневных трудов.
Чтобы не дать огню быстро прогореть, под дрова неизменно подкладывался
изрядный обрубок красного дуба, который, несмотря на то, что он свыше ста
лет был защищен от дождя и сырости, все еще шипел от жара и источал из обоих
своих концов струи воды, как будто дерево срубили всего лишь неделю или две
назад. Затем шли большие чурки, крепкие, черные и тяжелые, утратившие
способность к разрушению и не сокрушимые ничем, кроме огня, в котором они
пылали, как раскаленные докрасна брусья железа. На этой прочной основе
Тэбита воздвигала более легкое сооружение, составленное из обломков дверных
досок, резных карнизов и тех легко воспламеняющихся предметов, которые
вспыхивали, как солома, и озаряли ярким светом широкую дымовую трубу,
выставляя напоказ ее закоптелые бока почти до самой верхушки. В эти
мгновения мрак старой кухни, изгоняемый из затянутых паутиной углов и из-под
пыльных балок над головой, исчезал неизвестно куда. Питер радостно улыбался,
а Тэбита казалась олицетворением безмятежной старости. Все это было,
разумеется, лишь символом того светлого счастья, которое разрушение дома
должно будет принести его обитателям.
Пока сухая сосна пылала и издавала треск, напоминавший беспорядочную
стрельбу из сказочных ружей, Питер только молча смотрел и слушал в приятно
приподнятом настроении; но когда короткие вспышки и треск сменялись жарким
пыланием углей, уютным теплом и низким поющим звуком - и это уже до ночи, -
он становился разговорчивым. Однажды вечером в сотый раз он начал
поддразнивать Тэбиту, прося ее рассказать ему что-нибудь новенькое о его
прапрадеде.
- Ты сидишь в этом углу у очага уже пятьдесят пять лет, моя старая
Тэбби, и, должно быть, слышала о нем много преданий, - сказал Питер. - Не
говорила ли ты мне, что когда ты впервые пришла в этот дом, на том месте,
где ты сейчас сидишь, сидела старуха, которая была экономкой знаменитого
Питера Голдтуэйта?
- Так это и было, мистер Питер, - отвечала Тэбита. - И было ей почти
сто лет. Она рассказывала, что она и старый Питер Голдтуэйт частенько
проводили вместе вечера за дружеской беседой у кухонного очага - совсем как
вы и я теперь, мистер Питер.
- Старик должен был походить на меня и во многом другом, - заявил Питер
самодовольно, - иначе он никогда бы не смог так разбогатеть. Однако, мне
кажется, он мог бы поместить свои деньги более выгодным образом, чем он это
сделал. Без всяких процентов! Ничего, кроме полной сохранности! И нужно
снести дом, чтобы добраться до них! Что его заставило запрятать их в такое
укромное место, Тэбби?
- Это оттого, что он не мог их тратить, - сказала Тэбита, - ибо каждый
раз, как он шел, чтобы отпереть сундук, сзади появлялся нечистый и хватал
его за руку. Говорят, деньги были выплачены Питеру из его казны, и он хотел,
чтобы Питер отказал ему этот дом и землю, а тот поклялся, что этого не
сделает.
- Совсем как я поклялся Джону Брауну, моему старому компаньону, -
заметил Питер. - Но все это глупости, Тэбби; я не верю в эту историю.
- Что ж, может, это и не совсем правда, - сказала Тэбита, - так как
некоторые говорят, что Питер все же передал дом нечистому и поэтому-то дом и
приносил всегда несчастье тем, кто в нем жил. А как только Питер отдал
нечистому документ на дом, сундук сразу же открылся, и Питер зачерпнул
оттуда полную пригоршню золота. Но вдруг - о чудо! - в руке его не оказалось
ничего, кроме свертка старого тряпья.
- Придержи язык, глупая старуха! - вскричал Питер в сильном гневе. -
Это были самые настоящие золотые гинеи, не хуже любых, на которых когда-либо
был изображен английский король. Мне кажется, я припоминаю эту историю - и
как я, или старый Питер, или кто бы то ни был просунул руку и вытащил целую
пригоршню сверкающего золота. Старое тряпье; как бы не так!
Нет, старушечья басня не могла обескуражить Питера Голдтуэйта. Всю ночь
он видел приятные сны и проснулся на рассвете с радостным трепетом в сердце,
который удается испытать немногим перешагнувшим порог своей юности. День за
днем он упорно трудился, не отрываясь ни на минуту и делая перерывы лишь для
еды, когда Тэбита приглашала его отведать свинины с капустой или чего-нибудь
другого, что ей удалось раздобыть или что было послано им провидением.
Питер, как истинно благочестивый человек, никогда не забывал испросить
благословения перед едой (и тем усерднее, чем хуже была пища, поскольку это
было более необходимо), а также прочесть благодарственную молитву по
окончании трапезы. Если обед был скудным, он благодарил за хороший аппетит,
ибо лучше иметь здоровье и скромную пищу, чем больной желудок и роскошную
еду. Затем он поспешно возвращался к своим трудам и через минуту исчезал из
виду в облаке пыли, поднимавшейся от старых стен, оставаясь, впрочем, вполне
доступным для слуха благодаря тому грохоту, который он при этом производил.
Сколь завидно сознание, что ты трудишься с пользой для дела! Ничто не
беспокоило Питера, - или, вернее, ничто, за исключением тех возникающих в
голове призраков, которые кажутся смутными воспоминаниями, но в которых есть
и нечто от предчувствий. Он часто останавливался с поднятым в воздух топором
и говорил сам себе: "Питер Голдтуэйт, разве ты никогда прежде не наносил
этого удара?" Или: "Питер, к чему сносить весь дом? Подумай немножко, и ты
вспомнишь, где спрятано золото". Однако проходили дни и недели, а
значительных находок не было. Правда, иногда тощая серая крыса выбегала и
смотрела на тощего серого человека, удивляясь, что это за дьявол появился в
старом доме, бывшем до сих пор всегда таким тихим. Иногда Питер сочувствовал
горю мыши, принесшей пять или шесть хорошеньких, нежных и хрупких мышат как
раз в тот момент, когда им суждено было погибнуть под развалинами. Но
сокровища все не было.
К этому времени Питер, решительный, как сама судьба, и усердный, как
само время, покончил с самой верхней частью дома и спустился во второй этаж,
где занялся одной из выходивших на улицу комнат. Раньше это была парадная
спальня, которую по традиции чтили как спальню губернатора Дадли и многих
других именитых гостей. Мебель оттуда исчезла. Тут были остатки выцветших и
висевших клочьями обоев, но большую часть голых стен украшали сделанные
углем наброски - главным образом человеческих голов, изображенных в профиль.
Так как это были образчики его собственного юного гения, то необходимость
уничтожить их опечалила Питера больше, чем если бы это были церковные фрески
работы самого Микеланджело. Однако один из набросков, и притом самый лучший,
произвел на него другое впечатление. На нем был изображен оборванный
мужчина, который, опираясь на лопату, наклонил свое худое тело над ямой в
земле и протянул руку, чтобы схватить что-то, что он там нашел. Но сзади,
совсем рядом, показалась с дьявольской улыбкой на устах фигура с рогами,
хвостом, украшенным кисточкой на конце, и с раздвоенными копытами.
- Прочь, Сатана! - вскричал Питер. - Он получит свое золото!
Взмахнув топором, он с такой силой ударил рогатого джентльмена по
голове, что разрубил не только его, но и искателя сокровищ и заставил всю
сцену, изображенную на рисунке, исчезнуть точно по волшебству. Более того,
его топор прорубил штукатурку и дранку, и под ними открылось углубление.
- Да помилует нас бог, мистер Питер! Вы что, ссоритесь с нечистым? -
спросила Тэбита, пришедшая за топливом, чтобы подбросить его в очаг, на
котором варился обед.
Не отвечая старухе, Питер обрушил еще кусок стены и обнажил маленькую
нишу или шкаф рядом с камином, примерно на высоте груди. В нем не оказалось
ничего, кроме позеленевшей медной лампы и пыльного клочка пергамента. Пока
Питер разглядывал последний, Тэбита схватила лампу и принялась протирать ее
своим фартуком.
- Ее нет смысла тереть, Тэбита, - сказал Питер. - Это не лампа
Аладдина, хотя я и считаю ее предвестницей такой же большой удачи.
Посмотри-ка, Тэбби!
Тэбита взяла пергамент и поднесла его к самому носу, на котором сидели
очки в железной оправе. Но она даже не стала ломать себе над ним голову и
разразилась кудахтающим смехом, держась за бока обеими руками.
- Вам не удастся одурачить старуху! - вскричала она. - Это ваша
собственная рука, мистер Питер, тот же почерк, что и в письме, которое вы
мне прислали из Мексики.
- В самом деле, есть большое сходство, - сказал Питер, вновь
рассматривая пергамент. - Но ты ведь сама знаешь, Тэбби, что этот шкаф,
должно быть, был скрыт под штукатуркой прежде, чем ты появилась в этом доме,
а я появился на свет. Нет, это рука старого Питера Голдтуэйта. Эти столбцы
фунтов, шиллингов и пенсов - это его цифры, обозначающие размеры сокровища,
а вот это, внизу, - несомненно, указание на место, где оно спрятано. Но
чернила выцвели или сошли, так что совершенно невозможно ничего разобрать.
Какая жалость!
- А лампа совсем как новая. Это все-таки некоторое утешение, - сказала
Тэбита.
"Лампа! - подумал Питер. - Она осветит мои поиски".
В данный момент Питер был более расположен поразмыслить над этой
находкой, нежели возобновить свои труды. Когда Тэбита спустилась вниз, он
стоял, разглядывая пергамент у одного из выходящих на улицу окон, такого
темного от пыли, что солнце едва отбрасывало на пол неясную тень оконного
переплета. Питер с силой распахнул окно и выглянул на большую городскую
улицу, а солнце заглянуло тем временем вовнутрь его старого дома. Хотя
воздух был мягким и даже теплым, он заставил Питера вздрогнуть, как будто на
него брызнули холодной водой.
Был первый день январской оттепели. Снег толстым слоем лежал на крышах
домов, но быстро таял, превращаясь в миллионы водяных капель, которые падали
с карнизов, сверкая на солнце, и барабанили, как летний ливень. На улице
утоптанный снег был тверд и крепок, как мостовая из белого мрамора, и не
успел еще сделаться мокрым от почти весенней температуры. Но когда Питер
высунул голову, он увидел, что жители, если не сам город, уже успели оттаять
за этот теплый день после двух или трех недель зимней погоды. Хоть у него
при этом и вырвался вздох, ему было радостно смотреть на поток женщин,
шедших по скользким тротуарам, на их румяные лица, которые в обрамлении
стеганых капоров, горжеток и собольих накидок казались ему розами,
распустившимися среди невиданной листвы. То и дело звенели бубенчики,
возвещая либо о прибытии саней из Вермонта, груженных морожеными тушами
свиней или баранов, а иной раз еще и одного-двух оленей; либо торговца
птицей, привезшего с собой всю колонию птичьего двора - кур, гусей и
индюшек; либо фермера и его супруги, приехавших в город отчасти для
прогулки, а отчасти чтобы побегать по магазинам и продать немного яиц и
масла. Такая пара ехала обычно в старомодных квадратных санях, прослуживших
им двадцать зим, а в летнее время простоявших двадцать лет на солнце у
дверей. Вот легко пронеслись по снегу господин с дамой в элегантном возке на
полозьях, напоминающем по форме раковину; вот передвижной театр на санях с
откинутым в сторону, чтобы дать доступ солнцу, полотняным занавесом
промчался по улице, ныряя в разные стороны между повозками, загородившими
ему дорогу; вот из-за угла показалось некое подобие Ноева ковчега на
полозьях - огромные открытые сани с сиденьями на пятьдесят человек,
запряженные дюжиной лошадей. Это объемистое вместилище было наполнено
веселыми девушками и веселыми молодыми людьми, веселыми девочками и
мальчиками и веселыми стариками, - и все они шутили и улыбались во весь рот.
Слышалось жужжание их голосов и тихий смех, а иногда раздавался громкий
радостный крик, на который зрители отвечали троекратным "ура", а ватага
проказливых мальчишек забрасывала веселящуюся компанию снежками. Сани
проехали, но когда они скрылись за поворотом, издалека все еще слышались
веселые крики.
Никогда еще Питер не видел сцены более живой, чем та, которую составили
вместе яркое солнце, сверкающие капли воды, искрящийся снег, веселая толпа,
множество быстрых повозок и перезвон веселых бубенчиков, заставлявший сердце
плясать под их музыку. И единственным мрачным пятном тут было это
остроконечное древнее строение - дом Питера Голдтуэйта, который, понятно, и
должен был выглядеть унылым снаружи, поскольку изнутри его терзала такая
разрушительная болезнь. И вид изможденной фигуры Питера, еле различимой в
окне выступающего вперед второго этажа, не уступал внешнему виду дома.
- Питер! Как дела, друг Питер? - прокричал чей-то голос через улицу в
тот момент, когда Питер уже собрался отойти от окна. - Взгляните-ка сюда,
Питер!
Питер посмотрел и увидел на противоположном тротуаре своего старого
компаньона, мистера Джона Брауна, осанистого и довольного, в распахнутой
меховой шубе, под которой виднелся красивый сюртук. Его голос привлек
внимание всего города к окну Питера Голдтуэйта и к пыльному чучелу,
показавшемуся в нем.
- Послушайте, Питер, - закричал снова мистер Браун, - какой чертовщиной
вы там занимаетесь, что я слышу такой грохот всякий раз, как прохожу мимо?
Вы, вероятно, ремонтируете старый дом и делаете из него новый? А?
- Боюсь, что уже слишком поздно, мистер Браун, - отвечал Питер. - Если
я сделаю новый, то он будет новым внутри и снаружи, от подвала до самого
верха.
- Не лучше ли было бы передать это дело мне? - спросил мистер Браун
многозначительно.
- Нет еще, - ответил Питер, поспешно закрывая окно, ибо с тех пор, как
он был занят поисками сокровища, он не выносил, когда на него глазели.
Когда он отошел от окна, стыдясь своей внешней бедности, но гордясь
тайным богатством, бывшим в его власти, высокомерная улыбка засияла на лице
Питера, точь-в-точь как луч солнца, проникший сквозь пыльное стекло в его
жалкую комнату. Он попытался придать своим чертам такое же выражение, какое
было, вероятно, у его предка, когда тот торжествовал по поводу постройки
прочного дома, который должен был стать жилищем для многих поколений его
потомков. Но комната показалась очень уж темной для его глаз, ослепленных
сверканием снега, и бесконечно унылой по сравнению с той веселой сценой, на
которую он только что смотрел. Мелькнувшая перед его глазами картина улицы
оставила в нем яркий отпечаток того, как мир веселился и процветал,
поддерживая светские и деловые связи, в то время как он в одиночестве шел к
своей цели, быть может призрачной, - шел путем, который большинство людей
назвали бы безумием. Большое преимущество общественного образа жизни состоит
в том, что при нем каждый человек может приспособить свои мысли к мыслям
других людей и согласовать свое поведение с поведением ближних, с тем чтобы
реже впадать в эксцентричность. Питер Голдтуэйт испытал действие этого
правила, только выглянув в окно. Он на минуту усомнился, в самом ли деле
существуют спрятанные сундуки с золотом и так ли уж умно будет разрушить дом
только для того, чтобы убедиться, что их вовсе нет.
Но это сомнение длилось всего какую-нибудь минуту. Питер Разрушитель
вновь приступил к тому делу, которое предопределила ему Судьба, и продолжал
его уже без колебаний, пока не довел до конца. Во время своих поисков он
натыкался на множество таких предметов, которые обычно находят в развалинах
старых домов, и таких, которых там не бывает. Что показалось ему особенно
кстати - это найденный им ржавый ключ, засунутый в щель в стене, с
прикрепленной к его головке дощечкой с инициалами "П. Г.". Другой
необычайной находкой была бутылка вина, замурованная в старой печи. В семье
существовало предание о том, что дед Питера, веселый офицер, некогда
участник Французской войны, отложил несколько дюжин отменного напитка для
будущих пьяниц, не родившихся еще в то время на свет. Питер не нуждался в
крепком напитке для поддержания своих надежд и поэтому оставил вино, чтобы
отпраздновать свой успех. Он подобрал много монет в полпенни, затерявшихся в
щелях пола, несколько испанских монет и половинку сломанной серебряной
монеты в шесть пенсов, видимо поделенной на память между двумя влюбленными.
Здесь была также серебряная медаль, выбитая в честь коронации Георга III. Но
сундук старого Питера Голдтуэйта перебегал из одного темного угла в другой
или же каким-нибудь другим способом ускользал из цепких рук второго Питера,
так что, продолжи он поиски еще дальше, ему пришлось бы врыться в землю.
Мы не будем следовать за ним шаг за шагом в его победном продвижении
вперед. Достаточно сказать, что Питер работал как паровая машина и успел
завершить за одну эту зиму труд, на выполнение половины которого всем
прежним обитателям дома с помощью времени и стихий понадобилось бы столетие.
За исключением кухни, все помещения были выпотрошены. Дом представлял собой
одну лишь оболочку, призрак дома, такой же нереальный, как здание,
написанное на театральной декорации. Он напоминал цельную корку большой
головки сыра, в которой поселилась мышь, до тех пор вгрызавшаяся в него,
пока он не перестал быть сыром. И такой мышью был Питер.
То, что Питер ломал, Тэбита сжигала, ибо она мудро рассудила, что, не
имея дома, они не будут нуждаться в топливе, чтобы обогревать его, а потому
экономить было бы глупо. Таким образом, можно сказать, весь дом обратился в
дым и клубами вылетел на воздух сквозь большую черную трубу кухонного очага.
Это могло служить прекрасной параллелью ловкости того человека, который
умудрился залезть самому себе в глотку.
В ночь между последним зимним и первым весенним днем были обысканы все
щели и трещины в доме, за исключением кухни. Этот роковой вечер был
отвратительным. За несколько часов перед тем поднялась метель, снежную пыль
уносил и крутил в воздухе настоящий ураган, налетавший на дом с такой силой,
словно сам сатана хотел подвести последнюю черту под трудами Питера. Так как
каркас дома был очень ослаблен, а внутренние опоры убраны, не было ничего
удивительного, если бы при более сильном напоре ветра прогнившие стены
здания и его остроконечная крыша рухнули бы на голову его владельца. Он,
однако, не думал об опасности и был столь же буен и неистов, как сама ночь
или как пламя, трепетавшее в камине при каждом порыве бурного ветра.
- Вина, Тэбита! - вскричал он. - Старого, доброго, дедовского вина!
Выпьем его сейчас.
Тэбита поднялась со своей почерневшей от дыма скамьи в углу у очага и
поставила бутылку перед Питером, рядом со старой медной лампой, которая
также была его трофеем. Питер держал бутылку перед глазами и, глядя сквозь
жидкость, видел кухню, озаренную золотым сиянием, которое окутывало также
Тэбиту, золотило ее седые волосы и превращало ее бедное платье в
великолепную королевскую мантию. Это напомнило ему о его золотой мечте.
- Мистер Питер, - спросила Тэбита, - а разве вино можно выпить прежде,
чем будут найдены деньги?
- Деньги найдены! - воскликнул Питер даже с каким-то ожесточением. -
Сундук все равно что у меня в руках. Я не засну до тех пор, пока не поверну
этот ключ в его ржавом замке. Но прежде всего давай выпьем.
Так как в доме не было штопора, то он стукнул по бутылке заржавленным
ключом старого Питера Голдтуэйта и одним ударом отбил запечатанное горлышко.
Затем он наполнил две маленькие фарфоровые чашки, которые Тэбита принесла из
шкафа. Старое вино было таким прозрачным и сверкающим, что оно светилось в
чашках, и веточки алых цветов на дне их виднелись еще яснее, чем если бы в
них не было никакого вина. Его пряный и нежный аромат разносился по кухне.