Готорн Натаниель. Великий карбункул

Мэтью, посмотри, он мертв!
- Он умер от радости, - ответил Мэтью, весь дрожа, - а может быть, сам
блеск Великого карбункула принес ему смерть.
- Великий карбункул! - раздался за его спиной сварливый голос. -
Великая чушь! Если вы нашли его, будьте столь любезны показать его мне.
Они обернулись и увидели циника, который, поправив на носу свои
огромные очки, глядел то на озеро и скалы, то на далекие гряды тумана, то
прямо на Великий карбункул, но, казалось, не замечал его блеска, как будто
все дотоле рассеянные тучи вдруг сгустились, чтобы скрыть камень от его
глаз. И даже когда этот неверующий повернулся спиной к скале и у ног его от
яркого блеска сокровища пролегла густая тень, он и тогда не пожелал
признать, что видит хоть слабый проблеск света.
- Ну, где же эта ваша Великая чушь? - повторил он. - Что же вы мне ее
не покажете?
- Да вот же карбункул! - закричал Мэтью, разгневанный этой упрямой
слепотой, и повернул циника к залитому горячим блеском утесу. - Снимите ваши
несчастные очки, и вы сразу увидите!
А эти темные очки, вероятно, так же скрадывали яркость красок, как
закопченные стекла, сквозь которые люди наблюдают затмение солнца. Однако
циник, бравируя своей решимостью, с вызовом стащил очки с переносицы и смело
поднял глаза прямо на сверкающий пламенем Великий карбункул. Но едва успел
он кинуть на него взор, как с протяжным глухим стоном уронил голову на грудь
и прижал руки к своим бедным глазам. Отныне для несчастного циника и в самом
деле померк свет Великого карбункула и вообще всякий свет, земной или
небесный. Он так привык смотреть через очки, лишавшие все окружающее даже
намека на блеск и яркость, что, как только его незащищенный взор встретился
с ослепительно сверкающим чудесным камнем, он навеки потерял способность
видеть.
- Мэтью, - прошептала Хэнна, прижимаясь к мужу, - давай уйдем отсюда.
Увидев, что жена теряет сознание, Мэтью опустился на колени и,
поддерживая ее одной рукой, окропил ей лицо и грудь ледяной водой из
волшебного озера. Это привело ее в чувство, но не придало мужества.
- Да, моя возлюбленная, - вскричал Мэтью, прижимая ее, дрожащую от
страха, к своей груди, - да, мы уйдем отсюда и вернемся в наш скромный
домик! Благословенное солнце и мирная луна будут светить нам в окна, а по
вечерам мы будем разводить веселый огонь в очаге и, любуясь им, чувствовать
себя счастливыми! Но никогда больше не станем мечтать о таком свете,
которого не могут разделить с нами другие люди.
- Нет, нет, никогда! - ответила Хэнна. - Да и как бы мы могли днем и
ночью выносить неистовое сияние Великого карбункула?
Зачерпнув в горсть воды, они напились из озера, не оскверненного еще
устами смертного. Затем, ведя за собой ослепшего циника, который более не
произносил ни слова и старался, чтобы ни один стон не вырвался из его
измученной груди, начали спускаться с горы. Но, покидая берег заколдованного
озера, на который доселе не ступала нога человека, они кинули прощальный
взгляд на утес и увидели, что вокруг него снова начал собираться густой
туман, сквозь который тускло светил Великий карбункул.
Что же до остальных путников, занятых поисками этого камня, то, как
рассказывает предание, достопочтенный мастер Икебод Пигснорт вскоре оставил
все попытки найти сокровище, сочтя это предприятие безнадежным, и
благоразумно решил вернуться к своим складам у бостонской пристани. Но когда
наш незадачливый купец проходил через ущелье, на него напала шайка
воинственных индейцев и увела его с собой в Монреаль, где он просидел в
плену до тех пор, пока с болью в сердце не заплатил огромный выкуп, чем
значительно приуменьшил свою коллекцию шиллингов с изображением сосны. Более
того, за время его долгого отсутствия дела его пришли в такое расстройство,
что остаток своих дней он уже не только не купался в серебре, но не всегда
имел и медный грош. Алхимик доктор Какафодель вернулся к себе в лабораторию
с большим куском гранита, который он растер в порошок, растворил в кислоте,
расплавил в тигле и раскалил на огне паяльной лампы, а результаты его трудов
были опубликованы в самом толстом фолианте того времени. Ясно, что для
подобных экспериментов гранит подходил куда лучше, чем Великий карбункул.
Поэт тоже допустил ошибку и, найдя в одной из пещер, куда не заглядывало
солнце, большой кусок льда, объявил, что он во всем совпадает с его
представлением о Великом карбункуле. Критики говорили, что хотя его стихам
не хватает блеска, свойственного драгоценному камню, в них сохранилась вся
холодность льда.
Лорд де Вир возвратился в свой родовой замок, где ему пришлось
удовольствоваться светом восковых свечей в канделябрах, и в положенное время
занял предназначенный ему гроб в фамильном склепе. Когда могильные факелы
замигали в этом мрачном прибежище, не было нужды в Великом карбункуле, чтобы
убедиться в тщетности земного блеска.
Расставшийся с очками циник бродил по земле, вызывая всеобщую жалость,
и, в наказание за добровольную слепоту, на которую обрекал себя прежде,
терзался страстным желанием увидеть хоть проблеск света. По ночам он
поднимал выжженные глазницы к луне и звездам, на рассвете обращал лицо на
восток, к восходящему солнцу, словно соблюдая ритуал парса-идолопоклонника.
Он совершил паломничество в Рим, чтобы оказаться вблизи тысячи огней,
освещающих собор Святого Петра, и наконец погиб во время большого
лондонского пожара, в самую гущу которого он ринулся с отчаянной надеждой
уловить хоть слабый отсвет пламени, пожиравшего небо и землю.
Мэтью и его жена мирно прожили многие годы и любили рассказывать
предание о Великом карбункуле. Правда, к концу их долгой жизни рассказ этот
слушали уже не с таким доверием, как раньше, когда были живы люди, слыхавшие
о прославленной драгоценности. Ибо утверждают, что с того момента, как двое
смертных проявили мудрую скромность и отвергли сокровище, блеск которого
затмевал все земные богатства, сияние его угасло. Когда другие путники
добрались до утеса, они нашли на нем лишь темный камень, покрытый блестящими
чешуйками слюды. Иные предания гласят, что как только юная чета пустилась в
обратный путь, карбункул упал с утеса в заколдованное озеро и что в полдень
там все еще можно увидеть Искателя, склонившегося над водой в попытке
разглядеть неугасимое сияние.
Некоторые считают, что этот не имеющий себе равных камень и сейчас
сверкает, как встарь, и клянутся, что из долины Сако сами видели вспышки его
сияния, подобные зарницам. Должен признаться, что я сам, находясь за много
миль от Хрустальных гор, заметил удивительную игру света над их вершинами и,
повинуясь поэтическому влечению, сделался последним пилигримом Великого
карбункула.
Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой
Натаниэль Хоторн. Волшебная панорама фантазии

Что такое Вина? Запятнанная совесть. И вот что представляется крайне
интересным - остаются ли на совести эти безобразные и несмываемые пятна,
если преступления, уже задуманные и выношенные, так и не свершились? Неужели
для того, чтобы злостные замыслы грешника могли послужить основанием для его
осуждения, необходимо воплотить их в реальные поступки, неужели
недействителен обвинительный акт, если он не скреплен печатью преступления,
совершенного рукой из плоти и крови? Или в то время, как земному судилищу
ведомы одни осуществленные злодеяния, преступные мысли - мысли, лишь тенью
которых являются преступные дела, - тяжелым грузом лягут на чашу весов при
вынесении приговора в верховном суде вечности? Ведь в полночном уединении
спальни, в пустыне, вдали от людей, или в храме - в то время, как человек в
своем физическом естестве смиренно преклоняет колена, душа его способна
осквернить себя даже такими прегрешениями, которые мы привыкли считать
плотскими. Если все это истина, то истина эта вселяет страх.
Разрешите пояснить это положение вымышленным примером. Некий почтенный
господин - назовем его мистер Смит, - считавшийся всегда образцом
нравственного совершенства, решил однажды согреть свои старые кости
стаканчиком-другим благородного вина. Дети его разошлись по делам, внуки
были в школе, и он сидел один за резным столом красного дерева, удобно
расположившись в глубоком, покойном кресле. В старости иные люди боятся
одиночества и, не располагая другим обществом, радуются даже дыханию
ребенка, заснувшего рядом на ковре. Но мистер Смит, чьи серебряные седины
могли бы послужить символом его безгрешной жизни, не ведающей иных
проступков, кроме тех, что неотделимы от человеческой природы, мистер Смит
не нуждался ни в детях, могущих защитить его своей чистотой, ни во взрослых,
способных встать между ним и его совестью. И все же старикам необходимы
беседы со взрослыми людьми, или тепло женской ласки, или шум детворы,
резвящейся вокруг их кресла, так как иначе мысли их предательски
устремляются в туманную даль прошлого и на душе у старого человека
становится зябко и одиноко. Не поможет тут и вино. По-видимому, так
случилось и с мистером Смитом, когда сквозь сверкающий стакан со старой
мадерой он вдруг увидел, что в комнате появились три фигуры. Это была
Фантазия; у нее за спиной висел ящик с картинами, она приняла облик
бродячего балаганщика. Следом за ней шла Память, уподобившаяся конторщику, с
пером, заткнутым за ухо, со старинной чернильницей в петлице и с тяжелым
фолиантом под мышкой. Позади виднелся еще кто-то, с головы до ног закутанный
в темный плащ, так что нельзя было различить ни лица, ни фигуры. Но мистер
Смит сразу догадался, что это Совесть.
Как трогательно поступили Фантазия, Память и Совесть, решив навестить
старого джентльмена в тот момент, когда ему стало казаться, что и вино уже
не играет такими красками в стакане и вкус его не так приятен, как в те дни,
когда и он сам и эта мадера были моложе! Едва различимые в полутемной
комнате, куда малиновые занавеси не впускали солнечный свет, создавая
приятный полумрак, три гостьи медленно приблизились к седовласому
джентльмену. Память, заложив пальцем какую-то страницу в огромной книге,
остановилась справа от него. Совесть, все еще пряча лицо под темным плащом,
встала слева, поближе к сердцу, а Фантазия водрузила на стол панораму с
картинами и увеличительным стеклом, установленным по его глазам.
Мы упомянем здесь лишь несколько картин из множества тех, которые
всякий раз, как дергали за шнурок. возникали одна за другой в панораме,
подобно сценам, выхваченным из действительной жизни.
Одна из них изображала залитый луной сад; в глубине виднелся невысокий
дом, а на переднем плане, в тени дерева, можно было различить две фигуры,
освещенные бликами луны, - мужчину и женщину. Молодой человек стоял,
скрестив на груди руки, и, надменно улыбаясь, победоносно смотрел на
склонившуюся перед ним девушку. А она почти распростерлась у его ног, словно
раздавленная стыдом и горем, не в силах даже протянуть к нему стиснутые в
мольбе руки. Она не смела поднять глаза. Но ни ее отчаяние, ни прелестные
черты ее лица, искаженные страданием, ни грация ее склоненной фигуры -
ничто, казалось, не могло смягчить суровость молодого человека. Он
олицетворял собой торжествующее презрение. И, удивительное дело, по мере
того как почтенный мистер Смит вглядывался в эту картину через
увеличительное стекло, благодаря которому все предметы, словно по
волшебству, отделялись от холста, - и этот сельский дом, и дерево, и люди
под ним начали казаться ему знакомыми. Когда-то, в давно минувшие времена,
он частенько встречался взглядом с этим молодым человеком, когда смотрелся в
зеркало; а девушка была как две капли воды похожа на его первую любовь, на
его идиллическое увлечение - на Марту Барроуз! Мистер Смит был неприятно
поражен.
- Что за мерзкая и лживая картина! = - воскликнул он. - Разве я
когда-нибудь глумился над поруганной невинностью? Разве Марта не обвенчалась
с Дэвидом Томкинсом - предметом своей детской любви, когда ей не было и
двадцати, и разве она не стала ему преданной и нежной женой? А оставшись
вдовой, разве не вела она жизнь, достойную уважения?
Между тем Память, раскрыв свой фолиант, рылась в нем, неуверенно листая
страницы, пока наконец где-то в самом начале не нашла слов, относящихся к
этой картине. Она прочитала их на ухо старому джентльмену. Речь шла всего
лишь о злом умысле, не нашедшем претворения в действии; но пока Память
читала. Совесть приоткрыла лицо и вонзила в сердце мистера Смита кинжал.
Удар не был смертельным, но причинил ему жестокую боль.
А представление продолжалось. Одна за другой мелькали картины,
вызванные к жизни Фантазией, и, казалось, все они были нарисованы каким-то
злонамеренным художником, задавшимся целью досадить мистеру Смиту. Ни один
земной суд не нашел бы и тени улик, доказывающих виновность мистера Смита
даже в самом незначительном из тех преступлений, на которые ему сейчас
приходилось взирать. На одной из картин был изображен накрытый стол,
уставленный бутылками и стаканами с недопитый вином, в которых отражался
слабый свет тусклой лампы. За столом царило непринужденное веселье, но как
только стрелка часов приблизилась к полуночи, в компанию собутыльников
вторглось Убийство. Один из молодых людей вдруг замертво упал на пол с
зияющей раной в виске, а над ним склонился юный двойник мистера Смита, на
лице которого ярость боролась с ужасом. Убитый же был вылитым Эдвардом
Спенсером!
- Что хотел сказать этот негодяй художник?! - вскричал мистер Смит,
выведенный из терпения. - Эдвард Спенсер был моим самым лучшим, самым
близким приятелем; больше полувека мы платили друг другу искренней
привязанностью. Ни я, да и никто другой не думал убивать его. Разве он не
скончался всего пять лет назад и разве, умирая, он не завещал мне в знак
нашей дружбы свою трость с золотым набалдашником и памятное кольцо?
И снова Память принялась листать свою книгу и остановилась наконец на
странице, столь неразборчивой, будто писала она ее, находясь под хмельком.
Из прочитанного следовало, что однажды, разгоряченные вином, мистер Смит и
Эдвард Спенсер затеяли ссору и в порыве ярости мистер Смит запустил в голову
Спенсера бутылкой. Правда, он промахнулся и пострадало лишь зеркало, а
наутро оба друга уже с трудом могли вспомнить это происшествие и с веселым
смехом помирились. И все же, пока Память разбирала эту запись. Совесть
отвела плащ от лица, снова вонзила кинжал в сердце мистера Смита и, бросив
на неги беспощадный взгляд, заставила замереть на его губах слова
оправдания. Боль от раны была невыносимой.
Некоторые картины были написаны так неуверенно, краски на них так
поблекли и выцвели, что об их содержании оставалось только догадываться.
Казалось, поверхность холста была подернута полупрозрачной дымкой, которая
как бы поглощала фигуры, пока глаз силился разглядеть их. Но всякий раз,
несмотря на туманность очертаний, мистер Смит, словно в запыленном зеркале,
неизменно узнавал самого себя в разные периоды своей жизни. Он уже несколько
минут мучительно старался вникнуть в суть одной из таких расплывчатых и
неясных картин, как вдруг догадался, что художник задумал изобразить его
таким, каким он был сейчас - на склоне лет, а перед ним нарисовал трех
жалких детей, с плеч которых он срывал одежду.
- Ну, уж это совершенная загадка! - заметил мистер Смит с иронией
человека, уверенного в собственной правоте. - Прошу прощения, но я вынужден
заявить, что этот художник просто глупец и клеветник. Где это видано, чтобы
я, при моем положении в обществе, отбирал последние лохмотья у маленьких
детей! Просто смешно!
Пока он произносил эти слова. Память опять погрузилась в изучение своей
книги и, найдя роковую страницу, спокойным, печальным голосом прочла ее на
ухо мистеру Смиту. Нельзя сказать, что ее содержание не имело касательства к
только что промелькнувшей туманной картине. В книге рассказывалось, что
мистер Смит, как это ни прискорбно, не смог устоять перед хитроумными
софизмами и готов был, ухватившись за формальную зацепку, начать тяжбу с
тремя малолетними сиротами - наследниками весьма внушительного состояния. К
счастью, прежде чем он окончательно решился на этот шаг, выяснилось, что его
притязания были столь же незаконны, сколь и несправедливы. Как только Память
дочитала до конца. Совесть снова отбросила плащ и пронзила бы сердце мистера
Смита своим отравленным кинжалом, если бы он не вступил в борьбу с ней и не
прикрыл себе грудь рукой. Несмотря на это, он все-таки ощутил жгучую боль.
Но стоит ли нам рассматривать все отвратительные картины, которые
показывала Фантазия? Созданные неким художником, обладающим редким
дарованием и необыкновенной способностью проникать в самые потаенные уголки
человеческой души, они облекали в плоть и кровь тени всех не нашедших
воплощения дурных замыслов, когда-либо скользивших в сознании мистера Смита.
Могли ли эти призрачные создания Фантазии, столь неуловимые, будто их вовсе
и не существовало, дать против него убедительные показания в день Страшного
суда? Как бы то ни было, есть основания полагать, что одна искренняя слеза
раскаяния могла бы смыть с холста все ненавистные картины и снова сделать
его белым как снег. Но не выдержав безжалостных уколов Совести, мистер Смит
громко застонал от мучительной боли и в то же мгновение увидел, что три его
гостьи исчезли. Он сидел один в уютном полумраке комнаты, затененной
малиновыми занавесями, всеми почитаемый, убеленный благородными сединами
старик, и на столе перед ним стояла уже не панорама, а графин со старой
мадерой. И только в сердце его, казалось, все еще ныла рана, нанесенная
отравленным кинжалом.
Разумеется, несчастный мистер Смит мог поспорить с Совестью и привести
множество доводов, на основании которых она не имела права наказывать его
столь безжалостно. А если бы мы выступили в его защиту, мы рассуждали бы
следующим образом: план преступления, пока оно еще не совершено, во многом
напоминает порядок событий в задуманном рассказе. Чтобы последний произвел
на читателя впечатление реальности, он должен быть тщательно обдуман и
взвешен автором и иметь в воображении читателя больше сходства с истинными
событиями из прошлого, настоящего или будущего, чем с вымыслом. Преступник
же тщательно плетет паутину своего злодеяния, но редко, а то и никогда не
испытывает окончательной уверенности в том, что оно действительно свершится.
Мысли его как бы окутаны туманом, он наносит смертельный удар своей жертве
словно во сне и только тогда в испуге замечает, что кровь навеки обагрила
его руки. Итак, романист или драматург, создающий образ злодея и
заставляющий его совершать преступления, и подлинный преступник,
вынашивающий планы будущего злодеяния, могут встретиться где-то на грани
реальности и фантастики. Только когда преступление совершено, вина железной
хваткой сжимает сердце преступника и утверждает свою власть над ним. Только
тогда, и никак не раньше, до конца познается грех, и бремя его, если в
преступной душе нет раскаяния, становится в тысячу крат тяжелее, поскольку
он постоянно напоминает о себе. Не забывайте при этом, что человеку
свойственно переоценивать свою способность творить зло. Пока о преступлении
размышляют отвлеченно, не представляя себе в полной мере все сопутствующие
ему обстоятельства и только неясно предвидя его последствия, оно кажется
возможным. Человек способен даже начать подготовку к преступлению,
побуждаемый той же силой, какая подстегивает мозг при решении математической
задачи, но в момент развязки руки у него опускаются под тяжестью раскаяния.
Он и не представлял себе раньше, на какое страшное дело он готов был пойти.
По правде говоря, человеческой природе несвойственно до самого последнего
мгновения обдуманно и бесповоротно решаться ни на добрые, ни на злые дела. А
поэтому будем надеяться, что человеку не придется испытывать на себе всех
ужасных последствий греха, если только задуманное им зло не воплотилось в
делах.
И все же в узорах, которые вышивала наша фантазия, мы можем усмотреть
очертания печальной и горькой истины. Человек не должен отрекаться от
братьев своих, даже совершивших тягчайшие злодеяния, ибо если руки его и
чисты, то сердце непременно осквернено мимолетной тенью преступных помыслов.
Пусть же каждый, когда придет его час постучаться у врат рая, помнит, что
никакая видимость безупречной жизни не дает ему права войти туда. Пусть
Покаяние смиренно преклонит колена, тогда Милосердие, стоящее у подножия
трона, выйдет к нему навстречу, иначе златые врата никогда не откроются.
Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой
Натаниэль Хоторн. Гибель мистера Хиггинботема

Однажды из Морристауна ехал молодой парень, по ремеслу табачный
торговец. Он только что продал большую партию товара старейшине
морристаунской общины шейкеров и теперь направлялся в городок Паркер Фоллз,
что на Сэмон-ривер. Ехал он в небольшой крытой повозке, выкрашенной в
зеленый цвет, на боковых стенках которой изображено было по коробке сигар, а
на задке - индейский вождь с трубкой в руке и золотой табачный лист.
Торговец, сам правивший резвой кобылкой, был молодой человек весьма
приятного нрава и хотя умел блюсти свою выгоду, пользовался неизменным
расположением янки, от которых я не раз слыхал, что уж если быть бритым, так
лучше острой бритвой, чем тупой. Особенно любили его хорошенькие девушки с
берегов Коннектикута, чью благосклонность он умел снискать, щедро угощая их
лучшими образчиками своего товара, так как знал, что сельские красотки Новой
Англии - завзятые курильщицы табака. Ко всему тому, как будет видно из моего
рассказа, торговец был крайне любопытен и даже болтлив, его всегда так и
подзуживало разузнать побольше новостей и поскорее пересказать их другим.
Позавтракав на рассвете в Морристауне, табачный торговец - его звали
Доминикус Пайк - тотчас же тронулся в путь и семь миль проехал глухой лесной
дорогой, не имея иных собеседников, кроме самого себя и своей серой кобылы.
Был уже седьмой час, и он испытывал такую же потребность в утренней порции
сплетен, как городской лавочник - в утренней газете. Случай как будто не
замедлил представиться. Только что он с помощью зажигательного стекла
закурил сигару, как на вершине холма, у подножия которого он остановил свою
зеленую повозку, показался одинокий путник. Покуда тот спускался с холма,
Доминикус успел разглядеть, что он несет на плече надетый на палку узелок и
что шаг у него усталый, но решительный. Так едва ли шагал бы человек,
начавший свой путь в свежей прохладе утра; скорее можно было заключить, что
он шел всю ночь напролет и ему еще предстоит идти весь день.
- Доброе утро, мистер, - сказал Доминикус, когда путник почти
поравнялся с ним. - Сразу видно хорошего ходока. Что новенького в Паркер
Фоллзе?
Спрошенный торопливо надвинул на глаза широкополую серую шляпу и
отвечал довольно угрюмо, что идет не из Паркер Фоллза, который, впрочем,
торговец назвал лишь потому, что сам туда направлялся.
- Нужды нет, - возразил Доминикус Пайк, - послушаем, что новенького
там, откуда вы идете. Мне что Паркер Фоллз, что другое какое место. Были бы
новости, а откуда - не важно,
Видя подобную настойчивость, прохожий - был он на вид, кстати сказать,
не из тех, с кем приятно повстречаться один на один в глухом лесу, -
заколебался, то ли отыскивая в памяти какие-нибудь новости, то ли
раздумывая, рассказать ли их. Наконец, ступив на подножку, он стал шептать
Доминикусу на ухо, хотя даже кричи он во все горло, и то ни одна живая душа
не услышала бы его в этой глуши.
- Вот есть одна маленькая новость, - сказал он. - Вчера в восемь часов
вечера мистера Хиггинботема из Кимболтона повесили в его собственном
фруктовом саду ирландец с негром. Они вздернули его на сук груши святого
Михаила, зная, что там его до утра никому не найти.
Сообщив это страшное известие, незнакомец тотчас же вновь пустился в
путь, шагая еще быстрее прежнего, и даже не оглянулся на уговоры Доминикуса
выкурить испанскую сигару и поподробнее рассказать о происшествии. Торговец
свистнул своей кобыле и стал подниматься в гору, размышляя о горестной
судьбе мистера Хиггинботема, который был в числе его клиентов и перебрал у
него немало девятицентовых сигар и скрученного жгутом листового табаку.
Несколько удивило его, как быстро распространилась новость. До Кимболтона
было добрых шестьдесят миль прямого пути; убийство совершилось только в
восемь часов вечера накануне, однако он, Доминикус, узнал об этом уже в семь
утра, в тот самый час, когда, по всей вероятности, близкие бедного мистера
Хиггинботема только что обнаружили его труп, болтающийся на груше святого
Михаила. Чтобы пешком покрыть такое расстояние за столь короткий срок,
незнакомец должен был иметь семимильные сапоги.
"Говорят, худая весть без крыльев летит, - подумал Доминикус Пайк. -
Это выходит даже почище железной дороги. Вот бы президенту нанять этого
молодчика в свои личные курьеры".
Вернее всего было предположить, что незнакомец попросту ошибся на один
день, говоря о совершившемся злодействе; поэтому наш друг без колебаний стал