Грачев Алексей. Кто вынес приговор

   - Викентий Александрович, может, найдется у вас на покрытие убытков, пусть и под проценты... И потом, где добыть портландского цемента?
   Викентий Александрович пожал плечами, подумал немного.
   - Вероятно, в Нахичевани или Новороссийске можно достать цемент, но толком не знаю.
   Он покосился на стороны: не подслушивает ли их разговор кто.
   - А насчет... на покрытие убытков... пошарю в карманах. Возможно, заложу кольцо покойной жены...
   А про себя с тем прежним азартом дельца, чующего очередную наживу: "Ах, как нужен комиссионер в командировку за цементом! Ах, как нужен!"
   - Да бог с вами, - проговорил он вслух мягко и с улыбкой, отодвинул в сторону липкую ладонь согнувшегося Ахова, вышел из-за стола. От выпитого покачивало, а тут еще музыка из бегемотовой глотки граммофона. Какой-то старинный вальс с погребальным звоном колоколов. Неловко задевая за стулья, Трубышев добрался до Синягина, вертевшего ручку граммофона с усердием деревенской бабы, наматывающей на колодезный ворот цепь ведра с водой.
   Заметив возле себя кассира, булочник оставил ручку. Труба граммофона тряслась, как трясется водосточная труба от потоков бурного дождя. Морщась, Трубышев проговорил:
   - Экая шумиха... И бестолковая. Не екатерининский бал, Авдей Андреевич.
   - Надо развлекать, - развел руками Синягин. Он засопел, разглядывая лицо Трубышева, поняв, что неспроста оказался возле него кассир. Тот, глядя в пляшущую трубу граммофона:
   - Не надумали, Авдей Андреевич, насчет масла?
   - Как же, как же... Цена, как по лестнице, скачет.
   - Тогда завтра занесу я вам ссуду. Ищите и скупайте масло, пока не поздно...
   - Благодарю покорно, Викентий Александрович...
   Синягин тоже согнулся благодарно. Голова в розовых проплешинах, массивная шея в каплях пота, охваченная золотой цепочкой нательного креста, заставили почему-то Викентия Александровича теперь огорченно вздохнуть.
   - Ну, бог с вами, - повторил он так же мягко, снова потрогал локоть булочника и вышел в переднюю, где толкались гости, где суетилась с посудой прислуга и командовала капитаном на мостике боевого корабля Катерина Юрьевна.
   - А где Бронислав Яковлевич? - обратился он к ней.
   - В коридоре, - ответила женщина, с почтением глядя на простого кассира с фабрики. - Курит на холодке. Только что видела его там.
   36
   Викентий Александрович толкнул дверь в коридор. Здесь, между косяками двери, ведущей на балкон, пригнувшись, стоял и курил Мухо.
   - Что-то вы, Бронислав Яковлевич, дух потеряли бодрый, - подойдя к нему, проговорил Трубышев. Он достал из кармана трубку, стал привычно мять пальцами остатки невыгоревшего табака. Мухо только хмыкнул, и, глянув на него снизу, Викентий Александрович добавил:
   - У вас вроде ссора с Верой? Врозь сидите, не танцуете. А разговоры уже шли о вашей свадьбе.
   - Свадьба, - вскричал Мухо, - какая там свадьба... Ей не я, ей Рудольф Валентино нужен... Ну да.
   Он помолчал и, оглядев Викентия Александровича с ног до головы:
   - Вчера я заходил к ней. Обнимает меня за шею, а сама шепчет: "О, Валентино!" Она спятила совсем с этим актером. Я ей: "Иди к нему". И что же она? - "Ах, спасибо: иду к нему, иду к Валентино..." И завальсировала.
   Викентий Александрович рассмеялся, покачал укоризненно головой, уже тише сказал:
   - Я к вам с просьбой, Бронислав, человека бы вы подыскали нам в бухгалтерию. Понятно, с безупречной биографией...
   - Это, значит, на место Вощинина, - проговорил, глядя перед собой, Мухо. - Которого прирезал кто-то. И теперь нового барашка.
   - Не нам знать о Георгии, - стараясь, чтобы голос был спокойным, ответил Трубышев. - Кто и что - милиция пусть беспокоится. Вы же не из губрозыска, я думаю. А мне, например, к тому же известно, что ваша мама и папа на юге владельцы имущества и сами вы из торговцев. К тому же вроде еще как из офицеров.
   Мухо не сразу ответил, только задымил густо, откидывая голову в сторону.
   - Да, это верно, - признался с каким-то раздражением. - Был офицером. Не секрет это для ГПУ... Я сидел два года в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. В плен был взят на Челябинском выступе в армии генерала Белова.
   Он пощелкал пальцами, тихо выругался. Трубышев изумленно воскликнул:
   - А я вас, Бронислав, несерьезным считал.
   - Ну да, - проговорил Мухо, - бильярдист, картежник, волокита. Я предполагаю, чем вы занимаетесь. И бланки документов поставлял не только из-за денег, и людей подбирал вам тоже не из-за денег...
   - Из-за чего же, Бронислав? - не удержался Викентий Александрович, пытаясь разглядеть в сумраке глаза своего собеседника. За дверями задвигалось что-то, и Мухо дернулся крепко - за этим рывком так и почудилось тело офицера, умеющего скакать на коне, рубить шашкой, стрелять из карабина, из нагана.
   - Полагал, что вы помогаете растить новый класс в Советах. Класс частных торговцев. И думал: не этот ли класс помогал свергать власть во Франции, не этот ли класс закрепил власть в монархической Германии?.. Вот и надеялся. Но, смотрю, нет движения вашего частника вперед. Крушение тут и там.
   - Не дело говорите, Бронислав, - уныло пробормотал Трубышев, оглядываясь на двери. - Меня устраивает Советская власть. Пока, конечно. Если все будет так, как было. Если не прижмет серп и молот к земле... А пока жить можно.
   - Какая там жизнь, - проговорил с горечью Мухо. - Два дня назад прочел я в газетах о том, что больше ста бывших врангелевцев попросились назад в Советскую Россию и на суде пели "Интернационал". Так бы - ладно. Но врангелевец, поющий "Интернационал"!.. Все у меня смешалось в голове. Отбросил газету, вынул наган, сел в кресло и дуло к виску... Холодное и колючее дуло, не знаете этого, Викентий Александрович... Как укололся, уронил на пол наган, а сам сижу и плачу... И не стесняюсь... Кончилось наше время... Вот слышу граммофон. Золото и серебро на женщинах. Богатые костюмы на мужчинах. Закуски, как в ресторане "Откос". Разговор о червонцах, о золоте, о Врангеле и песенка наша старая "Дни нашей жизни, как волны, бегут...". А я вижу, знаете ли, "Титаник". Так же тогда вот шел этот пароход в океане, во тьме, и на палубах веселились, и все было в огнях, и все было в искрах шампанского. И не гадал никто из тех сидящих в ресторанах, в каютах, что на пути перед носом корабля гора льда. Еще немного, совсем немного - и удар корабля об лед, и в душе черный туман океана, холодные, ледяные волны. Не напоминает вам наш сегодняшний вечер этот "Титаник"? Ну ладно...
   Он бросил окурок под ноги, шагнул к лестнице, ведущей в кондитерскую. Остановился в матовом свете, весь похожий на осыпанную снегом статую.
   - Да, вчера у нас на бирже был следователь Подсевкин. Он интересовался, почему оказался у Вощинина бланк удостоверения от биржи труда. Как он к нему попал. Все на бирже, конечно, в недоумении... Ну и я в том числе.
   Викентий Александрович постоял, прислушиваясь к шагам по лестнице. Сначала вспомнил: "там под лестницей коечка, а на ней та девчонка". Потом представил лицо этого следователя Подсевкина на бирже, с чистым бланком удостоверения, расспрашивающего сотрудников биржи, задающего вопросы Мухо.
   "Ищут. Идут следом". Ему послышалось дыхание на виске. Он даже резко обернулся. Со злобой ударил трубкой о стенку, глухо вскричал и, пошатываясь, пошел в новогоднее торжество.
   37
   Поля сидела в чулане под лестницей на койке и при свете свечного огарка время от времени поглядывала в зеркальце, подвешенное на суровой нитке к гвоздю на стене.
   Не очень-то верила она этим святкам. Мать рассказывала, как в молодости под Новый год тоже ворожила она на своего суженого. В зеркале привиделся ей черноголовый парень. На деревенской улице встретила незнакомого человека. Узнала его имя - Иван. Потом за околицей деревни, на перекрестке дорог в степи, долго ждала и слушала, откуда донесется стук копыт бегущей лошади. Услышала с дороги, ведущей на село Званово. Удивилась, потому что было село это далеко, никого она там не знала и ее никто вроде бы не знал. Но вышло все так: черноголовый парень Иван из этого села приехал однажды свататься. Говорили в деревне: коль все сойдется так, как нагадала на святках, счастливая жизнь выйдет. А не вышло у матери счастливой жизни. Уехал сначала ее Иван сплавлять лес по Вятке, потом в Вольске нанялся в бондарную мастерскую, да вдруг запил вмертвую. И вскоре же сгорел от белой горячки. Как сейчас помнятся слова матери, плакалась в избе соседкам: "Ходила по покойницким, а на полках - пятки голые. Потом, гляжу, ступня торчит большая с растопыренными пальцами. Как закричу: он - Ванька мой..."
   Так что не верила Поля этим святкам и гаданьям и больше гадала на то, что происходило вокруг нее в этот новогодний вечер, такой морозно-тихий.
   Вот постучал кто-то за стенкой, как дятел в лесу: дед, сторож синягинский, ходит двором, а для повады и острастки тарахтит суковатой палкой по бревнам, по забору.
   А вот наверху, в квартире булочника, задвигали стульями, да разом, значит, гости снова садятся за стол. Будут опять пить вино, склоняться над чашками. А какая она, эта еда на столе хозяина? Пахло еще днем удивительно из кухни: и жареным, и уксусом, и ванилью, и маслом, и пирогами, и сдобой с корицей, и рыбой запеченной. А за стенкой, которая отделяет кондитерскую от пекарни, тоже шум и суматоха. Там тоже веселье. Попроще, чем наверху. Пекарь, приказчик, грузчик Сенька - косой, кудрявый мужичок. А еще кухарка Варвара, соседка Поли по жилью. В черном платье, черных катанках - похожая на монашку. Залилась духами, губы подкрасила нивесть где добытой помадой, напудрилась и отправилась в гости к пекарю. Ее звала, но она отказалась. Там все старые, против нее, да и женатые. И у приказчика - в деревне семья, и у Сеньки, да и сам пекарь многодетный.
   Нет, не компания для нее. Потому и осталась. Попила чаю с кренделями: сам хозяин принес ей к празднику, да еще косынку, правда, старенькую, стеклярусом расшитую. Но и за то спасибо, вспомнил хозяин свою прачку...
   А в глубине кондитерской топот... Чьи-то шаги. Сюда, к каморке. Не Авдей Андреевич? Замерли шаги возле двери, и Поля замерла, притаилась. А дверь отлетела мягко, и на пороге встал высокий мужчина в костюме, в галстуке - тот самый, что ее послал на работу в булочную. Засмеялся почему-то, бросив быстрый взгляд на койку Варвары, шагнул, подсел рядом.
   - Ну, нравится здесь работать? - спросил ласково.
   - Как же. - Еле-еле разжались губы, а сама вся в комочке, вся задушена, стиснута страхом, даже грудь больно стало. - Спасибо вам...
   - Поблагодарить надо, - уже как-то вкрадчиво проговорил мужчина и положил руку ей на плечо. Она двинулась резко.
   - Ну-ка, дядя, - сказала. - Чего вам тут надыть?
   - Чокнуться с тобой надыть, - проговорил, передразнивая ее, гость и протянул снова руку, собираясь обнять. Но она повела сердито плечами.
   - Ну-ка, дядя! - прикрикнула уже зло и строго.
   - Все гуляют кругом, а ты в каморке, как в тюрьме. Мышкой сидишь... Обиженная богом.
   - Не обижена я никем... И без чоканья обойдусь, без вашего.
   - Гадаешь? - спросил тут мужчина и мотнул головой на зеркальце. - Не на меня ли? - И захохотал сытно и весело, пропахший табаком, вином, закусками, нагнулся к ней было. - Хватит до крещенья времени, нагадаешь, успеешь. А пока поговорим-ка по душам.
   - Еще чего, - тихо уже проговорила она, чувствуя, как сердце так и стучит под кофточкой в тревоге. - Подите к гостям...
   - Подите да подите... Или денег не хочешь на жакет новый, с воротником... Забыла, кто тебя сюда определил? - уже сердито проговорил он, покосился куда-то в угол и замолчал. А глазами по ее коленкам, а рука скользнула по спине. Вскочила Поля, а тут за стенкой, в сенях, вдруг завозился кто-то с засовом.
   Поднялся быстро мужчина, шепнул, глядя в лицо, а глаза какие-то неживые - уставились на нее жутко.
   - Я подойду... С бутылочкой мадеры. Поняла? И не егози, - добавил уже по-хозяйски, - а то завтра же тебя Авдей Андреевич выгонит на улицу. Пойдешь снова на биржу, а то и на паперть к старухам в очередь за копеечкой.
   И едва не бегом в дверь... А на смену ему из сеней сторож-дед. Маленький да кривоногий, заиндевевший от мороза, точно много верст катил в розвальнях сюда на Новый год.
   - Эх, и стынет же на воле, - проговорил, отгибая воротник шубы, разглядывая каморку, топая валенками. - А как здесь, в кондитере?.. Ничего не слышно чужого?
   - Не слышно, - ответила она. А сама подумала: что ей теперь делать? Ну, как и впрямь нажалуется булочнику, а тот ее завтра же на улицу. Страшно подумать - куда же в такой холод деваться. На вокзал? Или в подвалы?
   - Ну, ладно тогда, - прохрипел сторож, задирая голову к потолку. Гуляет хозяин, под хмельком. А и нам не грех пропустить... Пойду-ка я загляну к пекарю. Звали вчерась.
   Осталась Поля одна. Чутко слушала - там в кондитерской, на лестнице, вроде стоял этот гость. Нет, не стоял, а, взяв бутылку мадеры, осторожно спускался с лестницы; наверно, прислушивался, есть ли кто, кроме нее, в каморке. Чудилось это ей, но охватил властно страх, да такой, что моментом накинула на себя этот дареный платок, пальто и выбежала на улицу. Хлопнула дверью покрепче, а сама через вторые сенцы, соединяющие кондитерскую с пекарней, пробежала, запинаясь за грохочущие решета, приоткрыла дверь, белую от мучной пыли, да и остановилась, в щель разглядывая, что там внутри пекарни.
   За столом тыкались носами друг в друга Сенька и сторож. Приказчик уже был пьян - лежал головой на столе, едва не в плошке, а за печкой, в полумраке, у мучного ларя - пекарь и кухарка. Варвара сидела на коленях у пекаря, выгибаясь по-девичьи, белели заголенные полные ноги. Обнимались без стеснения, при людях.
   Поля захлопнула дверь, кинулась теперь во двор.
   Завернула в проулок и тут вспомнила опять худое лицо, усики, фуражку с молоточками и шубу едва не до пят. Вез тогда санки с бельем и негромко поругивал ее. Смотрел на нее по-доброму, не как этот гость. И еще звал приходить в уголовный розыск.
   А сейчас праздник, люди сидят в гостях друг у друга. Решила она: добежит сейчас до площади, где этот дом в два этажа. Заходить не будет, а обойдет кругом, про себя как бы поздравит Константина Пантелеевича да и назад. К этому времени и Варвара, наверно, вернется.
   38
   Вот и площадь. Остановилась возле дома, глядя на окна. Тихо за ними, только где-то в глубине слышны голоса да стуки. Все окна осмотрела и назад повернула. Постояла на углу и - к другому, а ветер на нее с новой силой, из-за колоколен церкви, из-за длинных зданий, через площадь тучами иголок. Прожигают иголки ноги, лицо, тонкое, выношенное пальтишко.
   Последний раз пробежала мимо окон, а занавески не дрогнули, не показалось на стекле знакомое лицо.
   - Ну и ладно тогда, - обиженно шепнула Поля и только назад было подалась, как из-за угла вывернул высокий человек в куртке. Поближе подошел - разглядела: тот самый, что приходил к ним в кондитерскую и который уронил на пол тогда стакан с чаем. Хотела было мимо проскочить, а он тоже ее узнал да цоп за руку:
   - Стой, девушка...
   И за рукав ее, заглянул в лицо:
   - Ты ведь от Синягина?
   - От Синягина, - ответила она, высвобождаясь сердито. - А вам что?
   - Да смотрю, не к нам ли пожаловала... Не к инспектору ли Константину Пантелеевичу.
   Как сказал он это, так и озарилась она вся, заулыбалась, а за язык точно бес дернул:
   - Хотела увидеть, поздравить.
   - Ага, - воскликнул тут торжественно парень. - Все ясно мне. Он вот-вот с обхода вернется. А пока пошли-ка, посиди малость. Обожди.
   Попыталась было Поля противиться, да он как клещ уцепился за рукав, чуть не силой потащил к крыльцу. На крыльце признался ей:
   - Ох, и рад он будет.
   Может, и вырвалась бы да убежала... А как сказал он это, и растаяла совсем. Сама вошла в коридор, не пряча больше улыбки и не сопротивляясь.
   Длинный коридор откуда-то из глубины слабо освещался лампочкой. Черные стены пугали, из-за дверей слышались голоса, смех, телефонные звонки, стук шагов, то близкий, то далекий. Парень оглянулся на нее:
   - Пойдем, в дежурку тебя сведу.
   Знакома эта дежурка Поле. Тогда вот, из шалмана, вместе со всеми привели ее сюда, записали фамилию. Но не призналась носатому - послушно поспешила за ним по гулкому коридору.
   Дверь в дежурку была открыта, и сквозь щель она увидела чьи-то ноги в валенках с отставшими подошвами. Слышался храп, да такой, что она остановилась даже, оробела. А парень подтолкнул ее, сказал, обращаясь к сидевшему за столом дежурному в красноармейской форме, шапке-ушанке:
   - Эй, Семенов, пусть эта девушка посидит до инспектора Пахомова. Вот-вот он подойдет... Пригляди за ней...
   Семенов приподнял голову, кивнул и снова принялся выводить буквы скрипучим пером. Поля села на краешек скамьи, оглядываясь с любопытством. Где-то веселятся и гуляют вовсю люди, тычутся головами в закуску, танцуют под граммофон после бутылки мадеры.
   А тут своя жизнь. Два беспризорника в углу комнаты, на полу, незаметно для дежурного играли в карты. Старуха с котомкой, в лаптях, замерла, привалившись к стене. Какие-то мешочники, две девицы в беретах, сдвинутых набок, в ватных жакетах, черных румынских чулках, в высоких ботах. У обеих помятые лица, в ссадинах и синяках. Ругались негромко, шипели, того и гляди, вцепятся друг-дружке в волосы. Не поделили кого-то.
   Душно пахло сивухой от того, кто храпел в углу, от девиц - духами, табачным дымом.
   Скоро все это надоело ей, и решила она наконец - надо бы и домой. Наверно, вернулась от пекаря Варвара, нагулялась досыта за это время, пока Поля бегала по городу, вместо того чтобы гадать на зеркале. Да и когда еще Константин Пантелеевич придет, а если и придет, вспомнит ли девчонку из булочной.
   Но тут Семенов поднял опять голову - большелобый, глаза крупные, черные и холодные какие-то:
   - Куда ты? Эй!
   - Домой, - просто ответила Поля, вздрогнув от неожиданного вопроса.
   - Домой, - так и ахнул Семенов и захохотал. И беспризорники засмеялись, залопотали мешочники на непонятном языке. Даже храпевший на полу заворочался, - может, почуял во сне, что в комнате стало весело, как в балагане на ярмарке.
   Семенов нахмурился, сделал жест рукой: мол, вертай назад.
   - Какой дом тебе, девка. Раз привели сюда, сиди в жди. Выясним вот кто да что...
   - Так я к Константину Пантелеевичу сама, - прошептала она, умоляюще глядя на Семенова. Но парень упрямо мотнул лобастой головой:
   - Сказано тебе.
   И снова уткнулся в бумаги. Привык ко всякому вранью здесь, в дежурной комнате. А что врет - не сомневался, потому что не стал бы так спокойно выводить буквы скрипучим, как сверчок, пером.
   Одна из девиц, перекинув ногу на ногу, покосилась на нее, сощурила глаза привычно, игриво, точно перед кавалером с бульвара:
   - По поездам "прыгаешь"? Видела я тебя на вокзале.
   - Не прыгаю я, - отрезала Поля, ерзая беспокойно на лавке. Вот услышит сейчас Семенов - скажет: "Не домой, на вокзал тебе, значит, надо".
   - Строит из себя маменькину дочку, - кивнула девица второй на Полю. Видела я ее на вокзале, вот как сейчас помню. Ну, "пауки-подрядчики" раскусят да в казематку, а не домой.
   И засмеялась ехидно, открывая кривые резцы зубов.
   Вторая, зевнув, сказала:
   - Не отвертится. Поймают за язык.
   Поля едва не заплакала: ее за воровку принимают. Сама напросилась, выходит. Побежала, дурочка, Константина Пантелеевича искать. А он, чего доброго, и забыл о ней. Вот будет позор тогда для нее...
   Но тут дверь распахнулась, и на пороге встал он сам. Румяный с мороза, на усиках поблескивали капельки воды, глаза пробежали по дежурке, остановились на ней.
   Так и обожгло радостью: увидела улыбку на его лице. Помнит, значит.
   - Ага, - воскликнул весело. - Вот ты где, Поля. Семенов, - обратился он к дежурному, настороженно уставившемуся на них, - девушка со мной пойдет.
   Тот готовно кивнул головой и вроде бы теперь вот извиняюще посмотрел на нее. Мол, откуда мне знать: кого приводят да уводят, а кто и сам пришел.
   Девицы удивились, наверное: "прыгает", но почему-то с инспектором знается.
   Константин Пантелеевич в коридоре уже поздоровался с ней за руку:
   - Ну что? Не встретила ли того налетчика?
   "Налетчики для него, значит, важнее девчонки-прачки из булочной Синягина, прибежавшей сюда по морозу". Но не обиделась, во всяком случае виду не показала, что задело это ее.
   - С праздничком вас, Константин Пантелеевич... Поздравить вот.
   Он с недоумением посмотрел на нее и нерешительно ответил:
   - Ну... спасибо тебе, Поля. И тебя тоже с Новым годом...
   39
   Возле двери, за которой слышался шум, разговор, он приостановился, проговорил с досадой:
   - Еще не разошлись. Вот болтуны... Ну, да ладно...
   Он ввел ее в комнату, полную, как поняла Поля, агентов. Они стояли, сидели, разговаривали, смеялись, жевали пирожки, покрикивали. У порога лежал огромный черный пес, положив голову на лапы, точно принюхивался к валенкам стоявшего с поводком высокого, плечистого старика с бородой. Старик говорил что-то агенту в полушубке, в очках - в нем она узнала того самого, который осенью привел ее из шалмана в милицию и совестил за то, что она не учится. Донеслись до слуха последние слова.
   - Беда с Джеком, Саша. Как один останется, так и завоет. Что-то неладно.
   Саша ответил, глядя теперь на Полю:
   - Бывает у собак тоска. Мало ли... Может, о потомстве скучает.
   А сам все смотрел на нее, все, видно, вспоминал, но не вспомнил и снова обернулся к старику, заговорил быстро:
   - А ветеринара этого я бы не пускал в питомник. Он же ничего не знает. Только акты пишет. А разбери - так или не так в актах... Кому какое дело.
   На диване, куда Константин Пантелеевич посадил Полю, сидел полный, с приятным лицом мужчина. Он говорил высокому парню в гимнастерке, в хромовых сапогах, стоявшему возле печки, гревшему ладони:
   - Я две бутылки пива в "Северянине". Две - "Пепо". Ну и несет, Рябинкин. И не придирайся. А хочешь - жалуйся Ярову.
   - Яров вас ценит, Антон Филиппович, - ответил этот Рябинкин. Выдающийся вы сыщик, любое дело раскроете. Вот и пользуетесь. Точно первый раз... И не "Пепо" тут пахнет.
   - Чем пахнет - все мое, - пробурчал мужчина. - И не тебе, новичку, меня попрекать, да еще старшего по званию. - Он мотнул головой на дверь. Вот завтра в "кишлаки" с утра... Знаешь, какая там шпана живет. Самый отстой преступного мира. И могу я сегодня себе позволить.
   Он ударил вдруг кулаком по дивану, и в ответ тонко и длинно взвыл пес, поднялся на задние лапы, тряся длинной, как у щуки, головой.
   - Тихо, Джек, - попросил его Антон Филиппович, добавил, усмехнувшись: - Вот собака... Не любит скандалов. Умница... Человеком бы ей.
   Возле Константина Пантелеевича очутился плотный, выпятивший важно вперед грудь парень. Лицо, круглое, румяное, в веснушках, так и сияло довольно. Он взял за локоть инспектора и проговорил:
   - А меня поздравь, Костя, женюсь после Нового года...
   - Ну, поздравляю.
   Константин Пантелеевич улыбнулся, подмигнул парню:
   - Похвалили тебя, Кулагин, а ты на радостях и жениться.
   Захохотал тот, полный, что сидел на диване. Поднявшись, сказал:
   - Ему премия вышла от Ярова денежная. Вот и решил по-умному ее истратить...
   - Отдохну уж сегодня, - послышался голос из кучки, толпившейся возле стола. Высокий, краснолицый парень обернулся, и Поля узнала теперь и его. Он тогда был в шалмане, куда она попала случайно с подругой. Появился откуда-то, быстро шагнул к одному из парней, заворачивая резко руки за спину. Запомнилось яростно оскаленное от злобы и боли лицо того парня... Запомнился в очках, с наганом наготове, возле дверей, и тишина за длинным столом - такая, что слышен был скрип половиц. Потом их вели сюда, в милицию, по дождю, по грязной мостовой. И народ останавливался, смотрел на них, и было так стыдно, что она, Поля, все старалась прятаться за парней. А сбоку шел этот краснолицый.
   - Яров назвал нас в губернской газете "незаметными работниками". И меня, и тебя, Саша, и Федора, - недовольным голосом заговорил кто-то, жующий пирожок.
   - Не понравилось?
   - Не понравилось... Незаметные. А я хочу быть заметным, видным, вроде Шаляпина. А меня в тень, в темноту.
   - Незаметные, но нужные, - вставил старик, державший поводок собаки. - Ты это должен понимать, Куличов.
   Краснолицый парень взмахнул рукой:
   - Прав Каменский. Можем мы иногда забыть и стрельбу, и обходы, и засады?
   - Не можем, - отозвался Константин Пантелеевич, - потому что, Иван, завтра в засаду с утра с тобой.
   Иван растерянно уставился на него, выругался, вытер руки о полы шубы, проговорил, не ведая кому:
   - Ах, черт... Ну, хоть бы... Хоть бы в Новый-то год...
   Уходя, так трахнул дверью, что зазвенели стекла. Вместе с ним ушли сразу двое. В наступившей тишине стал слышен голос парня с пухлыми щеками, в кавалерийской длинной шинели, в шапке с малиновым верхом, сидевшего на краю стола:
   - Вы мне совсем не даете, агенты, работать. Хоть в отставку проси. Одного, как я полагаю, соучастника кто-то зарезал. Взяли Хрусталя, а тот все выложил: и про кольца с сережками, и про перстни.
   Двинулся костлявый мужчина с худым лицом. Голос его был так тонок, что Поле показалось - мужчина, того и гляди, расплачется:
   - Тебе же радоваться, Подсевкин, меньше работы.
   - Я не бегу от работы, - с обидой ответил Подсевкин. Неуклюже свалился со стола, пошел к дверям, покосившись при этом на Полю, подмигнул ей вдруг.
   Быстро вошел мужчина в кителе, сапогах, с черной бородкой. И сразу наступила тишина. Оглядев всех, задержав только взгляд на Поле на мгновение, он заговорил:
   - Я только что звонил в наш милицейский клуб. Там ваши товарищи танцуют. А перед этим в буфете пили чай. И вы могли бы сидеть в буфете пить чай с баранками по случаю праздника, а потом танцевать. Скажем, Кулагин со своей невестой.