Грачев Алексей. Кто вынес приговор

   - Извините за беспокойство, - проговорил негромко.
   В пекарне тоже все сбились в кучу: приказчик, пекарь, сторож. Хмельные, видно, потому что смотрели отупело и удивленно. Пекарь с засученными по локоть рукавами спросил:
   - Коль здесь муку ищете, граждане милиция, не найдете. Кончилась.
   Тогда Костя вернулся снова наверх, в комнату, где было так же тихо и покойно. Горбун казался дремлющим. Грахов все стоял, точно солдат на посту. И все так же безостановочно пускала кольца дыма дочь булочника, откинув на сторону светлые волосы.
   - Где покупали раньше муку?
   Синягин ответил не сразу:
   - Когда где... В Поволжье... В Самарской губернии чаще... А то в Петрограде... Бывало, из Москвы. Сейчас закуплена в Омске, но нет ей ходу.
   - Заносится приход в книги?
   Булочник осел на стул, помолчал, сделал вид, что не слышал слов. Костя оглянулся на него, снова задал вопрос:
   - Книга есть у вас денежная, разборная? Полагается, согласно кодексу по труду, частникам держать такие книги, нанимать бухгалтеров...
   Тогда булочник поднялся, открыл дверцу шкафчика, вынул тяжелую, с толстыми, как у библии, корками книгу. Перевернув несколько страниц, Костя увидел фамилию Трубышева, рядом с ней стояли цифры.
   - Что это такое? - спросил он, подняв голову. - Как к вам попал в книгу кассир с фабрики?
   Синягин, и жена его, и дочь как-то сразу невольно двинулись, точно вопрос инспектора ожег их.
   - Бывает, что помогает нам, - признался Синягин. - Дает в долг деньги.
   - За так?
   - За три процента комиссионных. В неделю три процента, а если залежка товара на месяц, то и все шесть...
   - Здорово! - так и воскликнул Костя.
   Имели агенты разные способы поиска преступника. Нарывался он на ловушки, выводили его с базара с "голубями", бельем, значит, снятым где-то с веревок на чердаке, находила по следу собака Джек, отыскивали по отпечаткам пальцев. Здесь улика была налицо, в книге.
   - Трубышев знает, что вы записываете эти долги?
   Синягин вдруг хлопнул себя ладонью по коленке. Ответила за него жена, с какой-то злобой глядя на мужа:
   - Старая привычка записывать расходы и приходы. От папы сохранил своего. Не мог без записей, Авдей Андреевич.
   Синягин пробормотал тоскливо:
   - Нет, Трубышев не знал о записях. Но как же не вести их, коль столько всяких покупок, столько расходов. Тут и мука, тут и рабочие, тут и пекари. И на всех расчет нужен...
   - Книгу мы с собой заберем, - проговорил Костя. - Приобщение к делу.
   "Приобщение" к делу" заставило вдруг зарыдать жену. Дочь погасила папиросу, сказала раздраженно:
   - Знали же, чем все это кончится. Связались с этим кассиром.
   Синягин, оглянувшись пугливо на нее, спросил Костю:
   - Что с нами будет теперь?
   - Привлечение уголовного лица, - поднялся Костя. - Торговать вам больше не дадим. Оставаться всем дома сегодня, - приказал он. - Никому не сообщать о проведенном обыске. Узнаем - пойдете за соучастие.
   Он передал книгу Грахову, сказал Горбуну:
   - Собирайся тоже!
   - Это за что меня, по какой статье?
   - А ты пойдешь под стражу, - сказал Костя. - Давно не видел решеток, соскучился по ним. Там и статью подыщем из кодекса.
   - Ах ты, бог мой, - простонал старик. - Вот ведь на старости бес кривой попутал. Что же, меня судить будут?
   - Пока для следствия нужен, - ответил Костя. - А что дальше, сказать не могу. Подымайся...
   Идя мимо двери в чуланку, он приостановился, прислушался. Тихо говорила та женщина, и Костя представил Полю: сидит все так же на кровати, окутавшись в платок, смотрит с испугом на дверь. Еще подумал, что она будет уволена вместе со всеми рабочими булочной. И снова уйдет в этот холодный безработный город со своей котомкой, искать пристанища, искать какую-то работу, чтобы только не быть голодной.
   Уйдет, если не помочь ей. Если не устроит он ее на табачную фабрику. Он должен устроить. Чтобы стояла она возле машины в красном платочке, чтобы веселой всегда была, чтобы училась, как советовал ей Саша Карасев...
   45
   На другой день Мухо приехал в Глазной переулок на санях нанятого извозчика. Он вошел в квартиру к Викентию Александровичу шумно, и не было вчерашнего Мухо, раздраженного, взмахивающего рукой.
   - Едемте-ка, Викентий Александрович, за Волгу в "Хуторок". Освежимся после званого ужина...
   Викентий Александрович попробовал было отказаться, сославшись на недомогание, но Мухо и слышать не хотел.
   - И потом, - вдруг сказал он уже тише, чтобы не слышали дочери в соседней комнате, - поговорить нам надо.
   Тогда нехотя Викентий Александрович напялил на себя шубу, морщась от хлестких ударов ветра, прошел к саням с извозчиком, дремлющим на козлах.
   - Давай, дядя, - приказал Мухо. - Гони вниз по матушке по Волге. Ах, черт, жаль только, бубенцов не подвесил ты под свою каурую.
   Волга в этот праздничный день была пустынна, и, шурша, вольготно неслась встречь поземка, обвивала ноги лошади - она фыркала, вскидывала голову, и тогда грива взлетала, как диковинное знамя.
   - В такую погоду, помню, уходили мы в Маньчжурию, - прокричал неожиданно Мухо, склоняясь к уху Викентия Александровича. - В восемнадцатом еще.
   Викентий Александрович быстро глянул на него. С чего бы это вдруг про свой маньчжурский поход? Уж не с Калмыковым ли? Мухо, отворачиваясь от ветра, опять склонился к уху:
   - Путешественником...
   Теперь Трубышев кивнул головой и, переводя разговор, спросил:
   - В Сибири метели долгие?
   - Да уж не как здесь...
   Мухо первым вылез из саней возле трактира. Первым и место занял за столом, в углу, в полутьме, пробивающейся сквозь тяжелые, зачерненные временем портьеры. Викентий Александрович в ожидании официанта зябко гладил руки, посматривал на двери кухни - не появится ли сам Иван Евграфович. Диву только можно было даваться, как он существует, этот трактир: в стороне от шумных улиц города, на другом берегу Волги, вдали от железной дороги. Обычный бревенчатый двухэтажный дом. Зал с высоким деревянным потолком, лестница на второй этаж, устланная дешевенькими половичками. Несколько колен коридоров, по обе стороны - номера, закопченные табаком, провонявшие овчинами, сеном, сивухой, одеколоном. В них, по большей части, ночевали приезжающие в город крестьяне с товаром, да захмелевшие крепко, да еще пары со случайной любовью.
   Из окон трактира был виден тракт - по нему тащились сани с дровами, с сеном, с корьем, тряслись за ними привязанные коровы. За бойней подымалась труба пивзавода "Северная богемия". Дымы, пропитанные хлебным духом, стлались над трактом, над бойней, над церковью. Возле церкви, на паперти, толкались просящие подаяния, тянулись туда жидкие хвосты прихожан слушать отпевание или же крестины, просто постоять по случаю крещенского праздника. За церковью начинались карьеры, хорошо видные из окон трактира - здесь город брал песок и глину для коммунальных нужд...
   Мухо навалился на спинку стула, под его грузным телом затрещало дерево. Вот он откинул густые волосы, уставился на Викентия Александровича.
   - А в Маньчжурию я попал с остатками отряда Гамова. Не слышали такого?.. У хунхузов жил одно время. В Харбине потом. Шитье там было жуткое...
   - Перебрались сюда, значит, в нэп, - язвительно заметил Викентий Александрович, подзывая к себе официанта. Заказали графинчик "рыковки" да для начала заливную рыбу. Есть еще не очень хотелось.
   - Нэп, - мрачно сказал Мухо, - это ловушка для простаков. Вот говорили о золотых яйцах. Мол, не резать пока куру, а я так и вижу - стоит мужичище во дворе у хлева, расставив ноги в валенках, с хлыстом метровым в руке, краснорожий, с цигаркой в зубах. А по двору носится выпущенный на волю телок, взлягивает, мякает. Прикидывает этот краснорожий одно только до коих откармливать телка, до осени или до будущей весны, а потом сюда вот...
   Он мотнул головой на зеленые ворота бойни.
   - Нет уж, нэп не для нас...
   Пригнулся к столу, прошептал:
   - В общем, Викентий Александрович, решил я уехать на Восток. Попробую бежать за границу, авось повезет, как повезло тому же Шкулицкому. Знакомы места. Попаду в Китай, оттуда в Европу. Наши сейчас везде, рассеялись, как семена по миру. Встречу, думаю, бывших, помогут найти место, дадут дело...
   Трубышев оглянулся на шумящих за столиками посетителей, на официантов возле стойки, на буфетчика в узбекской тюбетейке, протиравшего полотенцем стаканы.
   Тянуло свиным чадом из подвального помещения, где находилась кухня. Иногда дверь в нее открывалась, и по ступеням шли официанты, как древние воины щитами, прикрывая головы подносами с тарелками. Сквозь приоткрытую дверь показывались на миг в кухне у плит повара, похожие на кочегаров у топок в трюме океанского парохода.
   - А здесь разве нет дела, Бронислав? - спросил Трубышев, разливая водку. - Почему всем вам надо, как Шкулицкому, бежать за границу. А впрочем, - воскликнул он тут со смехом, - наши добрые солдаты стали медузами. Да, - воскликнул он снова со злобным смехом, - именно медузами. Да какое там - кротами, приспособившимися к темноте. Пьем, жрем, гуляем, заводим доступных женщин...
   - Это кого вы имеете в виду?
   - Да в том числе и бывших офицеров, гарцевавших когда-то на Востоке, - резко отозвался Викентий Александрович, оглядываясь. - И это вместо того, чтобы думать о том, что закономерности ради в России должна была бы существовать наша с вами демократическая республика...
   - Но вы же говорили вчера еще, что вас устраивает Советская власть. Что жить можно...
   Викентий Александрович рассмеялся нервно. Помолчал, заговорил все так же, не теряя усмешки:
   - У меня настроение, как дензнаки, меняется. Плохо дело у Советов - я с надеждой живу, идет хорошо дело у Советов - я разбитый и больной. Оттого и мысли такие, и слова такие. Меняются каждый день. Оттого недоволен я такими вот, как вы, Мухо, умеющими стрелять, умеющими в атаки ходить...
   - Но что же делать? - изумленно воскликнул Мухо. - Может, нам строиться повзводно, маршировать, стрелять на полигонах из трехлинейки, тренироваться в порке мужиков или же вот сейчас, здесь, начать распевать "Карманьолу"?
   Трубышев рассмеялся фальшиво - сквозь зубы полаял, а не рассмеялся. Мухо даже попятился - так бешено блеснули в сумраке глаза кассира:
   - А надо бы... Повзводно, поротно или еще как там на языке военной шагистики. Время потому что и сейчас бурное. Ведь есть требование среди самих партийцев - создать в партии платформу, чтобы защищать мелкую буржуазию, а значит, частный капитал, частных торговцев... Почему же в это время мы, как мыши, шуршим бумагами. Да еще в "Бахусе" режем шары от двух бортов... Слышали, в Грузии восстали бывшие князья...
   - Но будет ли толк в новых мятежах? - проговорил Мухо, прислушиваясь к далекому, траурному звучанию колоколов церкви. - Вы же сами видели, сколько в восемнадцатом году пришло на баррикады. Со всех сторон собирались: на пароходах, на поездах, пешком под видом богомольцев, под видом странников и нищих... А не получилось, задушили, как котят. Будет ли толк? - повторил он угрюмо и раздраженно и поежился даже.
   - Что же, - ответил спокойно Трубышев, - хотите приспособиться за границей?
   - Я не собираюсь приспосабливаться, Викентий Александрович. Но сильна Красная Армия, насмотрелся на Урале. Да и народ устал хоронить. Не откликнется на наши "Союзы возрождения". Из-за границы надо идти. С Хорватом, или Врангелем, или с лордом Керзоном - это не имеет значения. С пушками английских дредноутов, с военным умом Пилсудского, с американским салом в ранцах, на подошвах американских ботинок...
   - Ничего, - прервал его нетерпеливо Трубышев, - и обыватель пойдет снова. Дай ему только сигнал. От скуки даже пойдет. Вы же знаете, чем живет мещанская слободка: "Вы поправились, а вы похудели, вы помолодели, а вы постарели, погода сегодня отменная, да еще что в магазине дают нонче". От скуки рты рвутся. От скуки и пойдут за ораторами и вождями... За такими, как Савинков...
   - За такими, как Савинков, только в тюрьму разве, - сказал Мухо. - Не жилось ему в Париже... Был я у одного нашего, сидели вместе в лагере. У поручика Веденяпина, - заговорил он снова сумрачно и с бранью. - Помню его тоже по Омску, вышагивал, как генерал... А тут посидел с нами в монастыре, выпустили его, и пристроился в детскую колонию воспитателем. Беспризорников учит уму-разуму. Попросил я у него денег на дорогу, а он на дверь. Не желаю вмазываться в историю. Подите прочь, товарищ... Назвал товарищем.
   Он вдруг сжал кулаки, кулаками постучал по столу и с яростной улыбкой, шепча сквозь зубы:
   - С плеча шашкой... По мокрицам... Прилипли к сырым местам. Сытно, уютно. Ничего больше не надо. На дверь мне, боевому офицеру...
   - Тихо, Бронислав, - попросил требовательно Трубышев, - будут вам и шашки в свое время. Недолго до войны. Как-то подумалось мне: то и дело подставляет Россия шею под меч Марса. С промежутками в двадцать - тридцать лет... Ужасный рок навис над русским народом. Каждые двадцать - тридцать лет. Возьмите прошлое столетие. Французская война, севастопольская, турецкая... В этом вот столетии японская, германская, гражданская. А в перерывах сами себе пускаем кровь дурную, видимо, ненужную... И опять запляшет на русской земле Марс с мечом... Вот тогда вам, Бронислав, эта злость пригодится. Потерпите... А пока - что ж - счастливого пути.
   - Но в чем и дело, у меня ни червонца лишнего в портмоне, воскликнул умоляюще Мухо. - С тем и позвал вас, с тем, Викентий Александрович.
   - Но и у меня нет денег, - развел руками Трубышев. - Вы же знаете, что я конторщик фабрики, жалованья хватает только на хлеб да на кружку пива... А вам надо много.
   - Надо много, - согласился странно весело Мухо, - на дорогу через всю Сибирь, для перехода через границу. И деньги у вас есть.
   Он оглянулся - на маленькой эстрадке негромко и скучно, приплясывая толстыми ногами, запела "пивная женщина". Была она, как всегда, в красном длинном платье с разводами, с красными лентами в пышных волосах. На ногах туфли тоже красного цвета, с искрящимися застежками. Лицо неприметное и грубое, голос с хрипотцой, но душевный и мягкий. Черноволосый Оська Храпушин, тапёр трактира, понесся из коридора и с ходу утопил пальцы в белых и черных зубах пианино. Грохот музыки поплыл по зальцу, громче заговорили посетители, громче засмеялись, какая-то женщина, сидящая неподалеку, ахнула.
   Все так же глядя на певицу, на ее крашенный яростно птичий ротик, Трубышев спокойно сказал:
   - Вы мне чистое удостоверение личности, я вам - деньги.
   - А комиссионера пока не надо?
   - Комиссионер тоже нужен. И как можно скорее...
   Мухо захохотал, зажал тяжелой рукой чашечку, кинул ее к широкому грубому подбородку. Выпив, стукнул кулаком о стол, раскусил с хрустом мясо:
   - Вспомнил, как жрали мы баранину там, в степях у Кургана. Шел я в первой сотне под Ивановым-Риновым. Ох, и кромсали красных. Как тараканы разбегались. Шашками, из карабинов, по головам сапогами... Эх ты, черт! воскликнул он. - Если бы гнать да гнать - до Москвы бы наш казачий корпус домчался... Послушали бы звон сорока сороков. А тут осели. Водка, перины, бабий визг, и баранина жареная-пареная, до блевоты, и пироги, и сметана кадушками. Обжирались, облапывались... Еле на коней позабирались через пару дней. Спьяну, знать, да с баранины и сам Иванов-Ринов, обалдуй, не в ту сторону взял направление. Как посыпались отовсюду вдруг снаряды. И-эх, вы... Куда только и подевался Иванов-Ринов, обалдуй, - повторил он угрюмо, посмотрел на Трубышева каким-то косым и нелюбезным взглядом.
   Притопывая ногами, негромко и так же безучастно ко всему окружающему, напевала Тамара:
   Увидел мои слезы,
   главу на грудь склонил...
   Грохотало пианино, бежали официанты, прикрываясь щитами-подносами. Что-то кричал Иван Евграфович - маленький, быстрый, с розовым, точно ошпаренным лицом, с хохолком редких и седых волос на макушке, в русских сапогах, в поддевке по-купечески. Становилось все шумнее, все звонче и гулче бились стаканы о стаканы, и женские крики с соседних столиков становились все более раздражающими для Мухо. Склонившись, он сказал негромко:
   - Хорошо, через пару дней постараюсь, хотя и трудное дело это после хождений следователей к нам на биржу. - Кому отдать - вам?
   - Вот ему, - кивнул Викентий Александрович на Ивана Евграфовича, передадите ему, а деньги от меня получите. А я с ним сейчас договорюсь обо всем... Вас я найду сам... Ну, что же, - поднимая стопку, вздохнув зачем-то, проговорил он. - Будем пить теперь за дорогу через границу. Пусть вам повезет там, Бронислав.
   46
   Утром Викентий Александрович помолился на образок, в котором чернели двумя углями глаза Победоносца. В бога он верил и не верил. Что есть бог никто не знает, и что нет бога - тоже никто не знает.
   В конторе мельком поздоровался с бухгалтершей, разделся, сразу за счеты. Загремел костяшками, а тут - шаги по коридору. Знакомые шаги. Вот открылась дверь, и вошли двое. Первый - ревизор из губторга, а второй - в шубе, в фуражке с молоточками - снова инспектор Пахомов.
   "Ревизия", - так и ударило. А дома - пятьсот рублей в ящике стола Синягину под сливочное масло.
   Знаком ревизор. Не раз приходил к нему. Встречались в бане, на улице. Неподалеку они живут. Всегда поклонится, даже шляпу приподнимет. А сегодня каменное лицо у ревизора. Сразу к бухгалтерше, а та ему в ответ, удивленно разведя руки:
   - Недавно ревизовали...
   - Дополнительно, - произнес ревизор, а инспектор по-хозяйски сел на стул, будто конторщик или кассир.
   - Прежде кассу проверим.
   Глаза ревизора, обращенные к Викентию Александровичу, холодны.
   Улыбнулся Трубышев, открыл сейф, подумал: "Сразу ли сказать про деньги или подождать?" Решил подождать. Стал выкладывать на стол все, что в кассе: червонцев - двадцать, облигации хлебного займа, облигации шестипроцентного выигрышного займа, да еще временные свидетельства Доброфлота, да денег на мелкую сумму.
   Выложил все это и признался:
   - Пятьсот рублей у меня дома. Брал на выходной, чтобы здесь не украли. Да и забыл захватить...
   - С каких это пор надежнее стало у вас дома? - заметил инспектор и повернулся на стуле, снял фуражку. - Помнится мне, как вас обокрали.
   Он помолчал, склонив голову набок, точно ждал, что ответит Викентий Александрович. Не дождавшись, снова сказал:
   - Когда-то вы обижались на преступный элемент, который может в любой час войти в квартиру с липовыми документами.
   - Теперь другое дело, товарищ инспектор, - нехотя отозвался Трубышев. - Крепче следит милиция... Беспокоиться насчет дома не приходится.
   А в дверях - директор, конторщики.
   - Насчет дома не беспокойтесь, - сказал инспектор. - Там будет обыск по ордеру от прокурора. А вот кому вы деньги приготовили - придется дать ответ следователю.
   - Но, бог мой, - воскликнул Викентий Александрович, достав платок, торопливо мазнув глаза, как будто засыпало их пылью.
   Инспектор так же спокойно:
   - Не на муку ли Синягину в долг? Краденную на складе?
   - Понятия не имею, о какой муке вы говорите, - холодно отозвался Викентий Александрович, а стул заходил под ним, пол дрогнул. Вскочить, бежать бы прочь отсюда. Все известно. Значит, нашли и муку. Но продолжал все так же спокойно и про себя удивляясь этому спокойствию:
   - Деньги могу хоть сейчас вернуть. Схожу домой - и через час будут лежать в сейфе...
   - Наверняка, - согласился инспектор, - комиссионные накопили. Что там пятьсот рублей...
   - А если в долг даю, - не слыша словно бы голоса инспектора, сказал обидчиво Викентий Александрович, - так закладываю кольца покойной жены. Кольца, серьги... Закладываю, продаю на рынке вот и помогаю, кто попросит. Разве это незаконно...
   - Незаконно ростовщичество, - остановил его инспектор. - Вы даете деньги одной суммой, а с нее берете уже другую, выше. Это ростовщичество, и оно карается законом.
   - Какие суммы? - возмущенно закричал Трубышев. - Какое ростовщичество?
   - Оно в денежной книге у булочника Синягина, - пояснил негромко инспектор. - Это нам хорошо известно... В денежной книге у булочника все записано. Сколько раз вы дали денег булочнику и сколько получили с учетом комиссионных...
   - Он записывал? - растерянно вырвалось у Викентия Александровича. Да как он посмел...
   - Это при встрече вы скажете ему... А пока одевайтесь. Идемте к вам домой, там обыск с ордером от прокурора... А насчет колец, - снова проговорил насмешливо, - так много ли их у вас? Может быть, целый клад?
   - Это ваше дело - верить или не верить, - пожал плечами Трубышев. Но у меня честная биография. Я служил в коммунхозе, потом в Севпатоке можете спросить и там, и там...
   - В коммунхозе спросим, а директора Севпатоки недавно сняли, как бывшего активного эсера...
   - О, господи, - воскликнула невольно бухгалтерша. Директор тотчас же вышел, попятились и конторщики.
   - В конце концов Синягину я давал личные деньги...
   Инспектор оборвал его:
   - Личные ли? Вы брали у государства эти деньги. Брали и поддерживали частную торговлю, и похоже это на экономическую контрреволюцию.
   - Еще что придумаете! - холодно и спокойно возразил Трубышев, косясь на него.
   - А и придумывать нечего, пора собираться, - хмуро проговорил инспектор. - Одевайтесь.
   Застегивая крючки шубы, Викентий Александрович смотрел на улицу. Сумерки за стеклами таяли на глазах, и резко выступали на мостовую колонны соседнего дома-особняка, в котором до революции жили торговцы Перовы. Подумал вдруг с нахлынувшей тоской: ""Титаник" наткнулся на гору льда... И все частное дело - в океан..."
   Проходя мимо инспектора, он остановился, прислушиваясь к тишине в курительной комнате, угадывая изумление и удивление на лицах сослуживцев за дверями.
   - Должен вам заметить, что любой следователь лишь разведет руками, узнав, за что меня взяли под конвой...
   - Повторяю - за проценты, - произнес негромко инспектор, надевая на голову фуражку. - За три процента в день... Учтено в главной денежной книге у Синягина... На это есть статья в уголовном кодексе.
   Викентий Александрович усмехнулся, бородка чуть качнулась.
   - И все же вы не имеете права обвинять меня в экономической контрреволюции: я не убивал, не жег, не выворачивал рельсы, а кормил рабочий класс Советской России, я помогал, скажу вам.
   - Трубышев, - перебил его нетерпеливо инспектор, - рабочий класс постарается обойтись без вашей помощи.
   47
   Дужин в этот вечер, крещенский и жгучий, кормил своих свиней в сарае отходами со столов из трактира "Хуторок". Потом молился перед образами в своей огромной комнате. Их было полно, святых, глядевших на тяжелое лицо в царапках, на этот беззубый рот. С черными ликами, плененных серебряными окладами, освещенных огоньками лампад. Богомолен стал Егор Матвеевич.
   А Иван Евграфович, как всегда, бегал по кухне, совал нос в кушанья для вечерних гостей или же ругался с "пивной женщиной", которая все больше и больше ударялась в запой...
   А их гофмаклер в это время сидел в кабинете у Ярова. Он курил свою трубку. Он был спокоен и даже улыбался. Он даже засмеялся, когда в кабинет ввели Миловидова. Может быть, на его уныло опущенные черные усы? А толстый, неповоротливый и квадратный Миловидов уставился на него недоумевающе и испуганно, видя, наверное, в нем одного из начальников уголовного розыска.
   - Вы не знаете этого человека, Миловидов? - обратился к нему Подсевкин. - Один из вас посылал за ордером, другой из вас ордер выписывал... Должны бы знать.
   - Я не видел его раньше, - сказал, пожав плечами, Трубышев.
   - Я тоже не встречал этого гражданина, - робко произнес Миловидов. Божежки мой, - прибавил он, - вся жизнь - сплошной допрос. Помню, анархисты меня допрашивали. Дулами маузеров...
   - Вы уже рассказывали про это, - оборвал Костя. - А фамилию Вощинин слышали?
   - Нет, не слышал, - как-то обиженно даже ответил торговый агент кредитного товарищества. - Никогда.
   Он подписал протокол и ушел, все с той же обидой на крупном лице. После его ухода Викентий Александрович укоризненно проговорил:
   - Забавного человека зачем-то привели.
   Его стали спрашивать про деньги. О процентах. О лавочниках, которым он ссужал эти деньги под проценты. О Замшеве, Дымковском, Охотникове... Он отвечал быстро и все так же покусывал мундштук трубки.
   - Ссужал я и Замшева, - сказал он на один из вопросов. - Василий Васильевич сам даже обращался ко мне. И я выручал. Как всегда. Заложишь кольцо в ломбарде или продашь на толкучем рынке. А что получал проценты бог ты мой - эти жалкие гроши...
   - Обыск обнаружил целое состояние, - перебил его Яров. - Как же так?
   - Сам не знаю, - удивился Трубышев. - Дают долг, я кладу, не смотрю. Знаете, как в копилке... Побренчал, а она полная...
   - Ну, а тысячу червонцев Вощинину вы тоже выдали, продав кольца покойной жены? - вдруг спросил Подсевкин. Это был вопрос, который они специально готовили напоследок и неожиданно. Усыпить, ослабить внимание бывшего кассира показаниями, которые давно были записаны в протоколы, и задать этот вопрос.
   И наконец Трубышев сдался. Он уронил руку с трубкой на колено. Вот теперь он оглядел невольно сидящих в комнате, спросил, и голос был глух и робок:
   - Это кто же вам сообщил?
   - В трактире "Хуторок", - ответил теперь Яров.
   - Вот как, - растерянно пробормотал кассир, сунул снова трубку в зубы, думал торопливо, прикидывал, вспоминал, гадал. Откуда эта точная цифра? Кто мог сказать?
   - Вы дали деньги, полагая, что Вощинин уедет и след заметется, сказал Подсевкин, подсаживаясь к столу, записывая слова кассира в протокол. - Но Вощинин, купив билет на поезд, почему-то пошел гулять и искать свою даму сердца - этого Лимончика, а иначе говоря - Зинаиду Одинцову из "Северных номеров". И в конце вечера его убивают. Убивал Сынок? Вы знали о Сынке? - резко уже спросил он. - Не молчите, гражданин Трубышев. Вопрос несложный...