Страница:
- Полосуй на куски.
Сынок разделся, подсел к столу и принялся неторопливо резать сало на мелкие дольки, крутя головой, прислушиваясь к голосам снаружи. Вошли жена Петра и крепкий молодой мужик, видимо побритый недавно, потому что кожа лица была чиста и даже блестела, точно смазанная жиром.
Он присел на коник, рядом с Сынком, и тот как-то невольно вздрогнул, быстро и пристально посмотрел, как ожег его взглядом. Мужик этот был приветлив ко всем незнакомым. Он протянул руку, пожимая, сказал:
- Никита, по колодкам мастер...
- Он хочет у тебя и на женскую ногу, и на мужскую, - пояснил Петр, присаживаясь, хватая бутыль. Жена его, подвигая ведро к печи, недовольно сказала:
- Черт какой! И где нашел пьянку?.. Ат, уж пьяницы так пьяницы, не разминутся.
Петр засмеялся, и Никита ухмыльнулся, облегченно двинул губами Сынок:
- А ты с нами за компанию...
Присмотрелся к лицу женщины, миловидной все еще по-девичьи, с нежным румянцем, с густой косой, выпавшей из-под платка. Женщина не отказалась, скинув кожушок, подвинула скамейку к столу, разглаживая щеки, пристально глянула на Сынка, на кольца его серебристых волос.
- Ишь ты, - проговорила как-то затаенно-ласково. - В кольчиках каких покупатель. Точно херувимчик. Как в церкви...
Мужики засмеялись, Никита, качая головой, проговорил вроде укоризненно:
- Сравнила ты, Авдя, с херувимчиком... Вот уж подогнала, прямо как башмак на колодку.
Авдотья вскинула голову на полати, крикнула кому-то из трех ребятишек:
- Васька, ну-ка ставь самовар. Да еще дров набери. В подтопок надо кинуть... Ишь, заворачивает к ночи. Дышать даже нечем.
Она выпила вместе со всеми. Как-то просто и вместе с тем изящно вскинула на пальце кусочек сала, положила в рот.
Мужики закрякали, заухали и тоже склонились над кусками хлеба, сала. Загорланили, заплескали руками друг друга по плечам, как петухи крыльями. Вырастали на пороге другие мужики, привлеченные светом и гулом, подсаживались, тоже крякали над кружками и тут же вроде начинали топать валенками мерзлыми, лезли тоже обниматься к Сынку, а он пихал их прочь, и все озирался, и все порывался бросить к черту всю эту свору и бежать в поле, в пургу, куда глаза глядят. Но сидел и клонил тяжелые веки, облизывая сохлые губы, временами прислушивался, улавливая хруст шагов под ногами агентов, и успокаивался, тянулся к кружке.
Усталость и вино взяли свое. Сынок закрыл глаза на чуть лишь, а открыл - вокруг была уже темнота, и в темноте, рядом на полу, он ощутил груды спящих тоже мужиков, вчерашних гуляк. Откинул постельник, как видно накинутый на него заботливо Авдотьей, и сел на полу, хрипя и кашляя задушенно и мучительно долго. Кончил кашлять, и тут в избу шагнула высокая черная тень человека. Он прошел мимо Сынка, пригибаясь, разглядывая лежащих. Второй - пониже, третий...
Очумелый Сынок все еще принимал их за вчерашних гостей, за мужиков и парней, набежавших со всех посадов в избу. Он прохрипел:
- Эй, налей-ка самогону...
Высокий, в фуражке, чиркнул спичкой, осветив тела, шевелящиеся от храпа и холода. Приблизился к Сынку, и теперь тот увидел перед глазами вместо стакана с самогоном дуло нагана:
- Тихо, Сынок, - проговорил человек. Второй, пониже, шагнув через спящих, завернул за спину руки.
- Что надо? - вяло пробормотал налетчик, чувствуя, что ноги совсем заледенели. - Что надо?
- Подымайся, Сынок, - приказал высокий... - Назад пора, в город.
С полатей слезла жена Петра. Накинула на себя шубенку.
- Эй, кто такие? - проговорила она.
- Губрозыск, хозяйка... Ну-ка, зажги лампу... - приказал высокий. Тогда Сынок крутнулся было, но тяжелая рука высокого легла ему на плечо, толкнула. Он свалился на спину.
- Или "спалил" кто из мужиков? - садясь снова на пол, спросил он.
- Никто не спалил, - ответил высокий. - Ты гулял всю ночь, а мы от деревни до деревни за тобой. Платить пора за все дела твои.
И, окончательно отрезвев, содрогаясь от холода, от слов высокого, насмешливо и хрипло отозвался Сынок:
- Червонцами или свинцом?
51
О том, что хоронят кого-то из милиции, Поля услышала возле ларька, где торговали пряжей, нитками, чулками. Стояла с лотком, набитым конфетами-самоделками, ждала покупателей. Их было сегодня мало.
По Мытному двору расплылись большие лужи, грохотали капли по цинковым крышам ларьков, сани проносившихся мимо лошадей кидали на людей мутную воду. Мелькали рядом беспризорники, прицеливаясь к конфетам. Не раз и у нее, и у других лоточниц выхватывали беспризорники конфеты, пряники, пышки. Попробуй, догони их. И кажется, не столько думала она о выручке за конфеты, сколько о том, чтобы сохранить их. Хозяин пересчитает вечером. Все до одной. Деньги получит полностью за проданный товар, похвалит. Пусть и мало она продаст. А коль не хватит денег, насупится, пробурчит:
- На ситро выкинула, Полька.
Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку:
- Помогай качать.
Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было одно дело - стирай, гладь, помогай хозяйке. И койка была отдельно от хозяев. И хоть намучается за день на стирке и глаженье белья, так зато ночью уж отоспится - не мешали. Но куда было ей деться. Потолкалась на бирже, походила по фабрикам, была даже на железной дороге - везде безработные. До нее ли, до неграмотной девчонки, приехавшей из поволжской деревни в этот город, до голодбеженки ли.
Да и то бы ничего даже с лотком ходить. Но все меньше и меньше спроса на них, на самоделки. В государственных магазинах появились тоже конфеты, в хороших обертках, самые разные. То ли с начинкой, то ли с шоколадом, то ли ландрин-монпансье в коробках красивых и жестяных. Кому нужны станут скоро наляпанные вручную конфеты в душной комнате, полутемной, полной криков хозяина, криков ребенка, ворчанья жены хозяина, болезненной женщины с опухшим после родов лицом. Каких-то еще год-два - и закроет торговлю хозяин, и снова она пойдет по бирже, по базарам, по присутственным местам. Если только не возьмут на фабрику. Обещал же Константин Пантелеевич. Но когда это обещание он выполнит. Как пошла она в няньки сначала за город к зажиточному мужику, как потом нанялась на Февральскую снова к конфетчику, стесняется прийти в губрозыск. Что-то пугает ее. И сейчас возле ларька с нитками и катушками вспомнила его. Не придет ли на базар. Мало ли - купить понадобится что. Вот иголок или же ниток. Ушиваться тоже надо. Представила, как сидит он с иголкой и штопает дыру на косоворотке, улыбнулась. И тут услышала разговор двух мужчин, проходивших мимо:
- Жуть что творится... В прошлом году, помню, одного милиционера из банка застрелили. Теперь вот еще одного...
- Не сладкая у них работа все же... говорят, три пули...
- Знали, значит, его в народе, коль столько собралось...
И тут же Поля услышала музыку оркестра. Она насторожилась, стала продвигаться в толпе к воротам. И здесь снова услышала чьи-то слова:
- Он его на чердаке накрыл, а тот в него из нагана...
- У меня вон зять тоже в милиции работает. Так, веришь ли, извелась дочь, потому как каждый вечер того и жди, что принесут на шинели домой...
Вот теперь испуг охватил Полю, она затолкалась живее, пробилась на улицу, побежала к площади, где виднелся народ. Навстречу ей машина, красной материей обитая. По бокам конная милиция, впереди конная милиция. Встала на обочине Поля с замирающим в груди сердцем, вглядываясь в эту машину, в людей. Ее толкали, и сыпались конфеты под ноги. Уж не Константина ли Пантелеевича это?.. Господи!.. Так и закричала Поля, вдруг яростно стала толкаться в гущу народа, забившего весь тротуар. На нее оглядывались. Кто-то сказал:
- Родня, что ли, твоя, девка?
Она не отозвалась, пробралась ближе к мостовой.
За машиной шли незнакомые все, в шинелях черных, в шапках с кокардами, с печальными лицами, молчаливые. Но вот в кепке с бородой тот самый, что ей конфеты подарил. Вот в пенсне, в картузике с лакированным козырьком. Вдруг увидел ее, каково на миг блеснула радость в глазах. Он оглянулся, и Поля теперь увидела Константина Пантелеевича. Не в шубе, а в черной шинели, фуражке, на шее шарф. Вот услышал голос агента в пенсне вскинул голову. И вдруг пошел из толпы. Так и замерло все у нее в груди. Подалась было назад. Кто она такая - лоточница торгаша, а он вот какой. Затолкалась было, ее пихали локтями, кто-то ворчал:
- Покою нет, до чего девка егозистая.
Но вот и он, рядом уже, - лицо строгое, а в глазах приветливые огоньки. Вот улыбнулся быстро, пожал ей локоть, тихо, чуть не на ухо:
- Это куда же ты, Поля, пропала?
- На Февральской, у конфетчика, - ответила она. - Да вы идите, сказала, кивнув головой.
Но он снова пожал ей локоть и молча все смотрел на нее. И в толпе смотрели на них и ничего, наверное, понять не могли. Вдруг он сказал быстро:
- Я тебя найду. Или здесь вот, - махнул он на рынок, - или там, на Февральской. У Лодкина, значит?
Она кивнула головой:
- У него...
- Найду завтра или послезавтра, и мы поговорим... Я все помню и все сделаю для тебя, Поля. Только не пропадай больше...
Но тут снова запели печальные трубы, уже далеко впереди, и он опять помрачнел, вдруг повернулся, побежал вдоль колонны людей догонять своих товарищей, провожающих в последний путь какого-то милиционера. Кто это? Может, тот, что вел ее однажды из шалмана. Или же тот, что с собакой? Или тот, с худым лицом, в гимнастерке, стоявший возле печи, говоривший: "А тебе-то что, Подсевкин..." Или тот дядька, с которым сидела рядом на диване, который смеялся сначала, а потом вдруг ударил кулаком по дивану, так что взвыл от испуга черный пес по кличке Джек. И не сдержалась вдруг больше Поля, заплакала, пошла из толпы, не вытирая слез. А в толпе говорили негромко и сочувственно.
- Знать, родня у девки...
- Может, любовь ее провожают...
- Ну уж, любовь... Там бы шла тогда... Не-е, а просто есть такие, чтобы плакать по делу и не по делу...
- Ты-то ведь не плачешь, а она плачет...
52
Первый обход подозрительных мест города был сделан сразу же, по приказу начальника губмилиции Семишева.
Но Дужина среди задержанных не было. На другой день после похорон Барабанова снова начался обход города. И опять агенты пришли в "Хуторок". Час был уже поздний, народу за столиками собралось много. Посреди зала танцевали под песни Тамары и гулкие удары пианино. В синем табачном дыму, как в воду погруженные, качались лица завсегдатаев, слышались голоса, прерываемые возгласами, криками, ударами кулаков по столам, звоном посуды. Ивана Евграфовича Костя, Леонтий и Иван Грахов нашли в кухне, занятого подсчетами. Высчитывал, сколько мяса пошло сегодня на вторые блюда да сколько картошки, масла, муки. Увидев агентов в дверях кухни, он прошаркал быстренько к ним, но голос был обидчивый, несмотря на масленую физиономию.
- Три дня тому назад приходили с обходом и обыском, - зашептал он, умильно поглядывая в лицо Косте.
- Что поделаешь, - ответил Костя. - Дужина мы ищем. Знаешь его хорошо ведь... И Барабанова ты знал хорошо.
- Да-да-да, - торопливо теперь уже и соглашающе покивал головой хозяин трактира. - Что поделаешь. Кому что написано на роду. Так сказать, звездочка в небе. То мерцает, то погаснет... У каждого есть своя звездочка...
- Номера осмотрим, - сказал Костя.
- Какие могут быть возражения! - воскликнул вроде как с радостью Иван Евграфович. - Мой дом - дом губрозыска. Всегда я уважал вашего брата, сыщиков. Помню еще по прежним временам, когда Шаманов служил...
- Нет ли в номерах без документов? - проходя к лестнице, спросил Костя. - Признавайся, хозяин.
- А посмотрите сами, - спокойно ответил тот.
В одном номере застали пару. Он - высокий, с густыми волосами, красивым ртом, матовыми щеками, и девушка - бледная, с белыми волосами, бесстрастными серыми глазами, с папиросой.
На требование предъявить документы мужчина торопливо сунул руку в карман пиджака, висевшего на стуле:
- Ради бога, ради бога...
Мухо, работник биржи труда. Прочитав это, Костя невольно еще раз оглядел красивое лицо мужчины. А тот встал резко, вытянулся перед ними выправка наверняка офицерская. Вдруг вскинул руку к виску, как командиру доложился:
- Поручик старой армии. Отсидел срок в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. Можете поинтересоваться в ГПУ... Они мне разрешили жить свободно и трудиться на новое рабоче-крестьянское правительство... В июле прошлого года, на коллегии...
- Мы вам тоже не мешаем трудиться, - ответил Костя, приглядываясь теперь к девушке. А та словно не замечала никого, глядела застывшими глазами на бутылки вина, на тарелки, на эти куски плавающей в светлом жирке белуги, на поблескивающие кусочки студня, замазанного густо горчицей. Она курила и думала о чем-то своем. Что ей до агентов из губрозыска.
- А с вами мы встречались? - обратился Костя к ней, вспомнив ночь в доме Синягина.
Она вдруг вздохнула глубоко, улыбнулась, проговорила нараспев:
- Я та, которая уйдет в морскую вечность мира, как рыба, плавником вильнув.
- Она с "Титаника", с того, что ушел на дно океана в шестнадцатом году.
Мухо захохотал, вдруг осекся под ее взглядом, жгучим и суженным. Нет, о них не скажешь, что все здесь происходило любовно.
- Это Верочка Синягина, дочь булочника Синягина.
Вот так! Значит, Мухо вхож в дом Синягина. Синягин знаком с Трубышевым. Трубышев работал в одной конторе с убитым Вощининым. Мухо к тому же знаком наверняка с Иваном Евграфовичем.
- Он вам знакам, Иван Евграфович? - обратился Костя к хозяину трактира.
- Как же, - ответил тот. - Как же... - Он подступил к Косте, едва не шепнул: - Состоятельный человек, как не пустишь в отдельный номер. Состоятельные мне вот как нужны. Понимаете, десять тысяч уравнительного налога плачу. Изыскивать приходится.
- Я не думаю, что вы нас поведете с собой, - проговорил Мухо, валясь снова на стул. Он сунул пальцы к пуговицам рубахи, начал, морщась, расстегивать их, точно душно стало ему в этом узком, залитом красным светом, от красного абажура, номере. Содрал с себя галстук, кинул его на кровать с мятым одеялом, разбросанными подушками.
- А впрочем, никуда бы и не пошел я, - проговорил опять. - Нам надо еще станцевать, как танцует Рудольф Валентино. Не так ли, Верочка?
Девушка повела плечом, как сбрасывая с него невидимую руку Мухо. Синие глаза закрылись табачным дымом. То ли она была пьяна, то ли приняла дозу наркотика. Лицо бледное, и оскал мелких зубов злой. Что такое с ней происходило?
- Пожалуйста, танцуйте, - проговорил Костя, поворачиваясь к выходу. На лестничной площадке, где светилось высокое трюмо, где в аквариуме носились и падали в зеленую муть травы похожие на золотые монеты рыбки, он обернулся к Ивану Евграфовичу.
- Скажу я тебе, Иван Евграфович, что последние денечки доживает твой трактир.
Старик попятился, и вдруг побелела кожа вокруг лилового носа. Быстро огляделся, положил руку на сердце:
- Разве можно так путать, Константин Пантелеевич... Чай, мы же с вами старые друзья, с революции... Помню с Шамановым в трактире "Орел" за столиком, учеником был, а вымахал вон в начальника... Кажется, тогда уже хвалил я вас...
Костя не дождался, когда трактирщик кончит, стал спускаться в зал, наполненный грохотом музыки. Все с тем же упоением и мягко метались посреди зала пары, притопывала Тамара, заученно и бесстрастно, и ее хрипловатый, под "цыганский", голос из табачного дыма и синевы слабых лампочек в люстрах грустил по любви:
Была бы только ночка,
да ночка, да потемней-й...
Когда вышли на улицу, Костя остановил товарищей.
- Вот что. Надо продолжать наблюдения за трактиром. Мне кажется, неспроста сегодня этот Мухо...
Мухо вышел на рассвете с Верочкой. Пошли они через Волгу на эту сторону, где лежал основной город. Шел он, часто роняя шапку, подымая ее и снова роняя... А спустя какой-то час в его квартире, в старом деревянном доме, на втором этаже, прогремел выстрел. Приехавшие вскоре Костя, Саша Карасев, эксперт и Подсевкин застали его в кресле, лежащим с откинутой головой. Волосы рассыпались, рот был ужасно разинут, точно кто-то пытался разодрать его пальцами. На виске темнело пятно. Сразу определили, что это самоубийство. Копоть на сгибе указательного пальца, нажимавшего на спуск, кровь на пальцах правой руки и наган, лежавший у ног, босых, с оттопыренными пальцами. Рубаха была разодрана - возможно, борясь сам с собой, рвал Мухо. Потом приставил дуло и кончил с жизнью. На столе лежала записка со странной надписью: "Все худшее позади". Судебный эксперт, заворачивая бережно наган в тряпицу, проговорил, с какой-то любопытной опаской поглядывая на Мухо:
- Спасибо ему надо сказать, что первые четыре пули не пустил в кого-нибудь. А мог бы. Бывший белогвардейский офицер, товарищи агенты.
- Он все ходил, - сказала приглашенная понятой снизу жиличка. Сначала тяжело ходил, видно, в сапогах. А потом сапоги снял, стал босым ходить, точно маятник. Потом вот сел, кресло двинулось. Потом выстрел.
Иван Рябинкин, обойдя Мухо, обернулся к Косте, сказал:
- Не оборвалась ли и здесь какая цепь...
Костя не смог удержать усмешки. Вот ведь понравилось парню это слово - и где только отыскал его, от кого услышал.
- Нет, цепь не оборвалась, - ответил неожиданно Подсевкин, садясь за стол, чтобы начать писать подробный протокол о самоубийстве. - Теперь она связалась крепко. Осталось только потянуть конец.
53
Ивана Евграфовича задержали в подворотне. Задержали, когда он, побывав в каменном одноэтажном домике во дворе, возвращался назад на улицу.
Он рванулся было из рук Зыбина и Куличова, закричал тонко и зло:
- Это что за хулиганство?
Но увидел входившего в подворотню Пахомова, Леонтия, Сашу Карасева и умолк. Только пробормотал растерянно и под нос:
- Эк, сколько вас тут? С чего это вздумали меня хватать, граждане агенты?
- Издалека мы за тобой, дядя, - ответил Куличов, - от самого трактира. Видели, и как ворота закрывал, и как крестился на городские церкви на том берегу, и как оглядывался, прежде чем войти сюда. С чего ты оглядывался? Или боялся кого?
- Никого я не боялся, - снова вдруг закричал Иван Евграфович и обратился к Косте: - Это что же, Константин Пантелеевич? Средь бела дня хватают честного человека. Это для того революция?
- Не для того, - ответил Костя. - В карманах есть что?
Он осмотрел карманы - ничего не нашел. Спросил, приглядываясь к трясущемуся трактирщику, к его глазкам, точно плачущим:
- У Хивы был в этом доме?
- Что еще за Хива? - так и заорал трактирщик. - Вы меня к кому это плюсуете...
- У кого тогда?
Иван Евграфович замолчал. Его подтолкнули сбоку, Леонтий попросил:
- Чего народ собирать, говори побыстрее.
- Здесь живодер живет. Собачатник. Ну вот, насчет костей заходил к нему. Чтобы это...
- Чтобы собачьих костей для ресторана, что ли, - прервал его насмешливо Костя. - На жаркое гостям... Хива здесь? - снова повторил он. И снова помотал головой старик, уже уныло повторил:
- Что еще за Хива? Собачатник живет, можете узнать. А хватать нечего и обшаривать нечего. Что это вы как мазурики?
- Мухо тебе передал документ для Хивы? Здесь он или в другом месте?
- Что еще за документ, товарищ инспектор?
- Останетесь с ним здесь, - приказал Костя Куличову и Зыбину, - а мы в дом. Будем говорить с собачатником.
Высокий, тощий мужчина, открывший дверь на стук, попятился, едва разглядел Костю. Узнал, значит. Он шагнул было к сундуку, на котором лежал пакет, завернутый в бумагу. Его остановили окриком. Он затоптался, глядя то на агентов, то на жену, сидевшую возле самовара.
- Что в пакете? - спросил Костя.
- Не знаю, - промямлил собачатник, снова глядя то на агентов, то на жену. Пакет развернули - в нем были деньги на большую сумму, чистый бланк - вид на жительство.
- Для кого?
Мужчина покосился на окно, вздохнул, вытер щеки рукавом исподней рубахи.
- Сказать, что ли, за тебя? - присев на стул, спросил Костя - Все это надо отнести Дужину, велел Иван Евграфович. Он там в подворотне стоит и ждет, чем кончится наш разговор. Сидеть на скамье хочешь? - тут же спросил он, постукав пальцами по столу. Жена вдруг всхлипнула и заставила собачатника улыбнуться криво:
- Верно, Егору Матвеевичу велено... За карьерами он, у будочника.
- Это возле дороги, двухэтажный дом?..
- Да, в этом доме, у будочника, - проговорил тоскливо собачатник. Но верьте, - закричал он, - я же мало знаю о Иване Евграфовиче. Просто дальняя родня жены. Попросил, чтобы я передал. Ну не мог я, побоялся...
- Денег дали?
- Дали денег, - уныло согласился собачатник.
- А так вот, через деньги, и честь теряется, - сурово покачал головой Костя. - От жадности-то. Ну вот что, - поднялся Костя со стула. - Пойдешь с нами. А то проболтаешься раньше времени...
В тот же день к вечеру к дому на тракте подошли два агента. Они затопали в нижнем этаже, громко смеялись и спрашивали, нет ли здесь беглого карманника, сбежавшего из-под конвоя только что. Все было мирно в доме. На общей кухне жарились котлеты, и хозяйки толковали о своем житье. Из какой-то комнаты с пьяным ревом неслось:
Пара хмурых гармонистов
веера гармошек рвет...
Тонко и навзрыд в какой-то комнате орал кто-то:
- Надо выплачивать акцию на станцию, а они не берут мокрый табак.
- Плюнь ты, лучше выпей, - упрашивал другой голос. И вдруг весь этот шум перекрылся выстрелом из глубины, с черной лестницы. Тогда и эти двое кинулись по лестнице наверх. Промчались коридором, выскочили на черную лестницу, ведущую во двор. Здесь в темноте шла возня. Эти двое - Костя и Леонтий - увидели лежавшего на ступеньках человека. Вот вспыхнул в руках Кости фонарь, и свет упал на лицо лежавшего. Дужин. Он самый. Точно, значит, все было рассчитано. Все по плану. Решили: услышав, что в доме с проверкой агенты, Дужин кинется на лестницу. Здесь его и будут ждать сразу трое: Рябинкин, Кулагин и Куличов. Выбрали для этого самых крепких агентов. И вот, скрученный в куль, лежал Дужин, и замер он от испуга. Темнел, как срезанный, затылок. Короткие волосы, тронутые сединой, топорщились иглами ежа. Вот он сел рывком, подвигал связанными руками, ощерил беззубый рот.
- Что уставили "пушки"? Ну, как выстрелят...
И Костя, и Леонтий, как по команде, убрали наганы в карман. Кулагин, дыша тяжело, как после долгого бега, проговорил с досадой:
- Ведь бугай какой. У меня уж силищи, двухпудовиком могу по лбу щелкнуть кого угодно, а этот еще вроде чище. Все руки нам вывертел, пока крутили. Вот бугай.
Куличов пояснил Косте:
- Это он, как его схватили, успел выстрелить сквозь карман. Руку держал на рукоятке. Выхватить не успел, так чуть не себе в ногу пустил пулю.
- Ну, подымайся, Хива, - приказал Костя, не спуская света фонаря с лица налетчика. Он оглянулся на дверь, ведущую в коридор, добавил: - А то народ вон уже собирается в коридоре. Чего беспокоить их.
Дужин поднялся, ворочая тяжелой головой. Он словно бы искал кого среди стоявших на ступеньках агентов:
- Это трактирщик меня завалил, - проговорил с какой-то задумчивостью. - Наверняка. Сколько, бывало, работал, никогда не ловили меня сыщики. А все выдавали свои: то кореш, то баба проболтается. То теперь вот Пастырев.
- Сами нашли, - ответил Костя, убирая в карман фонарь. - На твоих корешей рассчитывать не приходится...
- Нет, - покачал упрямо головой Дужин. - Понял я, почему он на меня навел. Потому что денег много потребовал с него. Пожалел денег, вот и завалил, сучий хвост.
- Свои что же не взял? - спросил Костя. - Должны быть комиссионные.
Дужин даже не дрогнул, помолчал, сказал равнодушно:
- Ищите, найдете - ваши будут.
Он спускался молча, а выйдя на улицу, полную морозного дыма от труб, обернулся на окна, проговорил:
- И его не оставляйте на воле. Он тоже биржей заправлял.
- Это что за биржа?
На этот раз Дужин не ответил. Может, он пожалел, что сказал вгорячах да по злобе. Только сплюнул и попросил:
- Шапку-то мне наденьте... Не простудиться бы.
54
На северную сторону кабинет у следователя Подсевкина. Да еще кирпичный брандмауэр напротив - оттого хоть и солнечный день, а тускло в углах, темно, и не разглядишь сразу со света, что за бюст на столе у него - то ли женщина, то ли мужчина. Но весел и сияет по-праздничному сам Подсевкин. Галифе, сапоги в зайчиках, сияющие тоже, гимнастерка, подогнана, как у кадрового военного, ни одной складочки. Волосы на голове, обычно взлохмаченные, сегодня аккуратно приглажены, собраны в темную щеточку.
Вышел навстречу, тряхнул руку:
- Ну, нашлась ли эта Аполлинария Полоскина?
- А зачем она тебе, Серега? - искренне удивился Костя. - Все теперь ясно. Да и вряд ли толком даст она ответ. Дело было в темноте. Или показать ей фото Сынка?
- Вот-вот, - захохотал радостно Подсевкин. - Фотографию покажи, только свою. Это чтобы она тебя помнила и не терялась больше...
Костя нахмурился:
- За этим вызвал, Серега?
Вот теперь Подсевкин стал деловит:
- Не за этим, ясно, - сказал, усаживаясь за стол. - Смотри-ка...
Когда Костя тоже сел, он бросил перед ним пачку бумаг. И на них одним почерком - телеграммы. В Кострому, в Арзамас, в Архангельск, в Москву, в Омск. О ворвани, о мешках, о вине, табаке, фанере, румынках, палантинах... И все за подписью Трубышева.
Сынок разделся, подсел к столу и принялся неторопливо резать сало на мелкие дольки, крутя головой, прислушиваясь к голосам снаружи. Вошли жена Петра и крепкий молодой мужик, видимо побритый недавно, потому что кожа лица была чиста и даже блестела, точно смазанная жиром.
Он присел на коник, рядом с Сынком, и тот как-то невольно вздрогнул, быстро и пристально посмотрел, как ожег его взглядом. Мужик этот был приветлив ко всем незнакомым. Он протянул руку, пожимая, сказал:
- Никита, по колодкам мастер...
- Он хочет у тебя и на женскую ногу, и на мужскую, - пояснил Петр, присаживаясь, хватая бутыль. Жена его, подвигая ведро к печи, недовольно сказала:
- Черт какой! И где нашел пьянку?.. Ат, уж пьяницы так пьяницы, не разминутся.
Петр засмеялся, и Никита ухмыльнулся, облегченно двинул губами Сынок:
- А ты с нами за компанию...
Присмотрелся к лицу женщины, миловидной все еще по-девичьи, с нежным румянцем, с густой косой, выпавшей из-под платка. Женщина не отказалась, скинув кожушок, подвинула скамейку к столу, разглаживая щеки, пристально глянула на Сынка, на кольца его серебристых волос.
- Ишь ты, - проговорила как-то затаенно-ласково. - В кольчиках каких покупатель. Точно херувимчик. Как в церкви...
Мужики засмеялись, Никита, качая головой, проговорил вроде укоризненно:
- Сравнила ты, Авдя, с херувимчиком... Вот уж подогнала, прямо как башмак на колодку.
Авдотья вскинула голову на полати, крикнула кому-то из трех ребятишек:
- Васька, ну-ка ставь самовар. Да еще дров набери. В подтопок надо кинуть... Ишь, заворачивает к ночи. Дышать даже нечем.
Она выпила вместе со всеми. Как-то просто и вместе с тем изящно вскинула на пальце кусочек сала, положила в рот.
Мужики закрякали, заухали и тоже склонились над кусками хлеба, сала. Загорланили, заплескали руками друг друга по плечам, как петухи крыльями. Вырастали на пороге другие мужики, привлеченные светом и гулом, подсаживались, тоже крякали над кружками и тут же вроде начинали топать валенками мерзлыми, лезли тоже обниматься к Сынку, а он пихал их прочь, и все озирался, и все порывался бросить к черту всю эту свору и бежать в поле, в пургу, куда глаза глядят. Но сидел и клонил тяжелые веки, облизывая сохлые губы, временами прислушивался, улавливая хруст шагов под ногами агентов, и успокаивался, тянулся к кружке.
Усталость и вино взяли свое. Сынок закрыл глаза на чуть лишь, а открыл - вокруг была уже темнота, и в темноте, рядом на полу, он ощутил груды спящих тоже мужиков, вчерашних гуляк. Откинул постельник, как видно накинутый на него заботливо Авдотьей, и сел на полу, хрипя и кашляя задушенно и мучительно долго. Кончил кашлять, и тут в избу шагнула высокая черная тень человека. Он прошел мимо Сынка, пригибаясь, разглядывая лежащих. Второй - пониже, третий...
Очумелый Сынок все еще принимал их за вчерашних гостей, за мужиков и парней, набежавших со всех посадов в избу. Он прохрипел:
- Эй, налей-ка самогону...
Высокий, в фуражке, чиркнул спичкой, осветив тела, шевелящиеся от храпа и холода. Приблизился к Сынку, и теперь тот увидел перед глазами вместо стакана с самогоном дуло нагана:
- Тихо, Сынок, - проговорил человек. Второй, пониже, шагнув через спящих, завернул за спину руки.
- Что надо? - вяло пробормотал налетчик, чувствуя, что ноги совсем заледенели. - Что надо?
- Подымайся, Сынок, - приказал высокий... - Назад пора, в город.
С полатей слезла жена Петра. Накинула на себя шубенку.
- Эй, кто такие? - проговорила она.
- Губрозыск, хозяйка... Ну-ка, зажги лампу... - приказал высокий. Тогда Сынок крутнулся было, но тяжелая рука высокого легла ему на плечо, толкнула. Он свалился на спину.
- Или "спалил" кто из мужиков? - садясь снова на пол, спросил он.
- Никто не спалил, - ответил высокий. - Ты гулял всю ночь, а мы от деревни до деревни за тобой. Платить пора за все дела твои.
И, окончательно отрезвев, содрогаясь от холода, от слов высокого, насмешливо и хрипло отозвался Сынок:
- Червонцами или свинцом?
51
О том, что хоронят кого-то из милиции, Поля услышала возле ларька, где торговали пряжей, нитками, чулками. Стояла с лотком, набитым конфетами-самоделками, ждала покупателей. Их было сегодня мало.
По Мытному двору расплылись большие лужи, грохотали капли по цинковым крышам ларьков, сани проносившихся мимо лошадей кидали на людей мутную воду. Мелькали рядом беспризорники, прицеливаясь к конфетам. Не раз и у нее, и у других лоточниц выхватывали беспризорники конфеты, пряники, пышки. Попробуй, догони их. И кажется, не столько думала она о выручке за конфеты, сколько о том, чтобы сохранить их. Хозяин пересчитает вечером. Все до одной. Деньги получит полностью за проданный товар, похвалит. Пусть и мало она продаст. А коль не хватит денег, насупится, пробурчит:
- На ситро выкинула, Полька.
Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку:
- Помогай качать.
Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было одно дело - стирай, гладь, помогай хозяйке. И койка была отдельно от хозяев. И хоть намучается за день на стирке и глаженье белья, так зато ночью уж отоспится - не мешали. Но куда было ей деться. Потолкалась на бирже, походила по фабрикам, была даже на железной дороге - везде безработные. До нее ли, до неграмотной девчонки, приехавшей из поволжской деревни в этот город, до голодбеженки ли.
Да и то бы ничего даже с лотком ходить. Но все меньше и меньше спроса на них, на самоделки. В государственных магазинах появились тоже конфеты, в хороших обертках, самые разные. То ли с начинкой, то ли с шоколадом, то ли ландрин-монпансье в коробках красивых и жестяных. Кому нужны станут скоро наляпанные вручную конфеты в душной комнате, полутемной, полной криков хозяина, криков ребенка, ворчанья жены хозяина, болезненной женщины с опухшим после родов лицом. Каких-то еще год-два - и закроет торговлю хозяин, и снова она пойдет по бирже, по базарам, по присутственным местам. Если только не возьмут на фабрику. Обещал же Константин Пантелеевич. Но когда это обещание он выполнит. Как пошла она в няньки сначала за город к зажиточному мужику, как потом нанялась на Февральскую снова к конфетчику, стесняется прийти в губрозыск. Что-то пугает ее. И сейчас возле ларька с нитками и катушками вспомнила его. Не придет ли на базар. Мало ли - купить понадобится что. Вот иголок или же ниток. Ушиваться тоже надо. Представила, как сидит он с иголкой и штопает дыру на косоворотке, улыбнулась. И тут услышала разговор двух мужчин, проходивших мимо:
- Жуть что творится... В прошлом году, помню, одного милиционера из банка застрелили. Теперь вот еще одного...
- Не сладкая у них работа все же... говорят, три пули...
- Знали, значит, его в народе, коль столько собралось...
И тут же Поля услышала музыку оркестра. Она насторожилась, стала продвигаться в толпе к воротам. И здесь снова услышала чьи-то слова:
- Он его на чердаке накрыл, а тот в него из нагана...
- У меня вон зять тоже в милиции работает. Так, веришь ли, извелась дочь, потому как каждый вечер того и жди, что принесут на шинели домой...
Вот теперь испуг охватил Полю, она затолкалась живее, пробилась на улицу, побежала к площади, где виднелся народ. Навстречу ей машина, красной материей обитая. По бокам конная милиция, впереди конная милиция. Встала на обочине Поля с замирающим в груди сердцем, вглядываясь в эту машину, в людей. Ее толкали, и сыпались конфеты под ноги. Уж не Константина ли Пантелеевича это?.. Господи!.. Так и закричала Поля, вдруг яростно стала толкаться в гущу народа, забившего весь тротуар. На нее оглядывались. Кто-то сказал:
- Родня, что ли, твоя, девка?
Она не отозвалась, пробралась ближе к мостовой.
За машиной шли незнакомые все, в шинелях черных, в шапках с кокардами, с печальными лицами, молчаливые. Но вот в кепке с бородой тот самый, что ей конфеты подарил. Вот в пенсне, в картузике с лакированным козырьком. Вдруг увидел ее, каково на миг блеснула радость в глазах. Он оглянулся, и Поля теперь увидела Константина Пантелеевича. Не в шубе, а в черной шинели, фуражке, на шее шарф. Вот услышал голос агента в пенсне вскинул голову. И вдруг пошел из толпы. Так и замерло все у нее в груди. Подалась было назад. Кто она такая - лоточница торгаша, а он вот какой. Затолкалась было, ее пихали локтями, кто-то ворчал:
- Покою нет, до чего девка егозистая.
Но вот и он, рядом уже, - лицо строгое, а в глазах приветливые огоньки. Вот улыбнулся быстро, пожал ей локоть, тихо, чуть не на ухо:
- Это куда же ты, Поля, пропала?
- На Февральской, у конфетчика, - ответила она. - Да вы идите, сказала, кивнув головой.
Но он снова пожал ей локоть и молча все смотрел на нее. И в толпе смотрели на них и ничего, наверное, понять не могли. Вдруг он сказал быстро:
- Я тебя найду. Или здесь вот, - махнул он на рынок, - или там, на Февральской. У Лодкина, значит?
Она кивнула головой:
- У него...
- Найду завтра или послезавтра, и мы поговорим... Я все помню и все сделаю для тебя, Поля. Только не пропадай больше...
Но тут снова запели печальные трубы, уже далеко впереди, и он опять помрачнел, вдруг повернулся, побежал вдоль колонны людей догонять своих товарищей, провожающих в последний путь какого-то милиционера. Кто это? Может, тот, что вел ее однажды из шалмана. Или же тот, что с собакой? Или тот, с худым лицом, в гимнастерке, стоявший возле печи, говоривший: "А тебе-то что, Подсевкин..." Или тот дядька, с которым сидела рядом на диване, который смеялся сначала, а потом вдруг ударил кулаком по дивану, так что взвыл от испуга черный пес по кличке Джек. И не сдержалась вдруг больше Поля, заплакала, пошла из толпы, не вытирая слез. А в толпе говорили негромко и сочувственно.
- Знать, родня у девки...
- Может, любовь ее провожают...
- Ну уж, любовь... Там бы шла тогда... Не-е, а просто есть такие, чтобы плакать по делу и не по делу...
- Ты-то ведь не плачешь, а она плачет...
52
Первый обход подозрительных мест города был сделан сразу же, по приказу начальника губмилиции Семишева.
Но Дужина среди задержанных не было. На другой день после похорон Барабанова снова начался обход города. И опять агенты пришли в "Хуторок". Час был уже поздний, народу за столиками собралось много. Посреди зала танцевали под песни Тамары и гулкие удары пианино. В синем табачном дыму, как в воду погруженные, качались лица завсегдатаев, слышались голоса, прерываемые возгласами, криками, ударами кулаков по столам, звоном посуды. Ивана Евграфовича Костя, Леонтий и Иван Грахов нашли в кухне, занятого подсчетами. Высчитывал, сколько мяса пошло сегодня на вторые блюда да сколько картошки, масла, муки. Увидев агентов в дверях кухни, он прошаркал быстренько к ним, но голос был обидчивый, несмотря на масленую физиономию.
- Три дня тому назад приходили с обходом и обыском, - зашептал он, умильно поглядывая в лицо Косте.
- Что поделаешь, - ответил Костя. - Дужина мы ищем. Знаешь его хорошо ведь... И Барабанова ты знал хорошо.
- Да-да-да, - торопливо теперь уже и соглашающе покивал головой хозяин трактира. - Что поделаешь. Кому что написано на роду. Так сказать, звездочка в небе. То мерцает, то погаснет... У каждого есть своя звездочка...
- Номера осмотрим, - сказал Костя.
- Какие могут быть возражения! - воскликнул вроде как с радостью Иван Евграфович. - Мой дом - дом губрозыска. Всегда я уважал вашего брата, сыщиков. Помню еще по прежним временам, когда Шаманов служил...
- Нет ли в номерах без документов? - проходя к лестнице, спросил Костя. - Признавайся, хозяин.
- А посмотрите сами, - спокойно ответил тот.
В одном номере застали пару. Он - высокий, с густыми волосами, красивым ртом, матовыми щеками, и девушка - бледная, с белыми волосами, бесстрастными серыми глазами, с папиросой.
На требование предъявить документы мужчина торопливо сунул руку в карман пиджака, висевшего на стуле:
- Ради бога, ради бога...
Мухо, работник биржи труда. Прочитав это, Костя невольно еще раз оглядел красивое лицо мужчины. А тот встал резко, вытянулся перед ними выправка наверняка офицерская. Вдруг вскинул руку к виску, как командиру доложился:
- Поручик старой армии. Отсидел срок в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. Можете поинтересоваться в ГПУ... Они мне разрешили жить свободно и трудиться на новое рабоче-крестьянское правительство... В июле прошлого года, на коллегии...
- Мы вам тоже не мешаем трудиться, - ответил Костя, приглядываясь теперь к девушке. А та словно не замечала никого, глядела застывшими глазами на бутылки вина, на тарелки, на эти куски плавающей в светлом жирке белуги, на поблескивающие кусочки студня, замазанного густо горчицей. Она курила и думала о чем-то своем. Что ей до агентов из губрозыска.
- А с вами мы встречались? - обратился Костя к ней, вспомнив ночь в доме Синягина.
Она вдруг вздохнула глубоко, улыбнулась, проговорила нараспев:
- Я та, которая уйдет в морскую вечность мира, как рыба, плавником вильнув.
- Она с "Титаника", с того, что ушел на дно океана в шестнадцатом году.
Мухо захохотал, вдруг осекся под ее взглядом, жгучим и суженным. Нет, о них не скажешь, что все здесь происходило любовно.
- Это Верочка Синягина, дочь булочника Синягина.
Вот так! Значит, Мухо вхож в дом Синягина. Синягин знаком с Трубышевым. Трубышев работал в одной конторе с убитым Вощининым. Мухо к тому же знаком наверняка с Иваном Евграфовичем.
- Он вам знакам, Иван Евграфович? - обратился Костя к хозяину трактира.
- Как же, - ответил тот. - Как же... - Он подступил к Косте, едва не шепнул: - Состоятельный человек, как не пустишь в отдельный номер. Состоятельные мне вот как нужны. Понимаете, десять тысяч уравнительного налога плачу. Изыскивать приходится.
- Я не думаю, что вы нас поведете с собой, - проговорил Мухо, валясь снова на стул. Он сунул пальцы к пуговицам рубахи, начал, морщась, расстегивать их, точно душно стало ему в этом узком, залитом красным светом, от красного абажура, номере. Содрал с себя галстук, кинул его на кровать с мятым одеялом, разбросанными подушками.
- А впрочем, никуда бы и не пошел я, - проговорил опять. - Нам надо еще станцевать, как танцует Рудольф Валентино. Не так ли, Верочка?
Девушка повела плечом, как сбрасывая с него невидимую руку Мухо. Синие глаза закрылись табачным дымом. То ли она была пьяна, то ли приняла дозу наркотика. Лицо бледное, и оскал мелких зубов злой. Что такое с ней происходило?
- Пожалуйста, танцуйте, - проговорил Костя, поворачиваясь к выходу. На лестничной площадке, где светилось высокое трюмо, где в аквариуме носились и падали в зеленую муть травы похожие на золотые монеты рыбки, он обернулся к Ивану Евграфовичу.
- Скажу я тебе, Иван Евграфович, что последние денечки доживает твой трактир.
Старик попятился, и вдруг побелела кожа вокруг лилового носа. Быстро огляделся, положил руку на сердце:
- Разве можно так путать, Константин Пантелеевич... Чай, мы же с вами старые друзья, с революции... Помню с Шамановым в трактире "Орел" за столиком, учеником был, а вымахал вон в начальника... Кажется, тогда уже хвалил я вас...
Костя не дождался, когда трактирщик кончит, стал спускаться в зал, наполненный грохотом музыки. Все с тем же упоением и мягко метались посреди зала пары, притопывала Тамара, заученно и бесстрастно, и ее хрипловатый, под "цыганский", голос из табачного дыма и синевы слабых лампочек в люстрах грустил по любви:
Была бы только ночка,
да ночка, да потемней-й...
Когда вышли на улицу, Костя остановил товарищей.
- Вот что. Надо продолжать наблюдения за трактиром. Мне кажется, неспроста сегодня этот Мухо...
Мухо вышел на рассвете с Верочкой. Пошли они через Волгу на эту сторону, где лежал основной город. Шел он, часто роняя шапку, подымая ее и снова роняя... А спустя какой-то час в его квартире, в старом деревянном доме, на втором этаже, прогремел выстрел. Приехавшие вскоре Костя, Саша Карасев, эксперт и Подсевкин застали его в кресле, лежащим с откинутой головой. Волосы рассыпались, рот был ужасно разинут, точно кто-то пытался разодрать его пальцами. На виске темнело пятно. Сразу определили, что это самоубийство. Копоть на сгибе указательного пальца, нажимавшего на спуск, кровь на пальцах правой руки и наган, лежавший у ног, босых, с оттопыренными пальцами. Рубаха была разодрана - возможно, борясь сам с собой, рвал Мухо. Потом приставил дуло и кончил с жизнью. На столе лежала записка со странной надписью: "Все худшее позади". Судебный эксперт, заворачивая бережно наган в тряпицу, проговорил, с какой-то любопытной опаской поглядывая на Мухо:
- Спасибо ему надо сказать, что первые четыре пули не пустил в кого-нибудь. А мог бы. Бывший белогвардейский офицер, товарищи агенты.
- Он все ходил, - сказала приглашенная понятой снизу жиличка. Сначала тяжело ходил, видно, в сапогах. А потом сапоги снял, стал босым ходить, точно маятник. Потом вот сел, кресло двинулось. Потом выстрел.
Иван Рябинкин, обойдя Мухо, обернулся к Косте, сказал:
- Не оборвалась ли и здесь какая цепь...
Костя не смог удержать усмешки. Вот ведь понравилось парню это слово - и где только отыскал его, от кого услышал.
- Нет, цепь не оборвалась, - ответил неожиданно Подсевкин, садясь за стол, чтобы начать писать подробный протокол о самоубийстве. - Теперь она связалась крепко. Осталось только потянуть конец.
53
Ивана Евграфовича задержали в подворотне. Задержали, когда он, побывав в каменном одноэтажном домике во дворе, возвращался назад на улицу.
Он рванулся было из рук Зыбина и Куличова, закричал тонко и зло:
- Это что за хулиганство?
Но увидел входившего в подворотню Пахомова, Леонтия, Сашу Карасева и умолк. Только пробормотал растерянно и под нос:
- Эк, сколько вас тут? С чего это вздумали меня хватать, граждане агенты?
- Издалека мы за тобой, дядя, - ответил Куличов, - от самого трактира. Видели, и как ворота закрывал, и как крестился на городские церкви на том берегу, и как оглядывался, прежде чем войти сюда. С чего ты оглядывался? Или боялся кого?
- Никого я не боялся, - снова вдруг закричал Иван Евграфович и обратился к Косте: - Это что же, Константин Пантелеевич? Средь бела дня хватают честного человека. Это для того революция?
- Не для того, - ответил Костя. - В карманах есть что?
Он осмотрел карманы - ничего не нашел. Спросил, приглядываясь к трясущемуся трактирщику, к его глазкам, точно плачущим:
- У Хивы был в этом доме?
- Что еще за Хива? - так и заорал трактирщик. - Вы меня к кому это плюсуете...
- У кого тогда?
Иван Евграфович замолчал. Его подтолкнули сбоку, Леонтий попросил:
- Чего народ собирать, говори побыстрее.
- Здесь живодер живет. Собачатник. Ну вот, насчет костей заходил к нему. Чтобы это...
- Чтобы собачьих костей для ресторана, что ли, - прервал его насмешливо Костя. - На жаркое гостям... Хива здесь? - снова повторил он. И снова помотал головой старик, уже уныло повторил:
- Что еще за Хива? Собачатник живет, можете узнать. А хватать нечего и обшаривать нечего. Что это вы как мазурики?
- Мухо тебе передал документ для Хивы? Здесь он или в другом месте?
- Что еще за документ, товарищ инспектор?
- Останетесь с ним здесь, - приказал Костя Куличову и Зыбину, - а мы в дом. Будем говорить с собачатником.
Высокий, тощий мужчина, открывший дверь на стук, попятился, едва разглядел Костю. Узнал, значит. Он шагнул было к сундуку, на котором лежал пакет, завернутый в бумагу. Его остановили окриком. Он затоптался, глядя то на агентов, то на жену, сидевшую возле самовара.
- Что в пакете? - спросил Костя.
- Не знаю, - промямлил собачатник, снова глядя то на агентов, то на жену. Пакет развернули - в нем были деньги на большую сумму, чистый бланк - вид на жительство.
- Для кого?
Мужчина покосился на окно, вздохнул, вытер щеки рукавом исподней рубахи.
- Сказать, что ли, за тебя? - присев на стул, спросил Костя - Все это надо отнести Дужину, велел Иван Евграфович. Он там в подворотне стоит и ждет, чем кончится наш разговор. Сидеть на скамье хочешь? - тут же спросил он, постукав пальцами по столу. Жена вдруг всхлипнула и заставила собачатника улыбнуться криво:
- Верно, Егору Матвеевичу велено... За карьерами он, у будочника.
- Это возле дороги, двухэтажный дом?..
- Да, в этом доме, у будочника, - проговорил тоскливо собачатник. Но верьте, - закричал он, - я же мало знаю о Иване Евграфовиче. Просто дальняя родня жены. Попросил, чтобы я передал. Ну не мог я, побоялся...
- Денег дали?
- Дали денег, - уныло согласился собачатник.
- А так вот, через деньги, и честь теряется, - сурово покачал головой Костя. - От жадности-то. Ну вот что, - поднялся Костя со стула. - Пойдешь с нами. А то проболтаешься раньше времени...
В тот же день к вечеру к дому на тракте подошли два агента. Они затопали в нижнем этаже, громко смеялись и спрашивали, нет ли здесь беглого карманника, сбежавшего из-под конвоя только что. Все было мирно в доме. На общей кухне жарились котлеты, и хозяйки толковали о своем житье. Из какой-то комнаты с пьяным ревом неслось:
Пара хмурых гармонистов
веера гармошек рвет...
Тонко и навзрыд в какой-то комнате орал кто-то:
- Надо выплачивать акцию на станцию, а они не берут мокрый табак.
- Плюнь ты, лучше выпей, - упрашивал другой голос. И вдруг весь этот шум перекрылся выстрелом из глубины, с черной лестницы. Тогда и эти двое кинулись по лестнице наверх. Промчались коридором, выскочили на черную лестницу, ведущую во двор. Здесь в темноте шла возня. Эти двое - Костя и Леонтий - увидели лежавшего на ступеньках человека. Вот вспыхнул в руках Кости фонарь, и свет упал на лицо лежавшего. Дужин. Он самый. Точно, значит, все было рассчитано. Все по плану. Решили: услышав, что в доме с проверкой агенты, Дужин кинется на лестницу. Здесь его и будут ждать сразу трое: Рябинкин, Кулагин и Куличов. Выбрали для этого самых крепких агентов. И вот, скрученный в куль, лежал Дужин, и замер он от испуга. Темнел, как срезанный, затылок. Короткие волосы, тронутые сединой, топорщились иглами ежа. Вот он сел рывком, подвигал связанными руками, ощерил беззубый рот.
- Что уставили "пушки"? Ну, как выстрелят...
И Костя, и Леонтий, как по команде, убрали наганы в карман. Кулагин, дыша тяжело, как после долгого бега, проговорил с досадой:
- Ведь бугай какой. У меня уж силищи, двухпудовиком могу по лбу щелкнуть кого угодно, а этот еще вроде чище. Все руки нам вывертел, пока крутили. Вот бугай.
Куличов пояснил Косте:
- Это он, как его схватили, успел выстрелить сквозь карман. Руку держал на рукоятке. Выхватить не успел, так чуть не себе в ногу пустил пулю.
- Ну, подымайся, Хива, - приказал Костя, не спуская света фонаря с лица налетчика. Он оглянулся на дверь, ведущую в коридор, добавил: - А то народ вон уже собирается в коридоре. Чего беспокоить их.
Дужин поднялся, ворочая тяжелой головой. Он словно бы искал кого среди стоявших на ступеньках агентов:
- Это трактирщик меня завалил, - проговорил с какой-то задумчивостью. - Наверняка. Сколько, бывало, работал, никогда не ловили меня сыщики. А все выдавали свои: то кореш, то баба проболтается. То теперь вот Пастырев.
- Сами нашли, - ответил Костя, убирая в карман фонарь. - На твоих корешей рассчитывать не приходится...
- Нет, - покачал упрямо головой Дужин. - Понял я, почему он на меня навел. Потому что денег много потребовал с него. Пожалел денег, вот и завалил, сучий хвост.
- Свои что же не взял? - спросил Костя. - Должны быть комиссионные.
Дужин даже не дрогнул, помолчал, сказал равнодушно:
- Ищите, найдете - ваши будут.
Он спускался молча, а выйдя на улицу, полную морозного дыма от труб, обернулся на окна, проговорил:
- И его не оставляйте на воле. Он тоже биржей заправлял.
- Это что за биржа?
На этот раз Дужин не ответил. Может, он пожалел, что сказал вгорячах да по злобе. Только сплюнул и попросил:
- Шапку-то мне наденьте... Не простудиться бы.
54
На северную сторону кабинет у следователя Подсевкина. Да еще кирпичный брандмауэр напротив - оттого хоть и солнечный день, а тускло в углах, темно, и не разглядишь сразу со света, что за бюст на столе у него - то ли женщина, то ли мужчина. Но весел и сияет по-праздничному сам Подсевкин. Галифе, сапоги в зайчиках, сияющие тоже, гимнастерка, подогнана, как у кадрового военного, ни одной складочки. Волосы на голове, обычно взлохмаченные, сегодня аккуратно приглажены, собраны в темную щеточку.
Вышел навстречу, тряхнул руку:
- Ну, нашлась ли эта Аполлинария Полоскина?
- А зачем она тебе, Серега? - искренне удивился Костя. - Все теперь ясно. Да и вряд ли толком даст она ответ. Дело было в темноте. Или показать ей фото Сынка?
- Вот-вот, - захохотал радостно Подсевкин. - Фотографию покажи, только свою. Это чтобы она тебя помнила и не терялась больше...
Костя нахмурился:
- За этим вызвал, Серега?
Вот теперь Подсевкин стал деловит:
- Не за этим, ясно, - сказал, усаживаясь за стол. - Смотри-ка...
Когда Костя тоже сел, он бросил перед ним пачку бумаг. И на них одним почерком - телеграммы. В Кострому, в Арзамас, в Архангельск, в Москву, в Омск. О ворвани, о мешках, о вине, табаке, фанере, румынках, палантинах... И все за подписью Трубышева.