Страница:
Дом этот оказался чем-то вроде склада, стоявшего в печальном одиночестве у подножия Большого Доменона и окруженного иссохшими соснами. Чешуйки выцветшей краски на стенах, напоминавшие кожу игуаны, свидетельствовали о том, что строению уже много лет.
Ньеман осторожно приблизился. Окна с железными решетками были заложены мешками с цементом. Справа от тяжелого каменного портала виднелась железная дверь. Внутри мог храниться лес, металлические трубы, запасы стройматериалов, в общем, все что угодно. Но этот склад принадлежал скромному молчаливому санитару, по всей видимости убитому на высокогорном леднике.
Для начала полицейский обошел здание кругом, затем взялся за железную дверь. Он сунул ключ в скважину. Раздался легкий щелчок и скрежет стержней, выползавших из металлических ячеек.
Дверь отворилась, и Ньеман сделал глубокий вдох перед тем, как войти. Синеватый ночной свет едва просачивался в тоненькие щели между мешками цемента, слабо освещая мрачное запущенное пространство в несколько сот метров. На полу лежали тени от металлических конструкций крыши и высоких, подпиравших ее столбов.
Ньеман зажег фонарь и двинулся вперед. Помещение было абсолютно пусто. Или, вернее сказать, его опустошили совсем недавно. На полу еще валялся какой-то мусор, а в цементной пыли виднелись борозды, словно по ней волокли тяжелую мебель. Здесь царила странная атмосфера – атмосфера панического, поспешного бегства.
Комиссар присмотрелся, принюхался, пощупал. Да, здесь хранились какие-то материалы, но их содержали в необыкновенной чистоте. В воздухе ощущался запах антисептиков. И еще здесь пахло какими-то животными.
Ньеман пошел дальше. Теперь он ступал по беловатой пыли, похожей на толченый мел. Опустившись на колени, он увидел крошечные металлические частички, похожие на звенья сетчатых садовых оград или на остатки фильтров. Он разложил их, вместе с образцами пыли и другого мусора, по целлофановым пакетам, предварительно понюхав. Но запах пыли был слабым, пресным. То ли сода, то ли гипс. Но только не наркотики.
Если не считать этих находок, он обнаружил явные признаки того, что в помещении годами поддерживалась высокая температура. В розетки по всем углам явно включались рефлекторы – судя по черным горелым ореолам на стенах.
В конце концов Ньеман пришел к двум взаимоисключающим гипотезам. Либо здесь выращивали животных, которым была необходима жара, либо проводили лабораторные опыты, требующие стерильных условий, откуда химический больничный запах. Комиссар ничего не понимал, но его мучил глубокий страх. Еще более гнетущий и острый, чем там, на леднике.
Теперь он был уверен в двух вещах. Первое: Филипп Серти, этот неприметный юнец, занимался какой-то оккультной деятельностью. И второе: незадолго до смерти молодой человек был вынужден срочно очистить и убрать помещение.
Офицер встал и пристально оглядел стены, освещая их фонариком. Может, тут есть скрытые ниши, потайные места? Стены были обиты толстым картоном, а под ним – стекловатой. Опять-таки – чтобы сберечь тепло.
Ньеман исследовал целиком уже две стены, как вдруг в одном месте, на высоте примерно двух метров, нащупал прямоугольное углубление высотой чуть меньше двух метров. Надорвав картон, он обнаружил небольшую нишу. Пустые полки. Пыль. Плесень.
Комиссар пошарил по полкам, и его рука наткнулась на плоский, липкий от плесени предмет. Он схватил его; это оказалась тоненькая тетрадь на спиральке.
Ньеману стало жарко. Он торопливо пролистал тетрадь. Она была сплошь заполнена колонками мелких неразборчивых цифр. Но на одной странице сверху комиссар увидел надпись, сделанную размашистым почерком, вероятнее всего кровью. Писавший так яростно нажимал на перо, что оно в нескольких местах прорвало бумагу. Ньеман представил себе человека, обуянного неистовым гневом, бьющую фонтаном багровую жидкость. Как будто автор торопился выплеснуть свое безумие, начертав эти ярко-красные строки. Ньеман прочел:
МЫ ГОСПОДА, И МЫ РАБЫ.
МЫ ВЕЗДЕ, И МЫ НИГДЕ.
МЫ ХОЗЯЕВА ЗЕМЛИ.
МЫ ПОВЕЛИТЕЛИ ПУРПУРНЫХ РЕК.
Полицейский прислонился к стене, среди клочьев сорванного картона и утеплителя. Он погасил фонарик, но его сознание было ослеплено светом открытия. Он не нашел связи между Реми Кайлуа и Филиппом Серти. Он обнаружил нечто большее: темную тайну второго, скрытого существования молодого санитара. Что означали цифры и загадочные сентенции в этой тоненькой тетрадке? И какими играми занимался Серти на этом складе, за бронированной дверью?
Ньеман быстро подвел итоги своего расследования – так на холодном ветру торопливо сгребают в середину костра разгоревшиеся веточки. Ре-ми Кайлуа был болен острой формой шизофрении, отличался жестокостью и, вполне вероятно, совершил в прошлом какое-нибудь преступное деяние. Филипп Серти занимался в этом мрачном бараке тайными делами, следы которых пытался уничтожить за несколько дней до смерти.
Комиссар не располагал никакими явными уликами, никакими точными доказательствами, но ему было совершенно ясно, что жизнь Кайлуа и Серти имела оборотную сторону и о ней никто ничего не знал.
И оба они, и санитар и библиотекарь, не были невинными жертвами.
Ньеман осторожно приблизился. Окна с железными решетками были заложены мешками с цементом. Справа от тяжелого каменного портала виднелась железная дверь. Внутри мог храниться лес, металлические трубы, запасы стройматериалов, в общем, все что угодно. Но этот склад принадлежал скромному молчаливому санитару, по всей видимости убитому на высокогорном леднике.
Для начала полицейский обошел здание кругом, затем взялся за железную дверь. Он сунул ключ в скважину. Раздался легкий щелчок и скрежет стержней, выползавших из металлических ячеек.
Дверь отворилась, и Ньеман сделал глубокий вдох перед тем, как войти. Синеватый ночной свет едва просачивался в тоненькие щели между мешками цемента, слабо освещая мрачное запущенное пространство в несколько сот метров. На полу лежали тени от металлических конструкций крыши и высоких, подпиравших ее столбов.
Ньеман зажег фонарь и двинулся вперед. Помещение было абсолютно пусто. Или, вернее сказать, его опустошили совсем недавно. На полу еще валялся какой-то мусор, а в цементной пыли виднелись борозды, словно по ней волокли тяжелую мебель. Здесь царила странная атмосфера – атмосфера панического, поспешного бегства.
Комиссар присмотрелся, принюхался, пощупал. Да, здесь хранились какие-то материалы, но их содержали в необыкновенной чистоте. В воздухе ощущался запах антисептиков. И еще здесь пахло какими-то животными.
Ньеман пошел дальше. Теперь он ступал по беловатой пыли, похожей на толченый мел. Опустившись на колени, он увидел крошечные металлические частички, похожие на звенья сетчатых садовых оград или на остатки фильтров. Он разложил их, вместе с образцами пыли и другого мусора, по целлофановым пакетам, предварительно понюхав. Но запах пыли был слабым, пресным. То ли сода, то ли гипс. Но только не наркотики.
Если не считать этих находок, он обнаружил явные признаки того, что в помещении годами поддерживалась высокая температура. В розетки по всем углам явно включались рефлекторы – судя по черным горелым ореолам на стенах.
В конце концов Ньеман пришел к двум взаимоисключающим гипотезам. Либо здесь выращивали животных, которым была необходима жара, либо проводили лабораторные опыты, требующие стерильных условий, откуда химический больничный запах. Комиссар ничего не понимал, но его мучил глубокий страх. Еще более гнетущий и острый, чем там, на леднике.
Теперь он был уверен в двух вещах. Первое: Филипп Серти, этот неприметный юнец, занимался какой-то оккультной деятельностью. И второе: незадолго до смерти молодой человек был вынужден срочно очистить и убрать помещение.
Офицер встал и пристально оглядел стены, освещая их фонариком. Может, тут есть скрытые ниши, потайные места? Стены были обиты толстым картоном, а под ним – стекловатой. Опять-таки – чтобы сберечь тепло.
Ньеман исследовал целиком уже две стены, как вдруг в одном месте, на высоте примерно двух метров, нащупал прямоугольное углубление высотой чуть меньше двух метров. Надорвав картон, он обнаружил небольшую нишу. Пустые полки. Пыль. Плесень.
Комиссар пошарил по полкам, и его рука наткнулась на плоский, липкий от плесени предмет. Он схватил его; это оказалась тоненькая тетрадь на спиральке.
Ньеману стало жарко. Он торопливо пролистал тетрадь. Она была сплошь заполнена колонками мелких неразборчивых цифр. Но на одной странице сверху комиссар увидел надпись, сделанную размашистым почерком, вероятнее всего кровью. Писавший так яростно нажимал на перо, что оно в нескольких местах прорвало бумагу. Ньеман представил себе человека, обуянного неистовым гневом, бьющую фонтаном багровую жидкость. Как будто автор торопился выплеснуть свое безумие, начертав эти ярко-красные строки. Ньеман прочел:
МЫ ГОСПОДА, И МЫ РАБЫ.
МЫ ВЕЗДЕ, И МЫ НИГДЕ.
МЫ ХОЗЯЕВА ЗЕМЛИ.
МЫ ПОВЕЛИТЕЛИ ПУРПУРНЫХ РЕК.
Полицейский прислонился к стене, среди клочьев сорванного картона и утеплителя. Он погасил фонарик, но его сознание было ослеплено светом открытия. Он не нашел связи между Реми Кайлуа и Филиппом Серти. Он обнаружил нечто большее: темную тайну второго, скрытого существования молодого санитара. Что означали цифры и загадочные сентенции в этой тоненькой тетрадке? И какими играми занимался Серти на этом складе, за бронированной дверью?
Ньеман быстро подвел итоги своего расследования – так на холодном ветру торопливо сгребают в середину костра разгоревшиеся веточки. Ре-ми Кайлуа был болен острой формой шизофрении, отличался жестокостью и, вполне вероятно, совершил в прошлом какое-нибудь преступное деяние. Филипп Серти занимался в этом мрачном бараке тайными делами, следы которых пытался уничтожить за несколько дней до смерти.
Комиссар не располагал никакими явными уликами, никакими точными доказательствами, но ему было совершенно ясно, что жизнь Кайлуа и Серти имела оборотную сторону и о ней никто ничего не знал.
И оба они, и санитар и библиотекарь, не были невинными жертвами.
VI
30
Вот уже два часа Карим гнал машину, и у него все горело внутри от нетерпения.
Он неотступно думал о лице. О лице ребенка. Временами оно представлялось ему каким-то нечеловечески страшным. Абсолютно плоским, без носа и скул, с одними только белыми сверкающими глазами. Или же, наоборот, ему виделся совершенно нормальный мальчик с мягкими, невзрачными чертами, такими обычными, что они ни у кого не задерживались в памяти. А то он воображал какой-то совсем уж фантастический лик – зыбкий, текучий, в точности воспроизводящий лицо того, кто на него смотрел. Светящиеся, мерцающие, как зеркало, черты, отражающие не только внешность другого человека, но и его тайные помыслы, лицемерно скрываемые улыбками. При этих мыслях сыщика охватила дрожь. Его терзала неотвратимая уверенность в том, что ключ к истине – именно это лицо. Оно, и только оно.
В Ажане он выехал на автостраду и направился в сторону Тулузы. Миновал Южный канал, Каркассон и Нарбон. Машина была проклятием его жизни. Жестянка с кашляющим двигателем и разболтанными узлами – непонятно, как она еще не развалилась. Теперь он ехал вдоль берега моря, приближаясь к Сету и монастырю Сен-Жан-де-ла-Круа. Мягкий серенький пейзаж побережья слегка успокоил его. Теперь он мог хладнокровно осмыслить собранные факты.
Посещения фотографа и кюре перевернули вверх дном все его планы. Карим вдруг понял, что документы, хранившиеся в школе Жана Жореса, могли быть похищены задолго до вчерашнего взлома. Он позвонил с дороги директрисе. На вопрос: «Мог ли кто-нибудь украсть документы много лет назад и могла ли эта пропажа остаться незамеченной?» – директриса ответила: «Да». На вопрос: «Слышали ли вы о монахине, разыскивающей фотографии тех лет?» – она ответила: «Нет».
И тем не менее перед отъездом из Сарзака Карим обзвонил бывших учеников обоих пресловутых классов 1981 и 1982 годов. Выяснилось, что ни у кого из них не осталось школьных снимков тех лет. У одних случился пожар в комнате, где они хранились. У других в дом забрались воры, не похитившие ничего, кроме этих фотографий. К некоторым – но таких было меньшинство – явилась монахиня с просьбой отдать ей снимки. Она приходила, как правило, поздно вечером, и никто не брался опознать ее. Все эти события произошли в один и тот же короткий период – в июле 1982 года. За месяц до смерти маленького Жюда.
Около половины седьмого Карим заметил на обочине телефонную будку и позвонил Крозье. Он уже опоздал к назначенному часу, и его мучили угрызения совести, однако он решил плюнуть на все и довести дело до конца. Услышав его голос, комиссар взревел:
– Надеюсь, ты уже едешь сюда, Карим! Я ведь назначил тебе срок – восемнадцать часов.
– Комиссар, я иду по следу.
– По какому еще следу?
– Дайте мне немного времени. Я с каждым шагом убеждаюсь, что моя догадка верна. Вы что-нибудь разыскали на кладбище?
– Ага, ты, значит, работаешь сам по себе, а я должен тебе докладываться?
– Ответьте мне, прошу вас. Машину нашли?
Крозье вздохнул.
– Мы проверили владельцев семи «Лад», двух «Трабантов» и одной «Шкоды» в департаментах Ло, Ло-и-Гаронна, Дордонь, Аверон и Воклюз. Ни одна из них нам не подходит.
– А вы узнали, чем занимались в ту ночь хозяева машин?
– Нет. Но мы собрали возле кладбища частицы резины с покрышек. Это заводские покрышки самого что ни на есть поганого качества. И все, кого мы проверили, давным-давно сменили их на «Мишлен» или «Гудьер». Это первое, что делают обычно покупатели таких колымаг. Теперь мы ведем поиски в других департаментах.
– Это все?
– Пока все. Тебе слово. Я слушаю.
– Комиссар, я иду от противного.
– То есть?
– Чем меньше я нахожу, тем яснее вижу, что взял верный след. Под этими ночными взломами скрывается гораздо более серьезное дело.
– Какого рода?
– Не знаю. Дело, касающееся одного ребенка. Его похищения или убийства. Пока ничего не могу сказать. Я еще позвоню.
И Карим повесил трубку, не дав комиссару времени ответить.
В окрестностях Сета он пересек какую-то приморскую деревушку. Здесь воды Лионского залива проникали в глубь суши, образуя бескрайние, заросшие тростником болота. Полицейский притормозил, разглядывая этот странный порт, где не было видно ни одного суденышка – одни только темные рыбачьи сети висели на кольях между домами с плотно закрытыми ставнями.
Кругом царила мертвая тишь.
Карим приближался к цели своей поездки: дорожные знаки указывали путь к монастырю.
Заходящее солнце высвечивало на поверхности болот соляные наносы, блестевшие в мутной зеленой ряске, как начищенное серебро. Через пять километров новый указатель направил сыщика к повороту на узкую асфальтовую дорогу, извивавшуюся среди зарослей тростника и осоки.
Наконец Карим завидел вдали монастырь и удивленно воззрился на две монументальные церкви, которые высились над темными, заросшими чертополохом дюнами. Одну из них венчали стройные башни с нарядными куполами, походившими на гигантские кремовые пирожные. Вторая, более массивная, заканчивалась круглым приземистым донжоном с плоской кровлей. Эти величественные базилики здесь, у самого морского берега, напоминали полузатонувшие корабли. Молодой араб никак не мог уразуметь, кому понадобилось возводить их в этих безлюдных унылых местах.
Приблизившись, он обнаружил между двумя храмами длинное одноэтажное строение с чередой узеньких окошечек по фасаду. Вероятно, оно-то и было собственно монастырем, смиренно, как бедный родственник, притулившимся к своим роскошным соседкам.
Карим поставил машину, думая о том, что никогда еще ему не доводилось вступать в контакт с религией так часто и напрямую, как за один сегодняшний день. Эта мысль напомнила ему об одном любопытном рассуждении, услышанном в полицейской школе Канн-Эклюза, где бывалые инспектора полиции иногда делились опытом с новичками. Один из них произвел на Карима незабываемое впечатление. Высокий тип со стрижкой ежиком, носивший маленькие очочки в железной оправе. Он сказал, что преступление всегда оставляет следы в подсознании свидетелей и близких жертвы, отражается в них, как в зеркалах, нужно только суметь найти убийцу в уголке такого зеркального лабиринта.
Инспектор рассуждал как ненормальный, но тем не менее покорил свою аудиторию, зачарованно внимавшую каждому его слову. Еще он говорил об атомном строении происшествий, о том, что нужно собирать и запоминать все без исключения детали и мелочи, даже самые незначительные. Преступление – это как бы ядро атома, а его обстоятельства – электроны, вращающиеся вокруг него и отражающие скрытую от глаз суть дела. Карим улыбнулся. Тот умник в железных очках был прав. Все его утверждения, одно к одному, годились для данного расследования. Теперь вот и религия стала одним из таких «электронов». Может, в ней-то и скрыта разгадка тайны, за которой Карим гоняется с самого утра?
Он подошел к низкому каменному порталу и позвонил. Спустя несколько секунд дверь приоткрыли, и в темном проеме засветилась улыбка – радушная, несовременная улыбка в черно-белом обрамлении монашеского покрывала. Не успел Карим открыть рот, как монахиня отступила со словами: «Входите, сын мой!»
Сыщик шагнул в темную переднюю. Она была почти пуста – в полумраке смутно виднелся только крест на белой стене, а под ним картина в мрачных тонах. Справа взгляду открывался длинный коридор с открытыми дверями, откуда падал скудный серый свет. В проеме ближайшего помещения Абдуф увидел ряды полированных деревянных стульев и светлый линолеум на полу – строгое убранство молитвенного зала.
– Идите за мной, – сказала монахиня. – Мы сейчас ужинаем.
– Так рано? – удивился Карим.
Сестра подавила смешок, звонкий, как у молодой девушки.
– Разве вам не известен образ жизни кармелиток? Ежедневно в семь часов вечера мы снова идем на молитву.
Карим вошел в трапезную следом за своей провожатой; их фигуры отражались в блестящем линолеуме, как в озерной воде. В большом ярко освещенном зале сидели, ужиная и беседуя, десятка три монахинь. Их лица и покрывала казались вырезанными из картона и жесткими, как облатки. Несколько сестер взглянули на полицейского, кое-кто улыбнулся, но разговор не прервался ни на миг. Карим услышал французскую, английскую и какую-то из славянских, вроде бы польскую, речь. Сестра усадила его в конце стола, перед глубокой тарелкой с густым коричневатым супом.
– Ешьте, сын мой. Такой молодой человек, как вы, всегда голоден...
Опять это елейное «сын мой»!.. Но Кариму не хотелось обижать монахиню. Он посмотрел в тарелку и вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. В несколько секунд он расправился с супом, заедая его кусками хлеба с сыром. Еда была вкусной, душистой – так пахнут только домашние блюда, приготовленные умелой хозяйкой из всего, что есть под рукой. Карим налил себе воды из металлического кувшинчика и поднял глаза: монахиня разглядывала его, перешептываясь со своими товарками. Она сказала:
– Мы обсуждали вашу прическу. Как у вас получаются такие косы?
– Да сами собой. Курчавые волосы, если их не стричь, легко переплетаются. На Ямайке их называют dreadlocks. Тамошние мужчины никогда не бреют бороды и не стригут волос – религия не дозволяет, как у раввинов. Когда эти dreadlocks вырастают до нужной длины, их намазывают глиной, чтобы сделать тяжелее, и...
Карим вдруг замолчал: он вспомнил о цели своего приезда и собрался было объясниться, но сестра его опередила:
– Что привело вас к нам, сын мой? И почему вы носите под курткой пистолет?
– Я из полиции. Мне нужно увидеть сестру Андре. Непременно.
Монашки не прекращали беседы, но лейтенант понял, что они слышат каждое его слово. Женщина ответила:
– Сейчас мы ее вызовем. – Она сделала знак одной из своих соседок и снова обратилась к Кариму: – Пойдемте со мной.
Сыщик встал и слегка поклонился сидевшим за столом, в знак прощания и благодарности. Настоящий бандит с большой дороги, приветствующий тех, кто оказал ему гостеприимство. Он шел следом за монахиней по блестевшему чистотой коридору. Внезапно женщина обернулась к нему с вопросом:
– Вас ведь предупредили?
– О чем?
– Вы можете поговорить с сестрой Андре, но не сможете ее увидеть. Вы будете слушать ее, но только издали.
Карим растерянно глядел на вздымавшиеся края черного монашеского покрывала; чем-то оно напоминало ему сумрачные церковные своды.
– Мрак, – прошептала женщина. – Сестра Андре дала обет жить во мраке. Вот уже четырнадцать лет, как мы не видели ее лица. Боюсь, теперь она уже совсем ослепла.
Они вышли из здания. Последние солнечные лучи догорали за массивными базиликами. Во дворе хозяйничал свежий ветер. Они подошли к церкви с нарядными башнями и свернули за угол. Карим увидел маленькую деревянную дверь. Сестра порылась в кармане, и он услышал звяканье ключей.
Монахиня приоткрыла дверь и ушла, оставив сыщика одного. Тьма в церкви казалась обитаемой, заполненной влажными запахами, колеблющимися огоньками свечей, шероховатостью старого камня. Сыщик шагнул вперед и поднял голову, но не смог определить на взгляд высоту сводов. Слабые отсветы витражных окон тонули в наступавших сумерках; огоньки горевших свечей, таких крошечных в необъятной пустоте церкви, казалось, застыли от холода...
В душе Карима пробудились смутные воспоминания детства. Несмотря на арабское происхождение, он все-таки подсознательно проникся духом католицизма. По средам в середине дня в их приюте смотрели телевизор, но перед фильмом детям обязательно давали уроки катехизиса. Мучения на крестном пути. Безграничная доброта Христа. Раздача хлебов. И прочая муть... Неожиданно Карим ощутил тоску по прошлому и непривычное, благодарное чувство к своим воспитателям. Но он тотчас устыдился и одернул себя: нечего распускать нюни, что было, то прошло. Он из тех, кто живет сегодняшним днем. Одной минутой. По крайней мере, ему нравилось воображать себя именно таким – крутым парнем без всяких дурацких комплексов.
Он пошел вдоль нефа. В нишах за деревянными решетками смутно виднелись темные драпировки и мраморные надгробия, поблескивали золотом картины. Здесь едко пахло пылью. Внезапно Карим вздрогнул: из одной ниши донесся шорох. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы различить тень в тени – и разжать руку, инстинктивно схватившуюся за пистолет.
В глубине ниши, застыв, как изваяние, стояла сестра Андре.
Он неотступно думал о лице. О лице ребенка. Временами оно представлялось ему каким-то нечеловечески страшным. Абсолютно плоским, без носа и скул, с одними только белыми сверкающими глазами. Или же, наоборот, ему виделся совершенно нормальный мальчик с мягкими, невзрачными чертами, такими обычными, что они ни у кого не задерживались в памяти. А то он воображал какой-то совсем уж фантастический лик – зыбкий, текучий, в точности воспроизводящий лицо того, кто на него смотрел. Светящиеся, мерцающие, как зеркало, черты, отражающие не только внешность другого человека, но и его тайные помыслы, лицемерно скрываемые улыбками. При этих мыслях сыщика охватила дрожь. Его терзала неотвратимая уверенность в том, что ключ к истине – именно это лицо. Оно, и только оно.
В Ажане он выехал на автостраду и направился в сторону Тулузы. Миновал Южный канал, Каркассон и Нарбон. Машина была проклятием его жизни. Жестянка с кашляющим двигателем и разболтанными узлами – непонятно, как она еще не развалилась. Теперь он ехал вдоль берега моря, приближаясь к Сету и монастырю Сен-Жан-де-ла-Круа. Мягкий серенький пейзаж побережья слегка успокоил его. Теперь он мог хладнокровно осмыслить собранные факты.
Посещения фотографа и кюре перевернули вверх дном все его планы. Карим вдруг понял, что документы, хранившиеся в школе Жана Жореса, могли быть похищены задолго до вчерашнего взлома. Он позвонил с дороги директрисе. На вопрос: «Мог ли кто-нибудь украсть документы много лет назад и могла ли эта пропажа остаться незамеченной?» – директриса ответила: «Да». На вопрос: «Слышали ли вы о монахине, разыскивающей фотографии тех лет?» – она ответила: «Нет».
И тем не менее перед отъездом из Сарзака Карим обзвонил бывших учеников обоих пресловутых классов 1981 и 1982 годов. Выяснилось, что ни у кого из них не осталось школьных снимков тех лет. У одних случился пожар в комнате, где они хранились. У других в дом забрались воры, не похитившие ничего, кроме этих фотографий. К некоторым – но таких было меньшинство – явилась монахиня с просьбой отдать ей снимки. Она приходила, как правило, поздно вечером, и никто не брался опознать ее. Все эти события произошли в один и тот же короткий период – в июле 1982 года. За месяц до смерти маленького Жюда.
Около половины седьмого Карим заметил на обочине телефонную будку и позвонил Крозье. Он уже опоздал к назначенному часу, и его мучили угрызения совести, однако он решил плюнуть на все и довести дело до конца. Услышав его голос, комиссар взревел:
– Надеюсь, ты уже едешь сюда, Карим! Я ведь назначил тебе срок – восемнадцать часов.
– Комиссар, я иду по следу.
– По какому еще следу?
– Дайте мне немного времени. Я с каждым шагом убеждаюсь, что моя догадка верна. Вы что-нибудь разыскали на кладбище?
– Ага, ты, значит, работаешь сам по себе, а я должен тебе докладываться?
– Ответьте мне, прошу вас. Машину нашли?
Крозье вздохнул.
– Мы проверили владельцев семи «Лад», двух «Трабантов» и одной «Шкоды» в департаментах Ло, Ло-и-Гаронна, Дордонь, Аверон и Воклюз. Ни одна из них нам не подходит.
– А вы узнали, чем занимались в ту ночь хозяева машин?
– Нет. Но мы собрали возле кладбища частицы резины с покрышек. Это заводские покрышки самого что ни на есть поганого качества. И все, кого мы проверили, давным-давно сменили их на «Мишлен» или «Гудьер». Это первое, что делают обычно покупатели таких колымаг. Теперь мы ведем поиски в других департаментах.
– Это все?
– Пока все. Тебе слово. Я слушаю.
– Комиссар, я иду от противного.
– То есть?
– Чем меньше я нахожу, тем яснее вижу, что взял верный след. Под этими ночными взломами скрывается гораздо более серьезное дело.
– Какого рода?
– Не знаю. Дело, касающееся одного ребенка. Его похищения или убийства. Пока ничего не могу сказать. Я еще позвоню.
И Карим повесил трубку, не дав комиссару времени ответить.
В окрестностях Сета он пересек какую-то приморскую деревушку. Здесь воды Лионского залива проникали в глубь суши, образуя бескрайние, заросшие тростником болота. Полицейский притормозил, разглядывая этот странный порт, где не было видно ни одного суденышка – одни только темные рыбачьи сети висели на кольях между домами с плотно закрытыми ставнями.
Кругом царила мертвая тишь.
Карим приближался к цели своей поездки: дорожные знаки указывали путь к монастырю.
Заходящее солнце высвечивало на поверхности болот соляные наносы, блестевшие в мутной зеленой ряске, как начищенное серебро. Через пять километров новый указатель направил сыщика к повороту на узкую асфальтовую дорогу, извивавшуюся среди зарослей тростника и осоки.
Наконец Карим завидел вдали монастырь и удивленно воззрился на две монументальные церкви, которые высились над темными, заросшими чертополохом дюнами. Одну из них венчали стройные башни с нарядными куполами, походившими на гигантские кремовые пирожные. Вторая, более массивная, заканчивалась круглым приземистым донжоном с плоской кровлей. Эти величественные базилики здесь, у самого морского берега, напоминали полузатонувшие корабли. Молодой араб никак не мог уразуметь, кому понадобилось возводить их в этих безлюдных унылых местах.
Приблизившись, он обнаружил между двумя храмами длинное одноэтажное строение с чередой узеньких окошечек по фасаду. Вероятно, оно-то и было собственно монастырем, смиренно, как бедный родственник, притулившимся к своим роскошным соседкам.
Карим поставил машину, думая о том, что никогда еще ему не доводилось вступать в контакт с религией так часто и напрямую, как за один сегодняшний день. Эта мысль напомнила ему об одном любопытном рассуждении, услышанном в полицейской школе Канн-Эклюза, где бывалые инспектора полиции иногда делились опытом с новичками. Один из них произвел на Карима незабываемое впечатление. Высокий тип со стрижкой ежиком, носивший маленькие очочки в железной оправе. Он сказал, что преступление всегда оставляет следы в подсознании свидетелей и близких жертвы, отражается в них, как в зеркалах, нужно только суметь найти убийцу в уголке такого зеркального лабиринта.
Инспектор рассуждал как ненормальный, но тем не менее покорил свою аудиторию, зачарованно внимавшую каждому его слову. Еще он говорил об атомном строении происшествий, о том, что нужно собирать и запоминать все без исключения детали и мелочи, даже самые незначительные. Преступление – это как бы ядро атома, а его обстоятельства – электроны, вращающиеся вокруг него и отражающие скрытую от глаз суть дела. Карим улыбнулся. Тот умник в железных очках был прав. Все его утверждения, одно к одному, годились для данного расследования. Теперь вот и религия стала одним из таких «электронов». Может, в ней-то и скрыта разгадка тайны, за которой Карим гоняется с самого утра?
Он подошел к низкому каменному порталу и позвонил. Спустя несколько секунд дверь приоткрыли, и в темном проеме засветилась улыбка – радушная, несовременная улыбка в черно-белом обрамлении монашеского покрывала. Не успел Карим открыть рот, как монахиня отступила со словами: «Входите, сын мой!»
Сыщик шагнул в темную переднюю. Она была почти пуста – в полумраке смутно виднелся только крест на белой стене, а под ним картина в мрачных тонах. Справа взгляду открывался длинный коридор с открытыми дверями, откуда падал скудный серый свет. В проеме ближайшего помещения Абдуф увидел ряды полированных деревянных стульев и светлый линолеум на полу – строгое убранство молитвенного зала.
– Идите за мной, – сказала монахиня. – Мы сейчас ужинаем.
– Так рано? – удивился Карим.
Сестра подавила смешок, звонкий, как у молодой девушки.
– Разве вам не известен образ жизни кармелиток? Ежедневно в семь часов вечера мы снова идем на молитву.
Карим вошел в трапезную следом за своей провожатой; их фигуры отражались в блестящем линолеуме, как в озерной воде. В большом ярко освещенном зале сидели, ужиная и беседуя, десятка три монахинь. Их лица и покрывала казались вырезанными из картона и жесткими, как облатки. Несколько сестер взглянули на полицейского, кое-кто улыбнулся, но разговор не прервался ни на миг. Карим услышал французскую, английскую и какую-то из славянских, вроде бы польскую, речь. Сестра усадила его в конце стола, перед глубокой тарелкой с густым коричневатым супом.
– Ешьте, сын мой. Такой молодой человек, как вы, всегда голоден...
Опять это елейное «сын мой»!.. Но Кариму не хотелось обижать монахиню. Он посмотрел в тарелку и вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. В несколько секунд он расправился с супом, заедая его кусками хлеба с сыром. Еда была вкусной, душистой – так пахнут только домашние блюда, приготовленные умелой хозяйкой из всего, что есть под рукой. Карим налил себе воды из металлического кувшинчика и поднял глаза: монахиня разглядывала его, перешептываясь со своими товарками. Она сказала:
– Мы обсуждали вашу прическу. Как у вас получаются такие косы?
– Да сами собой. Курчавые волосы, если их не стричь, легко переплетаются. На Ямайке их называют dreadlocks. Тамошние мужчины никогда не бреют бороды и не стригут волос – религия не дозволяет, как у раввинов. Когда эти dreadlocks вырастают до нужной длины, их намазывают глиной, чтобы сделать тяжелее, и...
Карим вдруг замолчал: он вспомнил о цели своего приезда и собрался было объясниться, но сестра его опередила:
– Что привело вас к нам, сын мой? И почему вы носите под курткой пистолет?
– Я из полиции. Мне нужно увидеть сестру Андре. Непременно.
Монашки не прекращали беседы, но лейтенант понял, что они слышат каждое его слово. Женщина ответила:
– Сейчас мы ее вызовем. – Она сделала знак одной из своих соседок и снова обратилась к Кариму: – Пойдемте со мной.
Сыщик встал и слегка поклонился сидевшим за столом, в знак прощания и благодарности. Настоящий бандит с большой дороги, приветствующий тех, кто оказал ему гостеприимство. Он шел следом за монахиней по блестевшему чистотой коридору. Внезапно женщина обернулась к нему с вопросом:
– Вас ведь предупредили?
– О чем?
– Вы можете поговорить с сестрой Андре, но не сможете ее увидеть. Вы будете слушать ее, но только издали.
Карим растерянно глядел на вздымавшиеся края черного монашеского покрывала; чем-то оно напоминало ему сумрачные церковные своды.
– Мрак, – прошептала женщина. – Сестра Андре дала обет жить во мраке. Вот уже четырнадцать лет, как мы не видели ее лица. Боюсь, теперь она уже совсем ослепла.
Они вышли из здания. Последние солнечные лучи догорали за массивными базиликами. Во дворе хозяйничал свежий ветер. Они подошли к церкви с нарядными башнями и свернули за угол. Карим увидел маленькую деревянную дверь. Сестра порылась в кармане, и он услышал звяканье ключей.
Монахиня приоткрыла дверь и ушла, оставив сыщика одного. Тьма в церкви казалась обитаемой, заполненной влажными запахами, колеблющимися огоньками свечей, шероховатостью старого камня. Сыщик шагнул вперед и поднял голову, но не смог определить на взгляд высоту сводов. Слабые отсветы витражных окон тонули в наступавших сумерках; огоньки горевших свечей, таких крошечных в необъятной пустоте церкви, казалось, застыли от холода...
В душе Карима пробудились смутные воспоминания детства. Несмотря на арабское происхождение, он все-таки подсознательно проникся духом католицизма. По средам в середине дня в их приюте смотрели телевизор, но перед фильмом детям обязательно давали уроки катехизиса. Мучения на крестном пути. Безграничная доброта Христа. Раздача хлебов. И прочая муть... Неожиданно Карим ощутил тоску по прошлому и непривычное, благодарное чувство к своим воспитателям. Но он тотчас устыдился и одернул себя: нечего распускать нюни, что было, то прошло. Он из тех, кто живет сегодняшним днем. Одной минутой. По крайней мере, ему нравилось воображать себя именно таким – крутым парнем без всяких дурацких комплексов.
Он пошел вдоль нефа. В нишах за деревянными решетками смутно виднелись темные драпировки и мраморные надгробия, поблескивали золотом картины. Здесь едко пахло пылью. Внезапно Карим вздрогнул: из одной ниши донесся шорох. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы различить тень в тени – и разжать руку, инстинктивно схватившуюся за пистолет.
В глубине ниши, застыв, как изваяние, стояла сестра Андре.
31
Она стояла, опустив голову; монашеский убор полностью скрывал ее голову и плечи. Карим понял, что не увидит ее лица, и вдруг его осенило: наверное, эта женщина и есть мать умершего ребенка. Быть может, у обоих на лице имелась какая-то отметина, особенность, позволявшая установить фамильное сходство. Эта мысль так захватила сыщика, что он не расслышал первые слова женщины.
– Что вы сказали? – в растерянности промямлил он.
– Я спросила, зачем вы пришли.
Голос был глубокий и мягкий, как звук виолончели.
– Сестра, я из полиции. Я хочу говорить с вами о мальчике по имени Жюд.
Темное покрывало не всколыхнулось, не дрогнуло.
– Четырнадцать лет назад вы похитили или уничтожили все фотографии, на которых был снят маленький Жюд Итэро. Это произошло в Сарзаке. А в Каоре вы с той же целью подкупили фотографа. Вы обманывали детей. Вы устраивали пожары, воровали. И все это ради того, чтобы убрать с фотографий одно детское лицо. Зачем вы это делали?
Монахиня по-прежнему стояла недвижно, как статуя. Казалось, под черной вуалью была только пустота.
– Я выполняла приказания, – наконец произнесла она.
– Чьи?
– Матери ребенка.
Карима даже передернуло от досады. Он знал, что эта женщина говорит правду. Не прошло и минуты, как его замечательная гипотеза «монахиня-мать-сын» рассыпалась в прах.
Сестра Андре отворила дверцу в деревянной решетке, отделявшей ее от Карима, и твердой поступью прошла к соломенным стульям центрального нефа. Там она преклонила колени на молельной скамеечке у колонны и опустила голову. Карим сел на стул в соседнем ряду, лицом к ней. Воздух был насыщен запахами горящего воска и ладана.
– Я слушаю вас, – сказал он, вглядываясь в темное покрывало на месте лица.
– Она пришла однажды, воскресным вечером; это было в июне восемьдесят второго года.
– Вы прежде были знакомы?
– Нет. Мы впервые встретились в этой церкви. Я так и не видела ее лица. Она не назвала мне своего имени и ничего о себе не сообщила. Просто сказала, что нуждается в моей помощи. В одном необычном деле... Она хотела, чтобы я уничтожила все школьные фотографии ее ребенка, чтобы исчезли все изображения его лица.
– Зачем ей это понадобилось?
– Она была безумна.
– Ну что вы такое говорите, сестра! Найдите другое объяснение.
– Она утверждала, что ее дитя преследуют демоны.
– Демоны?
– Да, она выразилась именно так. Она говорила, что они хотят украсть его лицо...
– Других причин она не называла?
– Нет. Только твердила, что сын ее проклят. Что его лицо – доказательство, отражение козней сатаны. Еще она сказала, что в течение двух лет ей удавалось избегать несчастья, но теперь оно снова настигло их, и демоны опять бродят вокруг. Повторяю вам: это был бессмысленный бред. Женщина просто сошла с ума.
Карим жадно слушал сестру Андре. Он не понимал, что мать ребенка имела в виду под «доказательством», но одно было совершенно ясно:
Двухлетняя отсрочка, о которой она говорила, – это годы, прожитые в Сарзаке, в условиях строжайшего инкогнито. Откуда же они явились туда – мать и сын?
– Если мальчика в самом деле преследовали какие-то опасные существа, то почему мать поручила эту тайную миссию монахине, которая легко обращает на себя внимание?
Женщина не ответила.
– Прошу вас, скажите правду, сестра! – прошептал Карим.
– Она говорила, что испробовала все для спасения своего ребенка, но демоны оказались сильнее ее. И тогда осталось это последнее средство – уничтожить его лицо, чтобы изгнать демонов.
– Как это?
– По ее словам, только монахиня могла раздобыть снимки, сжечь их и тем самым победить дьявола. Таким образом я избавила бы от опасности лицо ее сына.
– Сестра, я ничего не понимаю.
– Говорю вам, эта женщина была безумна.
– Но почему именно вы? Господи боже, ведь ваш монастырь находится в двухстах километрах от Сарзака!
Женщина долго молчала. Потом ответила:
– Она искала меня. Она выбрала меня.
– С какой стати?
– Я не всегда была кармелиткой. В те времена, когда я еще не ведала о своем призвании, у меня была семья. Я ушла в монастырь, покинув мужа и маленького сына. Эта женщина думала, что именно по этой причине я не останусь глуха к ее мольбам. И она оказалась права.
Карим пристально вглядывался в темноту под покрывалом. Он продолжал настаивать:
– Сестра, вы не все мне сказали. Если вы думали, что женщина безумна, то зачем подчинились ей? Зачем проделали такой длинный путь ради нескольких снимков, обманывали, крали, сжигали?
– Из-за ребенка. Несмотря на безумие матери, несмотря на ее бредовые речи, я... я чувствовала, что ему и впрямь грозит какая-то серьезная опасность. И что единственное средство помочь ему – это выполнить приказ его матери. Хотя бы для того, чтобы унять ее безумный страх.
У Карима пересохло в горле, по телу снова пробежала дрожь. Придвинувшись к монахине, он постарался спросить как можно мягче:
– Расскажите об этой женщине. Как она выглядела?
– Очень высокая, не меньше метра восьмидесяти ростом, могучего сложения, с широкими мужскими плечами. Я ни разу не видела ее лица, но запомнила волосы – густые, черные, волнистые, настоящая грива. И она всегда была в черном, в каком-нибудь свитере из хлопка или шерсти.
– А отец мальчика? Она не упоминала о нем?
– Нет, никогда.
Карим оперся о скамеечку и наклонился к монахине.
Женщина инстинктивно отшатнулась.
– Сколько раз она приходила? – спросил он.
– Четыре или пять. Всегда по воскресеньям. С утра. Она составила список имен и адресов – фотографа, семей, где могли храниться фотографии. В будние дни я ездила и собирала их. Разыскивала семьи. Одних обманывала, у других брала тайком. Подкупила фотографа – деньгами, которые она мне дала.
– И вы отдавали ей эти снимки?
– Нет. Я уже сказала: она требовала, чтобы я их сжигала своими руками. Она только зачеркивала имена в списке. И когда все они были вычеркнуты, я почувствовала, что у нее будто камень с души свалился. Она исчезла, и больше я ее не видела. А я выбрала себе в удел тьму и уединение. Один лишь Господь лицезреет меня. С тех пор я каждый день молюсь за этого мальчика. Я...
Внезапно она осеклась, словно ей пришло в голову нечто ужасное:
– Почему вы здесь? Зачем эти расспросы? Господи, неужели Жюд...
Карим встал. Удушливый запах ладана жег ему горло. Он вдруг услышал собственное громкое, тяжелое дыхание. С трудом проглотив слюну, он устремил взгляд на сестру Андре.
– Вы сделали то, что считали своим долгом, – глухо промолвил он. – Но это не помогло. Через месяц мальчик умер. Я не знаю, как и почему. Но его мать была не так уж безумна. А вчера вечером в Сарзаке кто-то осквернил его могилу. И теперь я почти уверен, что виновные – те самые демоны, которых боялась его мать. Эта женщина жила в кошмаре вечного страха. И теперь тот же кошмар возродился вновь.
Монахиня простонала, не поднимая головы. Черно-белые крылья ее убора всколыхнулись от рыданий. Карим продолжал говорить; его голос звучал все громче и увереннее. Он уже не знал, к кому обращается – к ней, к себе самому или к умершему мальчику...
– Сестра, я всего лишь молодой неопытный сыщик, да к тому же бывший вор. Я расследую это дело один и вслепую. Но те мерзавцы, которые залезли в склеп, еще не знают, что их ждет. – И он судорожно вцепился в спинку стула. – Потому что я дал клятву мертвому малышу, ясно вам? Потому что сам я никто и ниоткуда, и ничто меня не остановит. Потому что это мое дело, и я, кровь из носу, доведу его до конца. До конца, ясно вам?
Полицейский нагнулся. Он почувствовал, как соломенная спинка скамьи затрещала под его пальцами.
– Что вы сказали? – в растерянности промямлил он.
– Я спросила, зачем вы пришли.
Голос был глубокий и мягкий, как звук виолончели.
– Сестра, я из полиции. Я хочу говорить с вами о мальчике по имени Жюд.
Темное покрывало не всколыхнулось, не дрогнуло.
– Четырнадцать лет назад вы похитили или уничтожили все фотографии, на которых был снят маленький Жюд Итэро. Это произошло в Сарзаке. А в Каоре вы с той же целью подкупили фотографа. Вы обманывали детей. Вы устраивали пожары, воровали. И все это ради того, чтобы убрать с фотографий одно детское лицо. Зачем вы это делали?
Монахиня по-прежнему стояла недвижно, как статуя. Казалось, под черной вуалью была только пустота.
– Я выполняла приказания, – наконец произнесла она.
– Чьи?
– Матери ребенка.
Карима даже передернуло от досады. Он знал, что эта женщина говорит правду. Не прошло и минуты, как его замечательная гипотеза «монахиня-мать-сын» рассыпалась в прах.
Сестра Андре отворила дверцу в деревянной решетке, отделявшей ее от Карима, и твердой поступью прошла к соломенным стульям центрального нефа. Там она преклонила колени на молельной скамеечке у колонны и опустила голову. Карим сел на стул в соседнем ряду, лицом к ней. Воздух был насыщен запахами горящего воска и ладана.
– Я слушаю вас, – сказал он, вглядываясь в темное покрывало на месте лица.
– Она пришла однажды, воскресным вечером; это было в июне восемьдесят второго года.
– Вы прежде были знакомы?
– Нет. Мы впервые встретились в этой церкви. Я так и не видела ее лица. Она не назвала мне своего имени и ничего о себе не сообщила. Просто сказала, что нуждается в моей помощи. В одном необычном деле... Она хотела, чтобы я уничтожила все школьные фотографии ее ребенка, чтобы исчезли все изображения его лица.
– Зачем ей это понадобилось?
– Она была безумна.
– Ну что вы такое говорите, сестра! Найдите другое объяснение.
– Она утверждала, что ее дитя преследуют демоны.
– Демоны?
– Да, она выразилась именно так. Она говорила, что они хотят украсть его лицо...
– Других причин она не называла?
– Нет. Только твердила, что сын ее проклят. Что его лицо – доказательство, отражение козней сатаны. Еще она сказала, что в течение двух лет ей удавалось избегать несчастья, но теперь оно снова настигло их, и демоны опять бродят вокруг. Повторяю вам: это был бессмысленный бред. Женщина просто сошла с ума.
Карим жадно слушал сестру Андре. Он не понимал, что мать ребенка имела в виду под «доказательством», но одно было совершенно ясно:
Двухлетняя отсрочка, о которой она говорила, – это годы, прожитые в Сарзаке, в условиях строжайшего инкогнито. Откуда же они явились туда – мать и сын?
– Если мальчика в самом деле преследовали какие-то опасные существа, то почему мать поручила эту тайную миссию монахине, которая легко обращает на себя внимание?
Женщина не ответила.
– Прошу вас, скажите правду, сестра! – прошептал Карим.
– Она говорила, что испробовала все для спасения своего ребенка, но демоны оказались сильнее ее. И тогда осталось это последнее средство – уничтожить его лицо, чтобы изгнать демонов.
– Как это?
– По ее словам, только монахиня могла раздобыть снимки, сжечь их и тем самым победить дьявола. Таким образом я избавила бы от опасности лицо ее сына.
– Сестра, я ничего не понимаю.
– Говорю вам, эта женщина была безумна.
– Но почему именно вы? Господи боже, ведь ваш монастырь находится в двухстах километрах от Сарзака!
Женщина долго молчала. Потом ответила:
– Она искала меня. Она выбрала меня.
– С какой стати?
– Я не всегда была кармелиткой. В те времена, когда я еще не ведала о своем призвании, у меня была семья. Я ушла в монастырь, покинув мужа и маленького сына. Эта женщина думала, что именно по этой причине я не останусь глуха к ее мольбам. И она оказалась права.
Карим пристально вглядывался в темноту под покрывалом. Он продолжал настаивать:
– Сестра, вы не все мне сказали. Если вы думали, что женщина безумна, то зачем подчинились ей? Зачем проделали такой длинный путь ради нескольких снимков, обманывали, крали, сжигали?
– Из-за ребенка. Несмотря на безумие матери, несмотря на ее бредовые речи, я... я чувствовала, что ему и впрямь грозит какая-то серьезная опасность. И что единственное средство помочь ему – это выполнить приказ его матери. Хотя бы для того, чтобы унять ее безумный страх.
У Карима пересохло в горле, по телу снова пробежала дрожь. Придвинувшись к монахине, он постарался спросить как можно мягче:
– Расскажите об этой женщине. Как она выглядела?
– Очень высокая, не меньше метра восьмидесяти ростом, могучего сложения, с широкими мужскими плечами. Я ни разу не видела ее лица, но запомнила волосы – густые, черные, волнистые, настоящая грива. И она всегда была в черном, в каком-нибудь свитере из хлопка или шерсти.
– А отец мальчика? Она не упоминала о нем?
– Нет, никогда.
Карим оперся о скамеечку и наклонился к монахине.
Женщина инстинктивно отшатнулась.
– Сколько раз она приходила? – спросил он.
– Четыре или пять. Всегда по воскресеньям. С утра. Она составила список имен и адресов – фотографа, семей, где могли храниться фотографии. В будние дни я ездила и собирала их. Разыскивала семьи. Одних обманывала, у других брала тайком. Подкупила фотографа – деньгами, которые она мне дала.
– И вы отдавали ей эти снимки?
– Нет. Я уже сказала: она требовала, чтобы я их сжигала своими руками. Она только зачеркивала имена в списке. И когда все они были вычеркнуты, я почувствовала, что у нее будто камень с души свалился. Она исчезла, и больше я ее не видела. А я выбрала себе в удел тьму и уединение. Один лишь Господь лицезреет меня. С тех пор я каждый день молюсь за этого мальчика. Я...
Внезапно она осеклась, словно ей пришло в голову нечто ужасное:
– Почему вы здесь? Зачем эти расспросы? Господи, неужели Жюд...
Карим встал. Удушливый запах ладана жег ему горло. Он вдруг услышал собственное громкое, тяжелое дыхание. С трудом проглотив слюну, он устремил взгляд на сестру Андре.
– Вы сделали то, что считали своим долгом, – глухо промолвил он. – Но это не помогло. Через месяц мальчик умер. Я не знаю, как и почему. Но его мать была не так уж безумна. А вчера вечером в Сарзаке кто-то осквернил его могилу. И теперь я почти уверен, что виновные – те самые демоны, которых боялась его мать. Эта женщина жила в кошмаре вечного страха. И теперь тот же кошмар возродился вновь.
Монахиня простонала, не поднимая головы. Черно-белые крылья ее убора всколыхнулись от рыданий. Карим продолжал говорить; его голос звучал все громче и увереннее. Он уже не знал, к кому обращается – к ней, к себе самому или к умершему мальчику...
– Сестра, я всего лишь молодой неопытный сыщик, да к тому же бывший вор. Я расследую это дело один и вслепую. Но те мерзавцы, которые залезли в склеп, еще не знают, что их ждет. – И он судорожно вцепился в спинку стула. – Потому что я дал клятву мертвому малышу, ясно вам? Потому что сам я никто и ниоткуда, и ничто меня не остановит. Потому что это мое дело, и я, кровь из носу, доведу его до конца. До конца, ясно вам?
Полицейский нагнулся. Он почувствовал, как соломенная спинка скамьи затрещала под его пальцами.