Страница:
Item, запрещается как пословица заразная: «Общее горе – полгоря»; сперва в ней говорилось «дураку полгоря», они-то ее и переиначили. По настоянию Сенеки и других моральных философов, считай сущей нелепостью изречение: «Добро твори, а кому – не смотри»; нет. хорошенько смотри – кому, не оказался бы неблагодарный, что с твоим добром сбежит и им же тебе глаза колоть будет, не попался бы подлец, что сядет тебе на шею. или грубиян, что станет хлопать по плечу, или муравей, у которого крылья вырастут, или другое ничтожество, что наверх вознесется, или змея, что, пригревшись на твоей груди, ужалит насмерть. Не следует говорить: «Чем длинней за тобой хвост, тем больше почет», – а наоборот: «Чем больше почет, тем длиннее хвост»; да ради почета многие готовы сами влачиться в пыли.
Item, по ходатайству садовников [627], впредь да не скажут худого слова о верном псе, но пусть скажут об осле: «И сам капусту ест. и другим не мешает». Исправим также поговорку: «С начальником не дели груши», – надо: «дели только баклуши», все другое он заберет себе целиком. Неверно также: «Кто всего желает, все потеряет», – нынче хочешь получить хоть что-нибудь, метить надо на все и даже более того. Посему советуем говорить как тот, чье имя умолчим: «Знайте, раз все могу, то всего и хочу». Врет также поговорка: «Хорошо поет Марта, как поела в два рта», – тут не годится ни «хорошо», ни «плохо»: наевшись, и Марта не поет, и Марс не воюет, а спать ложатся. «У каждого безумца свой пунктик», – не один пунктик, но два, а через год и сто. «Что в обычае, без того не обойтись», – сущая глупость. Отлично обходятся – ныне только в обычае, но не в ходу, добро, добродетель, доброчестность, добронравие, все с «добра» начинающееся. «Скажешь слово, а дьявол тебе сотню», – такой же вздор. Ежели слово дурное, зачем его говорить? Ежели доброе, дьявол его ни за что не скажет. Сильно ошибался тот, кто сказал: «Смирный – всегда последний»; нет, ныне смирные хотят быть первыми, во всем верх брать. Как нелепость запрещаем: «Лучше друзья на торжке. чем деньги в мешке»; во-первых, где их найдешь, друзей истинных и верных; во-вторых, у кого мешок денег, дружки найдутся – и в любом месте. «Удачливых держись, неудачников сторонись» – сказано, видать, невезучим игроком; напротив, удачливые и без тебя обойдутся, а неудачникам надо помогать. «Нет худа без добра», – это так, но из них двоих беда всегда первой идет, а впусти в дверь одну беду, войдет сотня, беда никогда не приходит одна.
Item, повелеваем исправить поговорку: «Куда ни придешь, поступай как все», – надо говорить: «как должно». А вот эту вовсе отменить: «Плохо тому дому, где нет тонзуры», – как раз наоборот, очень хорошо тему дому, а вот появится тонзура – очень плохо, ибо стадо церковное любую живность проглотит и самый достаточный дом разорит. «Хоть встанешь раньше, не рассветет скорее», – присловье любителей поспать: помни, трудом день светел, а кто рано встает – полтора дня живет, а кто поздно спит – весь день спешит. «Третий не желает – подеремся вдвоем», – никак не годится для Валенсии – там, хочешь-не хочешь, тебя понудят вмешаться и будешь драться, как ни противно сие благоразумному. Велим отныне не говорить: «Где дают, там берут», – порядок тут указан неверно; на сей предмет можно было бы и загадку загадать: «Что начали раньше – давать или брать?» – «Кто просить не умеет, жить не умеет», – какое заблуждение! Напротив, людям порядочным просить – это смерть, и поговорку надобно исправить так: «Кто терпеть не умеет, жить не умеет». Еще хуже присловье: «Кто богат, у того все идет на лад»; вовсе нет – надо: «все идет прахом». Также не годится: «Желание – это жизнь», – не жизнь, а смерть.
Item, запрещается как нелепость пословица: «В Иванов день ссора, весь год жить без спора», – ну, чем лучше ссора в Иванов день ссоры в Антонов день? И ежели кто проведет дурно Иванов день, почему ему ждать доброй Пасхи? «Уж больно грозен наш Педро козам», – а зачем с козами быть ласковым? «Кто жизнь свою меняет, тому бог помогает», – разумей, меняет, как дела пошли худо; менять карту, когда пошла плохая игра, прием умелых игроков. «Кто умеет терпеть, тому хорошо служат», – вот уж нет: чем ты терпеливей, тем хуже тебе служат. «Хочешь стать папой? Вбей себе это в голову», – ох, многие себе это вбили, а из причетников не вышли; лучше бы сказать: «Возьмись за дело обеими руками», копи добрые дела, заслуги. «Язык до Рима доведет», – разумей, покаяние за грех болтливости. Ни в коем случае не говорить: «За вином да гульбой день красный прошел», – не красный, а черный: остался ты бледен, беден, нос посинел, щеки пожелтели, губы побелели – всеми красками поплатился за красную. Также неправильно говорить: «Дурные привычки исправятся слишком поздно либо никогда», – нет, не поздно, но очень скоро; ежели ты с ними не покончишь, они тебя прикончат, погубят и жизнь, и имущество, и честь. Обманывался также сказавший: «Женишься – смиришься»; напротив, надо чтобы смирилась женщина, когда вступает в брак, а что до мужчин, замечено, что они только злее становятся. Недаром на вопрос: «Почему твой дружок не сердит?» – ответ гласит: «Потому что не женат». Повелеваем читать наоборот пословицу: «Безумные глаголют истину», надо: кто глаголет истину, тех почитают безумцами, почему и были отвергнуты истины весьма важные, что просветили бы многих. Того, кто сказал: «Не женись в Толедо, будешь бедным», надо было бы спросить: «А где будет по-другому?» В любом уголке земли брак – это брак. «Стыдливого дьявол во дворец привел», – ныне такого не бывает, проникают во дворцы лишь обманщики да льстецы. «Не верь тому лекарю и законнику, который ошибается», – напротив, такому-то и верь, только помни, что обычно они говорят наоборот, стало быть, тогда-то попадут в точку. «Не замочив штанов, не выловишь форель», – прекрасно выловишь, хорошим рыбакам готовенькую форель приносят. «Хуже глухого, кто не хочет слушать», – есть и похуже: тот, у кого «в одно ухо входит, в другое выходит». «Туда законы идут, куда короли гнут», – не короли, а дурные министры. «В опасном месте иди последним», – ни в коем случае, ни первым, ни последним, лучше обойди. «Соседу бороду бреют, мыль свою поскорее». К чему? Чтобы тебя легче было брить, а потом и забрить? «Больше даст скупец, чем голяк», – голяк-то уже отдал все, одно за другим, вплоть до плаща, а скупец еще почесывается да приговаривает: «Чтобы денежки иметь, надо их беречь».
Item, повелеваем не говорить: «Слуги – враги беспардонные», – напротив, на каждую оплошность у них сотня пардонов. А вот детей, тех можно так называть, либо врагами милыми, потому что, когда малы, мы от них смеемся, а когда вырастут – плачем. «Большая нога и большое ухо – примета большого олуха», – вовсе нет: маленькая ножка – примета вертопраха и непоседы, а большое ухо – сокровище для государя, который должен все слышать.
Item, пусть никто не думает, что «Хороши рукава, да Пасха прошла» [628], – вовсе теперь нехороши, чем шире, тем хуже. Не следует также говорить: «Молчание – знак согласия», напротив, это политичный способ не соглашаться, а уж если кто согласен и если это ему выгодно, не смолчит, а отсыплет с полдюжины «да». «Так заведено в Арагоне – за хорошую службу плохая награда», – ныне арагонцы перевернули поговорку. «Не нашлось порядочного, сделали моего мужа членом совета», – ошибается жена; за то и сделали, что явный подлец, ныне таких и выискивают. «Кто хочет мула без изъяна, пусть и останется без него», – чепуха, лучше исправить изъян. «Кто дает быстро, дает дважды», – неправильно; не дважды, но трижды и четырежды; не успеет дать, как снова просят, и он снова дает; стало быть, пока скупец один раз даст, щедрый – четыре.
Таким же манером глашатай оповестил о запрещении многих других пословиц. Но странники наши, устав от их обилия, предоставили дело сие на усмотрение знатоков – да и Мозговитый торопил их в главную мастерскую, где шлифуют мозги и оттачивают разумение. Как и где, узнаем в следующем кризисе.
Кризис VII. Дочь без родителей на Верхотуре Мира
Item, по ходатайству садовников [627], впредь да не скажут худого слова о верном псе, но пусть скажут об осле: «И сам капусту ест. и другим не мешает». Исправим также поговорку: «С начальником не дели груши», – надо: «дели только баклуши», все другое он заберет себе целиком. Неверно также: «Кто всего желает, все потеряет», – нынче хочешь получить хоть что-нибудь, метить надо на все и даже более того. Посему советуем говорить как тот, чье имя умолчим: «Знайте, раз все могу, то всего и хочу». Врет также поговорка: «Хорошо поет Марта, как поела в два рта», – тут не годится ни «хорошо», ни «плохо»: наевшись, и Марта не поет, и Марс не воюет, а спать ложатся. «У каждого безумца свой пунктик», – не один пунктик, но два, а через год и сто. «Что в обычае, без того не обойтись», – сущая глупость. Отлично обходятся – ныне только в обычае, но не в ходу, добро, добродетель, доброчестность, добронравие, все с «добра» начинающееся. «Скажешь слово, а дьявол тебе сотню», – такой же вздор. Ежели слово дурное, зачем его говорить? Ежели доброе, дьявол его ни за что не скажет. Сильно ошибался тот, кто сказал: «Смирный – всегда последний»; нет, ныне смирные хотят быть первыми, во всем верх брать. Как нелепость запрещаем: «Лучше друзья на торжке. чем деньги в мешке»; во-первых, где их найдешь, друзей истинных и верных; во-вторых, у кого мешок денег, дружки найдутся – и в любом месте. «Удачливых держись, неудачников сторонись» – сказано, видать, невезучим игроком; напротив, удачливые и без тебя обойдутся, а неудачникам надо помогать. «Нет худа без добра», – это так, но из них двоих беда всегда первой идет, а впусти в дверь одну беду, войдет сотня, беда никогда не приходит одна.
Item, повелеваем исправить поговорку: «Куда ни придешь, поступай как все», – надо говорить: «как должно». А вот эту вовсе отменить: «Плохо тому дому, где нет тонзуры», – как раз наоборот, очень хорошо тему дому, а вот появится тонзура – очень плохо, ибо стадо церковное любую живность проглотит и самый достаточный дом разорит. «Хоть встанешь раньше, не рассветет скорее», – присловье любителей поспать: помни, трудом день светел, а кто рано встает – полтора дня живет, а кто поздно спит – весь день спешит. «Третий не желает – подеремся вдвоем», – никак не годится для Валенсии – там, хочешь-не хочешь, тебя понудят вмешаться и будешь драться, как ни противно сие благоразумному. Велим отныне не говорить: «Где дают, там берут», – порядок тут указан неверно; на сей предмет можно было бы и загадку загадать: «Что начали раньше – давать или брать?» – «Кто просить не умеет, жить не умеет», – какое заблуждение! Напротив, людям порядочным просить – это смерть, и поговорку надобно исправить так: «Кто терпеть не умеет, жить не умеет». Еще хуже присловье: «Кто богат, у того все идет на лад»; вовсе нет – надо: «все идет прахом». Также не годится: «Желание – это жизнь», – не жизнь, а смерть.
Item, запрещается как нелепость пословица: «В Иванов день ссора, весь год жить без спора», – ну, чем лучше ссора в Иванов день ссоры в Антонов день? И ежели кто проведет дурно Иванов день, почему ему ждать доброй Пасхи? «Уж больно грозен наш Педро козам», – а зачем с козами быть ласковым? «Кто жизнь свою меняет, тому бог помогает», – разумей, меняет, как дела пошли худо; менять карту, когда пошла плохая игра, прием умелых игроков. «Кто умеет терпеть, тому хорошо служат», – вот уж нет: чем ты терпеливей, тем хуже тебе служат. «Хочешь стать папой? Вбей себе это в голову», – ох, многие себе это вбили, а из причетников не вышли; лучше бы сказать: «Возьмись за дело обеими руками», копи добрые дела, заслуги. «Язык до Рима доведет», – разумей, покаяние за грех болтливости. Ни в коем случае не говорить: «За вином да гульбой день красный прошел», – не красный, а черный: остался ты бледен, беден, нос посинел, щеки пожелтели, губы побелели – всеми красками поплатился за красную. Также неправильно говорить: «Дурные привычки исправятся слишком поздно либо никогда», – нет, не поздно, но очень скоро; ежели ты с ними не покончишь, они тебя прикончат, погубят и жизнь, и имущество, и честь. Обманывался также сказавший: «Женишься – смиришься»; напротив, надо чтобы смирилась женщина, когда вступает в брак, а что до мужчин, замечено, что они только злее становятся. Недаром на вопрос: «Почему твой дружок не сердит?» – ответ гласит: «Потому что не женат». Повелеваем читать наоборот пословицу: «Безумные глаголют истину», надо: кто глаголет истину, тех почитают безумцами, почему и были отвергнуты истины весьма важные, что просветили бы многих. Того, кто сказал: «Не женись в Толедо, будешь бедным», надо было бы спросить: «А где будет по-другому?» В любом уголке земли брак – это брак. «Стыдливого дьявол во дворец привел», – ныне такого не бывает, проникают во дворцы лишь обманщики да льстецы. «Не верь тому лекарю и законнику, который ошибается», – напротив, такому-то и верь, только помни, что обычно они говорят наоборот, стало быть, тогда-то попадут в точку. «Не замочив штанов, не выловишь форель», – прекрасно выловишь, хорошим рыбакам готовенькую форель приносят. «Хуже глухого, кто не хочет слушать», – есть и похуже: тот, у кого «в одно ухо входит, в другое выходит». «Туда законы идут, куда короли гнут», – не короли, а дурные министры. «В опасном месте иди последним», – ни в коем случае, ни первым, ни последним, лучше обойди. «Соседу бороду бреют, мыль свою поскорее». К чему? Чтобы тебя легче было брить, а потом и забрить? «Больше даст скупец, чем голяк», – голяк-то уже отдал все, одно за другим, вплоть до плаща, а скупец еще почесывается да приговаривает: «Чтобы денежки иметь, надо их беречь».
Item, повелеваем не говорить: «Слуги – враги беспардонные», – напротив, на каждую оплошность у них сотня пардонов. А вот детей, тех можно так называть, либо врагами милыми, потому что, когда малы, мы от них смеемся, а когда вырастут – плачем. «Большая нога и большое ухо – примета большого олуха», – вовсе нет: маленькая ножка – примета вертопраха и непоседы, а большое ухо – сокровище для государя, который должен все слышать.
Item, пусть никто не думает, что «Хороши рукава, да Пасха прошла» [628], – вовсе теперь нехороши, чем шире, тем хуже. Не следует также говорить: «Молчание – знак согласия», напротив, это политичный способ не соглашаться, а уж если кто согласен и если это ему выгодно, не смолчит, а отсыплет с полдюжины «да». «Так заведено в Арагоне – за хорошую службу плохая награда», – ныне арагонцы перевернули поговорку. «Не нашлось порядочного, сделали моего мужа членом совета», – ошибается жена; за то и сделали, что явный подлец, ныне таких и выискивают. «Кто хочет мула без изъяна, пусть и останется без него», – чепуха, лучше исправить изъян. «Кто дает быстро, дает дважды», – неправильно; не дважды, но трижды и четырежды; не успеет дать, как снова просят, и он снова дает; стало быть, пока скупец один раз даст, щедрый – четыре.
Таким же манером глашатай оповестил о запрещении многих других пословиц. Но странники наши, устав от их обилия, предоставили дело сие на усмотрение знатоков – да и Мозговитый торопил их в главную мастерскую, где шлифуют мозги и оттачивают разумение. Как и где, узнаем в следующем кризисе.
Кризис VII. Дочь без родителей на Верхотуре Мира
Некоторые мудрецы полагали, что, хотя человек наиболее искусное и завершенное творение, ему для полного совершенства недостает еще многого. Один пожелал ему окошко в груди, другой – по глазу на ладонях, тот – замок на уста, этот – узду для страстей. Но я сказал бы – ему не хватает дымовой трубы на макушке, а кое-кому и двух, чтобы наружу выходили дым и чад, выделяющиеся из мозгов, – особливо же в старости; ведь как подумаешь хорошенько, в каждом возрасте есть свой недостаток, в ином и два, а в старости – сотня. Детство несведуще, молодость легкомысленна, зрелость натружена, а старость хвастлива: одолевают ее чад тщеславия, дым чванства, жажда почета и страсть к похвалам. И так как едкому этому дыму неоткуда выходить, кроме как из уст, он причиняет слушающим изрядную докуку, а ежели они разумны, вызывает смех.
Кто бы поверил, что Андренио, а тем паче Критило, прокаленные в мастерских разумения, только что выйдя из моральной бани благоразумия и трезвости, заплутаются на тропах добродетели, на стезях доброчестности! Но, подобно тому, как в отборном зерне заводится тля, его точащая, и в сердцевине кедра – червь, его грызущий, так в самой мудрости рождается спесь, ее омрачающая, и в недрах благоразумия – самомнение, его обесценивающее.
Итак, оба странника в сопровождении Мозговитого направились в Рим, с каждым шагом приближаясь к желанной Фелисинде. Без устали восхваляли они чудеса благоразумия, увиденные в чертогах венценосного Знания – великих людей, сплошь из мозгов состоящих, и других, в коих соку жизненного хватает на десяток и силы – на два десятка; да, то истинные гиганты доблести и мудрости, учредители, а не губители монархий, люди, у коих сотня ушей для слушания и столько же рук для делания. Восхищались странники также дивным способом обжигать великих мужей по пятьдесят-шестьдесят лет в учении и опыте. И еще видели они там, как лепили великого короля, – руки ему дали императора Карла Пятого, голову Филиппа Второго, сердце Филиппа Третьего и рвение к вере католической короля Филиппа Четвертого; нововылепленный король и давал им последние наставления в благоразумии.
– Знайте, – говорил он, – великих знаний человек достигает четырьмя путями: надо либо прожить много лет, либо посетить много стран, либо прочитать много хороших книг – что всего легче, либо много беседовать с друзьями учеными и разумными – что всего приятней.
И как последний завет благоразумия пожелал им испанскую стойкость и проницательность итальянскую. А главное, не допускать промаха в основных и важнейших шагах – ключах ко всей нашей жизни и ее достоинству.
– Посудите сами, – говорил он, – вот теряет человек зуб или ноготь, даже палец, – это не страшно, потерю нетрудно восполнить или скрыть; но если лишаешься руки, глаза или ноги – это уже изъян чувствительный, его сразу видно, он весь облик портит. Потому я говорю: ошибся человек в мелком деле, не беда, это нетрудно скрыть; но оплошать в деле важном для всей жизни, промахнуться в основных свершениях, от коих все бытие зависит, весь его строй. – большая потеря, ибо начинает хромать честь, страдает слава, и увечье наносится всей жизни.
Странники твердили этот урок, как вдруг увидели посреди большой дороги двух сражающихся отважных бойцов, причем поединок шел не на словах, а на шпагах – один наносил другому увесистые удары и в ответ получал такие же. Мозговитый вожак остановился и, дабы не втянули его в драку, попросил у спутников разрешения удалиться в убежище, вернуться в свою обитель, в укромный, как он сказал, приют благоразумия. Но они, крепко его ухватив, умоляли не оставлять их, тем паче в таких обстоятельствах; все трое поспешили к двум дерущимся, чтобы разнять их и помирить.
– Не делайте этого, – сказал Мозговитый, – кто разнимать суется, тому и достается.
Но друзья наши не послушались и, таща его с двух сторон, приблизились к сражающимся. Они ожидали, что увидят бойцов изувеченных, тяжко израненных смертоносной сталью, однако оказалось, что ни тот, ни другой не потеряли ни капли крови, ни единого волоска.
– Верно, эти воины заколдованы, – сказал Андренио, – они, как Оррило [629], не могут умереть, пока им не срежут на голове некий волосок – волосок счастливого случая – или не пронзят ступню, основание ноги, а значит, всей жизни, как говорит остроумный Ариосто, доселе должным образом не понятый, – не в обиду будь сказано итальянским ценителям поэзии.
– Ни то, ни другое, – возразил Мозговитый. – Я уже догадался, в чем дело. Знайте же, вот этот, первый, он из тех, кого называют бесчувственными, кого ничем не прошибешь, ничем не уязвишь, – им нипочем жестокие превратности фортуны, уколы собственного самолюбия, удары чужого коварства. Пусть весь мир против них сговорится, не собьешь их с дороги. Из-за этого не потеряют они аппетита, не лишатся сна – что иногда называют тупостью духа, а иногда его величием.
– А другой? – спросил Андренио. – Он такого могучего телосложения, такой дородный, раздутый.
– Этот, – отвечал Мозгач, – из другой породы людей, из тех, кого называют пустозвонами и воображалами. Они воздухом надуты, полнота их не настоящая, не весомая, это пузыри' пустопорожние – кольнешь, не кровь выйдет, но воздух, и они больше встревожатся уроном для репутации, нежели раной, им нанесенной.
Но еще удивительней было то, что, когда три странника приблизились к драчунам, те не только не прекратили дурацкую свою драку, но возобновили ее с удвоенным пылом. Два наших друга кинулись их разнимать и при этом выпустили Мозговитого, а тот, как человек с мозгами, махнул на чужое дело ради своего и укрылся в надежном месте, предоставив спутникам ввязываться в чужой спор, – увы, в трудную минуту разум подводит, а благоразумие, когда всего нужней, исчезает. Драчунов, наконец, с великим трудом угомонили и осведомились у них о причине спора, на что те ответили: из-за вас деремся. Странники ахнули, даже струхнули.
– Как это из-за нас? Ведь и вы нас не знаете, и мы вас не знаем.
– Вот и судите, как мало нужно дуракам, чтобы затеять драку. Сражались мы из-за того, кто вас заполучит и в свой край поведет.
– О, коли такова причина, просим вас отложить шпаги и поведать нам, кто вы и куда намерены нас вести, – чтобы мы сами могли выбрать
– Я, – сказал первый, во всем желавший быть первым, – веду смертных путников к бессмертию, к вершинам мира, в край почета, в сферу славы.
– Превосходно, – сказал Критило, – я выбираю это.
– А ты что предлагаешь? – спросил Андренио у другого.
Я, – отвечал тот, – из этой части жизни веду утомленных путников к желанному отдыху, покою и миру.
Сладкой музыкой прозвучало для Андренио упоминание об отдыхе, о том, что можно сложить руки и предаться заслуженной праздности, – он тут же объявил, что это ему по душе. Спор возобновился и еще жарче стал – вступили теперь в стычку не только два бойца, но и два странника, все четверо.
– Я намерен предаться сладостной праздности, – говорил Андренио. – Пора отдохнуть. Пусть трудятся молодые, те, что теперь вступают в мир, пусть попотеют, как мы потели, пусть изводят себя и терзают ради благ, приносимых усердием и Фортуной; а нам, старикам, можно уже предаться приятной праздности и отдохновению, подумать о своем удовольствии, а это в жизни не последнее.
– Кто тебе это сказал? – возразил Критило. – Чем старе человек, тем больше он – человек, тем больше должен стремиться к почету и славе. Питаться ему надобно не землею, но небом; живет он теперь не плотской, чувственной жизнью людей молодых или скотов, но жизнью духовной, возвышенной жизнью стариков и небесных духов. Наслаждается он плодами славы, обретенными в трудах неустанных, – пусть же усилия прежних возрастов венчает достойная старость.
Целый, столь ценный для них, день потратили они на неразумный спор – за спиной каждого стоял его опекун; Критило опекал Кичливый, Андренио поддерживал Ленивый, да так и не пришли к согласию – напротив, очутились на грани разрыва, ни один не желал уступить. Наконец Андренио, дабы не упрекнули его в том, что всегда перечит и по-своему поступает, на сей раз покорился, сказав, что сдается не ради правоты Критило, но ради его покоя. И вот, повел их Воображала, а Лентяй брел следом, надеясь, что потом, когда разочаруются, – в чем он был уверен, – ему удастся увести их в его край. После недолгого пути увидели они гору, весьма гордо возвышавшуюся. Кичливый принялся ею восторгаться, не жалея хвалебных эпитетов.
– Глядите, – говорил он. – какая высота, какое величие, какая возвышенность!
– А светлость забыл? – ехидно вставил Лентяй.
Венчало вершину горы странное здание, сплошь из дымовых труб, – не семь их было, но семьдесят, – и из всех валил густой дым, стелясь по ветру горделивыми плюмажами, которые безжалостно уносило ветром.
– Похоже на вечный фейерверк, – сказал Критило.
– Какой неуютный дом! – говорил Андренио. – Ну кто станет в нем жить? Что до меня, четверти часа не выдержал бы.
– Много ты смыслишь! – возразил Спесивый. – Напротив, это и есть достойное местопребывание для личностей, для людей почитаемых и восхваляемых.
Дымовых труб там было видимо-невидимо – одни на французский лад, скрытые и тонкие; другие на испанский – колоколообразные и гулкие, дабы и тут обнаружилось природное различие двух этих наций, противоположных во всем – в одежде, в пище, в походке и разговоре, в складе души и ума.
– Видите вон там, – говорил Тщеславный, – знаменитейший в мире дворец?
– Чем же он знаменит? – спросил Андренио.
А Лентяй на это:
– Я бы сказал – обилием сажи и копоти от клубов дыма.
– А разве ныне есть «в мире что-либо более ценное и для всех желанное, чем дым гордыни?
– Неужели? А на что он может сгодиться? Разве что лицо очернит, плакать заставит да выкурит из дому, а то и со свету – и даже достойного человека.
– Неверно ты рассуждаешь! Ныне люди от него не только не бегут, но за ним гонятся. Есть такие, что за глоток дыма отдали бы все золото Генуи, а то и Тибара [630]. Сам видел, как некто давал больше десяти тысяч ливров за одну унцию дыма. Говорят, дым ныне – величайшее сокровище иных государей, он для них, что твоя Индия – им оплачивают величайшие заслуги и довольствуют самых рьяных честолюбцев.
– Как это – платят дымом? Разве это возможно?
– Вполне, раз он людям так приятен. Ты не слышал, как говорят, что от дыма Испании блистает Рим? Понимаешь ли ты, как важно какому-нибудь кабальеро пустить дым титулом, а его супруге – стать графиней, маркизой, и чтобы их величали «сиятельствами»? Сколько дыму в звании маршала, пэра Франции, гранда Испании, графа палатинского в Германии, воеводы в Польше? И думаешь, они дешево ценятся, эти плюмажи, реющие на ветру своей суетности? Дым честолюбия бодрит воина, питает ученого – все его жаждут. Как ты полагаешь, чем были и суть все эти знаки, придуманные как награда или как утеха спеси, чтобы от прочих людей отличаться, – все эти венки римские, гражданские [631] или стенные [632], венки дубовые или травяные [633], персидские диадемы, африканские тюрбаны, испанские мантии, английские подвязки и белые ленты? Дым все это, порою пестрый, порою терпкий, но всегда, повсюду и всем приятный.
С весельем на лицах и в сердцах карабкались они наверх по крутым склонам, как вдруг внутри дымного чертога послышался странный шум.
– Еще и это? – возмутился Андренио. – Не только дым, еще и шум? Смахивает на кузницу. Итак, вот перед нами две из трех бед, что выводят человека из терпения.
– А шум тоже, – объяснил Кичливый, – одно из самых ценных и желанных благ мира.
– Шум ценится? – удивился Андренио.
– О да, здесь народ шумливый, все стремятся наделать в мире шуму, чтобы о них говорили. Все дают о себе знать и сами говорят погромче – мужи достойные, женщины прославленные, сплошь знаменитости! А ежели этого не делать, мир тебя и не заметит; нет на коне ни колокольцев, ни бубенцов, никто на коня не оглянется, даже бык его запрезирает. Будь ты семи пядей во лбу, а коль себя не похвалишь, не дадут за тебя и двух бобов. Хоть ученый, хоть храбрец, а не шумит, так его и не знают, не уважают, ни во что не ставят.
Шум и гам временами так усиливались, что казалось – сейчас башня эта вавилонская обвалится.
– Что там такое? – спросил Критило. – Наверно, какая-то важная новость?
– А это прославляют некую персону, – сказал Воображала.
– Кого же? Выдающегося ученого или победоносного полководца? – спросил Андренио.
– О, зачем так пышно! – со смехом возразил Ленивый. – В наше-то время кричат «ура» по менее значительным поводам. Наверно, кто-то просто отпустил шуточку из тех, что в ходу у ярмарочных шарлатанов, или с блеском сыграл роль, – вот его и превозносят.
– За такой пустяк? – воскликнули странники. – Так вот каковы нынешние восхваления!
– Достаточно сказать, что ныне больше прославляют за острое словцо, чем за острое копье. Люди ездят из края в край, из страны в страну, а что нам привозят? Побасенку, остроту, байку – мол, так легче жить, легче беды сносить; какая-нибудь интрижка теперь гремит больше, чем блестящая стратагема. В прежние времена восхищались мудрыми речениями, героическими сентенциями государей и правителей, теперь же превозносят пошлую шутку плута да плоскую остроту куртизанки.
Тут по разреженному до рези в ушах воздуху пронеслись звуки боевого рога, будоража душу и взбадривая дух.
– Что это? – спросил Андренио. – К чему зовет сей благородный инструмент, душа просторов, глашатай славы? Быть может, будит воинов на славную битву, либо зовет отпраздновать одержанную победу?
– Э нет, совсем не то, – ответил Лентяй, – Догадываюсь, исходя из своего опыта, что это. Наверно, кто-то из капитанов, из заправил, здесь обитающих, предложил здравицу.
– Помилуй, что ты говоришь? – возмутился Критило. – Скажи – он совершил бессмертный подвиг, скажи – одержал блистательную победу, и рог сей призывает пить кровь врагов, но не говори, будто он просто возвещает о здравице на пиру, – гадко и подло при делах столь пошлых прибегать к возвышенным звукам, созданным для прославления героев.
Они уже собирались войти внутрь, но Андренио замешкался, заглядевшись на хвастливую пышность надменного чертога.
– Что смотришь? – спросил Тщеславный.
– Смотрю и диву даюсь, – отвечал Андренио, – что дом этот, такой величественный, превосходящий все знаменитые дворцы, с таким множеством горделивых башен, вознесшихся выше башен владычной Сарагосы и прорезающих горние сии области, стоит, как мне кажется, на весьма шатком и фальшивом фундаменте.
Тут громко расхохотался Ленивый, который все время плелся позади и отпускал колкости. Андренио обернулся к нему и с дружелюбной доверчивостью спросил, не знает ли он, кому принадлежит этот замок и кто в нем обитает.
– Знаю, – отвечал тот, – знаю даже больше, чем хотел бы.
– Так скажи нам – дай тебе бог оставаться всегда таким же Оставьте-Меня-В-Покое! – кто же в этом замке проживает, кто в нем жизнь прожигает.
– О, это знаменитые чертоги, вернее, чердаки, – отвечал тот, – достославной королевы Дочь-Без-Родителей.
Ответ лишь усилил удивление странников.
– Дочь без родителей! Да как это возможно? Тут противоречие. Ежели она дочь, то должна иметь отца-мать. Не из воздуха же возникла!
– Вот именно, из воздуха, и повторяю – ни отца, ни матери.
– Тогда чья же она дочь?
– Чья? Дочь дона Ничто, но мнит себя всем, и всего ей мало, и все ей подавай.
– Неужто в мире есть такая баба? И как это мы ее до сих пор не знали!
– Не удивляйтесь, уверяю вас, она сама себя не знает, и те, кто больше всего с нею якшаются, всего меньше ее понимают и живут, самих себя не зная, но желая, чтобы их все знали. Сомневаетесь? А ну-ка, спросите вон того, чем он чванится, – да не того, что из грязи попал в князи или родился под забором, но самого что ни на есть надменного, уверенного, что уж он-то в белоснежных пеленках взлелеян. Да спросите у всех подряд, ведь все они дети Праха и внуки Ничто, братья червей, супруги тлена: нынче цветок, завтра навоз, вчера чудо, сегодня призрак: вот они тут, и вот их нет.
Кто бы поверил, что Андренио, а тем паче Критило, прокаленные в мастерских разумения, только что выйдя из моральной бани благоразумия и трезвости, заплутаются на тропах добродетели, на стезях доброчестности! Но, подобно тому, как в отборном зерне заводится тля, его точащая, и в сердцевине кедра – червь, его грызущий, так в самой мудрости рождается спесь, ее омрачающая, и в недрах благоразумия – самомнение, его обесценивающее.
Итак, оба странника в сопровождении Мозговитого направились в Рим, с каждым шагом приближаясь к желанной Фелисинде. Без устали восхваляли они чудеса благоразумия, увиденные в чертогах венценосного Знания – великих людей, сплошь из мозгов состоящих, и других, в коих соку жизненного хватает на десяток и силы – на два десятка; да, то истинные гиганты доблести и мудрости, учредители, а не губители монархий, люди, у коих сотня ушей для слушания и столько же рук для делания. Восхищались странники также дивным способом обжигать великих мужей по пятьдесят-шестьдесят лет в учении и опыте. И еще видели они там, как лепили великого короля, – руки ему дали императора Карла Пятого, голову Филиппа Второго, сердце Филиппа Третьего и рвение к вере католической короля Филиппа Четвертого; нововылепленный король и давал им последние наставления в благоразумии.
– Знайте, – говорил он, – великих знаний человек достигает четырьмя путями: надо либо прожить много лет, либо посетить много стран, либо прочитать много хороших книг – что всего легче, либо много беседовать с друзьями учеными и разумными – что всего приятней.
И как последний завет благоразумия пожелал им испанскую стойкость и проницательность итальянскую. А главное, не допускать промаха в основных и важнейших шагах – ключах ко всей нашей жизни и ее достоинству.
– Посудите сами, – говорил он, – вот теряет человек зуб или ноготь, даже палец, – это не страшно, потерю нетрудно восполнить или скрыть; но если лишаешься руки, глаза или ноги – это уже изъян чувствительный, его сразу видно, он весь облик портит. Потому я говорю: ошибся человек в мелком деле, не беда, это нетрудно скрыть; но оплошать в деле важном для всей жизни, промахнуться в основных свершениях, от коих все бытие зависит, весь его строй. – большая потеря, ибо начинает хромать честь, страдает слава, и увечье наносится всей жизни.
Странники твердили этот урок, как вдруг увидели посреди большой дороги двух сражающихся отважных бойцов, причем поединок шел не на словах, а на шпагах – один наносил другому увесистые удары и в ответ получал такие же. Мозговитый вожак остановился и, дабы не втянули его в драку, попросил у спутников разрешения удалиться в убежище, вернуться в свою обитель, в укромный, как он сказал, приют благоразумия. Но они, крепко его ухватив, умоляли не оставлять их, тем паче в таких обстоятельствах; все трое поспешили к двум дерущимся, чтобы разнять их и помирить.
– Не делайте этого, – сказал Мозговитый, – кто разнимать суется, тому и достается.
Но друзья наши не послушались и, таща его с двух сторон, приблизились к сражающимся. Они ожидали, что увидят бойцов изувеченных, тяжко израненных смертоносной сталью, однако оказалось, что ни тот, ни другой не потеряли ни капли крови, ни единого волоска.
– Верно, эти воины заколдованы, – сказал Андренио, – они, как Оррило [629], не могут умереть, пока им не срежут на голове некий волосок – волосок счастливого случая – или не пронзят ступню, основание ноги, а значит, всей жизни, как говорит остроумный Ариосто, доселе должным образом не понятый, – не в обиду будь сказано итальянским ценителям поэзии.
– Ни то, ни другое, – возразил Мозговитый. – Я уже догадался, в чем дело. Знайте же, вот этот, первый, он из тех, кого называют бесчувственными, кого ничем не прошибешь, ничем не уязвишь, – им нипочем жестокие превратности фортуны, уколы собственного самолюбия, удары чужого коварства. Пусть весь мир против них сговорится, не собьешь их с дороги. Из-за этого не потеряют они аппетита, не лишатся сна – что иногда называют тупостью духа, а иногда его величием.
– А другой? – спросил Андренио. – Он такого могучего телосложения, такой дородный, раздутый.
– Этот, – отвечал Мозгач, – из другой породы людей, из тех, кого называют пустозвонами и воображалами. Они воздухом надуты, полнота их не настоящая, не весомая, это пузыри' пустопорожние – кольнешь, не кровь выйдет, но воздух, и они больше встревожатся уроном для репутации, нежели раной, им нанесенной.
Но еще удивительней было то, что, когда три странника приблизились к драчунам, те не только не прекратили дурацкую свою драку, но возобновили ее с удвоенным пылом. Два наших друга кинулись их разнимать и при этом выпустили Мозговитого, а тот, как человек с мозгами, махнул на чужое дело ради своего и укрылся в надежном месте, предоставив спутникам ввязываться в чужой спор, – увы, в трудную минуту разум подводит, а благоразумие, когда всего нужней, исчезает. Драчунов, наконец, с великим трудом угомонили и осведомились у них о причине спора, на что те ответили: из-за вас деремся. Странники ахнули, даже струхнули.
– Как это из-за нас? Ведь и вы нас не знаете, и мы вас не знаем.
– Вот и судите, как мало нужно дуракам, чтобы затеять драку. Сражались мы из-за того, кто вас заполучит и в свой край поведет.
– О, коли такова причина, просим вас отложить шпаги и поведать нам, кто вы и куда намерены нас вести, – чтобы мы сами могли выбрать
– Я, – сказал первый, во всем желавший быть первым, – веду смертных путников к бессмертию, к вершинам мира, в край почета, в сферу славы.
– Превосходно, – сказал Критило, – я выбираю это.
– А ты что предлагаешь? – спросил Андренио у другого.
Я, – отвечал тот, – из этой части жизни веду утомленных путников к желанному отдыху, покою и миру.
Сладкой музыкой прозвучало для Андренио упоминание об отдыхе, о том, что можно сложить руки и предаться заслуженной праздности, – он тут же объявил, что это ему по душе. Спор возобновился и еще жарче стал – вступили теперь в стычку не только два бойца, но и два странника, все четверо.
– Я намерен предаться сладостной праздности, – говорил Андренио. – Пора отдохнуть. Пусть трудятся молодые, те, что теперь вступают в мир, пусть попотеют, как мы потели, пусть изводят себя и терзают ради благ, приносимых усердием и Фортуной; а нам, старикам, можно уже предаться приятной праздности и отдохновению, подумать о своем удовольствии, а это в жизни не последнее.
– Кто тебе это сказал? – возразил Критило. – Чем старе человек, тем больше он – человек, тем больше должен стремиться к почету и славе. Питаться ему надобно не землею, но небом; живет он теперь не плотской, чувственной жизнью людей молодых или скотов, но жизнью духовной, возвышенной жизнью стариков и небесных духов. Наслаждается он плодами славы, обретенными в трудах неустанных, – пусть же усилия прежних возрастов венчает достойная старость.
Целый, столь ценный для них, день потратили они на неразумный спор – за спиной каждого стоял его опекун; Критило опекал Кичливый, Андренио поддерживал Ленивый, да так и не пришли к согласию – напротив, очутились на грани разрыва, ни один не желал уступить. Наконец Андренио, дабы не упрекнули его в том, что всегда перечит и по-своему поступает, на сей раз покорился, сказав, что сдается не ради правоты Критило, но ради его покоя. И вот, повел их Воображала, а Лентяй брел следом, надеясь, что потом, когда разочаруются, – в чем он был уверен, – ему удастся увести их в его край. После недолгого пути увидели они гору, весьма гордо возвышавшуюся. Кичливый принялся ею восторгаться, не жалея хвалебных эпитетов.
– Глядите, – говорил он. – какая высота, какое величие, какая возвышенность!
– А светлость забыл? – ехидно вставил Лентяй.
Венчало вершину горы странное здание, сплошь из дымовых труб, – не семь их было, но семьдесят, – и из всех валил густой дым, стелясь по ветру горделивыми плюмажами, которые безжалостно уносило ветром.
– Похоже на вечный фейерверк, – сказал Критило.
– Какой неуютный дом! – говорил Андренио. – Ну кто станет в нем жить? Что до меня, четверти часа не выдержал бы.
– Много ты смыслишь! – возразил Спесивый. – Напротив, это и есть достойное местопребывание для личностей, для людей почитаемых и восхваляемых.
Дымовых труб там было видимо-невидимо – одни на французский лад, скрытые и тонкие; другие на испанский – колоколообразные и гулкие, дабы и тут обнаружилось природное различие двух этих наций, противоположных во всем – в одежде, в пище, в походке и разговоре, в складе души и ума.
– Видите вон там, – говорил Тщеславный, – знаменитейший в мире дворец?
– Чем же он знаменит? – спросил Андренио.
А Лентяй на это:
– Я бы сказал – обилием сажи и копоти от клубов дыма.
– А разве ныне есть «в мире что-либо более ценное и для всех желанное, чем дым гордыни?
– Неужели? А на что он может сгодиться? Разве что лицо очернит, плакать заставит да выкурит из дому, а то и со свету – и даже достойного человека.
– Неверно ты рассуждаешь! Ныне люди от него не только не бегут, но за ним гонятся. Есть такие, что за глоток дыма отдали бы все золото Генуи, а то и Тибара [630]. Сам видел, как некто давал больше десяти тысяч ливров за одну унцию дыма. Говорят, дым ныне – величайшее сокровище иных государей, он для них, что твоя Индия – им оплачивают величайшие заслуги и довольствуют самых рьяных честолюбцев.
– Как это – платят дымом? Разве это возможно?
– Вполне, раз он людям так приятен. Ты не слышал, как говорят, что от дыма Испании блистает Рим? Понимаешь ли ты, как важно какому-нибудь кабальеро пустить дым титулом, а его супруге – стать графиней, маркизой, и чтобы их величали «сиятельствами»? Сколько дыму в звании маршала, пэра Франции, гранда Испании, графа палатинского в Германии, воеводы в Польше? И думаешь, они дешево ценятся, эти плюмажи, реющие на ветру своей суетности? Дым честолюбия бодрит воина, питает ученого – все его жаждут. Как ты полагаешь, чем были и суть все эти знаки, придуманные как награда или как утеха спеси, чтобы от прочих людей отличаться, – все эти венки римские, гражданские [631] или стенные [632], венки дубовые или травяные [633], персидские диадемы, африканские тюрбаны, испанские мантии, английские подвязки и белые ленты? Дым все это, порою пестрый, порою терпкий, но всегда, повсюду и всем приятный.
С весельем на лицах и в сердцах карабкались они наверх по крутым склонам, как вдруг внутри дымного чертога послышался странный шум.
– Еще и это? – возмутился Андренио. – Не только дым, еще и шум? Смахивает на кузницу. Итак, вот перед нами две из трех бед, что выводят человека из терпения.
– А шум тоже, – объяснил Кичливый, – одно из самых ценных и желанных благ мира.
– Шум ценится? – удивился Андренио.
– О да, здесь народ шумливый, все стремятся наделать в мире шуму, чтобы о них говорили. Все дают о себе знать и сами говорят погромче – мужи достойные, женщины прославленные, сплошь знаменитости! А ежели этого не делать, мир тебя и не заметит; нет на коне ни колокольцев, ни бубенцов, никто на коня не оглянется, даже бык его запрезирает. Будь ты семи пядей во лбу, а коль себя не похвалишь, не дадут за тебя и двух бобов. Хоть ученый, хоть храбрец, а не шумит, так его и не знают, не уважают, ни во что не ставят.
Шум и гам временами так усиливались, что казалось – сейчас башня эта вавилонская обвалится.
– Что там такое? – спросил Критило. – Наверно, какая-то важная новость?
– А это прославляют некую персону, – сказал Воображала.
– Кого же? Выдающегося ученого или победоносного полководца? – спросил Андренио.
– О, зачем так пышно! – со смехом возразил Ленивый. – В наше-то время кричат «ура» по менее значительным поводам. Наверно, кто-то просто отпустил шуточку из тех, что в ходу у ярмарочных шарлатанов, или с блеском сыграл роль, – вот его и превозносят.
– За такой пустяк? – воскликнули странники. – Так вот каковы нынешние восхваления!
– Достаточно сказать, что ныне больше прославляют за острое словцо, чем за острое копье. Люди ездят из края в край, из страны в страну, а что нам привозят? Побасенку, остроту, байку – мол, так легче жить, легче беды сносить; какая-нибудь интрижка теперь гремит больше, чем блестящая стратагема. В прежние времена восхищались мудрыми речениями, героическими сентенциями государей и правителей, теперь же превозносят пошлую шутку плута да плоскую остроту куртизанки.
Тут по разреженному до рези в ушах воздуху пронеслись звуки боевого рога, будоража душу и взбадривая дух.
– Что это? – спросил Андренио. – К чему зовет сей благородный инструмент, душа просторов, глашатай славы? Быть может, будит воинов на славную битву, либо зовет отпраздновать одержанную победу?
– Э нет, совсем не то, – ответил Лентяй, – Догадываюсь, исходя из своего опыта, что это. Наверно, кто-то из капитанов, из заправил, здесь обитающих, предложил здравицу.
– Помилуй, что ты говоришь? – возмутился Критило. – Скажи – он совершил бессмертный подвиг, скажи – одержал блистательную победу, и рог сей призывает пить кровь врагов, но не говори, будто он просто возвещает о здравице на пиру, – гадко и подло при делах столь пошлых прибегать к возвышенным звукам, созданным для прославления героев.
Они уже собирались войти внутрь, но Андренио замешкался, заглядевшись на хвастливую пышность надменного чертога.
– Что смотришь? – спросил Тщеславный.
– Смотрю и диву даюсь, – отвечал Андренио, – что дом этот, такой величественный, превосходящий все знаменитые дворцы, с таким множеством горделивых башен, вознесшихся выше башен владычной Сарагосы и прорезающих горние сии области, стоит, как мне кажется, на весьма шатком и фальшивом фундаменте.
Тут громко расхохотался Ленивый, который все время плелся позади и отпускал колкости. Андренио обернулся к нему и с дружелюбной доверчивостью спросил, не знает ли он, кому принадлежит этот замок и кто в нем обитает.
– Знаю, – отвечал тот, – знаю даже больше, чем хотел бы.
– Так скажи нам – дай тебе бог оставаться всегда таким же Оставьте-Меня-В-Покое! – кто же в этом замке проживает, кто в нем жизнь прожигает.
– О, это знаменитые чертоги, вернее, чердаки, – отвечал тот, – достославной королевы Дочь-Без-Родителей.
Ответ лишь усилил удивление странников.
– Дочь без родителей! Да как это возможно? Тут противоречие. Ежели она дочь, то должна иметь отца-мать. Не из воздуха же возникла!
– Вот именно, из воздуха, и повторяю – ни отца, ни матери.
– Тогда чья же она дочь?
– Чья? Дочь дона Ничто, но мнит себя всем, и всего ей мало, и все ей подавай.
– Неужто в мире есть такая баба? И как это мы ее до сих пор не знали!
– Не удивляйтесь, уверяю вас, она сама себя не знает, и те, кто больше всего с нею якшаются, всего меньше ее понимают и живут, самих себя не зная, но желая, чтобы их все знали. Сомневаетесь? А ну-ка, спросите вон того, чем он чванится, – да не того, что из грязи попал в князи или родился под забором, но самого что ни на есть надменного, уверенного, что уж он-то в белоснежных пеленках взлелеян. Да спросите у всех подряд, ведь все они дети Праха и внуки Ничто, братья червей, супруги тлена: нынче цветок, завтра навоз, вчера чудо, сегодня призрак: вот они тут, и вот их нет.