Грай Татьяна. Сайт фараона

   Он подробно пересказал все пролетевшие перед ним клочки воспоминаний — своих и чужих, а потом наконец начал говорить о вовсе несусветных видениях… ему странно было слышать самого себя, когда он пытался перевести в слова ощущения кристалла. Но Лиза-дубль стала еще внимательнее… как будто что-то знакомое и понятное ей звучало в неловких, примитивных, не отражающих подлинной сути видений звуках. Закончил он словами, которых сам от себя не ожидал:
   — Но я не понимаю, совсем не понимаю, почему все, что со мной случилось, не вызывает у меня каких-то сильных переживаний, страданий…
   Елизавета Вторая осторожно усмехнулась, скрыв глаза за длинными густыми ресницами.
   — Говори! — потребовал он, и даже чуть-чуть прихлопнул ладонью по столу, подчеркивая свое желание услышать ответ.
   — Сам подумай, — предложила Лиза-дубль. — Что такое страдание?
   — Что такое страдание… — повторил он, не совсем осознавая суть предложения. — А что такое страдание? Ну… это отношение. Наше отношение к моменту боли — физической или душевной…
   И он замолчал…Чей-то голос, прерывистый от рыданий, кричал ему: «Ты бесчувственная скотина, ты только и делаешь, что все анализируешь! Ты просто невыносим!…» А он пытался объяснить…
   Но что он пытался объяснить женщине, которую совершенно забыл?
   — Петербург, — негромко сказала Лиза-дубль.
   И он вздрогнул, как от удара.
   — Вот видишь, — спокойно произнесла Елизавета Вторая, — что-то у тебя связано с этим городом. Пожалуй, я тебе принесу после обеда пару книжек… почитаешь, может быть, кое-что и вспомнится.
   — Может быть. — Ему совсем не хотелось читать книжки о Петербурге. Он боялся их читать. — А может, лучше мы пойдем погуляем, ты мне покажешь город… здесь много красивых уголков, это я уже заметил. Возьмем фотоаппарат, сниму тебя на хорошем фоне… — Он еще продолжал говорить, но уже понял, что просто старается стереть с поверхности своего ума слово «Петербург». И Лиза-дубль тоже поняла это.
   — Москва, — сказала она.
   Его это ничуть не задело.
   — Владивосток. Калуга. Тверь. Одесса…
   В его сознании ничто не откликнулось на эти имена.
   Лиза— дубль без предупреждения повернула в другую сторону:
   — Наташа. Ольга. Андрей. Никита. Марина. Интернет.
   Перед его глазами вспыхнул сноп белых искр, боль врезалась в переносицу, расколов мозг пополам… но тут же прохладная рука Лизы-дубль коснулась его, и все пришло в норму.
   — Не понимаю… — пробормотал он, крепко растирая лоб. — Не понимаю. Видимо, ты должна объяснить мне, что значит это слово, но я пока не готов…
   — Да, лучше подождать, — согласилась Елизавета Вторая. — К этому нужно подходить с большой осторожностью. Похоже, кто-то наложил запрет…
   — Запрет?!…что-то мелькает на экране телевизора, стоящего прямо перед ним… почему так близко… и еще клавиатура… он печатает что-то на пишущей машинке… и боль, внезапная острая боль в переносице…
   Страдание — это всего лишь наше отношение к моменту боли… Он знал, что не сам породил эту мысль. Но кому она принадлежит?
   Он поднял голову и увидел светлые глаза Елизаветы Второй, внимательно глядящие на его лоб. Он машинально поднял руку и провел по коже, по волосам…
   — Что-то не в порядке?
   — Нет-нет, — улыбнулась Лиза-дубль. — Пойдем-ка и в самом деле погуляем.
   Он не смотрел по сторонам, совершенно не замечал на этот раз прелести маленького тихого города, не спрашивал, куда, собственно, они идут… а Елизавета Вторая шагала рядом с ним молча, не навязываясь с разговором. Но вдруг его мысли как-то сами собой обратились ко вчерашнему дню и к хозяйке дома, приютившего его.
   — А кем тебе на самом деле приходится Нина Петровна? — спросил он, посмотрев на Лизу-дубль и только теперь заметив, что макушка девушки едва возвышается над его плечом. Надо же, а ему казалось, что она довольно высока ростом…
   — Приходится пра-пра-пра… ну, много раз прабабушкой. Короче, я — пятое поколение, рожденное от ее крови и плоти. Наша невероятная старуха родила в свое время всего лишь одну дочь, но и дочь до сих пор жива, и ее дочь, и так далее. Одни бабы!
   — Надо же, — усмехнулся он, отметив для себя лишь один пункт в сказанном, — я тоже про себя называю ее невероятной старухой.
   — Ну, это же просто напрашивается, — засмеялась Лиза-дубль. — К ней невозможно подобрать лучшее определение. Впрочем, местные жители этого не ценят и не понимают. Они вообще не обращают на нее внимания. Как будто ее и не существует.
   — Не обращают внимания? На человека, которому сто десять лет? Не верю.
   — Ну, видишь ли, в этом городе особый быт… особая атмосфера. Здесь никому не хочется замечать необычное. Все должно быть просто и понятно, как у всех. А сто десять — это явный непорядок.
   — Ну, насчет «не замечают» ты, пожалуй, ошибаешься, — усомнился Максим. — Я тут встретил одну толстую тетку, так она очень даже эмоционально отнеслась к тому, что я остановился в вашем доме.
   — А, так это, наверное, Бармаглотиха! — фыркнула Лиза-дубль. — Ну, тут особая история. Ее покойный муж лет двадцать назад вдруг влюбился в нашу невероятную старуху. Представь, это была самая настоящая роковая страсть! Самое смешное то, что он никак не мог осознать ее возраст. Был твердо уверен, что ей не больше пятидесяти пяти, представляешь?
   — Очень даже представляю. В твою бабулю нетрудно влюбиться. И чем дело кончилось?
   — Ничем. Он и так, и эдак ее обхаживал, цветы таскал корзинами, на развод подал, хотел жениться на бабуле. А потом как-то вдруг зачах и помер. То ли сердце, то ли еще что, не знаю. Ну, все равно бабуля на него и смотреть не хотела. Она у нас женщина породистая, дворняжки ее не интересуют. Тем более что бедолага страдал выраженной интеллектуальной непроходимостью. С ним можно было говорить только о садово-огородных культурах.
   — Н-да, — пробормотал Максим. — А сам он что же, не понимал, что не ко двору пришелся?
   — Да разве мужчина вообще способен это понять? — усомнилась Елизавета Вторая в умственных способностях сразу всей противоположной половины человечества. — Во всяком случае наш мужик, отечественный, этого не понимает.
   — А не отечественный? — спросил Максим. — Я, может, и бывал в других странах, но все равно забыл.
   — На диком западе люди по-другому устроены, — сообщила Лиза-дубль — Они помнят о разнице социального положения, мажордом не попытается соблазнить супругу хозяина… ну, впрочем, и там не без исключений, конечно… я говорю лишь об общей тенденции. А у нас за семь десятилетий все перепуталось до полной безнадежности. Дворник перестал понимать, что он не ровня академику. К тому же до сих пор в глубине народа жива основная идея того периода: быть слишком умным нехорошо.
   Максим расхохотался и, совершенно не поняв, о каком это периоде упомянула Елизавета Вторая, сказал:
   — Ну, может быть, тот мужик и не осознавал, что твоя бабуля умная женщина. Считал ее такой же, как все.
   — Само собой, не осознавал, — согласилась Лиза-дубль. — Потому что сам был как все. Очень немногие люди способны вообще заметить то, что выходит за пределы основного ряда их личных представлений.
   — Интересно, — буркнул он, — очень интересно… а каков я, как по-твоему? Я тоже вижу лишь ординарное, в соответствии со схемой собственной личности?
   — Пока не знаю, — ответила Лиза-дубль, — но мне кажется, ты нестандартен. Ты женат?
   Вопрос прозвучал совершенно неожиданно, и Максим машинально ответил:
   — Был.
   Он остановился и уставился себе под ноги, на растрескавшийся асфальт. Был?……да уж конечно он лучше тебя, с надрывом кричал женский голос, он нормальный человек, как все… это ты у нас ходячая энциклопедия пополам с ледяной глыбой… а я просто женщина…
   — На ком — не помнишь?
   — А? — вздрогнул он и посмотрел в огромные светлые глаза. — Не помню. Но думаю — на обыкновенной женщине. Такой, как все.
   Ничего себе, светская беседа с барышней, мелькнуло в его уме, о чем мы говорим? Нет бы стишки читать да фотографии на память делать…
   — Слушай, я же собирался тебя сфотографировать, — вспомнил он. — Давай поищем подходящее окружение, достойное твоей нестандартности. Главное — чтобы в тон зеленым ногтям.
   Елизавета Вторая заржала по-жеребячьи и предложила:
   — Пойдем-ка на набережную. Там действительно красиво. А ты не забыл прихватить ту пленку, которую хотел проявить? Зайдем по дороге в фотосалон.
   Пленку он не забыл, хотя и получил уже разгадку тайны розового особняка. Они с Лизой-дубль немного прибавили шагу и через минуту-другую вышли на небольшую площадь, с трех сторон окруженную купеческими особняками с зелеными палисадниками, а с четвертой замкнутую высокой побеленной стеной, за которой торчала шестигранная башня с высокой серебристой кровлей, увенчанной серебряным же шишаком.
   — Это что такое? — недоуменно спросил он, уставившись на густо замазанный известкой крупный старинный кирпич.
   — Это местный Кремль, — ответила Лиза-дубль. — Городок, видишь ли, довольно старый. Фотосалон там, — махнула она рукой вправо. — А после — к реке, не возражаешь?
   — Ничуть.
   Они подошли к тяжелой, старинной дубовой двери одного из особняков, по обе стороны которой в узких окнах с безупречно отмытыми стеклами красовались плоды творчества местных фотохудожников. Мельком отметив, что посмотреть тут не на что (примитивные ракурсы, плохой, плоский свет, неудачный выбор фотобумаги…), Максим следом за Лизой-дубль вошел в салон. Над их головами прочирикал звонок, подражая щебету какой-то птахи, из-за черной бархатной шторы слева вышла старушка (на вид куда старше невероятной Нины Петровны) в длинном синем платье с кремовым кружевным воротничком и едва слышно сказала:
   — Добрый день, хотите заказать портрет?
   — Нет, Алина Михайловна, нам только пленку проявить.
   — А… — разочарованно шепнула старушка и скрылась за шторой.
   — Это кто? — с трудом справившись с изумлением, спросил Максим.
   — Фотограф, — с улыбкой ответила Елизавета Вторая. — Местная знаменитость. Художница света. Она тут всю жизнь работает.
   — Ну и ну, — покачал головой Максим. — У вас тут, похоже, сплошные Мафусаилы женского рода… ну и городок!
   Лиза молча повернула вправо и, схватив Максима за рукав, потащила его за другую штору. За шторой пряталась дверь, а за дверью находилась самая обычная фотолаборатория — стоял японский принтер с монитором, висели проявленные пленки, лежали пакеты с пачками готовых фотографий. Принтером командовал молодой парень с немного странными, по мнению Максима, глазами: с одной стороны, глаза были явно очень большими, с другой — увидеть их целиком было невозможно, поскольку их закрывали тяжелые набрякшие веки, оставлявшие владельцу глаз лишь узкую щелочку для обозрения мира. При появлении Елизаветы Второй лаборант оживился и весело бросил:
   — Привет, Лизка!
   — Привет, — согласилась Лиза-дубль. — Пленку сделаешь?
   — Сделаю, — кивнул лаборант. — Давай. Тебе срочно?
   — Это не мне, это бабулиному гостю, — уточнила Елизавета Вторая, требовательным жестом протягивая к Максиму руку. Коробочка с пленкой была тут же вложена в ладошку, ладошка передала коробочку лаборанту. Лаборант вытащил кассету и посмотрел на Максима с уважением.
   — Ух ты… «Фуджи-профи»! У нас такая не часто пробегает. Все подряд печатать?
   — Да, — кивнул Максим. — А бумага у вас какая?
   — Вообще-то для народных масс у нас «Кодак», — весело ответил лаборант, — но вашу пленку делать на этой мрачнотухе — просто преступление. Не волнуйтесь, у меня есть и «Фуджи». Или вы «Конику» предпочитаете? Она, по-моему, только для зимних кадров годится.
   — Нет, «Конику» не надо, — решил Максим. — А когда будет готово?
   — Через час.
   — Спасибо.
   Выйдя из салона, Максим спросил, внезапно ощутив нечто похожее на ревность:
   — Ты знакома с этим парнем?
   — Это мой одноклассник, — пояснила Лиза-дубль. — Сидел позади меня и вечно дергал меня за косичку. Пока я ее не отрезала к чертовой бабушке.
   — А… — Одноклассник имел право на фамильярность. Тем более такой одноклассник, который дергал за косичку.
   — Пойдем пока на набережную, потом вернемся сюда, потом еще в одно местечко заглянем, — предложила Елизавета Вторая. — Только зайдем по дороге на почту, я газеты куплю…смятый лист вчерашнего выпуска… запах типографской краски… нервный крик редактора: «Где этот чертов Гарун аль Рашид? Опять у него в ванной плитка малахитовая! Это болван запомнит когда-нибудь, что она метлахская? Метлах-ская!…»
   И снова — внимательный взгляд огромных светлых глаз, устремленный в верхнюю часть его лба… он вдруг подумал, что Лиза-дубль, так же, как и Елизавета Первая, видит, что происходит в его уме (а почему он вдруг проникся уверенностью, что фантастическая Лиза видела его насквозь?… но ведь и вправду видела…).
   Он осторожно шел следом за Елизаветой Второй, время от времени поглядывая на ее пышные, не слишком коротко подстриженные волосы, и пытаясь представить на их месте косичку… наверное, даже с бантом? Но почему-то образ не проявлялся.
   Они подошли к почте, расположенной в одном из старинных зданий на углу улочки, вытекавшей из площади и уводившей куда-то вниз. Лиза-дубль, попросив Максима подождать, исчезла за дверью (двери здесь все были на один манер — резной дуб, мощные медные ручки…), и он остался один на странной площади, безлюдной, как и весь этот город… но тут же из-за поворота улочки, которую он в задумчивости рассматривал, вышел человек… и что-то в нем было знакомое.
   Это оказался абориген со змеей. Его хитроумную физиономию украшала все та же бурая встопорщенная щетина, пегие патлы на голове торчали во все стороны, вот только наряд отчасти изменился, что, впрочем, не нарушило гармонии ансамбля. Поверх сетчатой защитной майки дядька натянул блестящий куцый пиджак, сшитый из зеленой тафты, куда больше подходившей для дамского вечернего платья… впрочем, пиджак и был дамским, судя по расположению пуговиц, только предельного размера. А вместо растянутых спортивных штанов и сандалий на дядьке были теперь черные джинсы с огромными темно-синими заплатами на коленках и лакированные остроносые ботинки. И пиджак, и джинсы явно с трудом выдерживали напор обширного дядькиного тела, но аборигена это ничуть не смущало. Змея, поблескивая перламутровой синевой, повисла на шее аборигена, прикидываясь неживой.
   — А, это ты! — радостно воскликнул абориген, подойдя поближе и присмотревшись к Максиму. — Ну что, нашел свой дом?
   — Нашел, спасибо за помощь, — ответил Максим, с опаской поглядывая на змею.
   — А теперь, значит, гуляешь?
   — Да, — кивнул Максим.
   — А я вот в гости иду, — сообщил абориген. — Пригласили. Меня часто приглашают. К богатым. Фотографируют. Не меня, конечно. Красотку мою. Дамы очень любят с ней сниматься. Поначалу, правда, визжат от страха… ну, а когда хорошенько примут чего покрепче — уже и не страшно.
   Идея, подсказанная аборигеном, показалась вполне любопытной.
   — А можно и мне вас сфотографировать? — спросил он. — Вас — со змеей.
   — Конечно, можно, — кивнул абориген, — только ведь не бесплатно же!
   — Да уж само собой, не бесплатно, — согласился Максим, довольный тем, что, собираясь на прогулку с Елизаветой Второй, прихватил не только фотоаппарат и пленку с розовым особняком, но и некоторое количество сотенных бумажек, похрустывавших теперь в заднем кармане его джинсов. Он осторожно извлек одну и протянул аборигену. Тот вежливо приподнял бровь, уставившись на купюру, и Максим спросил:
   — Что-то не так?
   — Сдачи у меня нету, — пояснил абориген.
   — И не надо, — отмахнулся Максим. — Ты не мог бы встать вот сюда, к газону, и как-то… разбудить ее, что ли?
   — Это мы запросто, — ухмыльнулся абориген, пряча сотенную во внутренний карман блестящего пиджака. — Это мы в один секунд…
   Дядька принялся позировать с истинным знанием дела. Он встал перед кустами, заполонившими газон возле почты, ухватил змею поперек туловища и легонько встряхнул. Змея приоткрыла желтые глаза и уставилась на Максима. Он поежился, но затею не бросил, и, поспешно сняв крышку с объектива, посмотрел на аборигена через видоискатель. Солнце опустилось уже достаточно низко, так что светотень его вполне удовлетворила. Дядька выпрямился и поднял змею над головой. Змея изогнулась, как экзотическая танцовщица, и для начала превратилась в довольно точное подобие знака, а потом принялась изворачиваться то так, то эдак, время от времени поглядывая на фотографа. Он отснял третью часть пленки, и лишь после этого спохватился и сказал:
   — Ну, пожалуй, хватит. Спасибо.
   — Не за что, — благодушно ответил дядька. — Это она любит. Она свою красоту ценит. К тому же не бесплатно ведь…
   Дверь почты бесшумно распахнулась, по ступенькам сбежала Лиза-дубль с пачкой газет под мышкой, и тут же весело закричала:
   — Ба, кого я вижу! Коля, милый, как твоя красотка поживает?
   — Хорошо поживает, спасибо, — с достоинством ответил абориген, и тут же догадливо перевел взгляд на Максима. — А это, значит, ваш знакомый будет?
   — Да, он у бабули поселился. Дай-ка ее мне, я по ней соскучилась!
   Сунув газеты ошеломленному Максиму, Елизавета Вторая подошла к аборигену Коле и потянула к себе змею, снова безжизненно повисшую на его шее. Змея никак не отреагировала на прикосновение чужих рук (впрочем, почему чужих?), она лишь снова открыла ледяные глаза. Но змеиный взгляд устремился не к Лизе-дубль и не к хозяину, а к Максиму. Максим воспринял это как намек и схватился за фотоаппарат, уронив газеты. Газеты с шорохом отлетели к газону, распластались по асфальту и замерли.
   Лиза— дубль перекинула толстое змеиное тело через свое худенькое плечо, сочтя, видимо, хвост рептилии недостойным внимания, и, бережно обхватив гадину обеими ладонями под плоской головой, повернула змею носом к себе.
   — Ну, как дела, красотка? Не обижает тебя Коля?
   Змея выбросила из пасти тонкий раздвоенный язык и коснулась им щеки девушки. Лиза-дубль хихикнула.
   — Щекотно, глупая! Давай потанцуем, а? Хочешь?
   Видимо, змея ответила согласием, хотя Максим и не понял, в чем конкретно оно выразилось, — потому что Елизавета Вторая начала тихонько напевать ту самую «Солнечную песню», которой разбудила постояльца. Змея насторожилась, подняла голову… а потом плавно выскользнула из рук Елизаветы Второй и очутилась на асфальте. Лиза-дубль присела рядом с ней на корточки, продолжая напевать. Максим, ловя змею в видоискатель, удивленно подумал, что песенка уж очень бодрая и живая… ему-то казалось, что для змеиного танца необходимо что-то медленное, тягучее… Однако у змеи было свое мнение на этот счет. Она ловила ритм песни и выделывала такие антраша, что Максим совершенно утратил чувство реальности, снимая кадр за кадром. Змея то взмывала в воздух, то сворачивалась в запутанный узел на асфальте, то вдруг оборачивалась вокруг напевающей Елизаветы Второй, скользя по плечам, спине, ногам девушки… Но вот пленка кончилась — и в то же мгновение змея замерла, словно не желая тратить силы понапрасну.
   Лиза— дубль погладила рептилию и пропела:
   — Коля-Коля, ты хороший, подарю тебе калоши… и денежку за съемку.
   — В калошах мы не нуждаемся, спасибо, — вежливо и слегка отстраненно сказал абориген, наклоняясь и поднимая снова впавшую в летаргию змею, — а за съемку нам уже заплатили. Ваш знакомый проявил щедрость, за что мы ему признательны.
   — Эй, когда это ты успел? — удивилась Елизавета Вторая.
   — Я его снял со змеей, пока ты на почте была, — пояснил Максим, приседая и собирая газеты.
   — Ну и хорошо. Спасибо, Коля. Пока!
   Абориген молча поклонился и отправился прямиком через площадь.
   — Он как будто тебя немного побаивается, — заметил Максим, проводив аборигена взглядом.
   — И не только он, — спокойно откликнулась Елизавета Вторая.
   — Но почему? — Он задал этот вопрос, уже ощущая, что ответ придет сам, и придет скоро. И Лиза-дубль подтвердила его догадку, сказав:
   — Поймешь со временем. А хороша у него красотка, правда? — тут же спросила она, отбирая у Максима шуршащую пачку. — Но, конечно, с ней нужно уметь обращаться.
   — Да ведь она же не ядовитая, — пробормотал Максим, занявшись сменой пленки.
   — Ну да, не ядовитая! Скажешь тоже! Еще какая ядовитая. Коля ее из Афгана привез, но почему-то врет всем, что из Средней Азии. И врет, что она безобидная, — ну, это как раз понятно. Но змея его любит и слушается. Хотя, конечно, я бы никому не советовала Колю обижать. Тут она сразу вспомнит, чему ее в детстве учили.
   Он замер, уставившись на Елизавету Вторую, не до конца понимая смысл произнесенных ею слов. Ядовитая?…
   — Ядовитая? И ты с ней вот так… запросто?!
   — А почему бы и нет? — пожала плечами Лиза-дубль. — Так мы идем к реке, или мы не идем?
   Он с трудом сдвинул с места ноги, ставшие вялыми и непослушными, и зашагал за Елизаветой Второй.

Глава девятая

   …Страдание — это отношение к моменту боли… но момент сам по себе не существует, поскольку не существует времени как такового… прошлое уже ушло, будущее еще не наступило… и настоящего по сути нет, это лишь условное обозначение, разделяющее ушедшее и не наступившее… мы произносим слово «сейчас», и первая его часть уже утонула в прошлом, а последние звуки все еще остаются в будущем… начало боли — в несуществующем прошлом, ее продолжение — в отсутствующем будущем… время, окружавшее поток его сознания, рухнуло и мгновенно растеклось огромной чернильной лужей… и тут же высохло… не осталось ничего, за что могла бы зацепиться рука или мысль… но он все так же пребывал кристаллом среди отсутствия вещей и явлений, преломляя в себе пустоту, и что-то перенесло его во тьму, оставшуюся после времени… и он впитал в себя ее черноту и уныние, зрительно растворившись в ней, но ни в чем не изменив собственной сути… и помня фантастическую Лизу.
   Открыв глаза, Максим уставился в потолок. Почему потолки всегда белые? Почему их не красят, например, в черный цвет? Он представил, как, просыпаясь, видит перед собой густую черноту… и поежился. Нет уж, не надо. А вот светло-голубой был бы неплох… иллюзия небесного простора… и так и кажется, что вот-вот набегут облачка и польет дождь, от которого захочется спрятаться под одеяло…
   Засмеявшись, он встал, отбросив от себя очередное смутное видение, явившееся перед самым пробуждением. Ну их к черту, эти дурацкие образы и мысли… он самый обычный человек, вот только памяти у него нет… ну, это вопрос времени. Того самого времени, которого не существует…
   Фыркнув, он посмотрел на часы — шесть утра. Лиза-дубль наверняка еще спит. Вчера они, забрав готовые фотографии (одноклассник оказался отличным мастером), долго гуляли, потом еще дольше ужинали, говоря ни о чем… а мадам Софья Львовна сидела на столе и неодобрительно наблюдала за ними, явно подозревая Максима в желании испортить репутацию хозяйки… но у него не было такого желания. Максим натянул халат и отправился в ванную. Зеркало у двери подмигнуло ему, напомнив о лежавшем на письменном столе граненом шаре.
   В полутемной кухне он едва не наступил на чернохвостую мадам, и та с шипением порскнула под стол.
   — Извините, сударыня, — прошептал он. — Я вас не заметил, я не нарочно.
   Из— под стола сверкнули два зеленых огня. Максим поежился. Уж очень крутым характером обладала эта странная кошка… впрочем, другой зверь и не прижился бы, пожалуй, в доме невероятной старухи.
   Он в очередной раз надолго задержался перед зеркалом в ванной комнате, размышляя о вопросе растущей и уже основательно выросшей бороды. Брить или не брить?
   Его отвлекла от размышлений мадам Софья Львовна, нервно мяукнувшая под дверью ванной комнаты. Он выглянул и спросил:
   — В чем проблема?
   Кошка цапнула когтями за край халата, повернулась и вспрыгнула на подоконник. На ходу мадам Софья Львовна оглянулась, словно приглашая Максима последовать за ней. Очередная загадка, подумал он, очередной вопрос, на который, скорее всего, тоже не найдется ответа… не слишком ли много тупиковых вопросов возникает в его теперешней жизни? Но разве может быть иначе, если его теперешняя жизнь началась всего несколько дней назад…
   Он вернулся в свою комнату и оделся, время от времени поглядывая в зеркало у двери. Зеркало упорно показывало ему граненый шар, подарок фантастической Лизы. Чего оно к этому шару привязалось, подумал Максим, дался ему этот шар… переложить его на другое место, что ли? Но в конце концов решил шар не трогать. Ему показалось, что между псевдохрустальной безделушкой и косо висящим зеркалом возникла некая неуловимая взаимосвязь… что они дополняют друг друга… и каждый из этих двух предметов стремится помочь ему обрести прошлое…
   Что за чушь, рассердился он, и, взяв сигареты, отправился в сад, курить. А заодно выяснить, чего хотела от него мадам Софья Львовна.
   Чернохвостая мадам сидела на поросшей птичьим горцем лужайке и нюхала малиновую маргаритку. При виде постояльца кошка сделала вид, что цветок интересует ее куда больше, нежели какие-то двуногие прямоходящие. Максим безразлично пожал плечами, сел на крылечко и закурил, рассматривая сад. Деревья уже осветило солнце, но его лучи еще не добрались до травяных гущ, влажных от росы. Надо же, думал он, невероятная старуха много-много лет назад создала здесь точную копию другого сада… она была счастлива в розовом особнячке и не забыла этого… И еще он поразмышлял немного о том, что на одном из снимков оказался брак… хотя Елизавета Вторая и сочла это естественным явлением… Одно из окон на заднем фасаде особняка почему-то размылось на снимке… точнее, на пленке. Вместо него получилось белое овальное пятнышко, как будто в момент съемки там вспыхнул огонь и пленка засветилась. Лиза-дубль сказала, что именно через это окно проник в дом бродяга, убивший тогдашнего мужа невероятной старухи… и потому это окно не имеет права на существование. Чушь, конечно, однако интересно…