В сени вышел мужик — невысокий, коренастый, с соломенными растрепанными волосами, — и молча уставился на Никиту. Мужик, несмотря на поздний дневной час, выглядел так, словно только что выбрался из постели, — босой, в длинных, до колен, сатиновых трусах и старой белой майке.
Никита открыл было рот, чтобы начать извиняться за вторжение, но мужик заговорил первым.
— Ну что, разобрались вы там с Лизаветой?
Почему— то Никита ни на мгновение не усомнился в сути вопроса. Мужик, конечно же, имел в виду скарабея.
— Разобрались.
— Это хорошо, — спокойно кивнул мужик. — А то за два года мы тут вконец очумели. А уж как ты явился… Иди-ка, посмотри.
Он поманил Никиту пальцем, вывел его через сени во внутренний двор и сказал:
— Вот, видишь? Как сдурело все! Откуда они взялись, скажи на милость? Сроду таких птиц в наших краях не видывали! Что мне с ними делать?
По огороду важно вышагивало штук двадцать огромных индеек. Они бесцеремонно щипали салат, капусту, расклевывали огурцы и помидоры, их сильные лапы уже перекопали пару грядок с морковью, и рыжие корнеплоды жалобно увядали на солнце.
— Что мне с ними делать? — повторил мужик свой вопрос.
— Съесть, — уверенно ответил Никита. — Больше они ни на что не годятся.
— А вкусные? — заинтересовался мужик.
— Мне нравится. Я часто покупаю. Сладковатое немножко мясо.
— Ага… ну, это хорошо. Холодильник у меня большой… вот только электричество час назад отключилось, на станции поломка. А в погребе с ночи жара, как в Африке. Ну, пущай поживут денек-другой, пока все на места встанет, только загоню-ка я их в овчарню, а то вконец огород разорят…
И мужик, позабыв о Никите, занялся своими делами.
Снова пройдя через сени, Никита вышел на улицу. Так, куда это его занесло в процессе бегства от взбесившейся козы? Где его дом? Впрочем, это вообще-то не его дом, а Елизаветы Второй… ну, без разницы, где он?
Он пошел вправо, надеясь отыскать нужный поворот. Шум в деревне продолжался. Горланили петухи, истерично кудахтали курицы, заливисто лаяли собаки, страдающе мычали коровы… истошно ругались бабы, ударившись в панику при виде полного бардака в домашнем хозяйстве. Прямо под ноги Никите вывалилась с чьего-то двора стая сытых домашних уток — и, весело крякая, толстые птицы неловко замахали крыльями, взлетели (не слишком, правда, высоко) и куда-то понеслись… Следом за утками выскочила растрепанная перепуганная баба, крича:
— Куда! Куда намылились, дуры! Назад!
Но тут она увидела Никиту — и бешено вытаращила глаза.
— А! Это ты! Черт бы тебя побрал, и твою бабушку, и Лизку! Кончили вы там свои разборки?
— Да, — коротко ответил Никита.
— Ох… — тяжело вздохнула баба, сразу успокаиваясь. — Ну, далеко-то они не улетят, жирны не в меру. Пойду искать.
Возле дома Никиту ждала милая Наташенька, приодетая, как на праздник. На ней было густо-малиновое бархатное платье — длинное, до земли (правда, из-под дорогого подола выглядывали босые ноги, грязные, как обычно, а сам подол украшали крупные жирные пятна), талию туго охватывал атласный желтый поясок, благодаря которому попа казалась еще пышнее, на шею Наташенька повесила бусы из здоровенных искусственных жемчужин, почему-то густо-голубых, в уши вдела длинные блестящие серьги… но пегие волосы все так же свисали на ее румяное личико грязными нечесаными прядями.
— Здравствуй, Никитушка, — пропело милое существо. — Ну, как ты себя чувствуешь?
— Нормально, — ухмыльнулся Никита. — А хозяйка где?
— По делам ушла. Кур отговаривать да печки в норму приводить.
— Не понял… — пробормотал Никита, тряхнув головой.
— Ну, понимаешь, тут у нас в последнее время куры стали яйца нести с тремя желтками. Народ обижается. Неправильно это. А печки со вчерашнего вечера охолодали. Сколько ни топи — теплее не становятся. Только в этом доме плита и греет. А что ж людям-то, голодным сидеть? Электричество тоже ведь иссякло. Вот Лизавета и пошла по домам. Да еще кони с привязей рвутся, у коров молоко пропало… ну, и другое всякое происходит. Оно, конечно, и само собой через день-другой уляжется, только лучше поскорее порядок навести. Да она скоро вернется, ты не горюй. А я там обед сготовила, поешь пока, ладно?
— Ладно, — согласился Никита, зная, что на тему еды спорить с милой Наташенькой бессмысленно. Еда — это святое.
Обед состоял из наваристого борща, огромных котлет с картофельным пюре и пирога с вишнями. Усевшись за стол, Никита вдруг обнаружил, что зверски голоден и готов съесть все без остатка. Милая Наташенька ласково обихаживала его, болтая без передышки. Слова сыпались с ее языка мелким дождиком, слова, не обладающие смыслом и весом, и растворялись в воздухе, не достигнув слуха Никиты. Он думал, уйдя в себя и плотно притворив дверь.
Он думал о собственной прошлой жизни, той, что приключилась с ним до момента встречи с фантастической Лизой и прочими действующими лицами новейшей истории. Ему казалось тогда, что он живет интересно и насыщенно. Однако если заглянуть в глубинное содержание тех лет — что там можно увидеть? А ничего. Он просто плыл по течению, воображая, что его деятельность кому-то приносит пользу. Но приносила ли? Это вопрос. Он писал статьи, полагая, что своим словом пробуждает в людях мысль, — но мысль о чем? И вообще, о мыслях ли шла речь? Скорее он своим словом растормаживал в людях эмоции, вызывая бурю чувств… а это уж и вовсе никуда не годится. Он вспомнил одну свою статью — конечно, он и сам горел праведным негодованием, когда писал ее… это была статья о ввозе в Россию отходов ядерного производства… ну, а каков был результат? Результат подобного сочинения мог быть только один: прочитавший его человек начинал пылать гневом на всяких нехороших чиновников… но ведь гнев — опаснейшая из эмоций, гнев сжигает все доброе в сознании, губит тело, вызывая массу болезней… да, именно так, и неважно, какова суть этого гнева. Даже если этот гнев благороден до крайности и направлен на очень дурных людей — он все равно страшен. Куда лучше действовать с холодным умом и рассудительным сердцем. Кстати, и пользы больше, чем от эмоциональной суеты. И может быть, именно потому, что сам он не сопротивлялся эмоциям, с ним и приключилось такое… такое, что стерло все злые чувства, оставив лишь понимание людей и мира. Люди таковы, каковы они есть. И каждого нужно принимать без оговорок. А если уж совсем принять не можешь — держись от такого человека подальше. Ты его все равно не изменишь, пока он сам не созреет для перемен. Только и всего.
А потом его мысли обратились к скарабею… и тут Никита почувствовал некое непонятное смущение. Как-то все это произошло… камерно, что ли. Келейно. Ну, лопнул полосатый каменный жук, рассыпался в серебристую пыль… стоило ли из-за этого такие прелюдии устраивать?…
— А тебе фейерверка надо? Яркого, незабываемого зрелища не хватает, да? — послышался рядом с ним голос Елизаветы Второй. — Чтоб шум на весь свет, чтобы все увидели, услышали и оценили твой героический поступок?
Он поднял голову. Улыбающаяся Лиза-дубль смотрела на него сверху вниз, в ее глазах светилась мягкая насмешка.
Милая Наташенька исчезла, а он и не заметил, как она ушла. На столе было чисто, все прибрано… сколько же времени он предавался копанию в себе?
— Не все ли равно? — сказала Лиза-дубль. — Дело сделано, ты свободен.
Свободен?
Его вдруг скрутило болью. Словно внутрь него влез кто-то зубастый и шипастый и начал отчаянно вертеться, раздирая внутренности, вгрызаясь в артерии, стремясь разнести чужое, враждебное ему тело в клочья… Никита охнул, согнулся и медленно сполз с табуретки на пол, к ногам Елизаветы Второй. А она смотрела на него печально и с пониманием, не делая никаких попыток помочь, облегчить страдание. Он снова утратил чувство времени, сжигаемый болью, но очень скоро понял, что не страдает в том смысле этого слова, какой обычно вкладывают в него люди. Он наблюдал за собой, за своей болью, фиксировал ее пульсацию… и все. Он ждал, когда боль пройдет. В нем не было ни страха, ни отчаяния, ни жалобы на судьбу, подвергшую его новому испытанию… собирая силы перед новой атакой на физический носитель его потока сознания, он думал о том, что сам во всем виноват… что бы с нами ни происходило — во всем виноваты мы сами… наши собственные поступки приводят нас к тому или иному результату… короче, что заработал — то и получил. И неважно, если сейчас, в данное мгновение, ты не в состоянии вспомнить, в чем конкретно ошибся в прошлом… может быть, твоя ошибка вообще принадлежит прошлым жизням… важно не поддаваться дурным эмоциям, это главное.
И на этой мысли боль растаяла, как и не бывала вовсе.
Прохладная рука Елизаветы Второй легла на его мокрый горячий лоб, неся успокоение. Он осторожно встал, прислушиваясь к своему телу, — но тело чувствовало себя прекрасно, как после хорошей зарядки и душа. Он посмотрел на Лизу-дубль — и увидел в ней такую бесконечную внутреннюю красоту, какой и не бывает в предметном мире.
Они молча вышли из дома в сад, сели рядышком, бок о бок, за вкопанный в землю древний стол, закурили. Наконец Никита заговорил, пытаясь произнесенными вслух словами навести порядок в собственном восприятии изменившегося мира и в прилегающем к нему мире как таковом.
— Как же фараон мог очутиться в Интернете?
— А тебе не все равно? — ответила Елизавета Вторая.
— В общем, конечно, мне без разницы… но это странно.
— Не думай о нем. Ему оттуда не выбраться. Впрочем, я думаю, что теперь, раз уж магическая формула исчезла из этого мира, он обретет другое существование. Вот только сомневаюсь, что оно будет удачнее предыдущего.
— Думаешь, его удерживала формула?
— А почему бы и нет? Да какое нам вообще до него дело?
— Никакого. Ты права. Но Лиза… малышка Лиза, откуда она-то могла знать все это? А она знала. Ведь не зря же она дала мне на прощание хрустальный шар. Кто она вообще такая? Почему все знает, все понимает, видит будущее… ведь она еще совсем ребенок! А та странная женщина, что подарила Лизе шар, сразу поняла, что встретилась с необыкновенным существом… да она и сама такая. Нет, что-то кроется в малышке Лизе… я постоянно вспоминаю о ней, пытаюсь осмыслить…
Ответом ему было молчание.
Он тоже замолчал — чтобы немножко подумать.
И прежде всего подумал о том, что в предыдущей жизни, до обрыва воспоминаний, он никогда не думал так много. Точнее, не думал о сущностном. Он скорее соображал, чем размышлял. И соображал неплохо. Очень неплохо. Многого добился — в смысле материального успеха. И ничего — в смысле познания самого себя.
Но теперь… да, все началось с фантастической малышки Лизы… она подтолкнула его к повороту. И она…
Тут он замер. Да, он мог бы еще и еще говорить и думать о фантастической Лизе, но… но другая Лиза, постарше, живая и осязаемая (и в силу то ли возраста, то ли каких-то других причин куда более искусная умом и сердцем, чем Лиза-младшая), не просто сидела с ним рядом, а ждала от него чего-то… Удивительная, волшебная девушка…
Он осторожно обнял ее за плечи, коснулся губами пушистых волос.
— Лиза…
— Не «дубль»?
— Нет. Ты и есть она. А она — это ты. А вы обе — невероятная старуха. А старуха — это мадам Софья Львовна…
— А мадам Софья Львовна — это безумная Настасья, — продолжила Лиза. — А безумная Настасья — это ты сам. Разве не так?
— Так.
Он поставил точку.
Никита открыл было рот, чтобы начать извиняться за вторжение, но мужик заговорил первым.
— Ну что, разобрались вы там с Лизаветой?
Почему— то Никита ни на мгновение не усомнился в сути вопроса. Мужик, конечно же, имел в виду скарабея.
— Разобрались.
— Это хорошо, — спокойно кивнул мужик. — А то за два года мы тут вконец очумели. А уж как ты явился… Иди-ка, посмотри.
Он поманил Никиту пальцем, вывел его через сени во внутренний двор и сказал:
— Вот, видишь? Как сдурело все! Откуда они взялись, скажи на милость? Сроду таких птиц в наших краях не видывали! Что мне с ними делать?
По огороду важно вышагивало штук двадцать огромных индеек. Они бесцеремонно щипали салат, капусту, расклевывали огурцы и помидоры, их сильные лапы уже перекопали пару грядок с морковью, и рыжие корнеплоды жалобно увядали на солнце.
— Что мне с ними делать? — повторил мужик свой вопрос.
— Съесть, — уверенно ответил Никита. — Больше они ни на что не годятся.
— А вкусные? — заинтересовался мужик.
— Мне нравится. Я часто покупаю. Сладковатое немножко мясо.
— Ага… ну, это хорошо. Холодильник у меня большой… вот только электричество час назад отключилось, на станции поломка. А в погребе с ночи жара, как в Африке. Ну, пущай поживут денек-другой, пока все на места встанет, только загоню-ка я их в овчарню, а то вконец огород разорят…
И мужик, позабыв о Никите, занялся своими делами.
Снова пройдя через сени, Никита вышел на улицу. Так, куда это его занесло в процессе бегства от взбесившейся козы? Где его дом? Впрочем, это вообще-то не его дом, а Елизаветы Второй… ну, без разницы, где он?
Он пошел вправо, надеясь отыскать нужный поворот. Шум в деревне продолжался. Горланили петухи, истерично кудахтали курицы, заливисто лаяли собаки, страдающе мычали коровы… истошно ругались бабы, ударившись в панику при виде полного бардака в домашнем хозяйстве. Прямо под ноги Никите вывалилась с чьего-то двора стая сытых домашних уток — и, весело крякая, толстые птицы неловко замахали крыльями, взлетели (не слишком, правда, высоко) и куда-то понеслись… Следом за утками выскочила растрепанная перепуганная баба, крича:
— Куда! Куда намылились, дуры! Назад!
Но тут она увидела Никиту — и бешено вытаращила глаза.
— А! Это ты! Черт бы тебя побрал, и твою бабушку, и Лизку! Кончили вы там свои разборки?
— Да, — коротко ответил Никита.
— Ох… — тяжело вздохнула баба, сразу успокаиваясь. — Ну, далеко-то они не улетят, жирны не в меру. Пойду искать.
Возле дома Никиту ждала милая Наташенька, приодетая, как на праздник. На ней было густо-малиновое бархатное платье — длинное, до земли (правда, из-под дорогого подола выглядывали босые ноги, грязные, как обычно, а сам подол украшали крупные жирные пятна), талию туго охватывал атласный желтый поясок, благодаря которому попа казалась еще пышнее, на шею Наташенька повесила бусы из здоровенных искусственных жемчужин, почему-то густо-голубых, в уши вдела длинные блестящие серьги… но пегие волосы все так же свисали на ее румяное личико грязными нечесаными прядями.
— Здравствуй, Никитушка, — пропело милое существо. — Ну, как ты себя чувствуешь?
— Нормально, — ухмыльнулся Никита. — А хозяйка где?
— По делам ушла. Кур отговаривать да печки в норму приводить.
— Не понял… — пробормотал Никита, тряхнув головой.
— Ну, понимаешь, тут у нас в последнее время куры стали яйца нести с тремя желтками. Народ обижается. Неправильно это. А печки со вчерашнего вечера охолодали. Сколько ни топи — теплее не становятся. Только в этом доме плита и греет. А что ж людям-то, голодным сидеть? Электричество тоже ведь иссякло. Вот Лизавета и пошла по домам. Да еще кони с привязей рвутся, у коров молоко пропало… ну, и другое всякое происходит. Оно, конечно, и само собой через день-другой уляжется, только лучше поскорее порядок навести. Да она скоро вернется, ты не горюй. А я там обед сготовила, поешь пока, ладно?
— Ладно, — согласился Никита, зная, что на тему еды спорить с милой Наташенькой бессмысленно. Еда — это святое.
Обед состоял из наваристого борща, огромных котлет с картофельным пюре и пирога с вишнями. Усевшись за стол, Никита вдруг обнаружил, что зверски голоден и готов съесть все без остатка. Милая Наташенька ласково обихаживала его, болтая без передышки. Слова сыпались с ее языка мелким дождиком, слова, не обладающие смыслом и весом, и растворялись в воздухе, не достигнув слуха Никиты. Он думал, уйдя в себя и плотно притворив дверь.
Он думал о собственной прошлой жизни, той, что приключилась с ним до момента встречи с фантастической Лизой и прочими действующими лицами новейшей истории. Ему казалось тогда, что он живет интересно и насыщенно. Однако если заглянуть в глубинное содержание тех лет — что там можно увидеть? А ничего. Он просто плыл по течению, воображая, что его деятельность кому-то приносит пользу. Но приносила ли? Это вопрос. Он писал статьи, полагая, что своим словом пробуждает в людях мысль, — но мысль о чем? И вообще, о мыслях ли шла речь? Скорее он своим словом растормаживал в людях эмоции, вызывая бурю чувств… а это уж и вовсе никуда не годится. Он вспомнил одну свою статью — конечно, он и сам горел праведным негодованием, когда писал ее… это была статья о ввозе в Россию отходов ядерного производства… ну, а каков был результат? Результат подобного сочинения мог быть только один: прочитавший его человек начинал пылать гневом на всяких нехороших чиновников… но ведь гнев — опаснейшая из эмоций, гнев сжигает все доброе в сознании, губит тело, вызывая массу болезней… да, именно так, и неважно, какова суть этого гнева. Даже если этот гнев благороден до крайности и направлен на очень дурных людей — он все равно страшен. Куда лучше действовать с холодным умом и рассудительным сердцем. Кстати, и пользы больше, чем от эмоциональной суеты. И может быть, именно потому, что сам он не сопротивлялся эмоциям, с ним и приключилось такое… такое, что стерло все злые чувства, оставив лишь понимание людей и мира. Люди таковы, каковы они есть. И каждого нужно принимать без оговорок. А если уж совсем принять не можешь — держись от такого человека подальше. Ты его все равно не изменишь, пока он сам не созреет для перемен. Только и всего.
А потом его мысли обратились к скарабею… и тут Никита почувствовал некое непонятное смущение. Как-то все это произошло… камерно, что ли. Келейно. Ну, лопнул полосатый каменный жук, рассыпался в серебристую пыль… стоило ли из-за этого такие прелюдии устраивать?…
— А тебе фейерверка надо? Яркого, незабываемого зрелища не хватает, да? — послышался рядом с ним голос Елизаветы Второй. — Чтоб шум на весь свет, чтобы все увидели, услышали и оценили твой героический поступок?
Он поднял голову. Улыбающаяся Лиза-дубль смотрела на него сверху вниз, в ее глазах светилась мягкая насмешка.
Милая Наташенька исчезла, а он и не заметил, как она ушла. На столе было чисто, все прибрано… сколько же времени он предавался копанию в себе?
— Не все ли равно? — сказала Лиза-дубль. — Дело сделано, ты свободен.
Свободен?
Его вдруг скрутило болью. Словно внутрь него влез кто-то зубастый и шипастый и начал отчаянно вертеться, раздирая внутренности, вгрызаясь в артерии, стремясь разнести чужое, враждебное ему тело в клочья… Никита охнул, согнулся и медленно сполз с табуретки на пол, к ногам Елизаветы Второй. А она смотрела на него печально и с пониманием, не делая никаких попыток помочь, облегчить страдание. Он снова утратил чувство времени, сжигаемый болью, но очень скоро понял, что не страдает в том смысле этого слова, какой обычно вкладывают в него люди. Он наблюдал за собой, за своей болью, фиксировал ее пульсацию… и все. Он ждал, когда боль пройдет. В нем не было ни страха, ни отчаяния, ни жалобы на судьбу, подвергшую его новому испытанию… собирая силы перед новой атакой на физический носитель его потока сознания, он думал о том, что сам во всем виноват… что бы с нами ни происходило — во всем виноваты мы сами… наши собственные поступки приводят нас к тому или иному результату… короче, что заработал — то и получил. И неважно, если сейчас, в данное мгновение, ты не в состоянии вспомнить, в чем конкретно ошибся в прошлом… может быть, твоя ошибка вообще принадлежит прошлым жизням… важно не поддаваться дурным эмоциям, это главное.
И на этой мысли боль растаяла, как и не бывала вовсе.
Прохладная рука Елизаветы Второй легла на его мокрый горячий лоб, неся успокоение. Он осторожно встал, прислушиваясь к своему телу, — но тело чувствовало себя прекрасно, как после хорошей зарядки и душа. Он посмотрел на Лизу-дубль — и увидел в ней такую бесконечную внутреннюю красоту, какой и не бывает в предметном мире.
Они молча вышли из дома в сад, сели рядышком, бок о бок, за вкопанный в землю древний стол, закурили. Наконец Никита заговорил, пытаясь произнесенными вслух словами навести порядок в собственном восприятии изменившегося мира и в прилегающем к нему мире как таковом.
— Как же фараон мог очутиться в Интернете?
— А тебе не все равно? — ответила Елизавета Вторая.
— В общем, конечно, мне без разницы… но это странно.
— Не думай о нем. Ему оттуда не выбраться. Впрочем, я думаю, что теперь, раз уж магическая формула исчезла из этого мира, он обретет другое существование. Вот только сомневаюсь, что оно будет удачнее предыдущего.
— Думаешь, его удерживала формула?
— А почему бы и нет? Да какое нам вообще до него дело?
— Никакого. Ты права. Но Лиза… малышка Лиза, откуда она-то могла знать все это? А она знала. Ведь не зря же она дала мне на прощание хрустальный шар. Кто она вообще такая? Почему все знает, все понимает, видит будущее… ведь она еще совсем ребенок! А та странная женщина, что подарила Лизе шар, сразу поняла, что встретилась с необыкновенным существом… да она и сама такая. Нет, что-то кроется в малышке Лизе… я постоянно вспоминаю о ней, пытаюсь осмыслить…
Ответом ему было молчание.
Он тоже замолчал — чтобы немножко подумать.
И прежде всего подумал о том, что в предыдущей жизни, до обрыва воспоминаний, он никогда не думал так много. Точнее, не думал о сущностном. Он скорее соображал, чем размышлял. И соображал неплохо. Очень неплохо. Многого добился — в смысле материального успеха. И ничего — в смысле познания самого себя.
Но теперь… да, все началось с фантастической малышки Лизы… она подтолкнула его к повороту. И она…
Тут он замер. Да, он мог бы еще и еще говорить и думать о фантастической Лизе, но… но другая Лиза, постарше, живая и осязаемая (и в силу то ли возраста, то ли каких-то других причин куда более искусная умом и сердцем, чем Лиза-младшая), не просто сидела с ним рядом, а ждала от него чего-то… Удивительная, волшебная девушка…
Он осторожно обнял ее за плечи, коснулся губами пушистых волос.
— Лиза…
— Не «дубль»?
— Нет. Ты и есть она. А она — это ты. А вы обе — невероятная старуха. А старуха — это мадам Софья Львовна…
— А мадам Софья Львовна — это безумная Настасья, — продолжила Лиза. — А безумная Настасья — это ты сам. Разве не так?
— Так.
Он поставил точку.