Страница:
Ответы подтвердили опасения аббата. В Арманьяке крестьяне были «слишком невежественными, чтобы быть патриотичными». Сообщения о важных событиях и декреты правительства выплывали из столицы по широкой реке французского языка, а потом застревали на мели в грязных ручьях диалектов. Землевладелец из Монтобана обнаружил в провинции Керси такое же поразительное невежество: крестьяне могли говорить о революции и конституции, но, когда их спрашивали, на чьей они стороне, они без колебаний отвечали: «На стороне короля». «Если есть люди, которые думают, что король еще жив и на троне, как их можно научить принципам свободы и равенства?»
По мере того как приходили все новые ответы, республиканский образ единой страны начинал казаться фантазией маленькой парижской элиты. Большие части Франции вообще почти не были французскими. Иностранцы, приезжавшие во Францию, часто говорили, что латынь здесь оказалась для них полезнее французского языка. На границе те местные жители, у кого родным языком был испанский или итальянский, никогда не утруждали себя изучением французского, потому что соседи легко понимали их язык. Дальше к северу, в таких областях, как Лимузен, где были распространены языки обеих двух главных групп – и французской, и окситанской, – они переплелись и возникло смешанное наречие, на котором носители разных языков общались друг с другом. Крестьян, говоривших «по-французски», пришлось убедить вернуться к диалекту, чтобы их речь была понятней. «Беспорядок такой, что молитву, которую отцы читают, когда вся семья собирается вместе по вечерам, может понять лишь Верховное существо».
Что еще хуже, оказалось, что «патуа» распространены не только в сельских местностях и на них говорят не только крестьяне. Город Сален (теперь Сален-ле-Бен) был разделен языковым барьером на северную и южную часть. В Лионе был целый рой диалектов: «Те, кто работает на реке, мясники, рабочие шелковых фабрик, торговки рыбой и торговки травами, все имеют собственный язык». В некоторых южных местностях богачи, священники, ученые, адвокаты, торговцы и ремесленники – все говорили на местном диалекте и испытывали трудности, переходя на французский. Если бы этот же вопросник отправили в некоторые кварталы Парижа, аббат мог бы добавить к этому списку сообщества рабочих-мигрантов, которые жили в столице и чьи диалекты оказывали заметное влияние на речь рабочих-парижан.
Сведения поступали неравномерно и были неполными, но информации было достаточно – по крайней мере, так казалось аббату, – чтобы понять, каким слабым было здоровье нации. Страна свободы была похожа на тело, состоящее из старых разрушающихся органов, слабо связанных с мозгом. Указ от 1539 года, изданный в Вилле-Котре, сделал языком официальных документов диалект Парижа и провинции Иль-де-Франс, который теперь называется французским языком. Другие французские наречия, которые когда-то были преобладающими, – нормандское, пикардийское и шампанское, – были понижены в статусе до диалектов. Похожие постановления издавались после присоединения каждой новой территории – Фландрии, Эльзаса, Русильона, Лотарингии и Корсики. Но никто никогда не пытался изменить язык народных масс. Обзор аббата Грегуара стал откровением. По его оценке, больше 6 миллионов граждан Франции совершенно не знают государственного языка своей страны. Еще 6 миллионов с трудом могли вести на нем разговор. В дни, когда французский язык был языком всей цивилизованной Европы, в самой Франции лишь 3 миллиона людей (11 процентов населения) говорили на нем «чисто». Причем многие из них не умели правильно на нем писать. Официальный язык Французской республики был языком меньшинства. «В области свободы мы впереди всех народов. В области языков у нас до сих пор вавилонское столпотворение».
По сравнению с последующими лингвистическими чистками меры, которые аббат Грегуар предложил, чтобы прекратить столпотворение, были на удивление мягкими. Он советовал ускорить те процессы, которые побуждают людей изучать французский (строить больше дорог и каналов, распространять новости и советы по ведению сельского хозяйства), обратить особое внимание на кельтские и «варварские» пограничные окраины, где набирает силу контрреволюция (Страну Басков, Бретань и Эльзас), и прежде всего упростить французский язык, в частности отменить неправильные глаголы. Последняя из этих мер спасла бы бесчисленное множество школьников и школьниц от деспотизма придирчивых педагогов.
Наверное, когда революция огнем прокладывала себе дорогу в древний лес языков, могло казаться, что скоро вся нация заговорит в один голос. Но самые большие неожиданности были еще впереди. Цифры, которые приводил аббат, почти несомненно были занижены. Семьдесят лет спустя, когда официальная статистика рассматривала очень поверхностное знание французского языка как умение говорить на нем, население многих или даже большинства коммун – пятидесяти трех из восьмидесяти девяти – названо «не говорящим по-французски». В 1880 году количество людей, которые без затруднений говорили по-французски, оценивалось примерно в 8 миллионов (чуть больше одной пятой населения Франции). В некоторых местностях префекты, врачи, священники и полицейские жили как колониальные чиновники: их сбивала с толку речь туземцев, и они были вынуждены пользоваться услугами переводчиков.
Аббат Грегуар пришел бы от этого в ужас, но мог бы утешиться, узнав о более глубинной правде, которая постепенно выходила на свет. Пытаясь подвести подкоп под Вавилонскую башню языков, он обнаружил первые ясные признаки различия культур, более долговечного и глубокого, чем политическое единство.
В то время было далеко не очевидно, что эта пестрота многочисленных диалектов может стать одним из ключей к определению того, что такое Франция. Научная вылазка аббата в эти языковые дебри показала, как мало было известно о существовавших там языках. До его доклада – и еще долго после – элита, говорившая на французском языке, считала диалекты искаженными формами этого языка. Несколько поэтов и ученых относились к ним как к ценным сокровищам истории – языки Прованса и Лангедока были для них «языками трубадуров», языки Нормандии и парижских пролетариев – «старофранцузскими», родные языки басков и бретонцев – «доисторическими». Но для большинства образованных людей диалект был всего лишь забавлявшим или раздражавшим их неудобством, хитростью, с помощью которой крестьянин обманывал путешественника или смеялся над ним.
Как отметил аббат, сам Конвент был маленьким Вавилоном: столько в нем звучало региональных акцентов. А ведь народные представители были образованными людьми и поднялись по общественной лестнице отчасти именно благодаря знанию французского. Любой другой диалект считался бы искаженным и устаревшим языком. Стандартный же французский язык был упрощен и отрегулирован в основном Французской академией. Размер официального словаря академии (15 тысяч слов, а в словаре Фюретьера, изданном в 1690 году, было 40 тысяч) указывает на ее решимость вычистить из языка синонимы, звукоподражания и вульгарные слова. Французский язык, по мнению академиков, должен был стать созданием рационального ума, красивым имением, построенным на расчищенной земле в джунглях странных звуков и непристойностей. Диалекты считались чем-то природным, вроде выступов ландшафта. Составленный толковый словарь в XIX веке «Ларусс» называет лимузенский диалект звуковой формой апатии крестьян Лимузена, так как в нем слишком много уменьшительных и односложных слов. Диалект жителей Пуату «груб, как местная почва». В Бур-д’Уазан, в альпийском горном массиве Экрин, язык медленный, тяжелый и невыразительный из-за слабого физического и морального здоровья местных жителей и природы этого края – высоких бесплодных гор.
Некоторые слова французского языка, так называемая «тарабарщина», до сих пор хранят отпечаток этой политико-лингвистической географии: charabia (от charabiat – рабочий-мигрант из Оверни); baragouin (от бретонских слов bara – «хлеб» и gwin – «вино») или parler comme une vache espagnole – «говорить как испанская корова» (первоначально вместо «корова» было «баск»).
Ко времени революции большинство диалектов не имели письменности, а там, где она была, правописание в значительной степени определялось выбором пишущего. Словари региональных языков были, но даже их авторы редко считали их чем-то серьезным. До середины XIX века эти словари составлялись как руководства для провинциалов, которые хотели говорить правильно и желали, чтобы их речь не звучала смешно, когда они приезжали в Париж. Мари-Маргерит Брюн составила в 1753 году двуязычный словарь французского языка и «контуа» (языка города Безансона и провинции Франш-Конте), чтобы, как она писала, «помочь моим землякам реформировать их язык». Популярное сочинение о языке Лиона (четвертое его издание появилось в 1810 году) называлось «Плохой язык» и было адресовано тем, «кому не повезло жить в избранном обществе». Даже огромный французско-лангедокский словарь, составленный Буасье де Соважем (1785), именовался «Собрание основных ошибок в дикции и французском произношении, совершаемых жителями южных провинций».
Хотя сами слова свидетельствовали о языковом богатстве и жизнеспособности «патуа» и служили доказательством того, что официальный, академический французский язык искусственно обеднен, диалекты считались природной сокровищницей, которую должен разграбить господствующий язык. Диалектные слова – например, affender (разделить еду с неожиданным гостем), aranteler (сметать паутину), carioler (кричать во время родов), carquet (тайное место между грудью и корсетом), river (обрывать листья с ветки, проводя рукой вдоль нее) – и тысячи других полезных драгоценностей были, словно трофеи, принесены из дальних краев и очищены от своего первоначального контекста. Ни одно из них не было включено в словарь Французской академии. Когда такие лингвистически всеядные писатели, как Бальзак, использовали диалектные слова в своих работах, их обвиняли в том, что они загрязняют язык цивилизации.
Мир, к которому принадлежали эти слова, был полностью нанесен на карту только в XX веке. В сознании большинства людей – если они вообще думали об этом – на карте языков было больше белых пятен, чем на картах Африки того времени. Образованные путешественники постоянно с изумлением обнаруживали, что от их французского языка нет никакой пользы.
«Мне ни разу не удалось быть понятым крестьянами, которых я встречал по дороге. Я говорил с ними по-французски, пускал в ход диалект моего края, пытался говорить на латыни, но все было напрасно. Наконец, когда я устал говорить, когда меня не понимали, они сами заговорили со мной на языке, который для меня оказался совершенно непонятным».
Это написал священник из Провансальских Альп, который путешествовал по области Лимань в Оверни в конце 1770-х годов. Похожие свидетельства остались от времен начиная со старого режима, то есть до Французской революции XVIII века, до Первой мировой войны. Растерянность, которую испытал Жан Расин, когда у него были трудности с языком в Провансе в 1661 году, была обычным делом в некоторых областях Франции даже двести лет спустя. Вот что Расин написал своему другу Лафонтену о своей поездке к своему дяде в город Юзе, который находится в 15 милях к северу от Нима. (Это было за несколько лет до того, как Расин написал те пьесы, которые будут прославлены как чистейший образец классического французского языка.)
«По мере того как я добирался до Лиона, язык местных жителей становился для меня все более непонятным и мой – непонятным для них. Это несчастье стало еще больше в Валансе, и, по воле Бога, случилось так, что я попросил у служанки ночной горшок, а она положила мне грелку в постель. Но в этом краю еще хуже. Клянусь тебе, мне нужен переводчик, как московиту в Париже».
Через несколько дней он писал другому человеку: «Я не могу понять французский язык этой местности, и никто не понимает мой язык».
Если образованный человек, имевший родственников в Провансе, не мог заказать ночной горшок во втором по величине городе Франции, а южнее был полным невеждой и не мог даже понять, какой язык слышит, то неудивительно, что иногда понятие «Франция» казалось отвлеченным.
Имея составленную в XXI веке спутниковую карту языков Франции, легко увидеть, что язык, который Расин слышал в доме своего дяди, вообще не был разновидностью французского. Задолго до приезда в Юзе он пересек великую разделительную линию между северными языками «оль» (oil), то есть французскими, и южными языками «ок» (oc), то есть окситанскими (обе группы языков получили свои названия в Средние века по словам, означающим в них «да»). Только в 1873 году экспедиция из двух героев начала наносить на карту границу языков «оль» и «ок», опрашивая сотни людей в крошечных деревнях. Они прошли треть расстояния от Атлантики до Альп, потом один исследователь умер, а другой лишился глаза.
До тех пор считалось, что эта разделительная линия проходит вдоль Луары. На самом же деле она проходит гораздо южнее – от верхнего конца эстуария Жиронды вдоль северного края Центрального массива, через узкую смешанную зону, известную под названием «полумесяц», в которую входят Лимож, Гере и Виши. На расстоянии примерно 45 миль перед долиной Роны «ок» и «оль» разделены третьей романской группой диалектов, которая известна под неудачным названием «франко-провансальские» (сам провансальский язык входит в окситанскую группу). Языки групп «оль», «ок» и франко-провансальской вместе занимают около 94 процентов территории Франции[12].
В доме дяди в Юзе Расина отделяли от французского языка четыре развилки этого лингвистического дерева. Он находился в области окситанских языков, в той ее части, где преобладает провансальский язык (точнее, роданская, то есть бытующая на Роне разновидность провансальского); к этой разновидности относятся пять диалектов, на одном из которых и говорили в Юзе.
Все это стало известно людям, по крайней мере ученым, к концу XIX века. К этому времени было описано и названо около пятидесяти пяти главных диалектов и сотни поддиалектов, которые делились на четыре языковые группы: романские (французские, окситанские, франко-провансальские и италийские языки, на которых говорят на Корсике и вдоль итальянской границы), германские (фламандский, франкский и эльзасский), кельтский бретонский язык, и отдельную «эускарскую» группу образует баскский язык, который сами баски называют «эускара». И еще много диалектов остались неизвестными или неопознанными. У евреев, живших в папском анклаве в нынешнем департаменте Воклюз, был свой язык – шуади, иначе иудеопровансальский. Он исчез в 1977 году и сохранился только в литургических текстах. В департаменте Мозель и в Рейнланде до Второй мировой войны существовал зарфатский, иначе иудеофранцузский язык. Последние, кто на нем говорил, умерли в концлагерях. Кало – язык иберийских цыган – имел во Франции две главные разновидности, баскскую и каталонскую, но мало что было известно об этом народе и тем более о его языке.
Даже если местность была известна людям из внешнего мира, ее язык мог остаться для них тайной. Жители деревни Аас, которая находится у подножия горы Коль-д’Обиск, над курортом О-Бон, имели свой собственный язык свиста, про который не знали даже в соседних долинах, пока в 1959 году он не был упомянут в телевизионной программе. Пастухи, которые проводили летние месяцы в одиноких хижинах, придумали этот язык из разрывающих ухо сигналов громкостью 100 децибел, которые были слышны на расстоянии больше 2 миль. Этим языком также пользовались женщины, работавшие на полях вокруг деревни, и в начале XX века он, видимо, был настолько развитым, что с его помощью можно было сообщить содержание местной газеты. Последние известные случаи его использования относятся ко временам нацистской оккупации, когда местные пастухи помогали беженцам-евреям, бойцам Сопротивления и потерпевшим аварию летчикам перейти через границу в Испанию. Сегодня несколько человек в Аасе еще помнят, как слышали этот язык, но никто не может воспроизвести его звуки, и его никогда не записывали. Если такой необычный язык остался незамеченным, то, должно быть, многие другие диалекты угасли раньше, чем могли быть обнаружены.
Все известные французские диалекты могут быть точно отнесены к одной из трех главных групп языков – даже язык свиста из Ааса, который был основан на местном беарнском диалекте. Разумеется, для путешественника, который, проходя по стране, перепрыгивает от одного диалекта к другому, их расположение казалось непонятным и беспорядочным. В заголовке этой главы перечислено несколько главных слов, означающих «да», по часовой стрелке, начиная с Прованса и кончая Савойей. Но даже этот список – упрощенный вариант. В середине XIX века в Бретани человек, проходя пять миль от Карнака до Эрдевена, мог услышать три разных произношения слова ya («да»): «ие», «иа» и «ио». На Лазурном Берегу от Ментоны до Монса (к западу от Грасса) отцы, жившие на расстоянии 10 миль один от другого, назывались païre, père, pa, pèro и papo.
Солнце, проходя над провинцией Франш-Конте, меняло имена так: souleil, soulet, soulot, s’lot, soulu, sélu, slu, séleu, soureil, soureuil, sereil, s’reil и seroille.
Авторы путевых записок и официальных отчетов с наслаждением писали о расплывчатых значениях местных слов и непонятности крестьянской речи. Как граверы эпохи романтизма окружали шпили на своих гравюрах летучими мышами и хищными птицами, так и эти люди добавляли темной краски Темному континенту своими рассказами о невежестве и оторванности этих людей от внешнего мира. Позже впечатления представителей элиты, говорившей только на одном языке, были подтверждены профессиональными лингвистами, которые писали об отдельном варианте поддиалекта в крошечном районе, в одной деревне и даже в одной семье. Но эти научные описания давали очень слабое представление о том, как в конце концов происходило общение.
Ту картину языков, которыми владели их носители, было труднее описать, хотя некоторые ее очертания можно разглядеть даже в самых ранних обзорах. Ответы на вопросник аббата Грегуара были лишь первыми из многих донесений, поступавших с языковой границы. В 1807 году наполеоновский министр внутренних дел приказал префектам всех округов прислать ему переводы притчи о блудном сыне на местный диалект. (Видимо, рассказ о свинопасе, который возвращается к цивилизованной жизни, показался ему подходящим для такого случая.) Были получены ответы на девяноста различных диалектах; как и следовало ожидать, даже между диалектами одной группы были большие различия. Ниже приведены в качестве примера первые фразы из нескольких переводов в порядке движения вдоль дуги Средиземного моря от Восточных Пиренеев до Марселя, записанные на расстоянии максимум 40 миль от берега. Среднее расстояние между местами, откуда они поступили, 46 миль.
Даже горы и ущелья не были непреодолимыми препятствиями. Жители отрезанной от мира деревни были вынуждены искать себе пропитание во внешнем мире, и потому в ней можно было найти знающих второй язык с большей вероятностью, чем в общине, которая могла прокормить себя сама. Странствующие учителя из Дофине и Прованса, которые на ярмарках ходили среди скота, привязав к петлице своей одежды бутылочку с чернилами, и кричали: «Учитель! Учитель!» – по традиции были родом из горной местности вокруг города Бриансон, где жители благодаря сезонной работе вдали от дома стали полиглотами. Провансальские пастухи, которые проходили 200 миль от Арля до Уазана, могли беседовать с местными жителями на всем протяжении пути, а дойдя до Альп, договаривались об аренде летних пастбищ с людьми, которые с точки зрения лингвиста говорили на другом языке.
Мнение, что французский язык быстро стал всеобщим и заменил все остальные, верно лишь отчасти. Перед Французской революцией в центрах городов с развитой торговлей, таких как Бордо и Марсель ( но не в их пригородах), люди, откуда бы родом они ни были, могли поддержать разговор с говорившими по-французски незнакомцами с севера. В Перигоре когда-то «говорить по-французски» насмешливо называлось francimander – «французить».Теперь здесь уже не считали, что говорить на французском языке – глупое жеманство. Правда, многие перигорцы не желали говорить по-французски, чтобы не наделать ошибок и не выглядеть из-за этого глупо. В Провансальских Альпах от французского языка было мало пользы в повседневной жизни, поэтому говорить на государственном языке было то же, что носить свою лучшую воскресную одежду. Должно быть, на несколько столетий раньше так же относились к латыни.
В то же время еще несколько других языков Франции не только не были раздавлены французским, а, наоборот, процветали. Дороги стали лучше; это способствовало распространению французского языка, но это же помогло некоторым диалектам распространиться шире чем когда-либо. Аббат Грегуар пришел бы в ужас, если бы узнал, что франкоязычные горожане в Бретани учат бретонский язык. А по словам крестьянина, который ответил аббату из Трегье, бретонский язык «стал необходим жителям городов, которым приходится каждый день иметь дело с крестьянами, когда они покупают себе еду». Бретонский язык «теперь привычнее для горожан, чем французский». В Авиньоне и Карпантра, согласно официальному отчету, в 1808 году «богатые, образованные люди» были «вынуждены знать диалект и слишком часто говорить на нем», чтобы общаться с рабочими, торговцами и слугами. Священники сочиняли проповеди на провансальском языке, и должностные лица выслушивали на нем свидетелей. (Вероятно, по этой же причине Пресвятая Дева, когда явилась Бернадетте Субиру в 1858 году, говорила на диалекте Лурда.) «Из этого можно сделать вывод, – сказано в отчете, – что французский язык, на котором говорят в этой части страны, и даже тот французский, которому обучают, не только лишен изящества, но даже неправильный». Другими словами, французский язык не был ввезен в провинции как ящик с товаром. Он был пересажен туда как растение, его приучили к местному климату и получили от него гибриды. Около двадцати региональных вариантов французского языка до сих пор считаются отдельными диалектами.
На севере Франции, где статистика отмечала постепенное отступление фламандского языка перед мощной волной французского, многие с родным французским языком оказались такими же сообразительными, как те, у кого родной – фламандский, и тоже изучили второй язык. В городах и деревнях, расположенных на границе области фламандского языка, – в Лилле, Дуэ, Камбре и Авене – почти все знали оба языка. В департаменте Лис, который был создан в 1795 году из части Бельгии, кампания по изучению языков была начата еще до революции. Крестьяне, ремесленники и торговцы обменивались детьми, когда тем исполнялось от 8 до 10 лет. «Цель была познакомить одну группу детей с французским языком, а другую с фламандским. Они переезжали в другой край всего на несколько лет, и после этого каждый ребенок возвращался в родные места». Есть сведения о том, что так же поступали после революции в Эльзасе и Лотарингии.
По мере того как приходили все новые ответы, республиканский образ единой страны начинал казаться фантазией маленькой парижской элиты. Большие части Франции вообще почти не были французскими. Иностранцы, приезжавшие во Францию, часто говорили, что латынь здесь оказалась для них полезнее французского языка. На границе те местные жители, у кого родным языком был испанский или итальянский, никогда не утруждали себя изучением французского, потому что соседи легко понимали их язык. Дальше к северу, в таких областях, как Лимузен, где были распространены языки обеих двух главных групп – и французской, и окситанской, – они переплелись и возникло смешанное наречие, на котором носители разных языков общались друг с другом. Крестьян, говоривших «по-французски», пришлось убедить вернуться к диалекту, чтобы их речь была понятней. «Беспорядок такой, что молитву, которую отцы читают, когда вся семья собирается вместе по вечерам, может понять лишь Верховное существо».
Что еще хуже, оказалось, что «патуа» распространены не только в сельских местностях и на них говорят не только крестьяне. Город Сален (теперь Сален-ле-Бен) был разделен языковым барьером на северную и южную часть. В Лионе был целый рой диалектов: «Те, кто работает на реке, мясники, рабочие шелковых фабрик, торговки рыбой и торговки травами, все имеют собственный язык». В некоторых южных местностях богачи, священники, ученые, адвокаты, торговцы и ремесленники – все говорили на местном диалекте и испытывали трудности, переходя на французский. Если бы этот же вопросник отправили в некоторые кварталы Парижа, аббат мог бы добавить к этому списку сообщества рабочих-мигрантов, которые жили в столице и чьи диалекты оказывали заметное влияние на речь рабочих-парижан.
Сведения поступали неравномерно и были неполными, но информации было достаточно – по крайней мере, так казалось аббату, – чтобы понять, каким слабым было здоровье нации. Страна свободы была похожа на тело, состоящее из старых разрушающихся органов, слабо связанных с мозгом. Указ от 1539 года, изданный в Вилле-Котре, сделал языком официальных документов диалект Парижа и провинции Иль-де-Франс, который теперь называется французским языком. Другие французские наречия, которые когда-то были преобладающими, – нормандское, пикардийское и шампанское, – были понижены в статусе до диалектов. Похожие постановления издавались после присоединения каждой новой территории – Фландрии, Эльзаса, Русильона, Лотарингии и Корсики. Но никто никогда не пытался изменить язык народных масс. Обзор аббата Грегуара стал откровением. По его оценке, больше 6 миллионов граждан Франции совершенно не знают государственного языка своей страны. Еще 6 миллионов с трудом могли вести на нем разговор. В дни, когда французский язык был языком всей цивилизованной Европы, в самой Франции лишь 3 миллиона людей (11 процентов населения) говорили на нем «чисто». Причем многие из них не умели правильно на нем писать. Официальный язык Французской республики был языком меньшинства. «В области свободы мы впереди всех народов. В области языков у нас до сих пор вавилонское столпотворение».
По сравнению с последующими лингвистическими чистками меры, которые аббат Грегуар предложил, чтобы прекратить столпотворение, были на удивление мягкими. Он советовал ускорить те процессы, которые побуждают людей изучать французский (строить больше дорог и каналов, распространять новости и советы по ведению сельского хозяйства), обратить особое внимание на кельтские и «варварские» пограничные окраины, где набирает силу контрреволюция (Страну Басков, Бретань и Эльзас), и прежде всего упростить французский язык, в частности отменить неправильные глаголы. Последняя из этих мер спасла бы бесчисленное множество школьников и школьниц от деспотизма придирчивых педагогов.
Наверное, когда революция огнем прокладывала себе дорогу в древний лес языков, могло казаться, что скоро вся нация заговорит в один голос. Но самые большие неожиданности были еще впереди. Цифры, которые приводил аббат, почти несомненно были занижены. Семьдесят лет спустя, когда официальная статистика рассматривала очень поверхностное знание французского языка как умение говорить на нем, население многих или даже большинства коммун – пятидесяти трех из восьмидесяти девяти – названо «не говорящим по-французски». В 1880 году количество людей, которые без затруднений говорили по-французски, оценивалось примерно в 8 миллионов (чуть больше одной пятой населения Франции). В некоторых местностях префекты, врачи, священники и полицейские жили как колониальные чиновники: их сбивала с толку речь туземцев, и они были вынуждены пользоваться услугами переводчиков.
Аббат Грегуар пришел бы от этого в ужас, но мог бы утешиться, узнав о более глубинной правде, которая постепенно выходила на свет. Пытаясь подвести подкоп под Вавилонскую башню языков, он обнаружил первые ясные признаки различия культур, более долговечного и глубокого, чем политическое единство.
В то время было далеко не очевидно, что эта пестрота многочисленных диалектов может стать одним из ключей к определению того, что такое Франция. Научная вылазка аббата в эти языковые дебри показала, как мало было известно о существовавших там языках. До его доклада – и еще долго после – элита, говорившая на французском языке, считала диалекты искаженными формами этого языка. Несколько поэтов и ученых относились к ним как к ценным сокровищам истории – языки Прованса и Лангедока были для них «языками трубадуров», языки Нормандии и парижских пролетариев – «старофранцузскими», родные языки басков и бретонцев – «доисторическими». Но для большинства образованных людей диалект был всего лишь забавлявшим или раздражавшим их неудобством, хитростью, с помощью которой крестьянин обманывал путешественника или смеялся над ним.
Как отметил аббат, сам Конвент был маленьким Вавилоном: столько в нем звучало региональных акцентов. А ведь народные представители были образованными людьми и поднялись по общественной лестнице отчасти именно благодаря знанию французского. Любой другой диалект считался бы искаженным и устаревшим языком. Стандартный же французский язык был упрощен и отрегулирован в основном Французской академией. Размер официального словаря академии (15 тысяч слов, а в словаре Фюретьера, изданном в 1690 году, было 40 тысяч) указывает на ее решимость вычистить из языка синонимы, звукоподражания и вульгарные слова. Французский язык, по мнению академиков, должен был стать созданием рационального ума, красивым имением, построенным на расчищенной земле в джунглях странных звуков и непристойностей. Диалекты считались чем-то природным, вроде выступов ландшафта. Составленный толковый словарь в XIX веке «Ларусс» называет лимузенский диалект звуковой формой апатии крестьян Лимузена, так как в нем слишком много уменьшительных и односложных слов. Диалект жителей Пуату «груб, как местная почва». В Бур-д’Уазан, в альпийском горном массиве Экрин, язык медленный, тяжелый и невыразительный из-за слабого физического и морального здоровья местных жителей и природы этого края – высоких бесплодных гор.
Некоторые слова французского языка, так называемая «тарабарщина», до сих пор хранят отпечаток этой политико-лингвистической географии: charabia (от charabiat – рабочий-мигрант из Оверни); baragouin (от бретонских слов bara – «хлеб» и gwin – «вино») или parler comme une vache espagnole – «говорить как испанская корова» (первоначально вместо «корова» было «баск»).
Ко времени революции большинство диалектов не имели письменности, а там, где она была, правописание в значительной степени определялось выбором пишущего. Словари региональных языков были, но даже их авторы редко считали их чем-то серьезным. До середины XIX века эти словари составлялись как руководства для провинциалов, которые хотели говорить правильно и желали, чтобы их речь не звучала смешно, когда они приезжали в Париж. Мари-Маргерит Брюн составила в 1753 году двуязычный словарь французского языка и «контуа» (языка города Безансона и провинции Франш-Конте), чтобы, как она писала, «помочь моим землякам реформировать их язык». Популярное сочинение о языке Лиона (четвертое его издание появилось в 1810 году) называлось «Плохой язык» и было адресовано тем, «кому не повезло жить в избранном обществе». Даже огромный французско-лангедокский словарь, составленный Буасье де Соважем (1785), именовался «Собрание основных ошибок в дикции и французском произношении, совершаемых жителями южных провинций».
Хотя сами слова свидетельствовали о языковом богатстве и жизнеспособности «патуа» и служили доказательством того, что официальный, академический французский язык искусственно обеднен, диалекты считались природной сокровищницей, которую должен разграбить господствующий язык. Диалектные слова – например, affender (разделить еду с неожиданным гостем), aranteler (сметать паутину), carioler (кричать во время родов), carquet (тайное место между грудью и корсетом), river (обрывать листья с ветки, проводя рукой вдоль нее) – и тысячи других полезных драгоценностей были, словно трофеи, принесены из дальних краев и очищены от своего первоначального контекста. Ни одно из них не было включено в словарь Французской академии. Когда такие лингвистически всеядные писатели, как Бальзак, использовали диалектные слова в своих работах, их обвиняли в том, что они загрязняют язык цивилизации.
Мир, к которому принадлежали эти слова, был полностью нанесен на карту только в XX веке. В сознании большинства людей – если они вообще думали об этом – на карте языков было больше белых пятен, чем на картах Африки того времени. Образованные путешественники постоянно с изумлением обнаруживали, что от их французского языка нет никакой пользы.
«Мне ни разу не удалось быть понятым крестьянами, которых я встречал по дороге. Я говорил с ними по-французски, пускал в ход диалект моего края, пытался говорить на латыни, но все было напрасно. Наконец, когда я устал говорить, когда меня не понимали, они сами заговорили со мной на языке, который для меня оказался совершенно непонятным».
Это написал священник из Провансальских Альп, который путешествовал по области Лимань в Оверни в конце 1770-х годов. Похожие свидетельства остались от времен начиная со старого режима, то есть до Французской революции XVIII века, до Первой мировой войны. Растерянность, которую испытал Жан Расин, когда у него были трудности с языком в Провансе в 1661 году, была обычным делом в некоторых областях Франции даже двести лет спустя. Вот что Расин написал своему другу Лафонтену о своей поездке к своему дяде в город Юзе, который находится в 15 милях к северу от Нима. (Это было за несколько лет до того, как Расин написал те пьесы, которые будут прославлены как чистейший образец классического французского языка.)
«По мере того как я добирался до Лиона, язык местных жителей становился для меня все более непонятным и мой – непонятным для них. Это несчастье стало еще больше в Валансе, и, по воле Бога, случилось так, что я попросил у служанки ночной горшок, а она положила мне грелку в постель. Но в этом краю еще хуже. Клянусь тебе, мне нужен переводчик, как московиту в Париже».
Через несколько дней он писал другому человеку: «Я не могу понять французский язык этой местности, и никто не понимает мой язык».
Если образованный человек, имевший родственников в Провансе, не мог заказать ночной горшок во втором по величине городе Франции, а южнее был полным невеждой и не мог даже понять, какой язык слышит, то неудивительно, что иногда понятие «Франция» казалось отвлеченным.
Имея составленную в XXI веке спутниковую карту языков Франции, легко увидеть, что язык, который Расин слышал в доме своего дяди, вообще не был разновидностью французского. Задолго до приезда в Юзе он пересек великую разделительную линию между северными языками «оль» (oil), то есть французскими, и южными языками «ок» (oc), то есть окситанскими (обе группы языков получили свои названия в Средние века по словам, означающим в них «да»). Только в 1873 году экспедиция из двух героев начала наносить на карту границу языков «оль» и «ок», опрашивая сотни людей в крошечных деревнях. Они прошли треть расстояния от Атлантики до Альп, потом один исследователь умер, а другой лишился глаза.
До тех пор считалось, что эта разделительная линия проходит вдоль Луары. На самом же деле она проходит гораздо южнее – от верхнего конца эстуария Жиронды вдоль северного края Центрального массива, через узкую смешанную зону, известную под названием «полумесяц», в которую входят Лимож, Гере и Виши. На расстоянии примерно 45 миль перед долиной Роны «ок» и «оль» разделены третьей романской группой диалектов, которая известна под неудачным названием «франко-провансальские» (сам провансальский язык входит в окситанскую группу). Языки групп «оль», «ок» и франко-провансальской вместе занимают около 94 процентов территории Франции[12].
В доме дяди в Юзе Расина отделяли от французского языка четыре развилки этого лингвистического дерева. Он находился в области окситанских языков, в той ее части, где преобладает провансальский язык (точнее, роданская, то есть бытующая на Роне разновидность провансальского); к этой разновидности относятся пять диалектов, на одном из которых и говорили в Юзе.
Все это стало известно людям, по крайней мере ученым, к концу XIX века. К этому времени было описано и названо около пятидесяти пяти главных диалектов и сотни поддиалектов, которые делились на четыре языковые группы: романские (французские, окситанские, франко-провансальские и италийские языки, на которых говорят на Корсике и вдоль итальянской границы), германские (фламандский, франкский и эльзасский), кельтский бретонский язык, и отдельную «эускарскую» группу образует баскский язык, который сами баски называют «эускара». И еще много диалектов остались неизвестными или неопознанными. У евреев, живших в папском анклаве в нынешнем департаменте Воклюз, был свой язык – шуади, иначе иудеопровансальский. Он исчез в 1977 году и сохранился только в литургических текстах. В департаменте Мозель и в Рейнланде до Второй мировой войны существовал зарфатский, иначе иудеофранцузский язык. Последние, кто на нем говорил, умерли в концлагерях. Кало – язык иберийских цыган – имел во Франции две главные разновидности, баскскую и каталонскую, но мало что было известно об этом народе и тем более о его языке.
Даже если местность была известна людям из внешнего мира, ее язык мог остаться для них тайной. Жители деревни Аас, которая находится у подножия горы Коль-д’Обиск, над курортом О-Бон, имели свой собственный язык свиста, про который не знали даже в соседних долинах, пока в 1959 году он не был упомянут в телевизионной программе. Пастухи, которые проводили летние месяцы в одиноких хижинах, придумали этот язык из разрывающих ухо сигналов громкостью 100 децибел, которые были слышны на расстоянии больше 2 миль. Этим языком также пользовались женщины, работавшие на полях вокруг деревни, и в начале XX века он, видимо, был настолько развитым, что с его помощью можно было сообщить содержание местной газеты. Последние известные случаи его использования относятся ко временам нацистской оккупации, когда местные пастухи помогали беженцам-евреям, бойцам Сопротивления и потерпевшим аварию летчикам перейти через границу в Испанию. Сегодня несколько человек в Аасе еще помнят, как слышали этот язык, но никто не может воспроизвести его звуки, и его никогда не записывали. Если такой необычный язык остался незамеченным, то, должно быть, многие другие диалекты угасли раньше, чем могли быть обнаружены.
Все известные французские диалекты могут быть точно отнесены к одной из трех главных групп языков – даже язык свиста из Ааса, который был основан на местном беарнском диалекте. Разумеется, для путешественника, который, проходя по стране, перепрыгивает от одного диалекта к другому, их расположение казалось непонятным и беспорядочным. В заголовке этой главы перечислено несколько главных слов, означающих «да», по часовой стрелке, начиная с Прованса и кончая Савойей. Но даже этот список – упрощенный вариант. В середине XIX века в Бретани человек, проходя пять миль от Карнака до Эрдевена, мог услышать три разных произношения слова ya («да»): «ие», «иа» и «ио». На Лазурном Берегу от Ментоны до Монса (к западу от Грасса) отцы, жившие на расстоянии 10 миль один от другого, назывались païre, père, pa, pèro и papo.
Солнце, проходя над провинцией Франш-Конте, меняло имена так: souleil, soulet, soulot, s’lot, soulu, sélu, slu, séleu, soureil, soureuil, sereil, s’reil и seroille.
Авторы путевых записок и официальных отчетов с наслаждением писали о расплывчатых значениях местных слов и непонятности крестьянской речи. Как граверы эпохи романтизма окружали шпили на своих гравюрах летучими мышами и хищными птицами, так и эти люди добавляли темной краски Темному континенту своими рассказами о невежестве и оторванности этих людей от внешнего мира. Позже впечатления представителей элиты, говорившей только на одном языке, были подтверждены профессиональными лингвистами, которые писали об отдельном варианте поддиалекта в крошечном районе, в одной деревне и даже в одной семье. Но эти научные описания давали очень слабое представление о том, как в конце концов происходило общение.
Ту картину языков, которыми владели их носители, было труднее описать, хотя некоторые ее очертания можно разглядеть даже в самых ранних обзорах. Ответы на вопросник аббата Грегуара были лишь первыми из многих донесений, поступавших с языковой границы. В 1807 году наполеоновский министр внутренних дел приказал префектам всех округов прислать ему переводы притчи о блудном сыне на местный диалект. (Видимо, рассказ о свинопасе, который возвращается к цивилизованной жизни, показался ему подходящим для такого случая.) Были получены ответы на девяноста различных диалектах; как и следовало ожидать, даже между диалектами одной группы были большие различия. Ниже приведены в качестве примера первые фразы из нескольких переводов в порядке движения вдоль дуги Средиземного моря от Восточных Пиренеев до Марселя, записанные на расстоянии максимум 40 миль от берега. Среднее расстояние между местами, откуда они поступили, 46 миль.
Un home tingue dos fills. Y digue lo mes jove de ells al pare: Pare, daii me la part de be que me pertoca[13] (Каталонские Пиренеи).Но для людей, говоривших на этих диалектах, было очевидно, что между их наречиями сходства больше, чем различия. Нормой была не изолированность, а понимание друг друга. Область употребления некоторых диалектов могла поразить своей величиной. «Друзья Конституции», которые прислали аббату Грегуару ответ из Каркасона, написали о «бесконечном множестве» диалектов в деревнях и городах, но указали и на то, что человек мог пройти или проехать 20 или 30 лиг (56 миль или 83 мили) «и понимать это множество диалектов, зная лишь один из них». В Ландах местный диалект – ланде или «черный гасконский» до сих пор имеет отдельную разновидность в каждом городе. Но автор письма из Мон-де-Марсан заверил аббата, что «все гасконцы, от Байонны до самых дальних мест Лангедока» понимают друг друга без переводчиков.
Un hommé abio dous mainachés. Et lé pus joubé diguec à soun païré: Moùn païré, dounatz-mé la partido dal bé qué mé rébén (Каркасон).
Un home abio dous éfans. Lous pus jouine diguet à soun péra: Moun péra, douna me la part de bostre bianda que me coumpeta (Лодев).
Un ome avié dous efans. Lou mendre li diguet: Paire, bailo-mi ce que deu mi reveni de toun be (Ласаль).
Un homé avié dous garçouns. Et lou cadè dighé à soun péro: Moun péro, beïla-mé la par que deou me révéni de vastè ben (Ним).
Un homo avié dous eufans. Lou plus jouîné diguet à soun péro: Moun péro, douna mi ce que deou mé revenir de vouestre ben (Марсель).
Даже горы и ущелья не были непреодолимыми препятствиями. Жители отрезанной от мира деревни были вынуждены искать себе пропитание во внешнем мире, и потому в ней можно было найти знающих второй язык с большей вероятностью, чем в общине, которая могла прокормить себя сама. Странствующие учителя из Дофине и Прованса, которые на ярмарках ходили среди скота, привязав к петлице своей одежды бутылочку с чернилами, и кричали: «Учитель! Учитель!» – по традиции были родом из горной местности вокруг города Бриансон, где жители благодаря сезонной работе вдали от дома стали полиглотами. Провансальские пастухи, которые проходили 200 миль от Арля до Уазана, могли беседовать с местными жителями на всем протяжении пути, а дойдя до Альп, договаривались об аренде летних пастбищ с людьми, которые с точки зрения лингвиста говорили на другом языке.
Мнение, что французский язык быстро стал всеобщим и заменил все остальные, верно лишь отчасти. Перед Французской революцией в центрах городов с развитой торговлей, таких как Бордо и Марсель ( но не в их пригородах), люди, откуда бы родом они ни были, могли поддержать разговор с говорившими по-французски незнакомцами с севера. В Перигоре когда-то «говорить по-французски» насмешливо называлось francimander – «французить».Теперь здесь уже не считали, что говорить на французском языке – глупое жеманство. Правда, многие перигорцы не желали говорить по-французски, чтобы не наделать ошибок и не выглядеть из-за этого глупо. В Провансальских Альпах от французского языка было мало пользы в повседневной жизни, поэтому говорить на государственном языке было то же, что носить свою лучшую воскресную одежду. Должно быть, на несколько столетий раньше так же относились к латыни.
В то же время еще несколько других языков Франции не только не были раздавлены французским, а, наоборот, процветали. Дороги стали лучше; это способствовало распространению французского языка, но это же помогло некоторым диалектам распространиться шире чем когда-либо. Аббат Грегуар пришел бы в ужас, если бы узнал, что франкоязычные горожане в Бретани учат бретонский язык. А по словам крестьянина, который ответил аббату из Трегье, бретонский язык «стал необходим жителям городов, которым приходится каждый день иметь дело с крестьянами, когда они покупают себе еду». Бретонский язык «теперь привычнее для горожан, чем французский». В Авиньоне и Карпантра, согласно официальному отчету, в 1808 году «богатые, образованные люди» были «вынуждены знать диалект и слишком часто говорить на нем», чтобы общаться с рабочими, торговцами и слугами. Священники сочиняли проповеди на провансальском языке, и должностные лица выслушивали на нем свидетелей. (Вероятно, по этой же причине Пресвятая Дева, когда явилась Бернадетте Субиру в 1858 году, говорила на диалекте Лурда.) «Из этого можно сделать вывод, – сказано в отчете, – что французский язык, на котором говорят в этой части страны, и даже тот французский, которому обучают, не только лишен изящества, но даже неправильный». Другими словами, французский язык не был ввезен в провинции как ящик с товаром. Он был пересажен туда как растение, его приучили к местному климату и получили от него гибриды. Около двадцати региональных вариантов французского языка до сих пор считаются отдельными диалектами.
На севере Франции, где статистика отмечала постепенное отступление фламандского языка перед мощной волной французского, многие с родным французским языком оказались такими же сообразительными, как те, у кого родной – фламандский, и тоже изучили второй язык. В городах и деревнях, расположенных на границе области фламандского языка, – в Лилле, Дуэ, Камбре и Авене – почти все знали оба языка. В департаменте Лис, который был создан в 1795 году из части Бельгии, кампания по изучению языков была начата еще до революции. Крестьяне, ремесленники и торговцы обменивались детьми, когда тем исполнялось от 8 до 10 лет. «Цель была познакомить одну группу детей с французским языком, а другую с фламандским. Они переезжали в другой край всего на несколько лет, и после этого каждый ребенок возвращался в родные места». Есть сведения о том, что так же поступали после революции в Эльзасе и Лотарингии.