Грешнов Михаил. Эхо (Сборник фантастических рассказов)

   Мальчишки принимали Несси за живое существо. Собаки в этом не сомневались.
   Что касается самой Несси, то более спокойное животное трудно себе представить: шла за мной, поглядывала по сторонам. Изредка шикала на собак — свысока. Кличку поняла сразу. Заботу мою чувствовала, сама ни о чем не беспокоилась — быть бы сытой. Больше эксплуатировала меня — корми, пои, охраняй, — превратила в пажа при своем вельможном высочестве…
   Приходили и уходили автобусы, бормотал динамик над дверью. Миллтон завладел моим сердцем. Но не сумел завладеть умом. В голове, в самой глубине мозга, стучало: «Доказательства?..» Стучало и замирало. Хотелось слушать этого человека.
   — В Торренсе, — продолжал рассказ Миллтон, — как я позже узнал из газет, горевали над резиновым бурдюком. «Вандализм!» — решили единодушно, сели и укатили с пустым трейлером. Через какое-то время прошел слух, что Несси видели в сопровождении человека, проходили они фермерским краем, питались капустой. Но, господи, кто же поверит слухам, если на самом озере Лох-Несс сделаны сотни фотографий животного и все эти фотографии признаны ученым синклитом поддельными?.. Вот если бы Королевскому Географическому обществу подали Несси на блюде, с мочеными яблоками, с укропом, да позволили разрезать ножом, посмотреть, что там, внутри, — это был бы научный факт. А такни фотографии, ни кинокадры, ни подводная съемка не кажутся убедительными. Куда уж слухам, что человек путешествовал с Несси, питался капустой?.. Никто не хотел верить, чтобы не выставить себя в смешном виде. Мне, с моей удивительной Несси — она и сейчас у меня перед глазами, — изложи я эту историю под присягой, наверняка бы приклеили ярлык клятвоотступника.
   Миллтон покрутил головой, давая понять, что ярлык Клятвоотступника ему не подходит, и продолжал:
   — Мы со зверюгой между тем продолжали путь к северу. На привалах я приучал Несси к себе. Несмотря на громадный рост и устрашающий вид, скотина была добродушной. Когтистые лапы, длинный, до четырех метров, хвост — самые энергичные части ее тела. Корпус, возвышавшийся на ногах, был рыхлым, мягким, с непомерно старой, на взгляд, морщинистой кожей, буро-коричневой на спине, серой на брюхе. Шея… Лебединая шея! Голова, маленькая, продолговатая, достойно венчала шею. Два маленьких выступа по сторонам — зачатки рогов? Пасть неширокая, треугольная. Плезиозавр? Плиозавр?.. Что-то было от этих доисторических. Но и что-то другое — нестрашное. Даже понятное — коровий характер, что ли? Особенно когда ела: схватит там, схватит тут…
   Дальше в горы местность была безлюднее, и это было лучше для нас обоих. Несси начала уставать, прихрамывала. Приходилось останавливаться, отдыхать в верещатниках. Лучше и потому, что не было зевак — откровенных глупцов и нахалов. В поселках нас неизменно окружала толпа и — как будто все были заговоренные — принимала Несси за ловко сделанную механическую забаву.
   — Дядя, — спрашивали меня, — сколько ты ухлопал на нее денег?
   — А можно ей сигаретой в нос?..
   Поначалу я обижался, сердился, а потом подобрал палку против любителей тыкать сигаретой в нос: попробуйте!
   — Странная вещь — человеческое восприятие мира, — отклонился немного Миллтон. — В городе макет произвел психологический взрыв: люди без ума мчались взглянуть на Несси. В деревне, наоборот, приняли за куклу, за робота. Это меня поначалу злило и возмущало, потом я решил: зачем переубеждать, что Несси живая? Пусть думают что хотят.
   К концу третьего дня мы дошли до Чармен-ривер. Несси будто бы ждала большой воды, с наслаждением фыркнула, окунулась. Купалась она и раньше в озерах, в речках и всегда с удовольствием. Тут она выбралась на середину реки и поплыла по течению.
   Я приметил на отмели лодку, прыгнул в нее и поплыл вслед:
   — Не хочешь ли убежать?..
   В ответ лишь всплески да вздохи животного. Я греб, ориентируясь на лебединую шею, на голову, поднятую высоко над водой.
   Чармен-ривер впадает в Каледонский канал. К вечеру мы пронырнули под железнодорожным мостом. До канала оставалось с десяток километров, и я с тревогой думал, что будет с нами, — на канале шлюзы. Беспокойнее становилась и Несси. Может, ее тревожило то же, что и меня — как пройти?
   Оказалось — другое. Около полуночи, когда уже показались огни Инвергарри — наверное, плотина гидроузла, — Несси вылезла на берег и буквально по нюху нашла ручей, пробивавшийся в зарослях вереска. Ринулась по ручью, шумно втягивая ноздрями воздух.
   — Куда? — Я вслед за ней.
   В ответ — треск и шорох кустарника.
   — Куда?..
   И тут в трех шагах на пути открылся вдруг светлый квадрат, из палатки вышел мужчина. В руках он держал ружье.
   Несси ломилась вперед, трещал валежник. Мужчина заметил меня.
   — Пастух? — спросил он.
   — Пастух, — ответил я.
   — Что гонишь?
   — Коров…
   В зарнице — начиналась гроза, — осветившей очки незнакомца, охотничье кепи, лес, стоявший невдалеке, мужчина заметил движущуюся гору. Вскинул ружье, выстрелил.
   Прыжком я сшиб его наземь. Ружье отлетело в сторону, звякнуло металлом о камень. Наугад я ударил по лицу, белевшему в темноте, по очкам.
   — Джейн! — завопил мужчина: он не ждал нападения.
   Я ударил еще раз, получил ногою в живот. Попытался вскочить, но мужчина, пришедший в себя, схватил меня за рубаху. Из палатки показалась женщина.
   — Я поймал его, Джейн! — Мужчина держал меня за рубаху.
   — Джим!.. — закричала в ужасе женщина.
   Дожидаться большего я не стал. Рванулся — подол рубахи затрещал, остался в руках противника. Я отскочил в сторону.
   — Джейн… очки… — Мужчина встал на колени, шарил в траве — было видно при свете, пробивавшемся из палатки. Женщину я не разглядел, кинулся прочь.
   — Очки, Джейн!.. — последнее, что я услышал. Потом грянули выстрелы — два, три. Били в темноту, мне вслед. Стреляла женщина или ослепший Джим — пули со свистом промчались выше, задевая кроны деревьев.
   — Негодяи! — Меня трясло. — Убийцы!..
   Бежал на шум впереди, где Несси пробивалась через кустарник.
   — Негодяи! — повторял на бегу. — Тарзаны!
   Миллтон волновался, рассказывая о встрече с охотником. Потянулся в карман за сигаретой, вынул зажигалку. Чиркнул раз — не зажглось. Второй — не зажглось.
   — У вас есть что-нибудь? — спросил он.
   — Спички.
   Закурил, отдал мне коробок.
   — Это была ночь, — вернулся к рассказу. — Хлестал дождь, надрывались молнии, пытаясь раздвинуть мрак. Несси лезла вверх по ручью. Я, не отставая, — за ней. Ручей втянулся в ущелье, стало еще темнее. Животное пыхтело, принюхивалось, даже стонало, переваливая тушу через завалы камней. Я спотыкался, падал в темноте, молился, чтобы не переломать ноги.
   Утро застало нас высоко в горах. Боже мой! Лапы Несси кровоточили. На боках, на брюхе царапины. Один из рогов сбит, едва держался на клочке кожи. Мое состояние было не лучшим: ботинки — вдрызг, ноги, когда я приостанавливался, дрожали. Зубы стучали от холода.
   — Куда ты?.. — в отчаянии взывал я.
   Животное хромало, дыхание его срывалось. Наконец, перевалив через особенно большую глыбу, Несси упала, вытянув шею, хватая из ручья воду.
   — Боже мой! — повторял я. — Куда нас занесло?
   Обошел животное. Опасался, что Несси ранена в ночной схватке. Нет. Сопляки из палатки не охотники — дилетанты. В животе, однако, побаливало — саданул меня этот Джим. То-то у них теперь разговоров…
   Несси лежала пластом. Больше всего пострадали у нее лапы. Когти сломались, из-под каждого текла кровь. Я стянул с себя рубахи — верхнюю, наполовину изодранную, нижнюю, — разорвал на полосы, стал перевязывать Несси лапы.
   — Потерпи, — приговарил я. — Отдохни.
   Наверное, ей ничего не стоило отбросить меня лапой прочь, раздавить, как грушу. Бок чудовища возвышался надо мной на два метра. Я был козявкой, копошащейся возле Несси. Вредной козявкой — причинял ей беспокойство. Что она думала, почему терпела меня рядом с собой? Почему приняла мое присутствие? Но я перевязывал раны, и Несси это приняла. Лишь изредка кожа ее подергивалась от боли — какой я хирург? — или от нервной дрожи.
   — Потерпи, — повторял я.
   Сбитый рог болтался на лбу, беспокоил животное. Капельки крови подбирались к глазам.
   — Больно тебе… — Я попытался перевязать голову Несси и сделал это неосторожно. Несен встряхнулась, рог оборвался, отлетел в сторону, в камни.
   — Ах ты, беда моя1..
   Но тут Несси поползла вверх, теряя одну за другой окровавленные тряпки, спадавшие с ее лап, как шелуха.
   — Несси! — Я побрел вслед за нею.
   В дневное время мы отдыхали в кустарниках. Я надеялся, что будем отдыхать и здесь, среди скал. Однако Несси упрямо ползла вперед.
   Я не знал, что цель, к которой она стремится, близка. В ста метрах за поворотом ручья открылась пещера. Несси втянула в нее огромное тело, как в тубу. Здесь мы и отдохнем, подумал я, проходя вслед за Несси.
   Пещера была неглубокой. Рассеянный свет заливал ее всю. Но и сухого места в ней не было. Поток, выбиваясь из-под скалы, разливался, кипел, вода шла кругами. Однако это не смутило животное: Несси плюхнулась в воду, с наслаждением погрузилась в омут. Наверное, мне следовало сделать то же самое, потому что Несси повернула ко мне голову, ждала. Я стоял у входа в пещеру. «Прыгай, что же ты?» — казалось, говорил взгляд животного. Несси помедлила с полминуты. И тогда я понял, что это конец пути. Голова Несси все еще качалась над водой, но я не шел, не прыгал в омут. «Ну?..» — Она даже раскрыла пасть. Я стоял неподвижно. Несси погрузилась в пучину.
   — Вот и все, — закончил повествование Миллтон. Подождал, что я скажу.
   Я не знал, что сказать и что думать. В фантастику можно верить или не верить. Да и зачем? Верить надо в реальность. Все эти треугольники, тарелки, Несси — мираж, не больше. Вот кругом тишина, никаких страстей. Мальчишка по-прежнему возит на веревочке синий автомобиль — игрушку. И макет — выдумка, и рассказ — выдумка. Какая там Несси?..
   Миллтон заговорил опять:
   — Несси не покинула меня, не сбежала — пришла домой. Как — это вопрос. Где этот дом — тоже вопрос.
   Взглянул на акваланг, на сумку с консервами. Решительно поднял голову:
   — Надо спуститься в омут. Поток наверняка соединяется с озером Лох-Несс. Озеро способно прокормить до сотни животных. Но где их пристанище? Где-то они должны жить, размножаться. Умирать, наконец. Ни один труп не всплыл на поверхность озера. У них есть резервация. Может быть, полость внутри земли, система пещер. Может, жюльверновский подземный мир существует? — Миллтон взглянул мне в глаза.
   — Никакого другого мира не существует, — сказал я в ответ. — Да и Несси… разрешите мне усомниться, Миллтон.
   — Нет, — ответил Миллтон, встав со скамьи и поднимая рюкзак, — объявили автобус на Инвергарри. — Мир существует. И Несси тоже — моя Несси.
   Неприятно он сказал эти слова, с небрежением ко мне: слушал человек, слушал…
   — Все-таки, Миллтон, — говорил я, пока он взваливал на спину рюкзак. — Согласитесь, что нельзя так просто поверить в эту историю.
   — Моя Несен! — упрямо повторил Миллтон.
   Тогда я сказал то, что давно вертелось на языке:
   — У вас нет доказательств. Представьте хоть одно доказательство, и я вам поверю.
   Миллтон повернулся и молча пошел к автобусу.
   «Шарлатан… — подумал я, потянулся в карман за папиросами, в другой за спичками. — Краснобай! Каких только прощелыг не встретишь в дороге!..»
   Автобус стоял с открытой дверью, ждал пассажиров. Миллтон был уже на полдороге к нему, как вдруг обернулся и, снимая поклажу с плеч, пошел обратно ко мне. Я молча ждал. Миллтон положил рюкзак на скамейку, порылся в нем, вынул небольшой сверток в газетной бумаге, протянул мне.
   — «Доказательства…» — ядовито сказал он, подражая моей интонации. — Вот вам, возьмите! — протянул сверток.
   Взвалил на плечи рюкзак и, уже поворачиваясь к автобусу, на прощанье добавил:
   — Милый скептик…
   Я проследил его путь, пока он не скрылся в двери, и развернул сверток. Внутри оказался рог. Странный рог, который нельзя было сравнить ни с каким другим рогом: не колющий бычий, не закрученный спиралью бараний, не боевой рог носорога. По цвету рог был эбеново-черным, по форме напоминав гигантский, трех с половиной дюймов длины, муравьиный окостеневший усик, глянцевитый, слегка утолщенный к вершине. Но еще удивительней был клочок кожи у основания рога, тоже черный, эластичный, блестящий. Несомненно, рог отломлен недавно: его основание было розовым от невысохшей крови. Кому принадлежал этот рог?..
   Меня тряхнуло всего. «Несси!..» — отозвалось в голове голосом Миллтона.
   Я поспешно вскинул глаза. Автобус тронулся, пошел вдоль бордюра. В широком, начищенном до блеска окне я различил Миллтона. Лицо его было холодным, презрительным. Но это маска, не больше. В чертах его я успел прочесть боль и горечь утраты — потери, которая так нежданно и незаслуженно оказалась в моих руках.
   — Миллтон! — Вскочил я со скамьи. — Миллтон!
   Но автобус выкатил на шоссе и набрал скорость.

ЛЕБЕДИ С БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ

   Горный снег бел и певуч, на поворотах парусом встает за спиной. Слалом — спорт мужественных. Красивый спорт!
   — Григори-ий! — Инна проскакивает мимо как ветер.
   Григорий поворачивает ей вслед. Прямо перед ним башни обсерватории, река Хан-Гулак, долина, зажатая крутыми горами. Дальше — ночь, с востока идущая по вершинам. Ночь приходит в горы неравномерно: в долине сгущает сумерки, из ущелий поднимается черная, как вороново крыло.
   — Григори-ий! — Инна останавливается на полпути.
   Инна — младший сотрудник обсерватории, словенка из Братиславы. В Хан-Гулаке на практике. Признает только имя Григория и не хочет выговаривать — Константинович. Так ей нравится. Так короче, говорит она, и лучше.
   Григории задерживается с ней рядом. Инна смеется. Поднимает туристский «Блиц». Снежинки у нее на плечах, на шапочке розовые… Хочется потрогать их — теплые?.. Но Григорий не осмеливается это сделать. Берет из ее рук аппарат, уходит на лыжах вниз.
   Оборачивается: Инна летит как на крыльях. В небе над ней огромный розовый зонт. Это Багира, семитысячник Западного хребта. Висит над долиной как мазок акварели. Григорий настраивает светофильтр.
   — Не надо! — Инна на бегу прикрывает лицо рукой. Но «Блиц» уже щелкнул.
   — Зачем вы?.. — Глаза у Инны большущие, синие. Дальше они идут рядом, Григорий и практикантка. На небе зажигаются звезды, тоже теплые, в бархатной синеве.
   — Звезды — как люди, — говорит Инна. — Только живут не по-нашему долго…
   Григорий не отвечает девушке. Смотрит на нее сбоку: Инна красива.
   В поселке, у ступеней обсерватории, Инна спрашивает:
   — Вы верите в лебедей?
   Григорий застигнут врасплох. Сказка о лебедях родилась здесь, в Хан-Гулаке. Кажется, стоила жизни директору обсерватории Фирсову, Павлу Васильевичу. Из-за этого Григорий приехал сюда. «Разберитесь…» — сказали ему в Москве. Но Григорий не успел разобраться. Комета Плея, которую он исследовал, все еще держит его в руках, книга о ней не закончена.
   — А вы верите? — спрашивает он Инну.
   — Верю.
   В Хан-Гулаке Инна четыре месяца. Григорий и того меньше — два. И кажется, любит ее.
   В кабинете Григорий садится за письменный стол. Сегодня он свободен от вахты. У главного телескопа Гуранов. По праву директором обсерватории быть Гуранову, а не ему, Григорию Слегу. Но все сложилось иначе.
   Из Бюракана, где Григорий работал руководителем группы, его вызвали в академию в январе. Москва встретила Григория вьюгами и плоским холодным солнцем, которое он не любил. Москву Григорий не любил тоже: здесь началась и здесь кончилась его жизнь с Элиной. Прожили они меньше двух лет, и их ничто не связало. Элина любила театр, кинофестивали — могла высидеть на шести сеансах подряд… Сейчас Элина с артистом кино. И как ни огромна Москва, пока Григорий был в городе, он постоянно ежился: не встретить бы их, вдвоем.
   Элину Григорий не встретил, а в академии у него был разговор:
   — Погиб директор Хан-Гулакской обсерватории.
   — Павел Васильевич?.. — Григорий знал Фирсова. — Отчего?
   — Никто толком не знает. Фотографировал чистое небо. Последним его словом было — лебеди.
   — Лебеди?.. — Григорию только и оставалось, что задавать вопросы.
   — Это и удивительно. Поезжайте директором в Хан-Гулак.
   — Но там Гуранов!
   — Гуранов не верит в лебедей.
   — Кто-нибудь верит?
   Впечатление от разговора складывалось такое, что в лебедей верят в Москве.
   — Поезжайте. Разберитесь на месте.
   В Хан-Гулаке Григория встретила тишина. И растерянность — в обсерватории. Сотрудники были подавлены трагическим случаем. Гуранов отмалчивался. На прямой вопрос о лебедях, помянутых Павлом Васильевичем, глядя из-подо лба, сказал:
   — Утопия…
   Инна долго молчала и только на нетерпеливое Григория: «Будет ли кто-нибудь говорить в обсерватории?» — ответила:
   — Думаю, это правда.
   — Павел Васильевич прав?
   — Думаю, — повторила девушка. — Но я ничего не знаю.
   Архивом Павла Васильевича Григорий занимается второй месяц, не отрываясь, однако, от своей книги. С Инной его сблизили слалом, прогулки в горы. Григорий ждал, что она заговорит о лебедях, но Инна молчала и только сегодня неожиданно спросила, верит ли он в лебедей. Отчего ему верить? Никаких доказательств нет.
   И не будет. Он приехал ловить Синюю птицу. Хороша романтика в двадцать лет для младшего сотрудника Инны Гранек. А здесь нужен следователь. Или психолог. Почему погиб Павел Васильевич? В душевную болезнь Фирсова — в обсерватории был и такой разговор — Григорий не верит. Но фотографировать чистое небо!..
   Разгадать тайну не под силу Григорию. Надо было отказаться от поездки. В Бюракане у Григория хорошая работа, друзья. А здесь — молчальники: Сергеев, брат и сестра Сурковы — все ходят набравши в рот воды.
   Григорий вынимает нижний ящик стола: последнее, что осталось еще не просмотренным из архива Павла Васильевича. Здесь письма…
   В Хан-Гулаке Григорий чувствует себя неуютно. Вроде бы не у дел.
   И он недоволен собой, Хан-Гулаком. Недоволен, что приходится разбирать бумаги, касаться жизни, бывшей далеко от него и угасшей трагически. Не ему совать нос в эти дела. И в обсерваторию — тоже.
   Одно к другому Григорий откладывает чужие письма: из Москвы, Пулкова, Варшавы и Лондона. Вся жизнь Павла Васильевича — в астрономии: письма из академий, обсерваторий. Вот письмо из Японии… Вот чистый конверт. В нем тоже письмо. Заметки, написанные карандашом… Григорий разглаживает листки, но глаза его уже прикованы к строчкам: «Лебеди появились вместе с кометой Плея…» Лебеди!.. Григорий придерживает листки, словно боится, что они улетят.
   — Можно войти?
   Это Инна. Она несколько раз повторяет:
   — Можно войти, Григорий?..
   — Входите! — кричит он, опомнившись.
   Прежде Инна не приходила без вызова. Но Григорию некогда удивляться.
   Инна нерешительно остановилась у двери. Хочет чтото сказать? Что? Спрашивать Григорию неудобно. И некогда: позади нее лаборант Сергеев — принес проявленную фотографию, еще влажную.
   — Что вы сняли, Григорий Константинович? — спрашивает он. — Ножницы?..
   Инна берет фотографию из его рук. Секунду рассматривает ее, рвет на клочки.
   — Не надо было фотографировать, — говорит она.
   Григорий смотрит на все это из-за стола. Он еще придерживает листки, исписанные карандашом. Но успевает заметить: Инны на фотографии не было. Что-то другое блеснуло на влажном картоне. Два косо поставленных паруса?.. Чепуха какая-то — паруса!
   Записки ученого Григорий и Инна читают вместе.
   «Ночь на пятое декабря, — рассказывал Павел Васильевич, — выдалась ясная, с крупными звездами. Установив телескоп на переменную близ Капеллы Возничего, я вышел на башню обсерватории. Острый месяц опускался к горам, коснулся Багиры. Тень упала на левый, на правый берег реки, залила астрономический городок. Остались только звезды на небосводе. Да ветер: погода менялась. Я хотел уже возвращаться вниз, как вдруг увидел на снегу искры, вернее, звезды. Они шевелились, мерцали так же, как на небе. Я встряхнул головой: какие звезды могут быть на земле?.. Глядел и не мог разобраться в своих ощущениях: кажется, испугался. Потом кинулся вниз. Спускаясь по лестнице, поминутно оглядывался. Звезды дрожали и шевелились.
   С террасы я еще видел их, но когда спустился на землю, звезды от меня заслонил пригорок. Я побежал через поле, поднялся на пригорок. Россыпь звезд была здесь — под ногами. И здесь был ветер — начинался буран.
   И тут я услышал голос:
   — Не подходи, человек…
   От неосторожного движения я сполз по откосу на беpeг.
   — Ты сломаешь мне крылья! — сказал тот же голос.
   У меня зашевелились под шапкой волосы. Я видел обрыв, заснеженную реку, но звезд, которые только что были, не стало. Голос сказал:
   — Не бойся меня. Я погибаю.
   Тогда я спросил, почти крикнул:
   — Кто ты?..
   Прошла пауза, показавшаяся мне вечностью, прежде чем я услышал:
   — Невидимый…
   — Здесь были звезды, — сказал я невпопад. — Где они?
   — Отражение звезд у меня на крыльях, — последовал ответ. — Ты их не видишь снизу.
   Надо мной, кроме неба и ветра, ничего не было.
   — Протяни руку.
   Я протянул руку. Ощутил что-то легкое, податливое.
   — Вот ты какой… человек, — сказал голос.
   — Откуда ты? — спросил я, ошеломленный.
   — У звезды Бетельгейзе семнадцать планет. Я оттуда.
   — Почему ты знаешь названия звезд? Их придумали люди!..
   — Мы знаем все, — ответил Невидимый.
   Можно было подумать о мистификации. Но я поверил в планету звезды Бетельгейзе.
   — Мы знаем, — продолжал голос, — языки далеких цивилизаций, судьбы галактик. Знаем прошлое и можем предвидеть будущее. Ветер убьет меня…
   — Как вы попали к нам? — Он все говорил «мы».
   — С кометой Плея.
   В ущельях выла, металась буря.
   — Это конец, — сказал Невидимый. — Я не успел трансформироваться. Я стар. Молодые трансформируются мгновенно…
   — Чем помочь тебе?
   — Возьми пластинку, — в руках у меня оказался продолговатый предмет. — Из нее ты узнаешь все. Она тоже невидимая и тоже, как я, исчезнет. Ничего нет постоянного. Ты ничем не поможешь мне. Прощай.
   Снежный шквал обрушился на долину, ветер отодвигал от меня Невидимого.
   — Как твое имя?
   — Орос.
   — Ты не один? Кто еще?.. — Я задыхался, снег лепил мне в лицо. Но ответ я расслышал:
   — Илу…
   Пластинка была теплой, в ней шли химические или атомные процессы, и абсолютно прозрачной. Держишь в руках — видны ладони, морщинки на сгибах пальцев. Наверно, легко было потерять ее, и, чтобы этого не случилось, я завернул ее в полотенце. Остановил телескоп, выключил приборы в обсерватории, поднялся к себе в комнату. Но как ни вертел пластинку, как ни пытался заглянуть в середину через плоскости, ребра, ничего различить не мог. Это было невидимое ничто, загадка. Орос предупреждал, что пластинка исчезнет. Может быть, она таяла в руках как сухой лед?.. Тут же я успокаивал себя: способ понять, что скрыто в пластинке, несомненно, прост. Иначе Невидимый не дал бы мне ее. Но как найти этот способ? Я опять принимался вертеть пластинку, вглядываться в нее. Тщетно! Сел в кресло к столу, зажал пластинку в руках. Настенные часы отбивали секунды. Пластинка грела мне руки, я задремал.
   И увидел сон.
   Странный сон — неземной: планету, закованную в льды, засыпанную снегами. Обдутые ветром хребты, вулканы. Ни клочка зелени, ни следа, проложенного ногами животных. И все-таки жизнь здесь была. Каким-то образом я понимал ее, сравнивал и сопоставлял с земной. Жизнь на Земле вышла из океана. На планете — я понял, что это планета Ороса, — не было океана. Органические молекулы из вулканов попадали в аммиачно-азотистую атмосферу, всплывали в верхние слои, к солнцу. Жизнь развилась, не похожая на земную, крылатая, почти невесомая. Питание получала из атмосферы, тепло — от красного солнца. Тела плавали свободно, как облака. Не было городов. Атмосфера была всеобщим домом.
   Жизнь была высокоорганизованная.
   Невидимые — невидимые они для нас, может быть, лучше было бы назвать их Крылатыми — развили в себе способность улавливать теле- и радиопередачи из космоса. Умели записывать знания в кристаллах сгущенного водорода. Я видел в пластинке формулы: всемирного тяготения, кривизны и прерывистости пространства… Невидимые посещали другие планеты, могли трансформироваться: принимать облик других существ и образ их жизни. Знали о Земле, ждали случая побывать на ней. Случай пришел — комета. Орос и Илу улетели с ней. Комета должна была пролететь близко от Земли.
   И вот — встреча. Я взволнован, стыжусь за растерянность перед Невидимым. Не спросил Ороса, как они живут на планете, обществом или поодиночке? Мало ли чего не спросил!.. Когда я очнулся за столом, пластинки в руках не было — растаяла. Я схватил карандаш, записал формулы.
   С этого утра моя жизнь превратилась в поиск. Орос погиб, но Илу должна быть здесь. Может быть, где-то близко. Выхожу каждую ночь, зову. Ползаю по сугробам, по кручам берега в надежде наткнуться на крылья.
   Гуранов спросил, что означают мои ночные прогулки. Я ответил, что обдумываю статью.
   — О помутнении спектра туманности М-15?
   — О лебедях, — вырвалось у меня.
   — О лебедях?.. — Гуранов обиделся. — Вы шутник.
   Я, наверно, рассказал бы ему об Оросе, не приди мне в этот момент новая мысль. Фотография! Там, где бессилен глаз, поможет съемка!..