Страница:
— Поговорим о более радостном, — сказала я. — Вы что-нибудь такое знаете?
— Ну например, — сказал он с горькой усмешкой, — мы могли бы поговорить о светлом будущем человечества через сто лет, когда наука, торговля и демократическое братство победят болезни, войну и нищету, когда все будут жить в гигиенических домах-башнях с бесплатной лечебницей и хорошим дантистом-немцем в подвальном этаже. Но мне в таком будущем места не найдется. Если бы Бог пожелал внять моим мольбам (а может быть, он им внял уже), он сделал бы меня опозоренным учителем — безработным лакеем — любящим сыном России, который предпочитает беседу с решительной шотландкой в немецком общественном сквере борьбе за обновление родины. Не ахти как много, но с меня довольно, и это лучше, чем быть, скажем, клопом. Хотя, конечно, и у клопов есть свой неповторимый взгляд на мир *.
Так что мы поговорили о том, чего человек больше всего желает, о свободе, о душе, о русской литературе, о его нелюбви к полякам, которые хотят, чтобы с ними обходились как с господами, хотя они еще беднее, чем он, о его нелюбви к французам, у которых есть форма без содержания и которые поддерживают поляков, о его любви к англичанам, возникшей олагооаря мистеру Астли, о том, как он был ип outchitel-учитель у детей богатого генерала, — и о печальных событиях, сделавших его игроком. Я была так тронута его искренностью, что немного рассказала ему о своих тяготах с Парнем. Поразмыслив, он посоветовал мне отправиться с ним в круиз по Средиземному морю, где он сможет набраться сил для возвращения домой. Только не надо садиться на пассажирское судно — лучше всего грузовое с каютами для пассажиров.
— На таком пароходе негде ввязаться в азартную игру, и окружение к этому не располагает, — объяснил он. — Если он так сильно нуждается в отдыхе, как вы говорите, ему лучше подойдет русское судно, чем английское или… шотландское, — там меньше будет кривотолков и назойливого любопытства.
В благодарность за совет я поцеловала его на прощанье. Кажется, поцелуй его приободрил.
Об остальном — коротко. Парень возвращается в отель без гроша, шекспировские страсти, быть или не быть и все такое прочее. Я говорю, что пять сотен, которые он мне проспорил, позволят нам назавтра продолжить путешествие и что я их ему возвращаю. На другой день он платит за отель, мы идем на вокзал, он покупает билеты в Швейцарию. До отхода поезда остается полчаса, он усаживает меня с багажом в зале ожидания для дам и говорит, что пойдет выкурить сигару. И конечно же, бегом в игорный дом сделать последнюю ставку и отыграться, там спускает все деньги и кидается ко мне, завывая, как Гамлет над гробом Офелии. Я вижу, что единственный способ его утихомирить — немножко ему подыграть, поддать жару, как говорят в театре. Я делаю из лица скорбную маску и глухим безжизненным голосом простанываю:
— Нет денег? Так я раздобуду нам денег.
— Как? Как?
— Не спрашивай. Жди здесь. Меня не будет два часа. Мы поедем на следующем поезде.
Выхожу и отыскиваю кафе, где с наслаждением выпиваю четыре чашки восхитительного шоколада и съедаю восемь венских пирожных. К отправлению поезда с трагическим видом возвращаюсь. Вагон переполнен. Парень пробует начать шепотом объяснение, но безуспешно — я сплю с открытыми глазами. В последующие четыре дня на все его вопросы до единого, даже когда он умоляет меня сказать, куда мы едем, я отвечаю: «Не спрашивай!» Мое мрачное лицо и глухой голос причиняют ему невыразимые душевные муки, которые дают бедняге занятие на то время, когда он не дрожит всем телом и его не бросает из жара в холод — запас таблеток от летаргии у него иссяк, и он по ним томится. Пить их дальше было бы убийственно! К счастью, ему так худо, что он не может никуда идти, если я не веду его под руку. Он так слаб, что я без опаски оставляю его в гостиничном номере, пока хожу по делам. В Триесте я заказываю в бюро путешествий места именно на таком пароходе, о каком говорил outchitel. Название его я не могу точно выписать, ведь русская грамота для меня что китайская, но звучит оно примерно как «суитест лав» — «нежнейшая любовь».
Мы направляемся к порту по широкой, но угрюмой улице (идет дождь), и вдруг он резко останавливается у табачной лавки и говорит с таким отчаянием в голосе, какого я раньше у него не слыхала:
— Белла, скажи мне правду! У нас будет долгое путешествие на пароходе?
—Да.
— Прошу тебя, Белла! — и он падает на колени прямо в сточную канаву, по которой струится вода. — Прошу тебя, дай мне денег купить сигар! Прошу тебя! У меня все вышли.
Я вижу, что настало время снять трагическую маску.
— Мой бедный невозможный Парень, — говорю я, ласково его поднимая, — ты получишь все сигары, каких только пожелаешь. У меня есть на них деньги.
— Белла, — шепчет он, придвигая свое лицо к моему, — я знаю, откуда у тебя эти деньги. Ты продалась этому грязному русскому игрочишке, который пытался тебя соблазнить в день моего блестящего успеха.
— Не спрашивай.
— Да, ты сделала это для меня. Зачем, Белла? Я гнусная скотина, навозник, куча дерьма. Ты Венера, Магдалина, Минерва и Богоматерь Скорбящая в одном лице — как тебе не противно ко мне прикасаться?
Через несколько минут, однако, он уже попыхивал сигарой как ни в чем не бывало.
Вот как мы оказались на русском торговом судне, направлявшемся в Одессу. Здесь мы стоим три дня, пока в трюм грузят сахарную свеклу, которую в изобилии выращивают в этих краях. Парень больше меня не ревнует. Он спокойно отпускает меня на берег одну, только просит вернуться поскорее. Я наконец довела письмо до нынешнего дня, так что на этот раз, наверно, выполню его просьбу.
************************************************
*****************************************
*************************
***************
* * *
15. Одесса — Александрия: миссионеры
— Ну например, — сказал он с горькой усмешкой, — мы могли бы поговорить о светлом будущем человечества через сто лет, когда наука, торговля и демократическое братство победят болезни, войну и нищету, когда все будут жить в гигиенических домах-башнях с бесплатной лечебницей и хорошим дантистом-немцем в подвальном этаже. Но мне в таком будущем места не найдется. Если бы Бог пожелал внять моим мольбам (а может быть, он им внял уже), он сделал бы меня опозоренным учителем — безработным лакеем — любящим сыном России, который предпочитает беседу с решительной шотландкой в немецком общественном сквере борьбе за обновление родины. Не ахти как много, но с меня довольно, и это лучше, чем быть, скажем, клопом. Хотя, конечно, и у клопов есть свой неповторимый взгляд на мир *.
Так что мы поговорили о том, чего человек больше всего желает, о свободе, о душе, о русской литературе, о его нелюбви к полякам, которые хотят, чтобы с ними обходились как с господами, хотя они еще беднее, чем он, о его нелюбви к французам, у которых есть форма без содержания и которые поддерживают поляков, о его любви к англичанам, возникшей олагооаря мистеру Астли, о том, как он был ип outchitel-учитель у детей богатого генерала, — и о печальных событиях, сделавших его игроком. Я была так тронута его искренностью, что немного рассказала ему о своих тяготах с Парнем. Поразмыслив, он посоветовал мне отправиться с ним в круиз по Средиземному морю, где он сможет набраться сил для возвращения домой. Только не надо садиться на пассажирское судно — лучше всего грузовое с каютами для пассажиров.
— На таком пароходе негде ввязаться в азартную игру, и окружение к этому не располагает, — объяснил он. — Если он так сильно нуждается в отдыхе, как вы говорите, ему лучше подойдет русское судно, чем английское или… шотландское, — там меньше будет кривотолков и назойливого любопытства.
В благодарность за совет я поцеловала его на прощанье. Кажется, поцелуй его приободрил.
Об остальном — коротко. Парень возвращается в отель без гроша, шекспировские страсти, быть или не быть и все такое прочее. Я говорю, что пять сотен, которые он мне проспорил, позволят нам назавтра продолжить путешествие и что я их ему возвращаю. На другой день он платит за отель, мы идем на вокзал, он покупает билеты в Швейцарию. До отхода поезда остается полчаса, он усаживает меня с багажом в зале ожидания для дам и говорит, что пойдет выкурить сигару. И конечно же, бегом в игорный дом сделать последнюю ставку и отыграться, там спускает все деньги и кидается ко мне, завывая, как Гамлет над гробом Офелии. Я вижу, что единственный способ его утихомирить — немножко ему подыграть, поддать жару, как говорят в театре. Я делаю из лица скорбную маску и глухим безжизненным голосом простанываю:
— Нет денег? Так я раздобуду нам денег.
— Как? Как?
— Не спрашивай. Жди здесь. Меня не будет два часа. Мы поедем на следующем поезде.
Выхожу и отыскиваю кафе, где с наслаждением выпиваю четыре чашки восхитительного шоколада и съедаю восемь венских пирожных. К отправлению поезда с трагическим видом возвращаюсь. Вагон переполнен. Парень пробует начать шепотом объяснение, но безуспешно — я сплю с открытыми глазами. В последующие четыре дня на все его вопросы до единого, даже когда он умоляет меня сказать, куда мы едем, я отвечаю: «Не спрашивай!» Мое мрачное лицо и глухой голос причиняют ему невыразимые душевные муки, которые дают бедняге занятие на то время, когда он не дрожит всем телом и его не бросает из жара в холод — запас таблеток от летаргии у него иссяк, и он по ним томится. Пить их дальше было бы убийственно! К счастью, ему так худо, что он не может никуда идти, если я не веду его под руку. Он так слаб, что я без опаски оставляю его в гостиничном номере, пока хожу по делам. В Триесте я заказываю в бюро путешествий места именно на таком пароходе, о каком говорил outchitel. Название его я не могу точно выписать, ведь русская грамота для меня что китайская, но звучит оно примерно как «суитест лав» — «нежнейшая любовь».
Мы направляемся к порту по широкой, но угрюмой улице (идет дождь), и вдруг он резко останавливается у табачной лавки и говорит с таким отчаянием в голосе, какого я раньше у него не слыхала:
— Белла, скажи мне правду! У нас будет долгое путешествие на пароходе?
—Да.
— Прошу тебя, Белла! — и он падает на колени прямо в сточную канаву, по которой струится вода. — Прошу тебя, дай мне денег купить сигар! Прошу тебя! У меня все вышли.
Я вижу, что настало время снять трагическую маску.
— Мой бедный невозможный Парень, — говорю я, ласково его поднимая, — ты получишь все сигары, каких только пожелаешь. У меня есть на них деньги.
— Белла, — шепчет он, придвигая свое лицо к моему, — я знаю, откуда у тебя эти деньги. Ты продалась этому грязному русскому игрочишке, который пытался тебя соблазнить в день моего блестящего успеха.
— Не спрашивай.
— Да, ты сделала это для меня. Зачем, Белла? Я гнусная скотина, навозник, куча дерьма. Ты Венера, Магдалина, Минерва и Богоматерь Скорбящая в одном лице — как тебе не противно ко мне прикасаться?
Через несколько минут, однако, он уже попыхивал сигарой как ни в чем не бывало.
Вот как мы оказались на русском торговом судне, направлявшемся в Одессу. Здесь мы стоим три дня, пока в трюм грузят сахарную свеклу, которую в изобилии выращивают в этих краях. Парень больше меня не ревнует. Он спокойно отпускает меня на берег одну, только просит вернуться поскорее. Я наконец довела письмо до нынешнего дня, так что на этот раз, наверно, выполню его просьбу.
************************************************
*****************************************
*************************
***************
* * *
15. Одесса — Александрия: миссионеры
Я привыкла думать, что мир очень велик, но вчера мне пришлось в этом усомниться. Утро вновь выдалось чудесное. Наш пароход должен был покинуть Одессу в полдень. Мы с Парнем сидели в единственном месте, куда мне удается его вывести, — в укромном уголке между двумя вентиляционными люками. Он читал французскую Библию, потому что все прочие книги в пассажирском салоне
—русские. К счастью, он знает французский, так что теперь не выпускает книгу из рук. Некоторые места перечитывает снова и снова, потом долго смотрит в пустоту, хмурится и бормочет: «Понятно. Понятно». Я читала не то «Панч», не то «Лондон шаривари» — английский журнал искусств и анекдотов. Картинки там изображали разнообразных людей. Самые смешные и уродливые — шотландцы, ирландцы, иностранные путешественники, бедняки, слуги, богачи из тех, что недавно были бедняками, малорослые люди, пожилые незамужние женщины и социалисты. Социалисты были безобразней всех — грязные, волосатые, с безвольными подбородками, они только и делали, что докучали людям своими жалобами на всех перекрестках.
—Данкан, а кто такие социалисты? — спросила я.
—Дураки, которые считают, что мир надо усовершенствовать.
— Зачем? В нем что-то испорчено?
— В нем испорчены сами социалисты — да еще моя жизнь испорчена дьявольским невезеньем.
— Ты говорил, что везенье — лишь жалкое слово.
— Не мучь меня, Белл.
Он всегда так говорит, когда хочет, чтобы я замолчала. Я посмотрела на чаек, кружившихся в синем небе, по которому плыли большие облака. Обвела взглядом огромную гавань, полную кораблей с разноцветными флагами, трубами, мачтами и парусами. Взглянула на залитую солнцем пристань с кранами, тюками, снующими туда-сюда мускулистыми грузчиками и офицерами в форме. Принялась размышлять, как бы все это усовершенствовать, но мир вокруг и так был как будто в порядке. Я опять полистала «Панч» и стала думать, почему на картинках хорошо одетые англичане, если только они не вчера разбогатели, всегда красивей прочих и не так смешны. Эти мысли прервались, когда я услышала громкие возгласы и стук подков. На пристань, кренясь на повороте, вылетел странный экипаж, запряженный тройкой скакунов, и резко встал у наших сходней. Из экипажа вышел в точности такой же хорошо одетый, красивый человек, как те, в «Панче». Когда он прошел на борт мимо русских матросов и офицеров, я едва не расхохоталась в голос — его негнущаяся фигура, неподвижное лицо, блестящий цилиндр и элегантный фрак были до смешного английские.
Белл Бакстер нравится знакомиться с новыми людьми. Парень сейчас ест только в каюте, так что вчера вечером я повязала моему бедняге на шею чистую салфетку, усадила его с подносом, а сама пошла в столовую. На корабле меня уже все знают, и пассажиров, говорящих по-английски, всегда сажают за мой стол. На этот раз таких казалось только двое. Оба взошли на борт в Одессе. Первый — доктор Хукер, дородный американец с обветренным лицом; второй — тот самый истый англичанин, мистер Астли! Сильно взволновавшись, я спросила:
— Вы работаете в лондонской фирме «Довел и К°»?
— Я там в совете директоров.
— Вы приходитесь двоюродным братом лорду Пиброку?
—Да.
— Удивительно! Я подружилась с одним вашим близким другом, милым маленьким русским игроком, который шатается по немецким игорным домам в страшной нужде — он даже в тюрьме сидел, хотя и без особой вины. Самое странное, что я так и не знаю его имени; но вас он считает своим лучшим другом, потому что вы были к нему очень добры.
После долгой паузы мистер Астли медленно произнес:
— Не могу назвать своим другом лицо, которое вы описали.
Он взялся за ложку, и то же самое сделала озадаченная Белл Бакстер. Ужин мог бы пройти в полном молчании, если бы доктор Хукер не принялся развлекать меня историями из своей миссионерской жизни в Китае. Под конец мистер Астли, задумчиво помешивая кофе, сказал:
— Так или иначе, я знаю человека, о котором вы говорили. Моя жена русская, дочь русского генерала. Однажды я оказал некую помощь слуге ее отца — гувернеру, который смотрел за младшими детьми. С тех пор прошли уже годы.
Я сказала с укором:
— Он хорошая мудрая благородная душа! Он сделал для меня доброе дело без всякой выгоды для себя, он любит всех англичан благодаря вам!
— А…
Я не разозлилась бы так, если бы он сказал «Ого!» или «Э?», но этим «А…» он давал понять, что знает больше, чем кто угодно на свете, знает столько, что разговаривать бесполезно. Outchite назвал его застенчивым. Я думаю, он просто глуп и холоден. Я с облегчением поспешила к моему горячему-горячему Парню, которого можно так раскрутить, что он отдаст тебе все надежное тепло, в котором нуждается женщина. Но ты не унывай, Свечка. Твоя булавка по-прежнему поблескивает у Белл в лацкане дорожного жакета.
В отличие от мистера Астли, доктор X., похоже, всегда рад меня видеть. Он доктор не только богословия, но и медицины, и сегодня я попросила его осмотреть Парня, который все еще ведет себя как больной, хотя уже не так бледен и не дрожит. Во время осмотра я стояла за дверью каюты, но достаточно близко, чтобы слышать добродушный раскатистый бас доктора X., прерываемый ответами-выпадами Парня (так мне показалось); под конец он начал кричать. Выйдя из каюты, доктор X. сказал, что болезнь Парня — не телесного свойства.
— Мы разошлись во взглядах на искупление, — объяснил он, — и на неотвратимость адских мук; он счел мои суждения недопустимо либеральными. Но корень его бед не в религии. С ее помощью он пытается отвлечься от крайне болезненного воспоминания из недавнего прошлого — воспоминания, о котором он отказывается говорить. Вы не знаете, что это такое?
Я сказала, что бедняга опростоволосился в немецком игорном доме.
— Если дело только в этом, — сказал доктор X., — пусть себе хандрит сколько хочет. Обращайтесь с ним нежно, но не губите вашу цветущую молодость, отказываясь от приятного времяпрепровождения в обществе. Вы играете в шашки? Нет? Позвольте мне вас научить.
Превосходный человек.
Милый Бог, мы опять проплываем Греческие острова, где Байрон, пламенея, пел, и я очень рада, что груди жен там больше не вскармливают рабов1 ,а у меня сейчас был великолепный завтрак, за которым доктор X. и мистер А. затеяли грандиозный спор, и начал его мистер Астли! Мы были ошеломлены. В последние два дня я слышала от него только «Доброе утро», «Добрый день» и «Добрый вечер», так что мы с доктором привыкли уже болтать между собой, как будто его нет на свете. Но сегодня утром, когда мой американский друг объяснял мне, что череп у китайца меньше, чем у европейца, почему ему и трудно бывает выучить английский, вдруг:
— А вам легко было выучить китайский, доктор Хукер? — спросил мистер Астли.
— Сэр, — ответил, повернувшись к нему, доктор X.,-я жил в Китае не для того, чтобы учить язык Конфуция и Лао-цзы. Я пятнадцать лет служил в Федерации американских библейских обществ, которая, при поддержке нашей Торговой палаты и правительства Соединенных Штатов, поручила мне наставлять уроженцев Пекина в языке и вере христианской Библии. Примитивный жаргон беднейших кули (вы называете его пиджин-инглиш) я нашел более подходящим для этой цели, чем премудрости мандаринского наречия.
Мистер Астли мягко сказала:
— Испанцы, которые первыми колонизовали ваш континент, языком христианской веры и Библии считали латынь.
— Ту ветвь религии, которой я учу других и пытаюсь следовать сам, — возразил доктор X., — Моисей и Иисус проповедовали задолго до того, как римские императоры использовали и извратили ее ради суетного блеска земного царствования.
— Мистер, Астли, сэр! — сказал доктор X. строго. — Простым вопросом и косвенным замечанием вы исторгли у меня исповедание веры. Позвольте мне попросить у вас того же. Приняли ли вы в свое сердце Иисуса как вашего личного Спасителя? Или вы католик? Или поддерживаете государственную англиканскую церковь, где папой — королева Виктория?
— Когда я в Англии, — медленно ответил мистер Астли, — я поддерживаю англиканскую церковь. Благодаря ей Англия остается стабильной. По той же причине в Шотландии я поддерживаю шотландскую церковь, в Индии — индуизм, в Египте — магометанство. Британия не правила бы четвертью земного шара, не будь мы терпимы к местным религиям. Если бы наше правительство сделало католицизм официальной религией Ирландии, оно бы легко управляло этой непокорной колонией с помощью папских священников, хотя, конечно, ольстерцам пришлось бы выделить угол.
— Вы хуже, чем атеист, мистер Астли, — сказал доктор X. суровым тоном.
— Атеист, по крайней мере, твердо знает, во что он не верит. Для вас же просто нет ничего твердого и незыблемого. Вы беспринципный человек — человек без веры.
— Не то чтобы совсем без веры,-промолвил мистер Астли. —Я мальтузианец и верую в евангелие от Мальтуса.
— Я полагал, что Мальтус — это англиканский священник, который спятил на почве роста народонаселения. Вы хотите сказать, что он основал новую религию?
— Нет, новую веру. Для религии нужны конгрегации, священники, молитвы, гимны, особые здания, догматы, ритуалы. Моя ветвь мальтузианства во всем этом не нуждается.
— Ваша ветвь, мистер Астли? Их, выходит, много?
— Да. Всякая система доказывает свою силу, подразделяясь, — взять, например, христианство.
— Укол! — воскликнул доктор X. со смехом. — С вами приятно скрестить шпаги. А теперь, сэр, расскажите о вашей разновидности мальтузианства. Обратите меня!
— Оставайтесь лучше как вы есть, доктор Хукер. Моя вера не сулит никакого утешения бедным, больным, жертвам несправедливости и умирающим. И у меня нет никакого желания ее распространять.
— Вера без надежды и милосердия? — вскричал доктор X. — Так отбросьте же ее, мистер Астли, она явно заморозила у вас в жилах всю кровь! Гоните ее вон. Привяжите к ней камень и-за борт. Обретите веру, которая согревает нам сердце, привязывает нас к ближнему и открывает перед нами блаженное будущее.
— Не люблю опьяняющих напитков. Уж лучше горькая правда.
— Мистер Астли, вы, я вижу, одна из тех печальных современных душ, которым материальный мир кажется жестокой машиной, перемалывающей чувствительные сердца и зрячие умы. А не приходило ли вам в голову, что вы можете ошибаться — да, ошибаться, клянусь Богом! Наша чудесно многообразная Вселенная не могла бы взрастить сердца и головы, подобные нашим, если бы Творец всего сущего не предназначил их для этой планеты, не предназначил планету для них и все для Себя!
— Ваш взгляд на мир как на место, где Бог взращивает человеческие овощи для своего личного потребления, мог бы прельстить садовника, доктор Хукер, — сказал мистер Астли, — но не меня. Я человек деловой. А вы, миссис Парринг, во что-нибудь верите?
— Это вы насчет Бога, я правильно поняла? — спросила я, польщенная тем, что он ко мне обратился.
— Правильно, миссис Парринг! — воскликнул доктор X. — Большинство людей это понимает правильно, в отличие от мистера Астли. Но даже и он дитя Господа, хоть сам себя таковым не признает, — а уж вы-то и подавно Его дитя. Вера, надежда и милосердие, сияющие в ваших ясных глазах, не оставляют в этом сомнений. Скажите нам, прошу вас, миссис Парринг, как вы разумеете Отца нашего небесного?
С тех пор как мы болтали с outchitel в немецком сквере, у меня не было случая поговорить о громадных больших обычных странных вещах, потому что Парня такие разговоры мучат. И вот теперь эти двое умных мужчин хотят услышать от меня обо ВСЕМ! Слова полились потоком.
— Все, что я знаю об этом боге, — сказала я, —я услышала от моего собственного Бога-моего опекуна Боглоу Бакстера. Он говорит, что бог-удобное название для всего и вся: ваш цилиндр и ваши мечты мистер А стли, небо ботинки Зеленый берег Лох-Ломонд борщ я расплавленная лава время идеи коклюш блаженство парь-бы мой белый кролик Флопси и клетка, где он живет, — что угодно из словарей и книг, какие есть и какие будут, добавляет свое к богу. Но самое лучшее в боге — это движение, оно взбалтывает мир и делает из старого новое. Движение превращает дохлую собаку в червей и маргаритки, муку масло сахар яйцо и столовую ложку молока в печенье «абернети"*, сперматозоид и яйцеклетку в крохотную растение-рыбку, из которой получится младенчик, если мы не позаботимся, чтобы этого не было. Но движение и боль причиняет, когда твердое тело бьет по живому и мягкому или живые бьют друг друга, и чтобы нас не убило до смерти, пока мы сами не износились от времени, у нас развились создались появились выросли созрели глаза и мозг, которыми мы видим предвидим удары, чтобы от них уклоняться. И как великолепно крутится вся эта божья круговерть! Три дня назад я задумалась, как усовершенствовать одесский порт, и не смогла ничего выдумать. Я знаю, что не всегда было так. Я читала „Последние дни Помпеи“, и „Хижину дяди Тома“, и „Грозовой перевал“ и понимаю, что история полна всяких гадостей, но история прошла, и сегодня уже люди не обращаются друг с другом жестоко, только иногда делают глупости в игорных домах. В „Панче“ пишут, что без работы сидят одни лентяи, так что самым бедным, должно быть, нравится быть бедными. И у них есть то утешение, что другие смеются, на них глядя. Я знаю, конечно, что иногда случаются всякие несчастья, но ведь жизнь продолжается. Мои родители погибли в катастрофе на железной дороге, но я их совсем не помню и даже не плачу о них почти никогда. Они, наверно, уже были старые, им и так-то немного оставалось жить. Еще мне говорили, что я где-то в другом месте лишилась ребенка, но я знаю, что о моей маленькой дочке есть кому позаботиться. Мой опекун даром лечит больных собак и кошек, так что о потерянной девочке уж точно можно не волноваться. Какую же горькую правду вы имели в виду, мистер Астли?
Пока я говорила, произошло нечто странное. Оба мужчины смотрели мне в глаза все жестче жестче жестче, но мистер Астли при этом клонился ко мне все ближе, а доктор X. отклонялся все дальше. Когда я кончила, мистер Астли ничего не сказал, а доктор X. проговорил тихим голосом:
—Дитя мое, неужели вы никогда не читали святую Господню Библию?
— Я не ваше и ничье дитя! — возразила я запальчиво, но затем, конечно, мне пришлось рассказать им про потерю памяти. После этого доктор X. сказал:
— Но ди… миссис Парринг, ваш муж: производит впечатление ревностного христианина. И что же, он не дал вам никакого религиозного наставления?
Я ответила, что из бедного Парня и слова не вытянешь с тех пор, как он ударился в религию. Доктор X. молча глядел на меня, пока наконец мистер Астли не спросил странным голосом:
— Доктор Хукер, вы намеревались просветить миссис Парринг по части доктрины первородного греха и вечного воздаяния за мирское зло?
— Нет, сэр, — коротко ответил доктор Хукер.
— Миссис Парринг,-сказал мистер А стли,-никто из нас не возражает против того, как представляет себе Вселенную ваш опекун. Горькая правда, о которой я говорил, имеет чисто статистическую природу — это элемент политической экономии. Я пошутил, когда назвал ее верой,-я сказал это в пику доктору Хукеру. Я флегматик, именя взбесила его американская жизнерадостность. Номы оба рады, что вы находите мир хорошим и приятным местом.
— Вашу руку,-сказал доктор X. кротко и подал свою, которую мистер Астли немедленно пожал.
— Хорошо, что у вас теперь дружба,-промолвила я,-ноя чувствую, что вы сообща что-то от меня скрываете, и намерена выяснить, что это такое. Выйдем теперь на палубу?
Мы пошли прогуляться по палубе. Утро чудесное. Скоро мы с Парнем будем обедать в нашей каюте, потом — миловаться. Интересно, о чем доктор X. и мистер А. будут говорить за ужином?
— Что привело вас в Одессу, Астли?
— Сахарная свекла, доктор Хукер. Моя фирма занимается выработкой и продажей тростникового сахара, но немецкий свекольный сахар может стать дешевле нашего, если мы не примем мер. Британские фермеры сахарную свеклу выращивать не хотят — другие корнеплоды дают им больший доход. Чтобы конкурировать с немцами, нам нужна сахарная свекла от фермеров, работающих за азиатское, а не европейское жалованье, — вот почему я был в России. Нам еще нужен порт, связанный с международными морскими путями, — вот почему я был в Одессе.
— Итак, британский лев налаживает торговые связи с русским медведем?
—Пока этого нельзя сказать, доктор Хукер. Русские предлагают нам место и рабочую силу для постройки сахарного завода на очень выгодных условиях, но почва и климат, возможно, не самые лучшие для сахарной свеклы. А вас что привело в Одессу? Что, ваша Федерация библейских обществ решила бороться за души русских православных?
—Да нет. Я, по правде сказать, уже оставил миссионерскую службу. Я приехал в Китай пятнадцать лет назад прямым рейсом через Тихий океан. Теперь дер-оку путь домой, в Край Свободы, самым приятным и самым кружным путем, какой только мог выбрать.
— Сиам, Индия, Афганистан?
— Не совсем.
—Дороги Внешней Монголии, Туркестана и Сибири — тоже не прогулочные аллеи, доктор Хукер. На большей части пути вам нужен был вооруженный эскорт. Кто же его оплачивал — правительство Соединенных Штатов или Американская торговая палата?
— Вы проницательный и опасный человек, Астли! — сказал доктор Хукер, хихикнув. —Легче сладить с десятью коварными восточными деспотами, чем с одним англичанином вроде вас. Да, некоторые дальновидные американские граждане попросили меня подготовить отчет об определенных аспектах жизни Центральной Азии — самого большого в мире резервуара неоприходованного язычества. Можно ли нас за это упрекать? Британия уже заграбастала всю остальную планету. Не далее как два года назад вы хапнули Египет у французов — и у египтян.
— Нам нужен был их канал. Мы им за него заплатили.
— И вы бомбили Александрию, следующий порт нашего следования.
— Они вооружались против нас, и нам нужен был их канал.
— А теперь британские войска сражаются с дервишами в Судане.
— Мы не можем терпеть религии, которые подталкивают коренных жителей к самоуправлению. Самоуправление препятствовало бы торговле и пользованию каналом.
Тут вступила Белл Бакстер.
— Кто такие коренные жители, мистер Астли?
До сих пор я помалкивала, надеясь набраться ума-разума, но «конкурировать», «отчет об аспектах», «неоприходованное язычество», «заграбастала всю планету», «хапнули Египет», «самоуправление» — все это было мне непонятно. Слова
«коренные жители» как будто обозначали людей.
— Коренные жители, — сказал мистер Астли, тщательно подбирая слова, — это люди, которые живут на той земле, где они родились, и не хотят ее покидать. Немногих англичан можно назвать коренными жителями, потому что мы испытываем романтическое влечение к землям других народов, хотя все чрезвычайно преданы своему полку, своей фирме, школе, где учились, и школьным друзьям. Иные даже преданы королеве — этой самовлюбленной старой даме.
— Так что, в Британии нет коренных жителей?
— В Уэльсе, Ирландии и Шотландии они еще есть. В Англии, конечно, сохранился слой фермеров и сельскохозяйственных рабочих, но землевладельцы и горожане смотрят на них как на полезных животных вроде лошадей и собак.
— Но почему британские солдаты сражаются с египетскими коренными жителями? Я не вижу в этом смысла.
—Я очень рад, что вы не видите в этом смысла, миссис Парринг. Политика — дело такое же грязное, как опорожнение выгребных ям, и женщины должны быть от нее в стороне. Поговорим о более чистых вещах, доктор Хукер.
— Поосторожней, Астли! — сказал доктор Хукер жестко. — У нас в Штатах мы высоко ценим ум и образованность прекрасного пола. Я готов в немногих словах обрисовать для миссис Парринг состояние политики на планете Земля, нимало не оскорбив ни ее женских, ни ваших патриотических чувств. Могу я начать?
—русские. К счастью, он знает французский, так что теперь не выпускает книгу из рук. Некоторые места перечитывает снова и снова, потом долго смотрит в пустоту, хмурится и бормочет: «Понятно. Понятно». Я читала не то «Панч», не то «Лондон шаривари» — английский журнал искусств и анекдотов. Картинки там изображали разнообразных людей. Самые смешные и уродливые — шотландцы, ирландцы, иностранные путешественники, бедняки, слуги, богачи из тех, что недавно были бедняками, малорослые люди, пожилые незамужние женщины и социалисты. Социалисты были безобразней всех — грязные, волосатые, с безвольными подбородками, они только и делали, что докучали людям своими жалобами на всех перекрестках.
—Данкан, а кто такие социалисты? — спросила я.
—Дураки, которые считают, что мир надо усовершенствовать.
— Зачем? В нем что-то испорчено?
— В нем испорчены сами социалисты — да еще моя жизнь испорчена дьявольским невезеньем.
— Ты говорил, что везенье — лишь жалкое слово.
— Не мучь меня, Белл.
Он всегда так говорит, когда хочет, чтобы я замолчала. Я посмотрела на чаек, кружившихся в синем небе, по которому плыли большие облака. Обвела взглядом огромную гавань, полную кораблей с разноцветными флагами, трубами, мачтами и парусами. Взглянула на залитую солнцем пристань с кранами, тюками, снующими туда-сюда мускулистыми грузчиками и офицерами в форме. Принялась размышлять, как бы все это усовершенствовать, но мир вокруг и так был как будто в порядке. Я опять полистала «Панч» и стала думать, почему на картинках хорошо одетые англичане, если только они не вчера разбогатели, всегда красивей прочих и не так смешны. Эти мысли прервались, когда я услышала громкие возгласы и стук подков. На пристань, кренясь на повороте, вылетел странный экипаж, запряженный тройкой скакунов, и резко встал у наших сходней. Из экипажа вышел в точности такой же хорошо одетый, красивый человек, как те, в «Панче». Когда он прошел на борт мимо русских матросов и офицеров, я едва не расхохоталась в голос — его негнущаяся фигура, неподвижное лицо, блестящий цилиндр и элегантный фрак были до смешного английские.
Белл Бакстер нравится знакомиться с новыми людьми. Парень сейчас ест только в каюте, так что вчера вечером я повязала моему бедняге на шею чистую салфетку, усадила его с подносом, а сама пошла в столовую. На корабле меня уже все знают, и пассажиров, говорящих по-английски, всегда сажают за мой стол. На этот раз таких казалось только двое. Оба взошли на борт в Одессе. Первый — доктор Хукер, дородный американец с обветренным лицом; второй — тот самый истый англичанин, мистер Астли! Сильно взволновавшись, я спросила:
— Вы работаете в лондонской фирме «Довел и К°»?
— Я там в совете директоров.
— Вы приходитесь двоюродным братом лорду Пиброку?
—Да.
— Удивительно! Я подружилась с одним вашим близким другом, милым маленьким русским игроком, который шатается по немецким игорным домам в страшной нужде — он даже в тюрьме сидел, хотя и без особой вины. Самое странное, что я так и не знаю его имени; но вас он считает своим лучшим другом, потому что вы были к нему очень добры.
После долгой паузы мистер Астли медленно произнес:
— Не могу назвать своим другом лицо, которое вы описали.
Он взялся за ложку, и то же самое сделала озадаченная Белл Бакстер. Ужин мог бы пройти в полном молчании, если бы доктор Хукер не принялся развлекать меня историями из своей миссионерской жизни в Китае. Под конец мистер Астли, задумчиво помешивая кофе, сказал:
— Так или иначе, я знаю человека, о котором вы говорили. Моя жена русская, дочь русского генерала. Однажды я оказал некую помощь слуге ее отца — гувернеру, который смотрел за младшими детьми. С тех пор прошли уже годы.
Я сказала с укором:
— Он хорошая мудрая благородная душа! Он сделал для меня доброе дело без всякой выгоды для себя, он любит всех англичан благодаря вам!
— А…
Я не разозлилась бы так, если бы он сказал «Ого!» или «Э?», но этим «А…» он давал понять, что знает больше, чем кто угодно на свете, знает столько, что разговаривать бесполезно. Outchite назвал его застенчивым. Я думаю, он просто глуп и холоден. Я с облегчением поспешила к моему горячему-горячему Парню, которого можно так раскрутить, что он отдаст тебе все надежное тепло, в котором нуждается женщина. Но ты не унывай, Свечка. Твоя булавка по-прежнему поблескивает у Белл в лацкане дорожного жакета.
В отличие от мистера Астли, доктор X., похоже, всегда рад меня видеть. Он доктор не только богословия, но и медицины, и сегодня я попросила его осмотреть Парня, который все еще ведет себя как больной, хотя уже не так бледен и не дрожит. Во время осмотра я стояла за дверью каюты, но достаточно близко, чтобы слышать добродушный раскатистый бас доктора X., прерываемый ответами-выпадами Парня (так мне показалось); под конец он начал кричать. Выйдя из каюты, доктор X. сказал, что болезнь Парня — не телесного свойства.
— Мы разошлись во взглядах на искупление, — объяснил он, — и на неотвратимость адских мук; он счел мои суждения недопустимо либеральными. Но корень его бед не в религии. С ее помощью он пытается отвлечься от крайне болезненного воспоминания из недавнего прошлого — воспоминания, о котором он отказывается говорить. Вы не знаете, что это такое?
Я сказала, что бедняга опростоволосился в немецком игорном доме.
— Если дело только в этом, — сказал доктор X., — пусть себе хандрит сколько хочет. Обращайтесь с ним нежно, но не губите вашу цветущую молодость, отказываясь от приятного времяпрепровождения в обществе. Вы играете в шашки? Нет? Позвольте мне вас научить.
Превосходный человек.
Милый Бог, мы опять проплываем Греческие острова, где Байрон, пламенея, пел, и я очень рада, что груди жен там больше не вскармливают рабов1 ,а у меня сейчас был великолепный завтрак, за которым доктор X. и мистер А. затеяли грандиозный спор, и начал его мистер Астли! Мы были ошеломлены. В последние два дня я слышала от него только «Доброе утро», «Добрый день» и «Добрый вечер», так что мы с доктором привыкли уже болтать между собой, как будто его нет на свете. Но сегодня утром, когда мой американский друг объяснял мне, что череп у китайца меньше, чем у европейца, почему ему и трудно бывает выучить английский, вдруг:
— А вам легко было выучить китайский, доктор Хукер? — спросил мистер Астли.
— Сэр, — ответил, повернувшись к нему, доктор X.,-я жил в Китае не для того, чтобы учить язык Конфуция и Лао-цзы. Я пятнадцать лет служил в Федерации американских библейских обществ, которая, при поддержке нашей Торговой палаты и правительства Соединенных Штатов, поручила мне наставлять уроженцев Пекина в языке и вере христианской Библии. Примитивный жаргон беднейших кули (вы называете его пиджин-инглиш) я нашел более подходящим для этой цели, чем премудрости мандаринского наречия.
Мистер Астли мягко сказала:
— Испанцы, которые первыми колонизовали ваш континент, языком христианской веры и Библии считали латынь.
— Ту ветвь религии, которой я учу других и пытаюсь следовать сам, — возразил доктор X., — Моисей и Иисус проповедовали задолго до того, как римские императоры использовали и извратили ее ради суетного блеска земного царствования.
— Мистер, Астли, сэр! — сказал доктор X. строго. — Простым вопросом и косвенным замечанием вы исторгли у меня исповедание веры. Позвольте мне попросить у вас того же. Приняли ли вы в свое сердце Иисуса как вашего личного Спасителя? Или вы католик? Или поддерживаете государственную англиканскую церковь, где папой — королева Виктория?
— Когда я в Англии, — медленно ответил мистер Астли, — я поддерживаю англиканскую церковь. Благодаря ей Англия остается стабильной. По той же причине в Шотландии я поддерживаю шотландскую церковь, в Индии — индуизм, в Египте — магометанство. Британия не правила бы четвертью земного шара, не будь мы терпимы к местным религиям. Если бы наше правительство сделало католицизм официальной религией Ирландии, оно бы легко управляло этой непокорной колонией с помощью папских священников, хотя, конечно, ольстерцам пришлось бы выделить угол.
— Вы хуже, чем атеист, мистер Астли, — сказал доктор X. суровым тоном.
— Атеист, по крайней мере, твердо знает, во что он не верит. Для вас же просто нет ничего твердого и незыблемого. Вы беспринципный человек — человек без веры.
— Не то чтобы совсем без веры,-промолвил мистер Астли. —Я мальтузианец и верую в евангелие от Мальтуса.
— Я полагал, что Мальтус — это англиканский священник, который спятил на почве роста народонаселения. Вы хотите сказать, что он основал новую религию?
— Нет, новую веру. Для религии нужны конгрегации, священники, молитвы, гимны, особые здания, догматы, ритуалы. Моя ветвь мальтузианства во всем этом не нуждается.
— Ваша ветвь, мистер Астли? Их, выходит, много?
— Да. Всякая система доказывает свою силу, подразделяясь, — взять, например, христианство.
— Укол! — воскликнул доктор X. со смехом. — С вами приятно скрестить шпаги. А теперь, сэр, расскажите о вашей разновидности мальтузианства. Обратите меня!
— Оставайтесь лучше как вы есть, доктор Хукер. Моя вера не сулит никакого утешения бедным, больным, жертвам несправедливости и умирающим. И у меня нет никакого желания ее распространять.
— Вера без надежды и милосердия? — вскричал доктор X. — Так отбросьте же ее, мистер Астли, она явно заморозила у вас в жилах всю кровь! Гоните ее вон. Привяжите к ней камень и-за борт. Обретите веру, которая согревает нам сердце, привязывает нас к ближнему и открывает перед нами блаженное будущее.
— Не люблю опьяняющих напитков. Уж лучше горькая правда.
— Мистер Астли, вы, я вижу, одна из тех печальных современных душ, которым материальный мир кажется жестокой машиной, перемалывающей чувствительные сердца и зрячие умы. А не приходило ли вам в голову, что вы можете ошибаться — да, ошибаться, клянусь Богом! Наша чудесно многообразная Вселенная не могла бы взрастить сердца и головы, подобные нашим, если бы Творец всего сущего не предназначил их для этой планеты, не предназначил планету для них и все для Себя!
— Ваш взгляд на мир как на место, где Бог взращивает человеческие овощи для своего личного потребления, мог бы прельстить садовника, доктор Хукер, — сказал мистер Астли, — но не меня. Я человек деловой. А вы, миссис Парринг, во что-нибудь верите?
— Это вы насчет Бога, я правильно поняла? — спросила я, польщенная тем, что он ко мне обратился.
— Правильно, миссис Парринг! — воскликнул доктор X. — Большинство людей это понимает правильно, в отличие от мистера Астли. Но даже и он дитя Господа, хоть сам себя таковым не признает, — а уж вы-то и подавно Его дитя. Вера, надежда и милосердие, сияющие в ваших ясных глазах, не оставляют в этом сомнений. Скажите нам, прошу вас, миссис Парринг, как вы разумеете Отца нашего небесного?
С тех пор как мы болтали с outchitel в немецком сквере, у меня не было случая поговорить о громадных больших обычных странных вещах, потому что Парня такие разговоры мучат. И вот теперь эти двое умных мужчин хотят услышать от меня обо ВСЕМ! Слова полились потоком.
— Все, что я знаю об этом боге, — сказала я, —я услышала от моего собственного Бога-моего опекуна Боглоу Бакстера. Он говорит, что бог-удобное название для всего и вся: ваш цилиндр и ваши мечты мистер А стли, небо ботинки Зеленый берег Лох-Ломонд борщ я расплавленная лава время идеи коклюш блаженство парь-бы мой белый кролик Флопси и клетка, где он живет, — что угодно из словарей и книг, какие есть и какие будут, добавляет свое к богу. Но самое лучшее в боге — это движение, оно взбалтывает мир и делает из старого новое. Движение превращает дохлую собаку в червей и маргаритки, муку масло сахар яйцо и столовую ложку молока в печенье «абернети"*, сперматозоид и яйцеклетку в крохотную растение-рыбку, из которой получится младенчик, если мы не позаботимся, чтобы этого не было. Но движение и боль причиняет, когда твердое тело бьет по живому и мягкому или живые бьют друг друга, и чтобы нас не убило до смерти, пока мы сами не износились от времени, у нас развились создались появились выросли созрели глаза и мозг, которыми мы видим предвидим удары, чтобы от них уклоняться. И как великолепно крутится вся эта божья круговерть! Три дня назад я задумалась, как усовершенствовать одесский порт, и не смогла ничего выдумать. Я знаю, что не всегда было так. Я читала „Последние дни Помпеи“, и „Хижину дяди Тома“, и „Грозовой перевал“ и понимаю, что история полна всяких гадостей, но история прошла, и сегодня уже люди не обращаются друг с другом жестоко, только иногда делают глупости в игорных домах. В „Панче“ пишут, что без работы сидят одни лентяи, так что самым бедным, должно быть, нравится быть бедными. И у них есть то утешение, что другие смеются, на них глядя. Я знаю, конечно, что иногда случаются всякие несчастья, но ведь жизнь продолжается. Мои родители погибли в катастрофе на железной дороге, но я их совсем не помню и даже не плачу о них почти никогда. Они, наверно, уже были старые, им и так-то немного оставалось жить. Еще мне говорили, что я где-то в другом месте лишилась ребенка, но я знаю, что о моей маленькой дочке есть кому позаботиться. Мой опекун даром лечит больных собак и кошек, так что о потерянной девочке уж точно можно не волноваться. Какую же горькую правду вы имели в виду, мистер Астли?
Пока я говорила, произошло нечто странное. Оба мужчины смотрели мне в глаза все жестче жестче жестче, но мистер Астли при этом клонился ко мне все ближе, а доктор X. отклонялся все дальше. Когда я кончила, мистер Астли ничего не сказал, а доктор X. проговорил тихим голосом:
—Дитя мое, неужели вы никогда не читали святую Господню Библию?
— Я не ваше и ничье дитя! — возразила я запальчиво, но затем, конечно, мне пришлось рассказать им про потерю памяти. После этого доктор X. сказал:
— Но ди… миссис Парринг, ваш муж: производит впечатление ревностного христианина. И что же, он не дал вам никакого религиозного наставления?
Я ответила, что из бедного Парня и слова не вытянешь с тех пор, как он ударился в религию. Доктор X. молча глядел на меня, пока наконец мистер Астли не спросил странным голосом:
— Доктор Хукер, вы намеревались просветить миссис Парринг по части доктрины первородного греха и вечного воздаяния за мирское зло?
— Нет, сэр, — коротко ответил доктор Хукер.
— Миссис Парринг,-сказал мистер А стли,-никто из нас не возражает против того, как представляет себе Вселенную ваш опекун. Горькая правда, о которой я говорил, имеет чисто статистическую природу — это элемент политической экономии. Я пошутил, когда назвал ее верой,-я сказал это в пику доктору Хукеру. Я флегматик, именя взбесила его американская жизнерадостность. Номы оба рады, что вы находите мир хорошим и приятным местом.
— Вашу руку,-сказал доктор X. кротко и подал свою, которую мистер Астли немедленно пожал.
— Хорошо, что у вас теперь дружба,-промолвила я,-ноя чувствую, что вы сообща что-то от меня скрываете, и намерена выяснить, что это такое. Выйдем теперь на палубу?
Мы пошли прогуляться по палубе. Утро чудесное. Скоро мы с Парнем будем обедать в нашей каюте, потом — миловаться. Интересно, о чем доктор X. и мистер А. будут говорить за ужином?
— Что привело вас в Одессу, Астли?
— Сахарная свекла, доктор Хукер. Моя фирма занимается выработкой и продажей тростникового сахара, но немецкий свекольный сахар может стать дешевле нашего, если мы не примем мер. Британские фермеры сахарную свеклу выращивать не хотят — другие корнеплоды дают им больший доход. Чтобы конкурировать с немцами, нам нужна сахарная свекла от фермеров, работающих за азиатское, а не европейское жалованье, — вот почему я был в России. Нам еще нужен порт, связанный с международными морскими путями, — вот почему я был в Одессе.
— Итак, британский лев налаживает торговые связи с русским медведем?
—Пока этого нельзя сказать, доктор Хукер. Русские предлагают нам место и рабочую силу для постройки сахарного завода на очень выгодных условиях, но почва и климат, возможно, не самые лучшие для сахарной свеклы. А вас что привело в Одессу? Что, ваша Федерация библейских обществ решила бороться за души русских православных?
—Да нет. Я, по правде сказать, уже оставил миссионерскую службу. Я приехал в Китай пятнадцать лет назад прямым рейсом через Тихий океан. Теперь дер-оку путь домой, в Край Свободы, самым приятным и самым кружным путем, какой только мог выбрать.
— Сиам, Индия, Афганистан?
— Не совсем.
—Дороги Внешней Монголии, Туркестана и Сибири — тоже не прогулочные аллеи, доктор Хукер. На большей части пути вам нужен был вооруженный эскорт. Кто же его оплачивал — правительство Соединенных Штатов или Американская торговая палата?
— Вы проницательный и опасный человек, Астли! — сказал доктор Хукер, хихикнув. —Легче сладить с десятью коварными восточными деспотами, чем с одним англичанином вроде вас. Да, некоторые дальновидные американские граждане попросили меня подготовить отчет об определенных аспектах жизни Центральной Азии — самого большого в мире резервуара неоприходованного язычества. Можно ли нас за это упрекать? Британия уже заграбастала всю остальную планету. Не далее как два года назад вы хапнули Египет у французов — и у египтян.
— Нам нужен был их канал. Мы им за него заплатили.
— И вы бомбили Александрию, следующий порт нашего следования.
— Они вооружались против нас, и нам нужен был их канал.
— А теперь британские войска сражаются с дервишами в Судане.
— Мы не можем терпеть религии, которые подталкивают коренных жителей к самоуправлению. Самоуправление препятствовало бы торговле и пользованию каналом.
Тут вступила Белл Бакстер.
— Кто такие коренные жители, мистер Астли?
До сих пор я помалкивала, надеясь набраться ума-разума, но «конкурировать», «отчет об аспектах», «неоприходованное язычество», «заграбастала всю планету», «хапнули Египет», «самоуправление» — все это было мне непонятно. Слова
«коренные жители» как будто обозначали людей.
— Коренные жители, — сказал мистер Астли, тщательно подбирая слова, — это люди, которые живут на той земле, где они родились, и не хотят ее покидать. Немногих англичан можно назвать коренными жителями, потому что мы испытываем романтическое влечение к землям других народов, хотя все чрезвычайно преданы своему полку, своей фирме, школе, где учились, и школьным друзьям. Иные даже преданы королеве — этой самовлюбленной старой даме.
— Так что, в Британии нет коренных жителей?
— В Уэльсе, Ирландии и Шотландии они еще есть. В Англии, конечно, сохранился слой фермеров и сельскохозяйственных рабочих, но землевладельцы и горожане смотрят на них как на полезных животных вроде лошадей и собак.
— Но почему британские солдаты сражаются с египетскими коренными жителями? Я не вижу в этом смысла.
—Я очень рад, что вы не видите в этом смысла, миссис Парринг. Политика — дело такое же грязное, как опорожнение выгребных ям, и женщины должны быть от нее в стороне. Поговорим о более чистых вещах, доктор Хукер.
— Поосторожней, Астли! — сказал доктор Хукер жестко. — У нас в Штатах мы высоко ценим ум и образованность прекрасного пола. Я готов в немногих словах обрисовать для миссис Парринг состояние политики на планете Земля, нимало не оскорбив ни ее женских, ни ваших патриотических чувств. Могу я начать?