Григорьев Апполон. Один из многих

   Она была утомлена и задумчива. О чем она думала? О том ли, отчего рано уехал Севский, о том ли, отчего Званинцев играл в этот вечер менее обыкновенного?
   Не знаю. Знаю одно только, что она совсем почти забыла о письме Севского.
   Ей беспрестанно мерещился то мягкий, то пронзительный взгляд, полунасмешливая, полустрастная речь - этот гордый, высокий человек, равнодушно бросивший на стол проигранные им в банк три тысячи и тотчас же обратившийся к ней с веселою шуткою.
   Не раздеваясь, села она на кровать и, опершись локтем на подушку, склонилась головой на руку.
   Она была утомлена, но ей не хотелось спать.
   Медленно расстегнула она спензер, из-под мыска выпала записка.
   Она вздрогнула.
   Она вспомнила - и с жадным любопытством дочерей Евы разорвала конверт.
   Она читала.
   Письмо было глупо, но искренно. Что-то похожее на чувство, на первое чувство мелькало на лице девочки.
   Но она дочла до того места, где говорилось о Званиндеве.
   Щеки ее вспыхнули самолюбивым румянцем.
   Стало быть, этот человек, так глубоко презирающий все и всех, тоже человек, как и все другие.
   Да... но зачем он смотрит на нее, как на ребенка?
   Лидия была дитя, но дитя, созданное из ума и расчета. Да и не виновата была она, бедная девушка: вокруг нее все дышало расчетом, все было взвешено и продано, и если до сих пор еще не была продана она, то, вероятно, оттого, что на нее рассчитывали больше, чем на собственную честь и совесть.
   И она знала это.
   Но, подчиненная силе, она бессознательно, может быть, думала, что имеет полное право защищаться своим оружием - хитростию.
   И в ней рано развилось это змеиное свойство, развилось на счет всех других.
   Бессознательно она, может быть, так же презирала все, как сам Званинцев.
   Она еще никого не любила.
   Она была самолюбива - и в молодом, милом, умном Севском привыкла видеть мужа, который введет ее в иную жизнь; мечты об этой жизни, порядочной, быть может, блестящей, - ее сильно тревожили.
   И только.
   Она была холодна, она была опытна не по летам.
   Она была воспитана чухонкой да хламом книг, который ей отовсюду таскали игроки, сбиравшиеся у отца.
   Читатель может судить, каковы были эти книги...
   Странная смесь ума и невежества, простоты и кокетства была в голове бедной девочки.
   Будущее ее было безотрадно... и в нем также видела она такой же расчет, хотя, может быть, в иной сфере.
   И в первый раз, почувствовала она в этот вечер обаяние бархатного взгляда, обаяние силы, которая, казалось, ее сжигала.
   Но она была самолюбива.
   Он должен быть у моих ног, - думала она.
   И от этой мысли ее мучила бессонница...
   Утренняя заря облила комнату... Лидия заснула.
   Она была дивно прекрасна, разметавшаяся, освещенная розовым светом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В эту ночь Антоша, как называл его Сапогов, или Антон Петрович Позвонцов, губернский секретарь, уволенный от службы за неспособностию, как значилось в его формулярном списке, ночевал на Крестовском острове под кустами.
   Случилось это очень просто.
   Он выехал с Сапоговым в его коляске, но Сапогов не рассудил ночевать дома и ссадил своего друга посередине улицы;
   Антоша пошел очень равнодушно дальше, дальше и все дальше, наконец он дошел до Адмиралтейского бульвара и рассудил было ночевать на одной из его скамеек, но вспомнил, что полиция встает довольно рано.
   И он спокойно шел, куда глаза глядят, - и так же спокойно лег под кустами Крестовского.
   Но он не спал... он думал, - чего с ним давно уже не бывало, но какой-то хаос были его думы. То мелькали перед ним воспоминания давно минувшего: маленький домик в одном из самых отдаленных концов Москвы, тихая, скучная жизнь, два старых, облитых слезами, изборозженных морщинами лица мужское и женское, и он готов был плакать; то, с негодованием отвергнувши эту полосу жизни, он видел себя молодым, полным надежд, безумно предающимся жизни, только что вырвавшимся на волю, с деньгами, еще уважаемым... с деньгами!.. О! он не знал тогда цены денег, он не знал, что деньги одни только делают человека свободным, он не знал еще, до чего доводит отчаянное безденежье и хандра, он не видал еще себя в своем будущем презренным паразитом Сапогова, бездомным скитальцем, который терпит все возможные унижения для того, чтобы не возвратиться на квартиру, где его ждет старый, пьяный, но жалкий слуга, не евший, может быть, три дня, да крик хозяйки за недоплаченные деньги. Он еще не знал тогда этого, он верил еще, что найдутся люди, которые поддержат человека, если он сделает ошибку в жизни, поддержат не бесплодным советом, а деньгами, деньгами, деньгами. И вот теперь он убедился горьким опытом, что человеку, раз запутавшемуся на свете, ровно нельзя ничего сделать; от долгов он бегал из дому, от долгов он не ходил на службу, которую и так не очень любил...
   И вот нынче, в этот вечер, перед ним стоял человек с гордым челом, равнодушно и беспечно терявший тысячи за карточным столом, смелый, надменный, презиравший свободно все, что стояло с ним не в уровень.
   То был идеал, тревоживший его юность, то был тип, который когда-то, еще юношей, он имел возможность хотя корчить - он, теперь друг, и наперсник, и подлейший раб презираемого им Сапогова.
   В эту минуту Антоша без малейшего колебания продал бы душу черту, если бы черт не был слишком скуп в наше время.
   Боже, боже! была пора, когда его могли спасти только полтораста рублей, только уплата первого, запутавшего его долга, и он жил бы, жил себе, скромный, грустный, отрекшийся от жажды необычной участи, но гордый, но не имеющий нужды ни в ком, и было бы своего роду величие в этом ограниченном положении. И он пошел тогда к своим друзьям, и он рассказывал им свое положение со всею искренностию, со всею чистотой благородной души, которая считает всякого способным к человеческому поступку; но его друзья удивлялись только, что его может запутывать такая безделица, снабжали его советами вдоволь и угощали у Излера.
   И потом, потом, когда его спасла бы какая-нибудь тысяча рублей, он даже и не пошел искать этой тысячи. Он знал уже людей, он был уверен, что это сумма невероятная.
   Но еще недавно, в порыве безумной мечтательности, ему, истощенному болезнию, страданием и развратом, вздумалось, что люди, владеющие миллионами, должны менее других ценить деньги. Он рассуждал очень просто, что сам он, если бы имел миллионы, то способен был бы бросать тысячи. Бедный безумец! к одному из миллионеров писал он письмо, странное, нелепое, просительное и вместе гордое, которого смысл был почти таков: "Вы богаты - я беден, у меня есть способности, но нет ни одного дня спокойствия. Вы можете дать мне год спокойствия, и я заплачу вам потом за это".
   Разумеется, ответа он не получил, да, вероятно, письмо и не дошло до самого миллионера.
   Перед ним все рисовался этот величавый образ, повелительный, прекрасный.
   Боже! он так же, как и этот человек, мог быть выше многих, как и этот человек, он мог так же свободно и равнодушно требовать любви от прекрасной девочки.
   И опять безумная мысль озарила голову Антоши.
   Утро сияло... Было восемь часов.
   Антоша порылся в кармане, но не нашел там ничего.
   Тем не менее, дошедши до Васильевского острова, он кликнул извозчика и, садясь на него, сказал ему:
   - В Большую Мещанскую!
   ----
   Званинцев проснулся, но лежал еще в постели.
   Комнаты его были убраны со строгой простотой и изяществом, но, по особенной странности, спальня была обита пламенно-красным штофом.
   Перед спальнею был кабинет, в средине которого стоял огромный письменный стол, а по стенам шкафы с книгами.
   Званинцев курил сигару и пил чай.
   - Не принимать сегодня никого, кроме Воловского, - сказал он своему слуге.
   - Слушаю-с, - отвечал тот и хотел выйти, но Званинцев остановил его.
   - Сходи сегодня к Мензбиру, снеси туда книги, которые я приготовил на столе, и отдай кому-нибудь, сказавши, что это от меня барышне; ступай сейчас и пошли Ивана.
   - Слушаю-с, - сказал опять лакей и вышел. Через полчаса раздался звон колокольчика.
   - Кто был? - спросил Званинцев другого вошедшего лакея,
   - Какой-то чиновник, - отвечал тот, ибо в Петербурге слово "чиновник" заменяет московское слово "барин" для обозначения каждого, кто одет не в длиннополый сюртук.
   - Кто такой?
   - Не знаю-с, фамилии не сказал, и оставил вам записку.
   - Подай!
   Званинцев пробежал записку и спросил опять:
   - Что? он ушел?
   - Ушел-с!
   - Нельзя ли его воротить? Лакей побежал в переднюю.
   - Что за странность! - подумал Званинцев, перечитывая опять записку: "Человек, видевший вас только раз, имеет нужду вас видеть". - Это любопытно.
   Вошел Антоша.
   Званинцев поклонился ему без всякого удивления, но спросил его довольно сухо:
   - Что вам угодно?
   - Мне нужно говорить с вами, - отвечал тот, невольно потупляя глаза перед строгим взглядом Званинцева, и дрожащим голосом.
   - Ну-с, я вас слушаю... - сказал тот, опираясь подбородком на руку и не спуская с Антоши глаз.
   - То, о чем я буду говорить с вами, так странно...
   - Нужды нет.
   - Вы богаты...
   - Гм! вам, верно, нужны деньги?
   - Вы бросаете тысячи.
   - Прямо к делу. Вам нужны деньги?
   - Да, - сказал Антоша, с твердостию встречая взгляд Званинцева насмешливый и суровый.
   - Хорошо, я не стану вас спрашивать даже, на что вам нужны деньги, деньги вещь очень важная, но сегодня я еще могу их бросить. Много ль вам?.. тысячи три, четыре?
   - Две, - спокойно сказал Антоша, - но так я не возьму ваших денег, вы должны меня выслушать.
   - К чему?
   - Вы должны меня узнать, - настойчиво сказал Антоша.
   - Я вас знаю, - спокойно отвечал Званинцев.
   - Как паразита Сапогова?
   - На что вам? не все ли вам равно?
   - Нет, я не возьму ваших денег, - проговорил твердо Антоша, вставая со стула, на который он сел без приглашения.
   - Безумец! - заметил с грустной улыбкой Званинцев. - Безумец! повторил он. - Ну, утешьтесь, я знаю вас, как безумца.
   Несмотря на язвительную несмешливость тона, Антоша понял, что Званинцев глубоко заглянул в его душу.
   - Отоприте этот ящик, - начал ласково Званинцев, подавая Антоше ключ и указывая на ящик, стоявший на столе подле постели.
   Антоша отпер.
   - На левой стороне депозитки, {18} берите ими, да берите уж тысячу серебром, что за глупое жеманство?
   Антоша отсчитал молча. Званинцев внимательно глядел на его лицо, но не заметил на нем и признака радости. Казалось, молодой человек совершал какую-то тяжелую обязанность.
   - Вам тяжело, я вижу, - сказал Званинцев важно, - ну, что же делать, сами виноваты. Помните, что деньги - все.
   И потом, подумав немного:
   - Мне надобно вас взять в руки, - сказал он с улыбкою.
   Антоша взглянул на него, и в его взгляде было много благодарности, хотя нисколько не унижающейся.
   - Переезжайте ко мне, - опять начал Званинцев.
   Антоша схватил его руку.
   - Вы еще молоды, но в вас много благородства, много силы, много свободы, - говорил Званинцев. - Садитесь и пейте чай.
   И через час беседы, в которой молодой человек передавал впервые другому человеку исповедь своих мук, своего унижения, казня беспощадно самого себя, - он был уже чист, светел и горд, как за пять лет назад, - он был уже почти равен своему идеалу.
   Антоша уехал с тем, чтобы воротиться через два часа.
   Лакей, которого Званинцев посылал к Мензбиру, возвратился и донес, что встретил барышню у ворот, выезжавшую в коляске с какой-то дамой.
   - Куда?.. не знаешь? - спросил Званинцев.
   - Не знаю, говорили только, что ужо в Кушелевом будут.
   Через полчаса Званинцев оделся и вышел, оставив на имя Позвонцова записку, в которой просил его распоряжаться как дома в свое отсутствие.
   ----
   В Кушелевском саду опять раздавалось новое оглушительное попурри Германа. На скамьях против оркестра сидело много дам, жительниц дач большею частию, одетых в неглиже, требовавшее, кажется, не менее трех с половиною часов времени. За ними стояли гвардейцы и говорили очень громко, разумеется по-французски. Было еще семь часов.
   Налево сидела Лидия Мензбир, с какою-то дамою средних лет, очень незамечательной наружности. Она, видимо, скучала, потому что не было никого из ее поклонников, к пошлостям которых она привыкла. Ей было досадно, что кругом ее раздавались любезности, которых предметом была не она, и притом на языке, вовсе ей непонятном. Ее родственница молчала, она молчала также.
   Но вот мимо ее прошел и Званинцев, прошел и едва заметно кивнул головой.
   В эту минуту она его ненавидела...
   - Скучно, тетенька, - сказала она вставая, - поедемте.
   Флегматическая тетушка машинально последовала ее примеру.
   И они пошли. Обыкновенные посетители сада осматривали их с наглым любопытством.
   - Как вы тихо идете, тетушка, - сказала Лидия, выставив вперед нижнюю губку, с нетерпением и досадою.
   Но в эту минуту чья-то рука коснулась ее левой руки и без церемонии взяла эту руку.
   - Куда вы спешите, Лиди?.. - раздался звучный голос Званинцева.
   - Ах, это вы! где вы были, я вас не видала здесь, - сказала Лиди с худо скрываемой злостью.
   - Я вам кланялся, - сказал Званинцев.
   - Я не заметила.
   - Я знал, что вы сегодня будете здесь.
   - Ах, да!.. благодарю вас за книги...
   - А где же Севский? - спросил равнодушно Званинцев. - Странно, что его здесь нет.
   - Отчего же странно?
   - Полноте скрытничать, Лиди, я знаю, что вы вчера приняли его письмо.
   Взгляд Званинцева был так холодно насмешлив, что Лидия потупила глаза, несмотря на свою досаду.
   - Ну, что же? очень страстно это послание? - продолжал Званинцев: - как оно начинается? вероятно - Lydie! и, вероятно, это слово написано по-французски, хотя Севский очень хорошо знает, что вы знаете только по-русски.
   Эта наглая дерзость могла взбесить даже и не девочку. Лидия кусала губы от досады.
   - Что ж тут смешного? - сказала она чуть не сквозь слезы. - Вы сами зовете меня Лиди.
   - А! так я угадал... Но не в том дело, я совсем другое, я могу звать вас, как мне угодно.
   Эти слова, произнесенные равнодушно и спокойно, вывели из терпения Лидию. Не привыкши удерживать свои внутренние движения, она вырвала свою руку из-под руки Званинцева.
   - Как вам угодно?.. - сказала она, взглянувши на него с гневом своим блестящим взглядом.
   Званинцев смотрел с улыбкою.
   Он любил, когда из-под бархатной кошачьей лапки выступали когти тигра.
   - Ну вот вы и рассердились, - сказал он добродушно, схватывая опять ее руку и кладя на свою... - Мне хотелось вас взбесить немного сегодня, чтоб видеть, к которой из кошачьих пород надобно вас причислить.
   Лидия, несмотря на досаду, не могла удержаться от смеху.
   - Дитя, дитя, вы и не знаете, как я люблю вас, - продолжал Званинцев, тихо и нежно.
   Но Лидии хотелось не такой любви, спокойной и очень флегматической; она выставила нижнюю губку с досадою.
   - Покорно вас благодарю, Иван Александрович, - отвечала она с ироническою улыбкою.
   - Ну, что же писал вам Севский? - продолжал Званинцев, не обращая внимания на досаду девочки. - Предлагал вам руку и сердце? Не так ли, вероятно, с согласия своей маменьки?.. Может быть, также писал обо мне?..
   Опять должна была потупиться Лидия перед этим ослепительным взглядом.
   - Иван Александрович, - сказала она тихо, - знаете ли вы, что вы очень ошибаетесь, что я вовсе не так глупа и проста, как вы думаете, чтобы не заметить...
   - Чего? - холодно и строго прервал Званинцев.
   Лидия молчала.
   - Не того ли, что я влюблен в вас? - продолжал Званинцев насмешливо. О, о! вы порядочно самолюбивы.
   Лидия была уничтожена... она ненавидела Званинцева, она хотела бы сгрызть его, как пантера, в эту минуту.
   И между тем она шла с ним, покорная невольно. Они замолчали оба и шли долго, не говоря ни слова.
   - Советую вам, впрочем, не слишком верить письму Севского, - сказал наконец Званинцев.
   - Я не имею причин ему не верить, - сухо отвечала Лидия и поклялась в душе завтра же отвечать на это письмо.
   - Севский молод, у него есть матушка.
   - Он меня любит, и я его также, - сказала твердо Лидия, освобождая наконец свою руку.
   Званинцев захохотал.
   - Он до того еще ребенок, что продаст вас, бедная Лиди: извините за слово "продаст", оно очень верно, он вас продаст, говорю я, за одну минуту спокойствия от наставлений своей матушки.
   В эту минуту он увидел перед собою Воловских, мужа и жену. Воловская посмотрела на его спутницу и побледнела.
   Званинцев это видел, и лицо его сделалось грустно.
   - Я был у тебя сегодня, - сказал Воловский, пожимая весело его руку.
   - Merci. {Спасибо (франц.).}
   И, кивнув головою Лиди, он пошел с ними.
   - Походи, пожалуйста, с женою, - начал Воловский: - мне надо поговорить вот с этим гвардейским полковником, что стоит подле дамы в цыганке.
   Званинцев и Воловская пошли вместе.
   - Кто это? - спросила она с беспокойством, следя глазами за быстро удалявшейся Лидией.
   - Так, дочь одного приятеля.
   - Она чудесно хороша! - сказала опять Воловская, грустно поникнув головою.
   Званинцев взглянул на нее с изумлением. Ему, кажется, было непонятно, чтобы она могла ревновать.
   - Неужели я в ней ошибся? - подумал он. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   - Неужели я в ней ошибся? - продолжал думать Званинцев, входя на другой день утром в гостиную Воловских и останавливаясь перед занавесом арки, отделявшей эту комнату от спальни Мари.
   Он остановился, как будто в нерешимости, но только на минуту. Он отдернул и тотчас же опять задернул за собою занавес. Мари лежала на диване, бледная, расстроенная, с заплаканными глазами.
   - Что с тобою, Мари, что с тобою, мой добрый ангел? - сказал он, взявши обе ее руки.
   Она зарыдала.
   - Ты меня не любишь, - прошептала она.
   - Безумная! - почти вскричал Званинцев, сжавши с необыкновенною силою ея руки, - безумная, - повторил он тише. - Если я что-нибудь искренно любил в мире, так это тебя... тебя, слышишь-ли ты, одну тебя и только тебя!
   И, упав почти на колени, он покрывал горячими поцелуями ее ноги, ее платье....
   - Мари, Мари, - говорил он страстным голосом, - я только с тобою таков, каков я на самом деле, я люблю тебя с бешенством дикого зверя.
   И глаза его засверкали.
   Мари вскрикнула и поднялась с дивана. Она поняла, что ее долг, ее верования висят на тонкой нитке.
   - Опять! - с отчаянием сказал Званинцев, - опять! - повторил он глухим голосом, - чиста, как мрамор, холодна, как мрамор. Любовь, говоришь ты, хороша любовь! О, Мари, что за любовь, у которой есть пределы!
   - Ты хочешь, чтобы я умерла, - сказала Воловская боязливо и грустно, ты знаешь... я твоя раба... ты знаешь это, но я умру, я умру...
   И она зарыдала, закрывши лицо руками.
   Он встал.
   Он был грозен, как привидение, неумолим, как палач.
   Она взглянула на него с немою покорностию.
   Когда муж Воловской возвратился домой поздно вечером, он нашел жену в бреду лихорадки.
   Доктор, за которым послала ее компаньонка, объявил ему, сжавши губы, что жена его больна нервической горячкой.
   Через три дни она умерла.
   Воловский оплакал ее столько, сколько прилично порядочному мужу оплакивать жену, и похоронил ее очень великолепно.
   Званинцев, впрочем, не был на похоронах.
   Его не было нигде видно с неделю, но потом он, как прежде, являлся везде, суровый, насмешливый, холодный. Только и заметили в нем нового, что он везде ездил с молодым человеком, который у него жил. Молодой человек был одет всегда в черном, был молчалив и важен. Он всегда в клубе играл в преферанс с Званинцевым и Воловским, который сделался тоже почти неизменным спутником Званинцева.
   Собрания у Мензбира делались все чаще и чаще; но Званинцев вытеснил оттуда Сапогова и почти всех прежних игроков, заменивши их новыми, которые все были люди очень приличные и прекрасно говорили по-французски...
   Эпизод второй
   АНТОША
   Patet exitus. {*}
   {* Выход открыт (лат.).}
   Мораль Адама Вейсгаупта {1}
   К нашей жизни не привились еще маскарады, это старая истина, в Москве ли, в Петербурге ли, они всегда необычайно скучны. Разговоры масок до нелепости пошлы. Язык ли уж наш виноват в этом, другое ли что, только они никак не выходят из спряжения глагола _знать_, и постоянно слышите вы: я тебя знаю, или: я тебя узнал, повторяемые часто несколько раз одному и тому же лицу, вероятно за неимением сказать ему ничего поважнее. Порой только мелькнет, как молния, быстрая и жгучая французская фраза, сказанная страстным шепотом, порой только маленькая ручка сожмет с неженскою силою чью-нибудь _избранную_ руку и за трауром маски загорятся два огонька глаз.... но это так редко, так редко, но это выпадает на долю слишком немногих, да и для этих немногих даже слишком необыкновенно подобное явление. Нет! не дались нам страсти, мгновенно вспыхивающие, опаляющие страсти, - ленива русская природа, простор любит русская природа, простор во всем, даже и в любви. Эта страсть к простору делает наших порядочных людей самыми порядочными людьми на свете, порядочнее даже англичан, которые зевают от пресыщения, тогда как мы зеваем от, благодатного устройства организма, но бог с ней, с этой порядочностью, - как часто, страдая не зевотою пресыщенья, но пресыщением зевоты, хотел бы, вероятно, каждый из нас быть в состоянии хоть чему-нибудь удивляться, {2} в противность совету древнего.
   Посмотрите, пожалуйста, вот в этой огромной зале большого театра движется с полсотни пар, медленно, лениво прохаживающихся взад и вперед под бесовски-неистовые звуки, раздающиеся с верхнего балкона; вот впереди всех господин с Анною на глее, с страшно отъевшеюся физиономиею, и об руку с ним темно-коричневое женское домино, с вялыми движениями, с тяжелой ступней немки... о немки, немки!.. в какую полусонную минуту создает вас вечная мать-природа, утомившаяся разнообразием резких южных профилей! И чем бы, кажется, не женщины - чудесный бюст, правильное очертание лиц, идеально правильное, и на каждом лице печать казенной чувствительности, но глаза... глаза, в этих больших, голубых, вечно спокойных глазах вам уже нечего искать с самой первой минуты, как вы их увидели, эти глаза, пожалуй, чисто небесные, но ведь чем ближе к небу, - холоднее, говорит пословица. И эта речь, эта речь приторно-сладкая, не частая, не рассыпчатая речь француженки, не полногласно певучая речь южной женщины, не ленивая даже, но полная соблазна речь русской женщины, а немецкая речь, пересыпанная вечными Ach! и до бесконечности протянутыми Ja... о немки, немки! они только тогда и хороши, когда погибают рано, как все героини _Шиллера_, - но беда, истинная беда, когда немка дожила уже до того возраста, когда она узнает толк в бестолковом Жан-Поле. О! тогда она замучит себя и других приторной аффектациею чувства, она пересластит самую любовь до того, что нужна детская страсть к конфетам, чтобы понять эту любовь, она из каждого мелкого чувства сделает маленькое чудовище на муку ей самой и другим, разумея под этими другими не немцев. Немцев сама природа создает для немок.
   Но я увлекся, я начал маскерадом и пишу о немках. Не виноват - что же делать, когда нет русских женщин. Где они - давайте их, русских женщин!.. Мы не видели еще русских женщин. В Москве и Петербурге есть барышни, в Москве есть барыни, в Петербурге есть чиновницы: но ни в Москве, ни в Петербурге нет женщин, не родятся женщины - почва такая! А если и появится женщина, то ведь и там и здесь, по слову Пушкина, она - беззаконная комета в кругу расчисленном светил. {3}
   Званинцев скучал невыносимо, ходя об руку с какою-то схваченною им на лету женскою маскою и слушая ее догматические, заказные Liebeleien. {любезности (нем.).}
   Наконец, остановясь с ней недалеко от главного входа и направивши лорнет на ложу бельэтажа, он очень нецеремонно снял ее руку с своей.
   - Du labt mich... Schame dich! {Ты оставляешь меня... Постыдись! (нем.).} - с невыносимою нежностью сказала его маска, но, не получа ответа, тотчас же схватила руку довольно толстого господина с лысиной на голове, сказавши: - Ich kenne dich. {Я знаю тебя (нем.).}
   В ложе, в которую был направлен лорнет Званинцева, стоял, опершись на балюстраду, молодой человек. Он смотрел вниз, ища, казалось, кого-то глазами, и, наконец, быстро вышел из ложи.
   - A! - почти вслух сказал Званинцев, надвинув шляпу и садясь на балюстраду одной ложи бенуара.
   Взгляд его вскоре отыскал опять молодого человека, который, сошедши с лестницы из бельэтажа в залу, почти тотчас же подал руку маленькому белому домино и вмешался с ним в толпу.
   Званинцев обратился к капуцину, стоявшему недалеко от него и давно уже неподвижному, как статуя.
   - Послушай, - сказал он ему довольно тихо.
   Тот не отвечал.
   - Антон Петрович, - громче повторил Званинцев.
   Капуцин невольно вздрогнул, Званинцев улыбнулся.
   - Ты задумался не на шутку, - продолжал он.
   - А что? - равнодушно спросил тот.
   - Вот что, - сказал Званинцев. - Тебе все равно - быть замаскированным или незамаскированным?
   - Почти... меня никто здесь не знает.
   - Так дай мне, пожалуйста, твоего домино.
   - Пожалуй - зачем тебе?
   - Мне это нужно.
   И они вышли вместе.
   Почти вслед за их уходом явился молодой человек с маленьким домино. Молодой человек был Севский.
   - Знаете ли, Лиди, - говорил он своей спутнице печальным тоном, знаете ли, что вам грех меня так мучить?
   - Вас мучить, - повторила со смехом девочка, - разве я вас мучу?
   - Если б вы знали, - продолжал он, - чего мне стоило быть сегодня здесь... о Лиди! Пожалейте обо мне, если вы меня точно любите.
   - Мне вас жаль, - сказала холодно его маска.
   - Да я сказал, впрочем, не с тем, чтобы вы обо мне жалели... Мне уж теперь все равно, - отвечал Севский с какой-то отчаянной решимостью.