Григорьев Апполон. Один из многих

   Ей было досадно, ей было больно... она в волнении упала на постель... Расстаться с мыслию, что Званинцев ее любит, было для нее слишком тяжело.
   Она его проклинала.
   Она уже любила его всей силой первой девственной страсти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Знаете ли вы зимние вечера, длинные, бесконечно длинные зимние вечера, проведенные в одинокой комнате с нагоревшей свечою, когда над вами лежит что-то страшно тяжелое, и сжимает, и давит грудь, и перед вами, как будто на смех, кружатся и роятся светлые легкие призраки, которые дразнят вас, как дневной свет, проникающий в узкое отверстие тюрьмы.
   В один из таких адски-томительных вечеров Антоша сидел один у письменного стола, склоняясь головою на лист почтовой бумаги.
   Он поднял наконец лицо, залитое слезами, и с негодованием покачал головою.
   Он встал. В чертах его высказалась роковая неизбежная решимость.
   - Давно... - прошептал он горестно.
   - В последний раз, - прибавил он чрез минуту. Он зарыдал и упал на колена.
   - Нет! - вскричал он почти громко, с отчаянием махнувши рукой, и встал.
   Он быстро вышел.
   Долго оставалась пустою комната, - и что-то таинственно-торжественное было в этой пустоте.
   Наконец послышался звон колокольчика, и через минуту вошел в кабинет Званинцев.
   Он сел на кресла у стола, и первый взгляд его упал на незасохшее еще письмо Антоши, залитое слезами.
   Званинцев схватил его и, пробежавши быстро, судорожно сжал в руке, на челе его выступил холодный пот.
   Вот что писал ему Антоша:
   "Друг, брат, отец мой!.. ты вырвал меня из омута, но ты не мог возвратить мне моего прошедшего. Я хотел быть выше всех, я не был равен с тобою, я любил снова... но, не имея силы быть в любви властелином, я не хочу быть рабом. К чему жить, когда я не умею властвовать жизнию... Быть может, есть иные сферы, где все, что сдавлено земною оболочкой, найдет простор и широкие размеры. Ты сам учил меня, что в человеке сокрыта целая вселенная. Прощай: жизнь моя была гадка, - смерть будет торжественна. Ты меня любил пожалей обо мне.
   Есть души, которым в самом деле неловко в своих сосудах, потому, может быть, что эти сосуды повреждены.
   Мира, мира просите им, этим бедным душам".
   Званинцев тихо сложил письмо и сказал:
   - Patet exitus!
   Он приехал с обручения Севского и Лидии.
   Эпизод третий
   СОЗДАНИЕ ЖЕНЩИНЫ
   On ne fait le bien, qu'en faisant le mal.
   Correspondence inedite. {*}
   {* Не сотворишь добра, не сделав зла.
   Неизданная переписка (франц.).}
   Было десять часов утра. В гостиной Севской полусонная рыжая девка стояла с половой щеткой в левой руке посередине комнаты. Правой рукою почесывая нос, она смотрела бесцельно мутными, заспанными глазами в угол комнаты. Белые сторы окон не были еще подняты, на ясное, зимнее солнце пробивалось и через них своим холодным светом; на круглом столе церед диваном стоял уже самовар и кипел, распространяя по комнате не слишком благовонный запах угольев.
   И долго бы простояла еще в сладком полузабвении рыжая девка, если бы из него не вывела ее полновесная пощечина.
   Девка только обернулась, нисколько не удивляясь, по-видимому, приветствию. Перед ней была Варвара Андреевна, в черном демикотоновом капоте, в спальном чепце. Даже черты лица самой Варвары Андреевны, искривленные всегдашним болезненным страданием, не выразили ни досады, ни гнева в ту минуту, когда ее бледная, костлявая, иссохшая рука давала обычную оплеуху.
   Девка флегматически принялась двигать щеткою по полу.
   - А чашки? - закричала Варвара Андреевна, садясь на диван перед, самоваром.
   Девка машинально подошла к дверям.
   - Форточку опять не отворяла, бестия! - остановила ее Варвара Андреевна, - опять накурила самоваром... Ох, ох! тошно... я и так уж мученица, и без того голова болит, ох, ох!..
   Девка мимоходом коснулась рукою форточки.
   - Простуди еще меня теперь, - закричала Варвара Андреевна, с яростию подымаясь с дивана. - Спирту дай поскорее, мерзавка... да чашки-чашки...
   Девка была уже за дверями гостиной.
   Варвара Андреевна взглянула кругом себя, в ее лихорадочно сверкавших глазах выразилось глубокое, сдавленное страдание.
   - Митя, - прошептала она глухо.
   По ее впалым щекам покатилась слеза. Она задумалась, она не обратила даже внимания на то, что рыжая девка, вместо двух чашек, принесла только одну, почти бессознательно положила две ложечки чел в чайник и поставила его на комфорку самовара.
   Она была жалка в эту минуту - кругом ее, бедной, больной женщины все дышало одиночеством и тоской безысходною.
   Она сняла чайник с комфорки и налила себе чашку.
   - Где же другая чашка! - спросила она с гневом, уставивши свои впалые глаза на девку.
   - Да я не поставила, - отвечала та, глупо улыбаясь... - Ушли-с.
   - Кто ушли?
   - Дмитрий-то Николаевич-с... к невесте ушли-с, так и сказать приказали-с, они, мол, скоро будут.
   - К невесте ушел, - повторила про себя Варвара Андреевна качая головой... - вот оно... то ли еще будет!.. Посмотреть на него не дают, вскричала она громко с отчаянием... - И я... не смей сказать слова, прошептала она с тихой сосредоточенной желчью, - не смей слова сказать, от моих слов, вишь, он болен, умрет! Ох, Иван Александрович, бог тебе судья!
   Она истерически зарыдала...
   Увы! Она ведь была тоже права по-своему, бедная, больная и злая женщина. Есть характеры, которые не могут жить на свете без того чтобы подле них не было существа, которое бы они любили и которое бы они терзали... Они ведь тоже любят, эти болезненные природы, любя до того, что в состоянии сами уничтожиться, уморивши любимое существо. Странная, грустная загадка, эти природы, загадка, объясняема; только общественными условиями, в которые они поставлены. В самом деле, чем виновата эта мать, которая мучит своего сына? Ведь она мучит его от беспредельной любви к нему, ведь она по-своему хочет даже добра ему? ведь она - _мать!_ Эта женщина любит до того, что она, пожалуй отречется от своего права мучить другое существо, но она умрет, как змея, у которой вырвали ее жало.
   Долго еще припадки истерики мучили Варвару Андреевну.
   Пробило 12 часов - в передней раздался звон колокольчика.
   - Это он, - сказала она шепотом, поправляя чепец и садясь на край дивана.
   В самом деле, через минуту вошел Дмитрий; он был весел, на его лице было просветление, на щеках играл румянец, так и видно было, что ему хочется кому-нибудь передать все, что наполняло грудь его беспредельной, удушливой радостью.
   Он быстро подошел к матери и с любовью поцеловал ее руку.
   - Здравствуй, Митя, - кротко сказала ему больная женщина, удерживая его руку и поднимая на него свой впалый, грустный взгляд. - Здорова ли Лидия? как будто нехотя проговорила она, после минуты молчания.
   Есть что-то глубоко унизительное для человека в принужденном участии, есть что-то страшно тяжелое в вынужденном великодушии людей близких к ним, есть, наконец, что-то отравляющее всякую радость в жертве, которую делают для человека люди слабее, ниже его.
   - Маменька, вы плакали?... - спросил Севский, не отвечая на вопрос и опуская глаза в землю.
   - Я? о нет, Митя, нет, дружочек мой, я не плакала, я ведь обещала тебе, что не буду плакать... я не плакала, - скорбным, дрожащим от внутреннего раздражения голосом говорила Варвара Андреевна, отирая белым платком свои красные, больные глаза.
   Дмитрий взглянул на нее... сердце поворотилось в его груди.
   - О боже мой! - вскричал он с ропотом и отчаянием, стиснувши голову руками, - и зарыдал, не имея сил сказать ничего больше. Варвара Андреевна вскочила с места и, крепко охвативши его руками, залила его лоб потоком сдавленных, жгучих слез.
   - Митя, Митя, - рыдала она, - не умирай, голубчик мой, Митя... не умирай, я буду любить ее, слышишь ли! она будет хозяйкою в доме, я готова быть твоей кухаркой, ее кухаркой, из любви к тебе, я на все готова, на все, я всем пожертвую, - что ж? уж целый век я была мученица.
   Бедная женщина, она не понимала, что каждое слово ее способно было резать как нож, что самая страстная любовь ее была отвратительным эгоизмом, что она не могла даже пожертвовать ничем, сама не оценивши наперед и не выставивши на вид всей великости жертвы.
   Ни мать, ни сын не слыхали, как вновь зазвенел колокольчик и как вслед за тем вошел в гостиную Званинцев. Он остановился в дверях и, сложивши на груди руки, с немою, зловещею улыбкою смотрел на эту сцену.
   Варвара Андреевна увидала его первая и с криком упала на диван, закрывши лицо руками.
   Севский с скорбным, умоляющим выражением поднял на него глаза. Званинцев молча пожал его руку и, севши на кресла против него, закурил сигару.
   - Дайте мне стакан чаю, Варвара Андреевна, - сказал он спокойно. Болезненная краска выступила на впалых щеках Севской, но она повиновалась ему, робко опуская глаза перед его холодным взглядом. Это. было нечто вроде сцен покойного фан Амбурга с гиенами.
   - Когда ваша свадьба, Севский? - спросил он.
   - Не знаю, - отвечал молодой человек, неподвижно уставивши глаза в пол.
   - _Вероятно_, назначение дня зависит от вас, Варвара Андреевна, обратился Званинцев к матери, - пожалуйста, поторопитесь, чем скорее, тем лучше; Дмитрий Николаевич до свадьбы не способен ничего делать, а место помощника Воловского не может долго быть вакантно... Он мне это сам говорил.
   - Когда же? - дрожащим голосом спросила Варвара Андреевна, не смея поднять глаз.
   - Не знаю, когда хотите, - спокойно отвечал Званинцев.
   - Через неделю, - с усилием сказала Севская, поднимаясь с дивана.
   - Ровно через неделю? у нас сегодня вторник, кажется? - обратился Званинцев к молодому человеку.
   Дмитрий молчал.
   Варвара Андреевна вышла из гостиной.
   Севский быстро поднял глаза на Званинцева.
   - Иван Александрович, - сказал он, подавляя неприятное впечатление, которое всегда испытывал от его взгляда, - научите меня, что мне делать?
   Званинцев улыбнулся.
   - Вы знаете, мой милый, я никогда не даю советов, - сказал он холодно.
   - Боже мой, боже мой - что ждет меня в будущем? - с отчаянием говорил про себя молодой человек, ходя по комнате.
   - Что же? вы хотели жениться на Лидии, вы на ней женитесь, полунасмешливо начал Званинцев.
   - Иван Александрович, - прервал его Севский, подходя к нему и взявши его руку, - сжальтесь надо мною... но что я говорю вам? к чему я говорю это вам, - продолжал он с отчаянием, - у вас нет сердца... или нет, нет, простите меня, я не знаю сам, что я говорю, вы мне сделали так много добра.
   - Не я - обстоятельства.
   - Ну, положим, положим так даже: вы не хотите моей благодарности, вам она оскорбительна... Но сжальтесь надо мною, что я должен делать?
   - Ничего, кроме того, что вы можете.
   Лицо Званинцева было спокойно, как облик сфинкса, - тщетно искали бы вы на нем хотя тени человеческого сочувствия.
   Севский отступил с невольным ужасом и сел на кресла мрачный, бледный, как преступник, которому прочли приговор.
   - Да, - сказал он наконец сухим, горячим тоном, - да, я знаю, что унизился до того, чтобы быть вам обязанным, что вы играли мной как ребенком.
   - Я? - холодно прервал Званинцев, отряхивая сигару.
   - Вы или обстоятельства, не все ли мне равно?.. Я уже подлец, довольно этого, - я ненавижу их, ненавижу вас... чего еще вам надобно?.. чтобы я был палачом?..
   - Слушайте же, - тихо начал Званинцев, устремивши на него грозный, зловещий взгляд, - слушайте же, безумный, вы еще не все знаете, вы еще и не воображаете всех мук и пыток, которые ждут вас в будущем, вы еще не хотите верить, что каждое утро будет вам отравлено, что каждый вечер вы будете терзаться пыткой...
   - О! - простонал молодой человек, сжимая голову руками.
   - Вы забыли, что любовь не любовь, если она разделена, - продолжал Званинцев, - больше еще, вы забыли, что любовь делает свободного человека рабом, который повсюду волочит за собою свою цепь... вы забыли это все, - а я это знал и знаю.
   - И что же?
   - Всякому дано действовать по силам. Я отрекся действовать, - я предоставляю людей их собственному произволу. Чему устоять - то устоит, чему погибнуть - то погибнет.
   И, взявши шляпу, Званинцев тихо вышел из комнаты...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Пойдемте теперь со мною, читатель, в один из самых отдаленных переулков Литейной части, в низенький, наклонившийся немного набок домик, выкрашенный дикою краской, снабженный даже ставнями у окон, как будто нарочно для того, чтобы живее напоминать подобные же московские дома. Кругом его, тоже для большего сходства, пустыри и огороды, но в этих пустырях и огородах слышится не размашисто-заунывная песня русского человека, а несносный чухонский вой.
   В этом домике жил Александр Иваныч Брага, приятель Севского, тот самый Александр Иванович, вследствие слов которого автор этого рассказа когда-то познакомился с Виталиным, о чем в свое время и в своем месте рассказывал своим читателям.
   Комната, в которой жил Александр Иванович, была пуста и мала; все в ней дышало каким-то вечным приготовлением к путешествию, в ней не было ничего, кроме кушетки, стола подле нее и чемодана, который валялся в углу. Над кушеткою висела пара пистолетов; сам Александр Иваныч лежал на кушетке, в ермолке, прекрасно вышитой серебром по бархату, которой он не покидал никогда дома. Эта ермолка да чубук с бисерным чехлом пользовались особенной его привязанностью, хотя ермолка порядочно уже поистаскалась, а из чубука Александр Иваныч никогда не курил, предпочитая трубке сигару. Было ли это воспоминание о какой-нибудь хорошенькой кузине или подарок бедной обольщенной невинности - и когда и как подарены были, этот чехол и эта ермолка? в светлый ли праздник, вместе с поцелуем свежего, розовенького ротика, за семейным ли самоваром, с первой чашкой чаю, налитого миленькой девочкой с заспанными глазками, в день ли ангела, при страстной записке с орфографическими ошибками? Дело в том только, что чехол и ермолка были драгоценностями для моего приятеля, они с ним не расставались давно уже, с турецкого похода, в котором он служил волонтером и для которого он в первый раз покинул кров родимого украинского хутора. Зачем он его покинул? зачем не дал он овладеть собою лени и беспечности южного человека?
   Александр Иванович лежал и читал, в десятый раз, кажется, письмо знакомого гвардейского офицера, делая карандашом на довольно широких полях почтового листка в четвертку остроумные замечания, вроде следующего, по поводу упоминания в письме _херсонского трактира_: "Херсонский, - отметил Александр Иваныч, - трактир вовсе не дурной - бильярт только крив немного", потом по поводу слова _спустил_ - хотел было спросить: "в коротенькую?" но, увидавши, что слово "спустил" было употреблено в другом отношении, только презрительно улыбнулся. Углубившись в чтение интересного письма, он и не видал, как отворилась дверь и как вошел к нему Севский.
   - Здравствуйте, Александр Иваныч, - сказал ему молодой человек, - я вас насилу нашел.
   -А, Дмитрий Николаич! Добро пожаловать! - весело приветствовал его Брага, спуская ноги с кушетки и приглашая Севского садиться... - Что это с вами, мой милый, вы так бледны, - продолжал он, смотря пристально на молодого человека, - уж не нужен ли я?
   - Да, да, мой добрый друг, вы мне нужны, очень нужны, - отвечал с жаром Севский, крепко пожимая его руку.
   - Вот оно что! - с невольной радостью перервал Брага, и рука его протянулась к пистолетам.
   - Нет, не за этим, - сказал Севский, останавливая его руку.
   - А! не за этим еще!.. - так зачем же?.. - почти с досадою проговорил мой приятель, - на кой черт я гожусь еще?.. Скажите, - продолжал он, отчего я не вижу вас более месяца?.. да, именно больше месяца, с того самого вечера, когда на балу у Мензбира вы готовы были съесть Званинцева?
   - Званинцев - человек благородный, Александр Иванович, - принужденно отвечал Севский.
   - А! так это правда? - быстро перебил Брага.
   - Что правда? - с смущением спросил Севский.
   - Да то, что я слышал, - с досадой отвечал Брага, - что вы женитесь на Лидии.
   - Это правда.
   - Что, Званинцев уладил ваши дела?
   - Да.
   - Что, он вам дает выгодное место? - спрашивал Александр Иваныч с возрастающим негодованием.
   - Все это правда, друг мой, - отвечал Севский, грустно склоняя голову.
   - Так зачем же нужен вам я?.. - сказал Брага с ледяною холодностью.
   - Я несчастен, я болен, Александр Иванович, - с нервическою дрожью говорил Севский, - я пришел к вам, потому что вы человек, потому что у вас есть сердце.
   Брага махнул рукою...
   - Ну! - сказал он наконец, - я ведь это знал... да что с вами будешь делать? тряпка вы, а не человек, ребенок, бесхарактерное существо, которому непременно нужно кого-нибудь, кто бы его водил за нос. Эх! - продолжал он вздохнувши, - говорил я вам, что эта девчонка...
   - Александр Иваныч! - прервал Севский.
   - Ну!.. хоть не говорил я вам по крайней мере, что малейшая уступка с вашей стороны Званинцеву унизит вас, погубит просто. Не говорил ли я вам, что я знаю этого человека, что я его ненавижу столько же, сколько я люблю вас, мой бедный друг, мой добрый ребенок. И хотите ли вы знать, за что я его ненавижу?
   Севский молчал, Брага закурил регалию и закашлялся.
   - Я давно не вспоминал об этом, я не говорил никому об этом, - начал Брага, - но ведь должны же вы убедиться, что в этом человеке, что в _этих людях_ нет сердца, вовсе нет сердца. Умирайте от жажды подле него, он не подаст вам пить, - его слова довольно будет для того, чтобы спасти человека от позора, и он этого слова не скажет... Видите ли, я был еще почти ребенком, когда вступил в волонтеры - ну что еще?.. мне было восьмнадцать лет, только восьмнадцать лет... у казначея полка, где я служил, была жена... черт задави мою душу, если я забуду когда-нибудь эту женщину... Волосы, что это за волосы: густые, смоляные волосы, которые только целовать бы, целовать бы целую жизнь! Эх!
   Брага ударил кулаком по столу.
   - Муж был стар, - продолжал он с возрастающим жаром... - она меня любила, черт меня побери - как я ее любил... В это время мы встретились с Званинцевым... он был переведен к нам из другого полка, он был уже штаб-ротмистром, и недавно получил Георгия... Я скоро заметил, что моя казначейша о нем расспрашивает. Опять повторяю: я был молод и, следовательно, глуп, как пешка... до сих пор не прощу себе глупости и подлости, которую я тогда сделал... Я зашел к Званинцеву, с которым еще едва был знаком. Зачем - вы думаете? эх! мне даже теперь стыдно.
   Брага закрыл лицо руками и молчал с минуту. Лицо его горело.
   - Я ему сказал: вы честный человек, штаб-ротмистр?.. Он только насмешливо посмотрел на меня, но не сказал ни слова. Тут бы мне и остановиться! так нет, черт меня дернул за язык. - Любили вы? - спросил я его. "Может быть", - отвечал он зевнувши. Я сказал ему все. - Что же из этого мне? - спросил Званинцев... Остановиться было уж нельзя - я продолжал: Званинцев расхохотался... "Ну, - сказал он, насмешливо улыбнувшись, - вы поступили ужасно неблагоразумно, молодой человек, - почем бы я знал, что ваша казначейша мной интересуется? благодарю вас за новость, а мне, признаюсь, стало уж скучно здесь без дела...". Вспомните, что всякую новую, мерзость, которую этот человек сделает, он называет делом... Я вспылил, я предложил ему драться. "Извольте, - отвечал мне спокойно Званинцев, - но вспомните, что я не обязан скрывать причины, которая заставляет вас драться...". Я замолчал, я был уничтожен этим бесстыдством, для которого не свята даже честь женщины. - Я вас презираю, - сказал я наконец. "Как угодно", - отвечал он, спокойно закуривая сигару... Я вышел.
   - И потом? - с трепетом прервал Севский.
   - Потом! - Брага махнул рукою.
   - Ваша казначейша? - спросил молодой человек.
   - Ушла от мужа.
   - С вами?
   - С ним.
   Брага долго смотрел в потолок.
   - Я встретил ее здесь, - медленно, как бы с трудом проговорил он через минуту... - Встретил так, что кровь прилила у меня к сердцу, когда я ее увидел... Вот до чего довел ее этот человек... Понимаете ли вы теперь, что у него нет сердца, что для него нет никаких границ?
   Севский молчал, с отчаянием ломая руки.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В этот день у Мензбира был один из обыкновенных карточных вечеров; в половине восьмого зеленые столы были уже открыты. Мензбир, потирая руки, похаживал по желтой комнате и беспрестанно смотрел на часы. На лице его заметно было беспокойство, смешанное с каким-то страхом.
   Часы пробили восемь. В дверях появилась чья-то физиономия. Мензбир остановился посередине комнаты.
   Половинка дверей совершенно отворилась, и в комнату смелым и решительным шагом вошел мужчина лет 45-ти, с рыжими бакенбардами, в сюртуке, застегнутом доверху.
   - Здравствуйте, барон, - медовым голосом начал Мензбир, - я вас жду давно.
   - Здравствуйте, - грубо отвечал барон, - я пришел сегодня требовать решительного ответа... Слышите ли?..
   - Тише, барон, пожалуйста, тише, - прошептал Мензбир, - вы меня погубите...
   - А мне какое дело, - сказал тот, нарочно усиливая голос... - Я буду всем и каждому рассказывать...
   - Барон!
   - Я буду всем и каждому рассказывать, что меня обыгрывали наверную... Я на это имею доказательства, вы знаете? - продолжал барон, грозно взглядывая на Мензбира, которого лицо судорожно сжалось.
   - Но за что же, за что же? - бормотал он жалобным тоном.
   - Что я позволял себя обыгрывать, потому что вы обещали мне.
   - Барон, барон!
   - Черт меня возьми, если я не скажу этого! Мензбир наклонился к уху барона и что-то шепнул ему. Лицо барона просияло.
   - Ну, если так, - сказал он... - Впрочем, мы увидим. Завтра, говорите вы?
   - Да.
   - А тетка?
   Мензбир снова шепнул что-то барону. Тот расхохотался.
   - Вы, Мензбир, драгоценный человек, - сказал он наконец, пожавши руку старика и садясь на стул.
   Мензбир только улыбнулся.
   - Что Званинцев, - сказал барон, закуривая сигару, - у вас будет сегодня?
   - Не знаю, обещал.
   - А жених? - насмешливо спросил барон.
   - Ну! этот наверно будет, - отвечал Мензбир.
   Через минуту вошло несколько гостей, которыми Мензбир принужден был заняться. Барон сидел один у стола, куря сигару и смотря на затворенную дверь гостиной.
   Дверь наконец отворилась, и вошла Лидия, в простом белом платье, без всяких театральных украшений: какая-то грусть разлита была по всему ее существу. Она, по-видимому, с изумлением увидала барона и, сухо поклонившись ему, села у окна, с нетерпением поглядывая на двери передней.
   Барон не подходил к ней.
   В передней послышался наконец шум. Лидия украдкою взглянула, но почти тотчас же ее маленькая головка приняла прежнее, рассеянное положение.
   В залу вошел Севский и с ним Александр Иваныч. Севский с явным почти неудовольствием пожал руку Мензбира, который встретил его с распростертыми объятьями, и, слегка кивнувши головою другим гостям, рука об руку с Брагой подошел к своей невесте.
   Она холодно протянула ему свою руку.
   - Я опоздал, Лиди, - сказал он, целуя руку девушки, - но мне хотелось сегодня привезти с собою моего _лучшего_ друга, рекомендую его вам.
   Брага поклонился. Лидия привстала.
   - Вы знаете, - обратилась она довольно сухо к молодому человеку, - что ваши друзья должны быть моими. Садитесь, - что нового? - рассеянно спросила она, указывая ему и Браге на два порожних стула возле себя... - Что ваша матушка? - сказала она, поправляя вопрос.
   - Она к вам будет сегодня, Лиди.
   - Как? вы оставили ее одну? - с укором сказала девушка.
   - Она приедет с Иваном Александровичем, - отвечал Севский. Лидия отвернулась к окну.
   - Вы мне позволите закурить сигару, - обратился к ней Брага, доставая из кармана porte-cigares. {портсигар (франц.).}
   - Прошу вас... ах, боже, Дмитрий Николаич, - быстро сказала девушка, что же я вас просила достать мне Babu-polka?
   - Виноват, Лидия, забыл, ей-богу, забыл, - чуть не умоляющим голосом отвечал Севский, приподнимаясь с своего стула, - забыл, как забыл еще другое очень важное.
   И он взял шляпу.
   - Куда же вы? - спросила его Лидия довольно равнодушно.
   - Я возвращусь через полчаса.
   И, не дожидаясь ответа, Севский быстро вышел из комнаты. Лидия Сергеевна выставила вперед нижнюю губку.
   - Бьюсь об заклад, - начал Брага шутливым тоном, - что ваш жених поскакал за полькой.
   - Вы думаете? - холодно спросила Лидия, обернувшись прямо к нему и обливая его фосфорическим светом своих глаз.
   - Я в этом уверен. Он влюблен.
   - Только во мне он ошибается, - равнодушно заметила Лидия.
   - Как это?
   - Я не люблю, чтобы мне повиновались.
   - Стало быть, вы хотите сами повиноваться?
   - Может быть, - отвечала девочка, мечтательно закидывая головку. И из груди ее вырвался невольный вздох.
   - Знаете ли что, Лидия Сергеевна, - начал Брага, смотря ей в глаза пристально и прямо, - ведь он вас больше любит, чем вы его.
   Лидия принужденно захохотала.
   - Извините за откровенность, - продолжал Брага, - но я знаю это - он для вас всех пожертвует, а вы...
   - Почему ж вы думаете, что я ничем для него не пожертвую? - быстро перебила Лидия, отворачиваясь от его взгляда.
   - Почему?.. Этого я вам не скажу, - я говорю только о нем и о нем я имею право говорить, я его друг.
   - Да, у него много друзей, - немного насмешливо заметила Лидия, поправляя мыс своего платья.
   - Кто же?
   - Вы, - сжавши губки, отвечала Лидия, - Иван Александрович, продолжала она, как будто робея произнести это имя.
   - А знаете ли вы, что такое дружба Ивана Александровича? - неожиданно серьезно перервал Брага.
   По лицу Лидии молнией пробежало чувство страха.
   - Не смотрите на меня так странно, Лидия Сергеевна, - продолжал Брага с горячностью, - если вы любите вашего жениха, бойтесь за него дружбы Званинцева. Вспомните Позвонцева.