Страница:
Р. не кричал: "А то мы сами пойдем." И о воле к победе ни одной строчки. Пошел на фронт - профессор, ученый, - рядовым и простенько умер в окопах. Был он со впалой грудью чем-то похожий на Сергия с картины Нестерова. И казался девически целомудренным.
В МАРШЕВОЙ РОТЕ.
Мотивов (для себя) достаточно. Ведь меня они все равно ничему не научат. Я знаю, что с горы виднее. И еще сколько угодно доводов.
Одной мучительной для сознания мысли, что Россия прогнила насквозь, довольно... И лукавый темный голос шепчет: а почему-ж ты втерся именно вот в эту маршевую роту, которую посылают на Рижский фронт?
ТЕПЛУШКА.
Теплушку изобрели во время японской войны. В начале японской войны нынешних теплушек еще не было. Ефимов рассказывает, как тогда ехали в приспособленных вагонах до Харбина две недели: "Ночью надышим. В головах лед намерзает. Проснешься утром, головы и рук не отодрать - пристыли. Просишь, кто у печки, затопить. И лежишь, куришь, пока оттает." В нынешней теплушке печь непрерывного горения. Набили ее с вечера антрацитом, она и горит "сама" всю ночь. Тепло так, что порой дверь настежь.
--------------
При отправлении играла музыка. Но провожающих мало. Теперь я понимаю, почему все одно и то же колено марша: всем сестрам по серьгам. А то одному вагону пришлось бы бодрое начало, а другим минорное "трио". Мелькнув мимо оркестр вдунул нам в вагон тучу веселых звуков: стая золотых пчел влетела. Все вагоны как один. Из каждого смотрят, бодрясь, "серые черти"...
--------------
Из наставления к стрельбе. Вопрос: Что необходимо, чтобы метко поражать огнем неприятеля? Ответ: Во-первых, не бояться выстрела... т.е. не бояться своего выстрела. Если это во-первых, то никакого во-вторых не может следовать. И надо просить у немцев мира.
--------------
"Офицер для нижнего чина - господин, и даже больше". Куда же больше? Я помню, в школе, пели гимн, обращаясь к портрету царя. После молитвы, в заключение. И как то у меня, при первом слове явилось желание перекреститься: ведь к богу обращаешься. Я повернулся к иконе и перекрестился. Заметили. После молитвы в класс - директор, инспектор, классный наставник. Директор ко всему классу речь, ссылаясь на то, что я перекрестился во время гимна: царь есть бог земной, а бог есть царь небесный... Но вот обосновать то, что офицер для солдата "более чем господин" трудно.
--------------
Отодвинул тяжелую дверь, чтобы освежиться. Ночь. Тихая станция. Стоим "на запасе". Прогремел мимо "пассажир". Высокий могучий
паровоз. Освещенные окна. И снова тишина. Белесая тьма снежных полей. Ни огонька. Далеко-далеко воет собака. Звезды. Прямо - семь звезд. Вечное мерцание. Как в детстве, так и теперь. Звезды не изменились. Да и я тот же. Все, что пережито, какой ничтожный прибавок к тому, что я принес в мир с собой при рождении.
--------------
Из уроков тактических: "В церквах алтари всегда располагаются на восток. Много есть и других примет. Ночью можно опознаться по звездам: став к Полярной звезде лицом, у нас будет впереди север, а сзади юг". Списано у Щедрина из сказки о генералах. А ведь составлял это руководство полковник генерального штаба. И конечно человек не глупый. Но какое неуважение к солдату, какое третирование его, как последнего идиота! Нищая, убогая, несчастная Россия!
ЧТО ХОРОШО.
Хорошо ночью задремать на дне плывущей лодки, по разливу в пойме, и пробудиться от шелкового шелеста камышей о днище, увидеть над собой, что качается темное небо в серебряной осыпи звезд. Ухватить, протянув руку за борт, камыш - сухой и жесткий, резнет по коже острым зазубренным краем листов.
--------------
Хорошо обнять спящую, и чтобы руки как чаши для груди. Сладостная полнота в руках.
--------------
Хорошо: блестящий томпаковый самовар. Скатерть с разводами. Сахарница полна синеватых светящихся кусков. Желтый ком масла. В камышевой корзинке хлеб, нарезанный - в коричневой лаковой корочке, утыканной миндалем, и желтый в разрезе: поцеловать кусок - пахнет шафраном. Изюминка разрезалась пополам и раскрылась ее сладкая влажная нутрь: хочется выковырнуть пальцем в детстве с этого начинал всегда, хотя и запрещали "руками".
--------------
Хорошо: среди осенней пестрой листвы вылетит, цоркнув, вальдшнеп. Ударить и, раздвигая кусты ружьем, кинуться ловить подбитую птицу. Она жарко бьется в руках. Вынуть шило и (тяжко дышешь и всхрапываешь) проколоть сквозь затылок, чтобы "прекратить мучения". Отереть кровь о траву. Собака обнюхивает и чихает. Раскрыть централку: запах пороха. И, обрывая ногти (опять застряла гильза) - от рук пахнет пером, кровью, порохом и медью. И лес
в багрянце крови, в звенящей меди золотой листвы - пестрое перо сказочной птицы Земли, летящей в бездне веков.
--------------
Хорошо-бы выпить.
--------------
Хорошо: навернутый на руке жесткий шкот от паруса, налитого ветром. Шорох, взмахи и падение волн, брызги и гребни. В другой руке гладкий, твердый румпель...
--------------
Хорошо: подать руку, чтобы помочь перешагнуть канаву, и когда ждешь, что обопрется, только легкое касание перстов и прыжок. Схватить грубо за руку и потянуть. Смех, неловкое касание - толчек несогнутыми пальцами ее руки.
--------------
Хорошо: в руках звенящий топор и больно отдает в ладони на сучке. Хорошо: полные пригоршни студеной воды в жаркий день - и напиться. После игры в снежки, притти домой и приложить горящие ладони к выбеленной мелом печи. Выхватить из костра уголек и, закуривая от него, держать до тех пор, пока не почуешь острый укус огня.
--------------
На верхних полатях теплушки рядом со мной Петров и Сумгин накрылись одной шинелью, целуются и тяжко вздыхают.
--------------
У всех "зудят руки". На станции стояли долго, (пропускали экспресс), раскидали поленницу дров. Ладони в занозах - приятно выковыркивать. Сумгин кинул поленом в пролетевший яркий поезд. Зазвенело стекло. Прибежал жандарм, начальник станции. Командир эшелона. - "Выпороть! Спускай штаны!"
--------------
17-го декабря. Курю во всю. "Дымил" и раньше. А сладость затяжки: задохнуться табачным дымком - новость для меня. У отца к табаку был какой-то суеверный ужас. Дед тоже не курил. В училище еще у нас была любимая песня: "Здорово, брат служивый, куришь ли табачек. Эх, трубочка не диво. Давай курнем разок!" Хорошая песнь, а забытая. Табак тоже, что карта дана, иль на волка с коня свалиться и за уши, или семифунтового сазана под жабры. И все в одной порошинке. Все в кармане. Чиркнул спичкой, пыхнул
и готово дело. Солдату не курить, невозможно. У нас в роте кой-кто кокаин научились нюхать - потерянные люди. И дорого. Зато они ханжу не пьют.
МИМО МОСКВЫ.
Все большие узловые станции без остановки. Так минули и Москву. По "окружной" скатилися под Нескучный сад. Загремел мост, лукой переброшенный от башни к башне. Блеснул золотой звездой купол спасителя. Все двери теплушек распахнуты. Мы машем Москве шапками и надрывно кричим "ура" над пустыми огородами. Золотари остановили внизу свой обоз и отвечают нам поклонами. Несколько солдат - на полном ходу из вагона и покатились взрывая снег, кубарем под откос. Догонят. Я тоже махал папахой и кричал, но, глядя на свою Москву, испытал любезное мне чувство чужести и новизны. Не Москва, а что-то другое. И мышью неясная сразу мысль, что этот город надо завоевать. И не я один испытал это странное чувство. - "Вот она Москва". - "Эх, Москва-матушка". Мы обогнули Москву со стороны Поклонной горы.
--------------
Стоим двенадцать часов на полустанке.
Кремль, кажется, единственная из крепостей, не превратился в тюрьму. Крепости и замки все обращались в места заключения.
АРМИЯ.
Под стенами Кремля сколько раз - неприятель. И Наполеон... Петропавловская крепость ни разу не выстрелила по врагу. Из потешных полков Петра вышла грознейшая армия. А крепость, задуманная грозной мыслью, так и осталась потешной. Тюрьма была грозная.
Весной, когда открывается навигация. Комендант на лодках с фальконетами ("каторги"). Огромные гюйсы и флаги на корме. Салют из игрушечных фальконетов и ответ с верков крепости. Игрушечная мощь. Чем-же запугал на двести лет Россию Петр?
Тем запугал, что вывел армию из Москвы "во чисто поле". При Петре да и все двести лет Петербург - лагерь армии, которая противопоставлена стране. "Два века равнение на армию" и, стало быть, на Петербург. Против Петербурга сила одна - всенародное ополчение. Прекрасная мобилизация 1914 года оттого, что всех взятых разом перекинули в чужие края: Орловцев в Вятку, вятичей в Крым, крымчаков в Сибирь. И снова армия была противопоставлена стране.
Петербург раскинул свой лагерь на всем просторе русской земли. И уж три года Россия несет это иго. Мы - чужая орда в России. Оттого и Сумгина пороли на людях, что это наше дело.
Первая мобилизация была армейская, и потому к ней был правильно применен исторически оправданный метод. Но потом ведь уже не армия была, а всенародное ополчение. Тут надо было танцовать от печки. Я думаю, что для ратника было бы в воинском отношении полезнее, еслиб он обучался дома и жена его оплакивала месяца три. А потом ударить барабан. Прижать жену к груди "по солдатски", хоть она и жена, поцеловать ребят, хоть они и в болячках. И над ставком в балке - голые ветлы. Кладбище.
--------------
Железные дороги изнемогают оттого, что, применив исторический "армейский" прием мобилизации к народному ополчению, мы задали им двойную работу. Для каждого перевозимого солдата, для каждого пуда военного груза и продовольствия расстояния удвоились. С инженерной точки зрения это было действие "бесчестное". Ведь технически проблема войны сводится к минимуму затрат энергии на передвижение тяжестей при наибольшем эффекте. Невероятные жертвы, принесенные нами в эту войну людьми, должны же были заставить задуматься, как лучше использовать психологию народного ополчения. Но не хватило гения, размаха, мысли. И начали ускоренно готовить солдат. Разве мы - солдаты! Нет, мы - ратники! Мы грузны для армии. Армии тягостно от полноты. Нам привили лишь разврат солдатчины без ее положительных сторон.
--------------
Бондаренко сидит, свесив ноги из вагона, и тихонько поет:
Покинь батька, покинь мати и всю родину,
Иди за нами, казаками, на Украину.
На Украине суха рыба и с шафраном,
Будем жити за казаком, як за паном.
--------------
Все еще стоим. Сухостой.
Всего Германия у нас не отнимет.
ИГРУШКИ.
Удивительные бараки строит "земгор" или "горсоюз" - не разберешь. "Отепленные соломитом" из тонких, как картон, деревянных
листов. На станции рассердились наши, что каша у них пригорела (питательный пункт) - дернули за угол, все и рушилось - карточный домик. Вылезают "земгоры", ругаются. Мы думали, что разорили их гнездо, а они как муравьи закопошились, мы и уехать не успели - дом их как был, стоит и из трубы дым идет, щами пахнет.
--------------
У путей на боку лежит паровоз, засыпанный снегом и середь поля, будто разбрелись котята от заснувшей кошки, несколько классных вагонов с выбитыми стеклами. Было крушение. Так и брошено все.
--------------
17 января. Рана. Нет, ранение. В памяти ясно: день на станции, загроможденной санитарными поездами (тиф и цынга). Нам нет ходу. Оттепель. Проталины черной земли. Груды хлама, ящиков, обломков, рухляди, преющей под солнцем. Вышка с мегафоном. Оттуда сигнал, что - аэроплан. Наш или "герман?" Ждем. Слышна трескотня выстрелов, а потом звенящий рев мотора. Спадает ниже. Окружил над станцией и в поле средь белого снега: "раз, два" взмыли грязные столбы и донеслись удары взрывов. Снова круг. Кто-то рядом со мной: - "Вот так птица, чем гадит!" - "Не, это она несется". Еще взрыв ближе к станции. Скверно если так сверху капнет. Птицы иногда - на шляпу, я думаю, что они это намеренно, издеваясь над нами, ползающими по земле. И вот летаем. - Это последние мысли, какие помню, а дальше ничего. Дальше для описания нужны не слова, а какой-то замысловатый гиероглиф. Потому - что меня дальше не было. Наступило не забытье, а полное ничто. Если такова и смерть, то она не страшна. Но я уверен теперь, что смерть не такова. Никто не рассказал, как умирать. Из всего фальшивого, от чего не удержался Лев Толстой, вопреки совести своего дарования, - самые отвратительные по фальши страницы, где смерть Ивана Ильича. Все, что в пределах умирающего человека - гениально (неловко в отношении Толстого такая аппробация, ну - да между своими можно). А как дошел до того, чего ни один не пережил - какая гнусная фальшь. Никто не пережил смерти, никто не воскрес и не рассказал. Зато мы знаем, помним, как рождаемся. И не высшее ли счастие - это возникновения из небытия, это прояснение из тумана. Я испытываю это счастье второй раз. Это не выздоровление. Болел я тяжко в детстве и не один раз. Но в последних степенях забытья, когда родные видели, что я умираю, - я жил с необъяснимой полнотой. В один из кризисов, например, я был в лесу из гигантских алоэ. И по лесу скакал в белом бурнусе араб
на вороном коне. Потом мне объяснили, что на окне в горшке стоял куст алоэ, а на книжной полке - том Лермонтова: "Бросал и ловил он копье на скаку". Но уверить меня в том, что у меня был бред, что я не был в том лесу - меня никто не уверит, потому что это - живейшее восприятие действительного за всю мою жизнь. А тут после взрыва подле меня аэропланной бомбы - я кончился. И вот начинаюсь снова. Возникаю из бессветного и бесцветного тумана. Но главное там не было времени, не было никаких перемен. Сначала отрывочно, а потом все в связи. Теперь мне трудно поверить, что с часа раны и контузии прошел месяц и столько-то дней. Теперь все считают 17 января 1917 года от "Р. Х.". Не все, потому что я не считаю. Для меня прошел какой-то иной срок. Я вторично возник из тумана неизмеримой бесконечности времен и пространств. Когда я настаиваю на бессветности, Марья Петровна (сестра в лазарете) не понимает. Она постигает - "Ну, совершенно темно. Черрно". Два "р" у ней мило выходит. Ну, нет, не черно и даже не "черрно". Черноты то и не было.
БЗИК.
Доктор утверждает, что от своего "бзика" я скоро исцелюсь. Не верю, я не тот, я - другой. Как мне встретиться с женой? Правда, у жены - родинка. Но если даже родинка. Мне не странно второе рождение. Я всегда и до того более верил, прямо ощущал, что я и раньше, в ином образе жил на земле, более верил в то, что жил, чем в то, что буду бессмертен. И мое образование меня убеждало в этом взгляде, что прошлое важнее будущего, что все творится из данного материала. Тот, чем я был, на мой взгляд, был нормальный человек. Испорчен русской жизнью, но в меру. Похотлив, но разве это плохо? А я - с "бзиком".
--------------
У доктора на руках (с тыловой стороны) рыжая шерсть. Брил бы что ли!
--------------
"Родинка" не дает покою. Как вспомню - выростаю на койке: и головой и ногами достаю прутьев железной кровати. Марья Петровна ласково: - "Опять корчится. Будьте умный, не надо". Подтыкает одеяло.
--------------
20 января. Написал жене.
--------------
АВТОКЛАВ.
Неприятно то, что у меня вынули два ребра. Говорят: "ничего, еще опять в строй пойдете." В строй, что же. Неприятно, что мои ребра где то... Куда они девают ребра, руки, ноги. В лазарете ради экономии в каком-то "автоклаве" варят из костей бульон. - "Марья Петровна, что такое автоклав?" - "Котел. Сверху завинчивается наглухо крышкой". - "А я думал, что у автоклава широко раскрытая пасть и зубы в три ряда. Ему кинут кость, а он челюстями щелк... Этот бульон тоже из автоклава?" - "Разве плох". - "Мне не нравится из автоклава". - "Не ребячьтесь". - "Марья Петровна, по секрету". Она склоняется ко мне. Я тяну ее ближе за уголки платка. Улыбается выжидательно. - "А ребра тоже в автоклав?" Отпрянула возмущенно: - "Фу, какая гадость!". - "Мне не давайте бульона. Пустые щи". - "Щей вам еще нельзя". Конечно, это ребячливое кокетство. Ребра просто выкинули, на помойку. Прибежала вороватая собака. Ведь на ребрах осталось мясо. Ой, не буду есть бульона. Бесповоротно... Ощупать, что у меня нет двух ребер еще нельзя.
MANGIATORE DI'CADAVERI.
У князя Павла Трубецкого есть такая скульптура. За столом сидит упитанный и, разумеется, лысый человек. Разрезает мясо ножом. На блюде труп какого-то зверька. А пред столом, на земле, - человеческий череп, кости, оглодки трупа: добыча льва. И гиена, вздыбив гриву, жрет объедки. И у человека и у гиены одинаково трусливо сгорблен стан, - чтобы бежать при первой тревоге. Грубовато, но верно. Самое же верное, что перед человеком на столе рядом с тарелкой - бутылка и стакан. Вот до чего гиена никогда не додумается. Вино. Дух. Спиритус вини. - "Ах, Марья Петровна, хорошо бы выпить!" - Сразу поняла, но делает вид: - "Чаю дать или воды?" - "Водочки, милая. Ведь, можно достать?" - "Нет! Встанете, выпишетесь, - делайте, что угодно!" - "А когда я встану?" - "К лету. Нет раньше, если будете умным. Через месяц". - "Пусть к лету. Мы тогда с вами - на поплавок. Пойдете?" "Нам запрещено. Да и нижним чинам нельзя". - "Хотите, я поступлю в школу прапорщиков, чтобы с вами на поплавок и водочки холодненькой". - "Водки не подают". - "Да уж дадут". - "А ребра? Без ребер в прапорщики не возьмут".
Ребра пропали. Сгнили, или их сожрал бродячий пес... Без вина труп воняет. А выпить и закусить. Гиена. Где.
Доктор выслушивает вполне серьезно все, что я говорю. Одно из самых первых впечатлений моего пробуждения к новой жизни: таз с красноватой водой, как в кухне, когда моют мясо. "Ведь это была моя кровь?" "Да". - Доктор потер кончик носа и спрашивает: "Вам не приходилось слыхать от матери трудные были роды?" - "Да, мать всегда говорила: Трудный ты мой". Меня она зато и любила больше всех. - "Вот видите, куда бессознательно обращается память при травматическом неврозе". Он говорит со мной, как с нормальным человеком, что я уж здоров.
Доктор про войну: "Война - травматическая эпидемия". Полагаю, что это не он выдумал. С такими волосами на руках не выдумаешь.
--------------
Ухудшение. Доктор волнуется, разводит руками. Марья Петровна в его отсутствии со злостью: - "Докорячился". Меня охватывает иногда такое чувство полноты, что кажется надуваюсь и вот лопну. А тощой - рука на одеяле, как куриная лапка из супа.
--------------
"Марья Петровна, женщинам не надо в солдатских лазаретах". - "Много вы понимаете". - "Немножко". - "Много бы без нас осталось живых. Он как труп режет. А мы кровь держим". - "А вот у меня швы разошлись". - "Не корячься". - "Меня тянет". - "Хороший признак. Скоро встанете". - "Подите сюда. Можно?" Она терпеливо и серьезно, но без скуки: - "Можно!" Я волнуясь, отстегиваю кнопки у нее на груди и обе руки ей за пазуху. Теплая, мягкая. "Ну, будет! Вы думаете, он этого не знает? Он то понимает, что без нас ноль вся его асептика, антисептика. Не корчись. Будь солдатом!"
--------------
В ее словах не все вздор. Он ковыряет с таким равнодушием, что от одной злости не больно. А когда она с ртом сведенным в гримасу сострадания снимает кровь комками ваты - мучительно. Будто рукой попал в осиное гнездо. Но если бы не этот милый рот, сведенный болью за другого, чужого человека, то и ковырять я ему не дал бы ни за что.
--------------
Теперь я и без доктора знаю, что дело быстро идет к "востанию". Хорошее слово, а забытое. Скоро я востану. Сегодня Марья
Петровна мне: "Опустила в ящик ваше письмо". - "Как, только теперь!" "Раньше нельзя было". Письмо жене.
--------------
Прибирает на столике. Спрашиваю: - "Почему у меня отдельная комната?" "Потому что вы интересный". Переспрашиваю: - "Интересный?!" - "Да". Взглянула на меня. Всплеснула руками и упала в припадке смеха на стул: "Ой, уморушка. Интересный!" Она вытирает слезы. Я обиженно: - "Не понимаю, чего вы". - "Ему интересный. Ему честь и слава, что он такого на ноги поставил. Контузия интересная". - "Я думал, вам". Вполне огорченно. Она сердито, устало и брюзгливо: - "У меня таких интересных семь человек да неинтересных..." - "И как же, со всеми то же". - "Кому надо то же, а кому и не надо". Несомненно, я выздоравливаю - новый тон. И будто в первый раз вижу, что она не молода, - нет у ней не старое, а древнее лицо. Мужа убило еще в 1914. Кадровый офицер.
--------------
Что если из головы они у меня какой-нибудь винтик вынули. Беда их, что они и сами не уверены "что к чему". Точно не знают. Эмпирики. Ни одной такой машины не сделали, а смотрят как на машинку. Лежит живое, а эмпирик ковыряет: нужен ли вот этот винтик. Обойдется и без него. Давай-ка вырежем на пробу. Там видно будет. Да ведь во мне есть, и должны быть такие винтики, что он за всю жизнь только один раз и потребуется. Будешь вот ходить, говорить, действовать и вдруг на самом интересном месте: "крак" - винтика не хватает. Того самого!
--------------
Санитар Гарницкий достал разведенного спирта на один прием. Марья Петровна изволила очень сердиться, потому что разит, спирт плохой. Но хорошо - все поплыло и закачалось. Вино сильно тем, что оно все берет под сомнение - даже законы тяготения. Так и поется: "Дурак, зачем он не напился?" Ну, Коперник-то был уж наверное пьяница.
--------------
Пить, как и с женщиной, не надо частить. Хронически и то и другое утрачивает смысл.
--------------
Выйдя из лазарета, я имею формальное право на рукав красную нашивку, что был на войне ранен. Формальное, но не нравственное.
Надо дорваться до живого мяса. А я как Иванушка дурачок на Жар-Птицу, задрав голову, смотрел. Она мне и "капнула". Да и тот, который летал, наверное смотрел: что бензин, да нет ли перебоев, да высота. Хлопот полон рот. От того-то и возможна война, говорит Толстой. Нет. Возможна-то она быть может и поэтому, а вот, полагаю, что выше самой яростной любви - наслаждение потаранить дирижабль своим аэропланом, зная наперед, что - гибель. Хотя и миллионные армии, а наслаждаются войной немногие.
--------------
В одной России - двенадцать миллионов под ружьем. Что там великие переселения народов. Никогда еще не было столь грандиозных движений людских масс. Никогда во вселенной на памяти людской. Никакие масштабы, никакие слова неприменимы и никакие принципы. Принципы придут изнутри этих вооруженных масс. Горе невооруженным! Сила "гигантская", "колоссальная" так сказать, ничего не сказать. Сила эта не-человеческая. Она порядка космического.
--------------
Если сила космического порядка, то как ею распорядиться? Какую ей дать по плечу задачу. На чем вы ее утомите, чем обманете. Слышу голос: "Обманем".
--------------
Командовать армией в двенадцать миллионов человек нельзя лишь потому, что никто еще в мире такой армией не командовал. "Наштаверх" напоминает "штаны вверх", т.-е. подтяни штаны, а то - не видишь - они у тебя (от испуга) свалились.
НАГАЕЧКА.
8 февраля. "Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя - воспомни, как гуляла ты восьмого февраля". Студентов больше нет, а есть студенческие роты, откуда прямая дорога - в школу прапорщиков. На погоны звездочку, галифейки, "фрэнч" - хоть недельку другую покрасоваться. И как девушки льнут. Надо забеременеть, а то ведь его убьют... А казарма отдана на съедение вшам.
Мы пели про нагаечку, и считалось чуть ли не революционной, во всяком случае запрещенной песней. Ну, понятно, если бы еще
казаки или жандармы пели, которые нас пороли. Мы пели, упивались. Все поротые. И прапорщики поротые (духовно). И Скобелева, нашего непревзойденного военного вождя, запороли на смерть две немки... в гостинице. И он "от неземного блаженства" скончался. Нет, Скобелев, упадочный герой войны. Суворов, а не он, - наш военный гений. Суворова, надеюсь, не пороли. Он-то парывал!
--------------
17 февраля. Приезжала жена. Ахнула, всхлипнула, все как следует быть. Я ей: - "У вас есть родинка?" Вытерла слезы, посмотрелась в зеркальце (в сумочке) и, стрельнув глазами: - "Какая родинка?" Я уже нехотя: - "Та!" "Да." - "Покажите." - "Вы с ума сошли!" Вспыхнула, как девочка. - "Ну, не надо!" Она воровато огляделась, глаза подернулись влагой. - "Могут войти?" "Могут!" Посмотрела на занавешенное окно и торопливо путается руками в складках платья...
--------------
Прощаюсь с женой. Вялая рука. - "Что же ты мне скажешь?" Кокетливо. И опять слезы и платок и зеркальце. Молчу.
Уехала. На прощанье букет цветов. Плохие этой зимой цветы в Петрограде. Дохлые. Видно здешние.
Женщина - земля. Мы землю обнять хотим, вдохнуть в нее душу.
Опять под подушкой книжка. Новый мученик - Григорий Распутин. Снимок с трупа и объяснено, что одна рука в кулак сжата, а другой благословляет. У Распутина сила в руках была: гладил, ласкал руками, "на руках носил". Женщине нужно и силу и крепость мужской руки ощутить, а не только то. Это мужиковатое искусство ласки в культурном обществе полузабыто. Врачи с своим сомнительным массажем тщетно пытаются воскресить.
СОЛНЦЕ.
Первый раз на улице. И солнце. В Петербурге - солнце! В "Петрограде". Не могу примириться с этим сладковатым словом. Водили в Эрмитаж. Боже мой! Этот откровенный стук сапог, клюшек и подожков по звучному паркету. Им скучно, разве локтем подтолкнешь на Диану Кановы. И стыдливо отведет глаза. Но топают удивительно.
В МАРШЕВОЙ РОТЕ.
Мотивов (для себя) достаточно. Ведь меня они все равно ничему не научат. Я знаю, что с горы виднее. И еще сколько угодно доводов.
Одной мучительной для сознания мысли, что Россия прогнила насквозь, довольно... И лукавый темный голос шепчет: а почему-ж ты втерся именно вот в эту маршевую роту, которую посылают на Рижский фронт?
ТЕПЛУШКА.
Теплушку изобрели во время японской войны. В начале японской войны нынешних теплушек еще не было. Ефимов рассказывает, как тогда ехали в приспособленных вагонах до Харбина две недели: "Ночью надышим. В головах лед намерзает. Проснешься утром, головы и рук не отодрать - пристыли. Просишь, кто у печки, затопить. И лежишь, куришь, пока оттает." В нынешней теплушке печь непрерывного горения. Набили ее с вечера антрацитом, она и горит "сама" всю ночь. Тепло так, что порой дверь настежь.
--------------
При отправлении играла музыка. Но провожающих мало. Теперь я понимаю, почему все одно и то же колено марша: всем сестрам по серьгам. А то одному вагону пришлось бы бодрое начало, а другим минорное "трио". Мелькнув мимо оркестр вдунул нам в вагон тучу веселых звуков: стая золотых пчел влетела. Все вагоны как один. Из каждого смотрят, бодрясь, "серые черти"...
--------------
Из наставления к стрельбе. Вопрос: Что необходимо, чтобы метко поражать огнем неприятеля? Ответ: Во-первых, не бояться выстрела... т.е. не бояться своего выстрела. Если это во-первых, то никакого во-вторых не может следовать. И надо просить у немцев мира.
--------------
"Офицер для нижнего чина - господин, и даже больше". Куда же больше? Я помню, в школе, пели гимн, обращаясь к портрету царя. После молитвы, в заключение. И как то у меня, при первом слове явилось желание перекреститься: ведь к богу обращаешься. Я повернулся к иконе и перекрестился. Заметили. После молитвы в класс - директор, инспектор, классный наставник. Директор ко всему классу речь, ссылаясь на то, что я перекрестился во время гимна: царь есть бог земной, а бог есть царь небесный... Но вот обосновать то, что офицер для солдата "более чем господин" трудно.
--------------
Отодвинул тяжелую дверь, чтобы освежиться. Ночь. Тихая станция. Стоим "на запасе". Прогремел мимо "пассажир". Высокий могучий
паровоз. Освещенные окна. И снова тишина. Белесая тьма снежных полей. Ни огонька. Далеко-далеко воет собака. Звезды. Прямо - семь звезд. Вечное мерцание. Как в детстве, так и теперь. Звезды не изменились. Да и я тот же. Все, что пережито, какой ничтожный прибавок к тому, что я принес в мир с собой при рождении.
--------------
Из уроков тактических: "В церквах алтари всегда располагаются на восток. Много есть и других примет. Ночью можно опознаться по звездам: став к Полярной звезде лицом, у нас будет впереди север, а сзади юг". Списано у Щедрина из сказки о генералах. А ведь составлял это руководство полковник генерального штаба. И конечно человек не глупый. Но какое неуважение к солдату, какое третирование его, как последнего идиота! Нищая, убогая, несчастная Россия!
ЧТО ХОРОШО.
Хорошо ночью задремать на дне плывущей лодки, по разливу в пойме, и пробудиться от шелкового шелеста камышей о днище, увидеть над собой, что качается темное небо в серебряной осыпи звезд. Ухватить, протянув руку за борт, камыш - сухой и жесткий, резнет по коже острым зазубренным краем листов.
--------------
Хорошо обнять спящую, и чтобы руки как чаши для груди. Сладостная полнота в руках.
--------------
Хорошо: блестящий томпаковый самовар. Скатерть с разводами. Сахарница полна синеватых светящихся кусков. Желтый ком масла. В камышевой корзинке хлеб, нарезанный - в коричневой лаковой корочке, утыканной миндалем, и желтый в разрезе: поцеловать кусок - пахнет шафраном. Изюминка разрезалась пополам и раскрылась ее сладкая влажная нутрь: хочется выковырнуть пальцем в детстве с этого начинал всегда, хотя и запрещали "руками".
--------------
Хорошо: среди осенней пестрой листвы вылетит, цоркнув, вальдшнеп. Ударить и, раздвигая кусты ружьем, кинуться ловить подбитую птицу. Она жарко бьется в руках. Вынуть шило и (тяжко дышешь и всхрапываешь) проколоть сквозь затылок, чтобы "прекратить мучения". Отереть кровь о траву. Собака обнюхивает и чихает. Раскрыть централку: запах пороха. И, обрывая ногти (опять застряла гильза) - от рук пахнет пером, кровью, порохом и медью. И лес
в багрянце крови, в звенящей меди золотой листвы - пестрое перо сказочной птицы Земли, летящей в бездне веков.
--------------
Хорошо-бы выпить.
--------------
Хорошо: навернутый на руке жесткий шкот от паруса, налитого ветром. Шорох, взмахи и падение волн, брызги и гребни. В другой руке гладкий, твердый румпель...
--------------
Хорошо: подать руку, чтобы помочь перешагнуть канаву, и когда ждешь, что обопрется, только легкое касание перстов и прыжок. Схватить грубо за руку и потянуть. Смех, неловкое касание - толчек несогнутыми пальцами ее руки.
--------------
Хорошо: в руках звенящий топор и больно отдает в ладони на сучке. Хорошо: полные пригоршни студеной воды в жаркий день - и напиться. После игры в снежки, притти домой и приложить горящие ладони к выбеленной мелом печи. Выхватить из костра уголек и, закуривая от него, держать до тех пор, пока не почуешь острый укус огня.
--------------
На верхних полатях теплушки рядом со мной Петров и Сумгин накрылись одной шинелью, целуются и тяжко вздыхают.
--------------
У всех "зудят руки". На станции стояли долго, (пропускали экспресс), раскидали поленницу дров. Ладони в занозах - приятно выковыркивать. Сумгин кинул поленом в пролетевший яркий поезд. Зазвенело стекло. Прибежал жандарм, начальник станции. Командир эшелона. - "Выпороть! Спускай штаны!"
--------------
17-го декабря. Курю во всю. "Дымил" и раньше. А сладость затяжки: задохнуться табачным дымком - новость для меня. У отца к табаку был какой-то суеверный ужас. Дед тоже не курил. В училище еще у нас была любимая песня: "Здорово, брат служивый, куришь ли табачек. Эх, трубочка не диво. Давай курнем разок!" Хорошая песнь, а забытая. Табак тоже, что карта дана, иль на волка с коня свалиться и за уши, или семифунтового сазана под жабры. И все в одной порошинке. Все в кармане. Чиркнул спичкой, пыхнул
и готово дело. Солдату не курить, невозможно. У нас в роте кой-кто кокаин научились нюхать - потерянные люди. И дорого. Зато они ханжу не пьют.
МИМО МОСКВЫ.
Все большие узловые станции без остановки. Так минули и Москву. По "окружной" скатилися под Нескучный сад. Загремел мост, лукой переброшенный от башни к башне. Блеснул золотой звездой купол спасителя. Все двери теплушек распахнуты. Мы машем Москве шапками и надрывно кричим "ура" над пустыми огородами. Золотари остановили внизу свой обоз и отвечают нам поклонами. Несколько солдат - на полном ходу из вагона и покатились взрывая снег, кубарем под откос. Догонят. Я тоже махал папахой и кричал, но, глядя на свою Москву, испытал любезное мне чувство чужести и новизны. Не Москва, а что-то другое. И мышью неясная сразу мысль, что этот город надо завоевать. И не я один испытал это странное чувство. - "Вот она Москва". - "Эх, Москва-матушка". Мы обогнули Москву со стороны Поклонной горы.
--------------
Стоим двенадцать часов на полустанке.
Кремль, кажется, единственная из крепостей, не превратился в тюрьму. Крепости и замки все обращались в места заключения.
АРМИЯ.
Под стенами Кремля сколько раз - неприятель. И Наполеон... Петропавловская крепость ни разу не выстрелила по врагу. Из потешных полков Петра вышла грознейшая армия. А крепость, задуманная грозной мыслью, так и осталась потешной. Тюрьма была грозная.
Весной, когда открывается навигация. Комендант на лодках с фальконетами ("каторги"). Огромные гюйсы и флаги на корме. Салют из игрушечных фальконетов и ответ с верков крепости. Игрушечная мощь. Чем-же запугал на двести лет Россию Петр?
Тем запугал, что вывел армию из Москвы "во чисто поле". При Петре да и все двести лет Петербург - лагерь армии, которая противопоставлена стране. "Два века равнение на армию" и, стало быть, на Петербург. Против Петербурга сила одна - всенародное ополчение. Прекрасная мобилизация 1914 года оттого, что всех взятых разом перекинули в чужие края: Орловцев в Вятку, вятичей в Крым, крымчаков в Сибирь. И снова армия была противопоставлена стране.
Петербург раскинул свой лагерь на всем просторе русской земли. И уж три года Россия несет это иго. Мы - чужая орда в России. Оттого и Сумгина пороли на людях, что это наше дело.
Первая мобилизация была армейская, и потому к ней был правильно применен исторически оправданный метод. Но потом ведь уже не армия была, а всенародное ополчение. Тут надо было танцовать от печки. Я думаю, что для ратника было бы в воинском отношении полезнее, еслиб он обучался дома и жена его оплакивала месяца три. А потом ударить барабан. Прижать жену к груди "по солдатски", хоть она и жена, поцеловать ребят, хоть они и в болячках. И над ставком в балке - голые ветлы. Кладбище.
--------------
Железные дороги изнемогают оттого, что, применив исторический "армейский" прием мобилизации к народному ополчению, мы задали им двойную работу. Для каждого перевозимого солдата, для каждого пуда военного груза и продовольствия расстояния удвоились. С инженерной точки зрения это было действие "бесчестное". Ведь технически проблема войны сводится к минимуму затрат энергии на передвижение тяжестей при наибольшем эффекте. Невероятные жертвы, принесенные нами в эту войну людьми, должны же были заставить задуматься, как лучше использовать психологию народного ополчения. Но не хватило гения, размаха, мысли. И начали ускоренно готовить солдат. Разве мы - солдаты! Нет, мы - ратники! Мы грузны для армии. Армии тягостно от полноты. Нам привили лишь разврат солдатчины без ее положительных сторон.
--------------
Бондаренко сидит, свесив ноги из вагона, и тихонько поет:
Покинь батька, покинь мати и всю родину,
Иди за нами, казаками, на Украину.
На Украине суха рыба и с шафраном,
Будем жити за казаком, як за паном.
--------------
Все еще стоим. Сухостой.
Всего Германия у нас не отнимет.
ИГРУШКИ.
Удивительные бараки строит "земгор" или "горсоюз" - не разберешь. "Отепленные соломитом" из тонких, как картон, деревянных
листов. На станции рассердились наши, что каша у них пригорела (питательный пункт) - дернули за угол, все и рушилось - карточный домик. Вылезают "земгоры", ругаются. Мы думали, что разорили их гнездо, а они как муравьи закопошились, мы и уехать не успели - дом их как был, стоит и из трубы дым идет, щами пахнет.
--------------
У путей на боку лежит паровоз, засыпанный снегом и середь поля, будто разбрелись котята от заснувшей кошки, несколько классных вагонов с выбитыми стеклами. Было крушение. Так и брошено все.
--------------
17 января. Рана. Нет, ранение. В памяти ясно: день на станции, загроможденной санитарными поездами (тиф и цынга). Нам нет ходу. Оттепель. Проталины черной земли. Груды хлама, ящиков, обломков, рухляди, преющей под солнцем. Вышка с мегафоном. Оттуда сигнал, что - аэроплан. Наш или "герман?" Ждем. Слышна трескотня выстрелов, а потом звенящий рев мотора. Спадает ниже. Окружил над станцией и в поле средь белого снега: "раз, два" взмыли грязные столбы и донеслись удары взрывов. Снова круг. Кто-то рядом со мной: - "Вот так птица, чем гадит!" - "Не, это она несется". Еще взрыв ближе к станции. Скверно если так сверху капнет. Птицы иногда - на шляпу, я думаю, что они это намеренно, издеваясь над нами, ползающими по земле. И вот летаем. - Это последние мысли, какие помню, а дальше ничего. Дальше для описания нужны не слова, а какой-то замысловатый гиероглиф. Потому - что меня дальше не было. Наступило не забытье, а полное ничто. Если такова и смерть, то она не страшна. Но я уверен теперь, что смерть не такова. Никто не рассказал, как умирать. Из всего фальшивого, от чего не удержался Лев Толстой, вопреки совести своего дарования, - самые отвратительные по фальши страницы, где смерть Ивана Ильича. Все, что в пределах умирающего человека - гениально (неловко в отношении Толстого такая аппробация, ну - да между своими можно). А как дошел до того, чего ни один не пережил - какая гнусная фальшь. Никто не пережил смерти, никто не воскрес и не рассказал. Зато мы знаем, помним, как рождаемся. И не высшее ли счастие - это возникновения из небытия, это прояснение из тумана. Я испытываю это счастье второй раз. Это не выздоровление. Болел я тяжко в детстве и не один раз. Но в последних степенях забытья, когда родные видели, что я умираю, - я жил с необъяснимой полнотой. В один из кризисов, например, я был в лесу из гигантских алоэ. И по лесу скакал в белом бурнусе араб
на вороном коне. Потом мне объяснили, что на окне в горшке стоял куст алоэ, а на книжной полке - том Лермонтова: "Бросал и ловил он копье на скаку". Но уверить меня в том, что у меня был бред, что я не был в том лесу - меня никто не уверит, потому что это - живейшее восприятие действительного за всю мою жизнь. А тут после взрыва подле меня аэропланной бомбы - я кончился. И вот начинаюсь снова. Возникаю из бессветного и бесцветного тумана. Но главное там не было времени, не было никаких перемен. Сначала отрывочно, а потом все в связи. Теперь мне трудно поверить, что с часа раны и контузии прошел месяц и столько-то дней. Теперь все считают 17 января 1917 года от "Р. Х.". Не все, потому что я не считаю. Для меня прошел какой-то иной срок. Я вторично возник из тумана неизмеримой бесконечности времен и пространств. Когда я настаиваю на бессветности, Марья Петровна (сестра в лазарете) не понимает. Она постигает - "Ну, совершенно темно. Черрно". Два "р" у ней мило выходит. Ну, нет, не черно и даже не "черрно". Черноты то и не было.
БЗИК.
Доктор утверждает, что от своего "бзика" я скоро исцелюсь. Не верю, я не тот, я - другой. Как мне встретиться с женой? Правда, у жены - родинка. Но если даже родинка. Мне не странно второе рождение. Я всегда и до того более верил, прямо ощущал, что я и раньше, в ином образе жил на земле, более верил в то, что жил, чем в то, что буду бессмертен. И мое образование меня убеждало в этом взгляде, что прошлое важнее будущего, что все творится из данного материала. Тот, чем я был, на мой взгляд, был нормальный человек. Испорчен русской жизнью, но в меру. Похотлив, но разве это плохо? А я - с "бзиком".
--------------
У доктора на руках (с тыловой стороны) рыжая шерсть. Брил бы что ли!
--------------
"Родинка" не дает покою. Как вспомню - выростаю на койке: и головой и ногами достаю прутьев железной кровати. Марья Петровна ласково: - "Опять корчится. Будьте умный, не надо". Подтыкает одеяло.
--------------
20 января. Написал жене.
--------------
АВТОКЛАВ.
Неприятно то, что у меня вынули два ребра. Говорят: "ничего, еще опять в строй пойдете." В строй, что же. Неприятно, что мои ребра где то... Куда они девают ребра, руки, ноги. В лазарете ради экономии в каком-то "автоклаве" варят из костей бульон. - "Марья Петровна, что такое автоклав?" - "Котел. Сверху завинчивается наглухо крышкой". - "А я думал, что у автоклава широко раскрытая пасть и зубы в три ряда. Ему кинут кость, а он челюстями щелк... Этот бульон тоже из автоклава?" - "Разве плох". - "Мне не нравится из автоклава". - "Не ребячьтесь". - "Марья Петровна, по секрету". Она склоняется ко мне. Я тяну ее ближе за уголки платка. Улыбается выжидательно. - "А ребра тоже в автоклав?" Отпрянула возмущенно: - "Фу, какая гадость!". - "Мне не давайте бульона. Пустые щи". - "Щей вам еще нельзя". Конечно, это ребячливое кокетство. Ребра просто выкинули, на помойку. Прибежала вороватая собака. Ведь на ребрах осталось мясо. Ой, не буду есть бульона. Бесповоротно... Ощупать, что у меня нет двух ребер еще нельзя.
MANGIATORE DI'CADAVERI.
У князя Павла Трубецкого есть такая скульптура. За столом сидит упитанный и, разумеется, лысый человек. Разрезает мясо ножом. На блюде труп какого-то зверька. А пред столом, на земле, - человеческий череп, кости, оглодки трупа: добыча льва. И гиена, вздыбив гриву, жрет объедки. И у человека и у гиены одинаково трусливо сгорблен стан, - чтобы бежать при первой тревоге. Грубовато, но верно. Самое же верное, что перед человеком на столе рядом с тарелкой - бутылка и стакан. Вот до чего гиена никогда не додумается. Вино. Дух. Спиритус вини. - "Ах, Марья Петровна, хорошо бы выпить!" - Сразу поняла, но делает вид: - "Чаю дать или воды?" - "Водочки, милая. Ведь, можно достать?" - "Нет! Встанете, выпишетесь, - делайте, что угодно!" - "А когда я встану?" - "К лету. Нет раньше, если будете умным. Через месяц". - "Пусть к лету. Мы тогда с вами - на поплавок. Пойдете?" "Нам запрещено. Да и нижним чинам нельзя". - "Хотите, я поступлю в школу прапорщиков, чтобы с вами на поплавок и водочки холодненькой". - "Водки не подают". - "Да уж дадут". - "А ребра? Без ребер в прапорщики не возьмут".
Ребра пропали. Сгнили, или их сожрал бродячий пес... Без вина труп воняет. А выпить и закусить. Гиена. Где.
Доктор выслушивает вполне серьезно все, что я говорю. Одно из самых первых впечатлений моего пробуждения к новой жизни: таз с красноватой водой, как в кухне, когда моют мясо. "Ведь это была моя кровь?" "Да". - Доктор потер кончик носа и спрашивает: "Вам не приходилось слыхать от матери трудные были роды?" - "Да, мать всегда говорила: Трудный ты мой". Меня она зато и любила больше всех. - "Вот видите, куда бессознательно обращается память при травматическом неврозе". Он говорит со мной, как с нормальным человеком, что я уж здоров.
Доктор про войну: "Война - травматическая эпидемия". Полагаю, что это не он выдумал. С такими волосами на руках не выдумаешь.
--------------
Ухудшение. Доктор волнуется, разводит руками. Марья Петровна в его отсутствии со злостью: - "Докорячился". Меня охватывает иногда такое чувство полноты, что кажется надуваюсь и вот лопну. А тощой - рука на одеяле, как куриная лапка из супа.
--------------
"Марья Петровна, женщинам не надо в солдатских лазаретах". - "Много вы понимаете". - "Немножко". - "Много бы без нас осталось живых. Он как труп режет. А мы кровь держим". - "А вот у меня швы разошлись". - "Не корячься". - "Меня тянет". - "Хороший признак. Скоро встанете". - "Подите сюда. Можно?" Она терпеливо и серьезно, но без скуки: - "Можно!" Я волнуясь, отстегиваю кнопки у нее на груди и обе руки ей за пазуху. Теплая, мягкая. "Ну, будет! Вы думаете, он этого не знает? Он то понимает, что без нас ноль вся его асептика, антисептика. Не корчись. Будь солдатом!"
--------------
В ее словах не все вздор. Он ковыряет с таким равнодушием, что от одной злости не больно. А когда она с ртом сведенным в гримасу сострадания снимает кровь комками ваты - мучительно. Будто рукой попал в осиное гнездо. Но если бы не этот милый рот, сведенный болью за другого, чужого человека, то и ковырять я ему не дал бы ни за что.
--------------
Теперь я и без доктора знаю, что дело быстро идет к "востанию". Хорошее слово, а забытое. Скоро я востану. Сегодня Марья
Петровна мне: "Опустила в ящик ваше письмо". - "Как, только теперь!" "Раньше нельзя было". Письмо жене.
--------------
Прибирает на столике. Спрашиваю: - "Почему у меня отдельная комната?" "Потому что вы интересный". Переспрашиваю: - "Интересный?!" - "Да". Взглянула на меня. Всплеснула руками и упала в припадке смеха на стул: "Ой, уморушка. Интересный!" Она вытирает слезы. Я обиженно: - "Не понимаю, чего вы". - "Ему интересный. Ему честь и слава, что он такого на ноги поставил. Контузия интересная". - "Я думал, вам". Вполне огорченно. Она сердито, устало и брюзгливо: - "У меня таких интересных семь человек да неинтересных..." - "И как же, со всеми то же". - "Кому надо то же, а кому и не надо". Несомненно, я выздоравливаю - новый тон. И будто в первый раз вижу, что она не молода, - нет у ней не старое, а древнее лицо. Мужа убило еще в 1914. Кадровый офицер.
--------------
Что если из головы они у меня какой-нибудь винтик вынули. Беда их, что они и сами не уверены "что к чему". Точно не знают. Эмпирики. Ни одной такой машины не сделали, а смотрят как на машинку. Лежит живое, а эмпирик ковыряет: нужен ли вот этот винтик. Обойдется и без него. Давай-ка вырежем на пробу. Там видно будет. Да ведь во мне есть, и должны быть такие винтики, что он за всю жизнь только один раз и потребуется. Будешь вот ходить, говорить, действовать и вдруг на самом интересном месте: "крак" - винтика не хватает. Того самого!
--------------
Санитар Гарницкий достал разведенного спирта на один прием. Марья Петровна изволила очень сердиться, потому что разит, спирт плохой. Но хорошо - все поплыло и закачалось. Вино сильно тем, что оно все берет под сомнение - даже законы тяготения. Так и поется: "Дурак, зачем он не напился?" Ну, Коперник-то был уж наверное пьяница.
--------------
Пить, как и с женщиной, не надо частить. Хронически и то и другое утрачивает смысл.
--------------
Выйдя из лазарета, я имею формальное право на рукав красную нашивку, что был на войне ранен. Формальное, но не нравственное.
Надо дорваться до живого мяса. А я как Иванушка дурачок на Жар-Птицу, задрав голову, смотрел. Она мне и "капнула". Да и тот, который летал, наверное смотрел: что бензин, да нет ли перебоев, да высота. Хлопот полон рот. От того-то и возможна война, говорит Толстой. Нет. Возможна-то она быть может и поэтому, а вот, полагаю, что выше самой яростной любви - наслаждение потаранить дирижабль своим аэропланом, зная наперед, что - гибель. Хотя и миллионные армии, а наслаждаются войной немногие.
--------------
В одной России - двенадцать миллионов под ружьем. Что там великие переселения народов. Никогда еще не было столь грандиозных движений людских масс. Никогда во вселенной на памяти людской. Никакие масштабы, никакие слова неприменимы и никакие принципы. Принципы придут изнутри этих вооруженных масс. Горе невооруженным! Сила "гигантская", "колоссальная" так сказать, ничего не сказать. Сила эта не-человеческая. Она порядка космического.
--------------
Если сила космического порядка, то как ею распорядиться? Какую ей дать по плечу задачу. На чем вы ее утомите, чем обманете. Слышу голос: "Обманем".
--------------
Командовать армией в двенадцать миллионов человек нельзя лишь потому, что никто еще в мире такой армией не командовал. "Наштаверх" напоминает "штаны вверх", т.-е. подтяни штаны, а то - не видишь - они у тебя (от испуга) свалились.
НАГАЕЧКА.
8 февраля. "Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя - воспомни, как гуляла ты восьмого февраля". Студентов больше нет, а есть студенческие роты, откуда прямая дорога - в школу прапорщиков. На погоны звездочку, галифейки, "фрэнч" - хоть недельку другую покрасоваться. И как девушки льнут. Надо забеременеть, а то ведь его убьют... А казарма отдана на съедение вшам.
Мы пели про нагаечку, и считалось чуть ли не революционной, во всяком случае запрещенной песней. Ну, понятно, если бы еще
казаки или жандармы пели, которые нас пороли. Мы пели, упивались. Все поротые. И прапорщики поротые (духовно). И Скобелева, нашего непревзойденного военного вождя, запороли на смерть две немки... в гостинице. И он "от неземного блаженства" скончался. Нет, Скобелев, упадочный герой войны. Суворов, а не он, - наш военный гений. Суворова, надеюсь, не пороли. Он-то парывал!
--------------
17 февраля. Приезжала жена. Ахнула, всхлипнула, все как следует быть. Я ей: - "У вас есть родинка?" Вытерла слезы, посмотрелась в зеркальце (в сумочке) и, стрельнув глазами: - "Какая родинка?" Я уже нехотя: - "Та!" "Да." - "Покажите." - "Вы с ума сошли!" Вспыхнула, как девочка. - "Ну, не надо!" Она воровато огляделась, глаза подернулись влагой. - "Могут войти?" "Могут!" Посмотрела на занавешенное окно и торопливо путается руками в складках платья...
--------------
Прощаюсь с женой. Вялая рука. - "Что же ты мне скажешь?" Кокетливо. И опять слезы и платок и зеркальце. Молчу.
Уехала. На прощанье букет цветов. Плохие этой зимой цветы в Петрограде. Дохлые. Видно здешние.
Женщина - земля. Мы землю обнять хотим, вдохнуть в нее душу.
Опять под подушкой книжка. Новый мученик - Григорий Распутин. Снимок с трупа и объяснено, что одна рука в кулак сжата, а другой благословляет. У Распутина сила в руках была: гладил, ласкал руками, "на руках носил". Женщине нужно и силу и крепость мужской руки ощутить, а не только то. Это мужиковатое искусство ласки в культурном обществе полузабыто. Врачи с своим сомнительным массажем тщетно пытаются воскресить.
СОЛНЦЕ.
Первый раз на улице. И солнце. В Петербурге - солнце! В "Петрограде". Не могу примириться с этим сладковатым словом. Водили в Эрмитаж. Боже мой! Этот откровенный стук сапог, клюшек и подожков по звучному паркету. Им скучно, разве локтем подтолкнешь на Диану Кановы. И стыдливо отведет глаза. Но топают удивительно.