Страница:
передались на сторону революции. Тогда же, в 1905 году, была кровавая борьба.
ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО.
Мы все еще, по старому, живем в пространстве, но не во времени. Оттого мы и молоды, что для нас, как для всех наций многочисленных, времени, а стало быть и старости, не существовало. Наступил предел пространству. В японскую войну Россия больно почувствовала и осознала свою ограниченность в пространстве. С этого момента, народная мысль, если она жива, должна жить и во времени. Для России началась история по преимуществу, время событий, а не бытия. В пространстве нам более некуда двигаться. Надо жить во времени, то-есть наполнить бескрайние просторы России историческим содержанием. А революционные наши вожди "витают в пространствах", не постигая времени. Они рассматривают деятельность свою, как мгновенную, что она без промедления распространяется и сейчас же ждут благих последствий. Не дождавшись, огорчаются, впадают в отчаяние. А между тем ничто не совершается в один миг, как в сказочном просторе народной сказки, и в адэкватном ему геометрическом сознании русской "интеллигенции".
--------------
Как же они могут перевести на рельсы историзма народное сознание, которое еще и до пространственных граней не доросло. Аграрный вопрос все еще трактуется, как вопрос чисто пространственный, то-есть тут революционная мысль идет на поводке у мужицкого представления о беспредельном земельном богатстве, которым владеет Россия. Уже в 1905 году передовыми аграрными теоретиками эта позиция была оставлена. Не для того же, чтобы снова начать отсюда. В общем у социал-демократов более исторический взор на земельный вопрос в России, чем у социалистов-революционеров. Народники живут, очертя голову, в фантастическом просторе. Страшная ограниченность!
--------------
Завтра похороны. Боятся бесчинств или "ходынки". Бесчинств сейчас и быть не может. Они придут в свое время. Сами по себе бесчинства и неистовства не так опасны, как думают режиссеры завтрашнего спектакля. Бесчинства угрожают отдельным лицам. Для революции несравненно опаснее, что ее продолжают рассматривать как спектакль, и хлопочут, чтобы зрелище вышло феерическое. Предвосхищают
ту рецензию, которая будет написана в веках. Но мы той рецензии не прочтем. И как будет записано, зависит от непрерывной связи событий, а не от смены зрелищ и пластических поз.
ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕНЬ.
Не оттого, что сегодня похороны, а оттого, что похороны заняли целый месяц внимания у С. Р. и С. Д., полагающего себя революционным центром. И трупы берегли (подмораживали) три недели слишком. При С. Р. и С. Д. работала "похоронная комиссия". А я то еще радовался, что эта революция (по началу) в мажоре. Меднотрубная, рвущая в клочья воздух марсельеза! Почти не слыхать было похоронного марша - и вот торжество революции - похороны. На улице: "Ах, вы хотите мне испортить праздник". У русских похороны - праздник. "Два чувства равно близки нам и в них находит сердце, пищу: Любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу".
РЕВОЛЮЦИОННЫЕ МОЩИ.
Вот и "мощи святые" у революции есть. Теперь революции надлежит разыскать святые останки предков своих и торжественно собрать в Пантеон. Уже ищут могилы. И найдут - от могилы остается вечный след.
ПЕСНИ.
Похороны под звуки марсельезы. Похороны слушать поучительнее, чем смотреть. "Надгробный плач и пенье..."
Марсельеза звучала, как ей и следует в металлическом звоне оркестровых труб. А когда начинали петь - совсем иначе. Марсельеза в русских словах делалась расплывчатой и вялой. И не потому что не умеют петь. - Русский язык не подходит к марсельезе. В русском языке с его нестойким ударением, с его длиннотами и певучестью, трудно найти достаточное число металлических слов с одним дыханием, оборванным на ударе ноги. А во французском языке все слова такие. Марсельеза ведь не что иное, как солдатская песня. Стремительность и бурнопламенность марсельезы родились от отца - согласно топота солдатских ног и матери - французского языка, где все слова, как фокс-терьеры, с обрубленными хвостами. Первая строчка с треском
обрывается словом "патри". У нас на этом месте тянут в тексте, принятом рабочими: "Наро-о-о-д". "Патри" звучит сухо, как выстрел, веще и призывно, как удар в барабан. Русское "о-о-о" - крик, или стон боли. В русский текст марсельезу уложить невозможно. Марсельезу надо исполнять оркестром.
--------------
Петь хочется. А все наши традиционные революционные песни тесно примыкают к похоронному маршу. И раньше, когда революцию только отпевать приходилось, то очень хорошо у нас выходило. Идем за гробом и тянем торжественно: - "Ввы жжертвою ппали вв бборьбе рроковой". А теперь бы надо гимн громоносный.
У нас в казарме просто: сколько надо, столько и ввели в текст добавочных, хотя бы и бессмысленных слогов: "Хорошая моя, чернявая моя, раскудря-кудря-кудря-раскудрява голова". Композитору, который захочет написать гимн победоносной революционной армии, надо поваляться на казарменных нарах. Вечером, после "зори" убаюкать себя в колыбели "серых дьяволов".
Бурный вздох, пушечный удар, вопль восторга, рев пропеллера, взрыв, крик исступленного горя, московский звон дайте нам в революционном гимне. И чтобы было так же крепко и мужественно, как "aux armes citoyens", а не по-бабьи мягко "Оружьем на солнце сверкая". Оружье разит, а не сверкает.
--------------
На могилу Марсова Поля пришли чуть ли не тайком (хотя и открыто) попы из церкви Воскресения на Крови и отпели погребенных. Те самые, что приставлены оплакивать 1-ое марта. Так, конечно, будет покрепче. А то - "без церковного пенья, без ладона, без всего, чем могила крепка". Попы пришли и отпели. Но ведь эту могилу по другому укрепляли. Гробы ставили на цементное основание и залили в бетон. Пройдут тысячелетия. Самое имя "Россия" сотрется из памяти людской. Придут на берега "пустынных волн" незнаемые люди и, копая землю для жилища, наткнутся на каменный массив, разобьют его и что же: внутри - гроба, а в гробах - нетленные тела убиенных. Ведь герметически закупорено!
Этой могилы никто осквернить не посмеет. Казненных в 1907 - 08 годах хоронили на местах "бесчестных". Кое-где просто бросали в ямы с нечистотами на свалках. Лев Толстой за это и не пожелал себе могилы с попами. Если попы допустили такое, не кричали, не вопили - им это не простится. И на могилу Толстого по просьбе
графини приходил какой то поп и служил, и кадил. Да не пахнет! Могила без креста - русская революция.
--------------
Родзянко думал сделать на царя впечатление телеграммой, что Кремль и "могилы ваших предков" в руках народа. То-есть мистическая угроза осквернением могил. Но его предки в Петропавловской крепости. Потому он и не обеспокоился.
--------------
Надо вернуться в казарму. Доктор говорит: - "Потерпите". - Чего ждать все равно, полным человеком я никогда не буду.
12 апреля. Ехать в вагоне первого класса (положим, я еду во втором), хоть бы и без билета (у меня солдатский билет) - мое право: в скором поезде. Пусть кто угодно и что угодно кричит. Здесь теперь не теснее, чем во вшивой казарме. И удобств не менее, чем в окопной землянке. Я тоже человек с высшим образованием, но не выставляю напоказ значка. Вы заплатили? Они тоже заплатили потом и кровью. Непорядок? Так это вы к тем адресуйтесь, кто распустил на отдых миллион солдат и не подумал о том, как их доставить домой. Солдат не будет тянуться тысячу верст десять дней, когда и отпуск-то всего три недели. Дезертиры? Ну, это еще вопрос, кто тут дезертир, кто нет. Какое я имею право? Да то право, что я, худо хорошо ли, а глянул смерти в глаза. А вы "на оборону работаете!" Что на крыше пляшут и не слезая сверху "оправляются" - это уж нехорошо. Но это оттого, что мы то с вами в теплом (даже чересчур) вагоне, а каково им там на ветру ночью. Особенно на ходу.
Вы знаете, какую нас в первую голову песню петь учили в казарме? Кадровая песня: "Мы три года прослужили, ни о чем мы не тужили. Стал четвертый наставать - стали думать и гадать. Стали думать и гадать, как нам службицу кончать. - Отца с матерью видать, с молодой женой поспать". Он три года со вшами чай пил, а вы его бычьей скоростью везти хотите. Да, что мы волы что ли...
--------------
Молодой человек в хаки и высоких сапогах. На рукаве - зеленая повязка с белыми буквами: "В. К.". Солдат почесался, встает с дивана: - "Вы, товарищ, в военном комитете?" Неопределенно: - "Да, я в комитете работаю". "Садитесь, будьте добрый. В ногах правды нет". В. К. садится. - "В каком комитете то, товарищ?" - "В земском." - "А что же буквы?" - "Это значит "военный корреспондент". - "Та-ак!" - Недолгое молчание. - "Ну, я устал, дай-кось я посижу. В ногах правды нет".
Надо принять свободу со всей ее теснотой. Тесно стало многим оттого, что всем стало свободнее. Простор для инициативы, энергии, труда. Вот для чего пришла свобода. А кто думает, что ему еще какую то "свободу" или "волю" дадут, тот свою долю проморгает, ибо почин и труд не ждут. Работать. Работать. Работать.
Работа от рабства ведется. А мы только вырвались. Дайте хоть денек погулять!
--------------
Офицеры, хмурые на платформе с чемоданчиками. "До-свидания, счастливо оставаться!" Какой то думал-думал, и как в трамвай, на ходу вскочил, повис на площадке вагона. Сверху десять рук: "Давайте чемодан, товарищ." И как репку выдернули, втащили офицера через окно в вагон.
Дверь - предрассудок. "Кабы было все равно так бы лазили в окно". Вот и лазим. Барыня едет с нами. Как нужно ей - мы ее осторожненько на руках из окна на платформу спускаем. Повизгивает, но не то, чтобы уж очень не нравилось. Лазить в окно - стало все равно. Кавалер с крыши подмигивает: "Вы нам ее на крышу подайте." - "У ней дети!" - "Коли дети, можно..."
Ветер веет веще и таинственно, как бывало. Где то подтаяло, в глубине души. Смотрю на встречу ветру и улыбаюсь прошумевшему мимо саду полустанка. В первый раз всем сердцем говорю революции. - Да.
--------------
15 апреля. Над входом в казарму все та же игрушечная каланча, а на каланче висит, как прежде, красный флаг с номером полка. Но внутри не то. Распустили колченогих и чахоточных, и на нарах куда просторнее стало. Или разбежались и здоровые? Кто ж остался? С января не было ни "черных", вновь мобилизованных, ни на фронт не посылали пополнений - а в казарме вижу много новых лиц. Должно быть произошла перетасовка. Кадровые все на местах - им война иль мир, еще по два, по три года службы. Молодежи как-будто больше стало. На нарах просторно - спишь и не чувствуешь локтем товарища. Клозеты запущены и воздух нестерпимый, нельзя закрывать окон. Днем шумно и бестолково. Занятий нет. Кормят получше, но хлеб плохой, сырой.
--------------
Лежу на том же месте головой к окну. Так же горит тусклая лампа. Только нет на своем месте дежурного, который бывало покрикивал: "Курить в корридоре не позволю, пожалуйте в кабинет задумчивости".
Курит, кто хочет, прямо на нарах. От табака сизо. Уж двенадцать пробил пожарный. И все еще приходят солдаты с бабами - все парами. Баба в казарме это уж не казарма.
Утром. Бабы с чайниками в затылок к кубу, а их кавалеры или мужья еще на нарах полеживают, покуривают: времена настали! На лестнице (на площадке) - корыто, и баба с упоением стирает солдатские портки.
Коротин себе уголок отгородил, где шкаф раздатчика стоит. Занавесился со своей бабой (все та же "приблудная") пологом. - "Не на народе ж миловаться". - "А как же другие?" - "Так то законные супруги". - "И ты выходи за него замуж. Он возьмет". - "Женится-то женится. Да мне на кой сдался солдат. Мне бы теперь какого сорокалетнего да побогаче..."
ЧЕРНЫЙ ХОД.
Я и не подозревал, что в прошлом году все мы ходили в казарму с черного хода. В марте открыли парадный ход прямо с площади. А я все тогда клепал на нелепого строителя. Чтобы попасть в казарму, нам приходилось сначала спускаться вниз в подвал, а потом уж вверх по узким и крутым ступеням. На площадке первого марша и есть те парадные двери, которые открыла революция. Они были забиты и заставлены с тех пор, как из казармы ушли гусары в начале войны. Так тридцать месяцев и таскались с черного крыльца. Десятки тысяч прошли эту казарму по черному крыльцу. Усталые, разбитые после занятий - и лезь зачем то лишний марш вниз, чтобы потом подняться лишний марш вверх... И тут, в мелочи - характерное презрение к солдату, к "святой, серой скотинке" по выражению генерала Драгомирова. Мы сами виноваты, что не видели парадного крыльца? Ведь и я не подозревал. Да и не до того было. Ведь я даже казармы с того фасада ни разу не видал.
Если хотели победы, надо было широко распахнуть двери казармы вместе с манифестом о войне...
Над черным ходом и есть полковая каланча и красный флаг.
--------------
Митинг эвакуированных. Не успевают ведра с водой таскать к ораторской трибуне: ораторы ужасно потеют и их мучит жажда. В чем дело? Эвакуированные - ни за что на фронт, и если беспристрастно разобраться, они правы. Иные из них третий год в серой шинели. Зиму отсидели в окопах все. Болели цынгой, тифом, были
ранены. А в тыловых казармах сколько угодно здоровенных ерников, которые и не нюхали пороха. Их в первую голову и послать. - Да они не обучены! Как же не обучены - полгода в казарме даром прожили, и мы же за них отдувайся. - Да вы опытные, на фронте были, а их кадровые мальчишки, из учебных команд выпущенные, обучали. Дали учителей, поротых в учебных командах!
--------------
Наш ротный. Три почти года гулял в тылу. 2-го марта его подстрелил кто то. Кто-нибудь из эвакуированных, а может быть и особый взвод. Его не любили за то, что он только на плацу и прогуливался, а в роте его никогда не видали.
--------------
Занятия невозможны, потому что опрокинулись основы обучения. "Словесность", над которой всегда издевались, была хотя и убогой, но философией солдата. "Солдат есть слуга государя". Нет господина, нет и его слуги. Отечество на митингах взято под сомнение. Когда говорят, что теперь главное для казармы защищать революцию, для чего на фронт не надо, - то это очень уютно укладывается в головах. А потаенные противники революции (их немало в казарме) затаились и никуда: ни на фронт, ни в лагери, ни на занятия, ни домой. Стоят на митингах и слушают, прищурясь. И со всем согласны.
--------------
Винят сочинивших приказ номер первый. Да он сюда и не дошел. Его и не читали. И про декларацию прав солдата большинство только на митинге слыхало. Но все чуть-что на нее ссылаются - "и прикусил язык".
Красное знамя что такое? - великий символ свободы, а здесь хорошо, если знамя бунта. Чувство личного достоинства? Откуда?! Ведь как учили. "Для чего дана солдату лопата?" - "Чтобы делать упор для ружья и укрытие для себя". И попробуй ответить - сначала укрытие для себя - ни за что. Сначала упор для ружья. Вопреки здравому смыслу и инстинкту животному. Если солдат под огнем неприятеля в атаке окапывается, то что ему служит стимулом, что его должно заставлять закапываться с злобной энергией? Да, конечно, самосохранение, простой и здоровый инстинкт животного. Вот когда он окопался, то и используется укрытием, как упором для ружья. Евангелист Щенков на этом пункте не один десяток совратил. - "Если ты себя не укроешь, кто же будет стрелять? Ведь без тебя ружье - мертвая палка. Убьют тебя, если ты сначала для себя
укрытие не сделаешь". И хоть все это понимали, но на словесности отвечали по правилу: сначала упор.
--------------
Военный министр поднимался на "колбасе" и решил наступление... Он не может подняться даже на такую высоту, чтобы не стать смешным. О, если бы можно расхохотаться! Но смех - равнодушие, а злоба душит.
Итак, с высоты полета колбасы - наступление возможно. Он по фронту "колбасой носится".
--------------
Школа прапорщиков полностью отказалась от производства в офицеры и уходит на фронт ударным батальоном. В этом хотят видеть подвиг. Просто из двух зол выбирают меньшее. Трусами их назвать - не повернется язык. Но в недостатке мужества их обвинить должно. Они больше смерти на фронте боятся соприкоснуться с революционной казармой. Их запугали казармой. Они тут муку принять боятся. Их ужасает, что офицеров переводят на ротный котел, требуют, чтобы они спали тут же на соломенном мату. Ведь прошли они эту школу и сами в полках. Чего же им бояться? Знают, что это не страшно. Страшно иное, - что нечего сказать, нечему научить. Приди в казарму и устрой так, чтобы по крайней мере муку не воровали и выпекали хлеб, а не свиной корм. И дай казарме, армии новую словесность, такую, чтобы солдат в ней был изображен не презренным рабом, а человеком.
--------------
На плацу, куда три полка собираются митинговать, майданчики вытоптали. Если с балкона смотреть, откуда речи произносятся, - все поле покрыто круглыми пятнышками, как веснушками лицо: все майданы. Отговорил митинг, - и по всему полю рассыплются кружками. Коротин на воле оказывается "юлальщиком" был. Смотрю сидит середь майдана, "юлу" на шесть номеров пускает и покрикивает точь-в-точь, как на Самокатах в ярмарке: - "На рубль рублем, на пятерку пятеркой отвечу". И ставят и рубли и пятерки. Трутся вокруг какие то штатские в бархатных тужурках и лаковых голенищах. На других майданах какие то затейливые машинки: шарик винтом вниз падает и катается по лункам с номерами. Картишки на разостланном носовом платке. У банкомета такое проворство в пальцах и столь оттопыренный большой палец левой руки, что в нем нельзя не признать сразу шулера или балаганного фокусника, что недалеко от того же. Да он и не скрывает. "Выйду из казармы, свою мельницу открою". Мельница - игорный притон. Ефрейтор Гавриков
натло продулся. Говорю: - "Ну, как вам не стыдно с ним играть, - ведь явный шулер". - "Так что ж! Поймаем, - жив не будет. Шулеру тоже нельзя под ряд брать. Кому-кому да должен он дать карту". Вот какой нам маленький шанс нужен. С таким китайским мировоззрением нам Германия не страшна.
--------------
На митингах уже сознают (руководители), что казарме надо задать работу. Нельзя в одну дудку, что оберегать революцию. Надо указать цель и предмет. Кого бить, что разрушать. Иначе казарма сама пойдет искать, где же прячется контр-революция. И вижу трепет перед этой задачей. Ну, если вожди революции не решатся, не придумают, что нам делать и "умоют руки" - что тогда может произойти! -
--------------
На базаре. Смотрю издали - на землю брошен яркий зелено-синий шелковый платок и никто не поднимает. Подошел поближе. На земле, на каком то, надо думать, сладком пятне сплошь кишат зелено-голубые золотистые мухи. Трупные. И кишат, не взлетая, от того и кажется издали, что будто играет шелковым платком ветерок. И ведь сколько!
--------------
По ту сторону путей за вокзалом железной дороги - казенный винный склад. Подпрапорщик (контр-разведка) подал мысль, что надо поставить караул, так как он слыхал, что солдаты собираются "посмотреть" склад. Ставить ли караул? На митинге об этом спорили три часа. Познер сказал не речь, а фейерверк, как царское правительство спаивало народ. И все рукой с балкона в ту сторону, где склад. Процитировал даже какого то модерниста, что "Вино, смеясь, весь мир колышет". Как апплодировали! И единогласно решили поставить караул. Мне разводить. Гляжу, мои часовые винтовки и по большому чайнику на брата берут. Зачем? Смущенно, но грубо: - "Жарко, аль нет? - воды запасти". - "Довольно одного". Вечером принесли назад полон чайник спирта. "Это не дело, говорю. Дайте-ка, я вылью, товарищи. - "Так даром мы что ли караулили". - "Перепьетесь". - "Зачем перепьемся. Продадим. Тут на триста рублей разводки сделать можно". - "Доложу комитету". - "Докладывай хоть чорту, хоть дьяволу". Кругом нас собрались и тянутся с кружками: - "Почем стакан?" Подошел ротный фельдшер: - "Не вздумайте сырой водой разводить". Звоню в штаб. Прошу больше караула не назначать к складу. Голос самого Познера: - "Как не назначать, да вы знаете,
там толпа собирается". - "Толпы нет. Несколько солдат. Постоят и разойдутся". - "Нет, нет, надо, товарищ, послать взвод с винтовками". "Позволю себе, товарищ, не выполнить этого приказания. Приезжайте и посмотрите сами, - никакой толпы. Запереть на ночь ворота и больше ничего". - "Я сейчас приеду". Через полчаса заезжает за мной на автомобиле. Садимся и едем. За нами солдаты гурьбой бегут. И со всего поля, как мы остановились у ворот склада, - играть бросили. Толпа собирается. Познер опять взывает к разуму и сознанию солдат. - "Товари!-Щи! Дайте мне честное слово, что вы сейчас разойдетесь по своим делам". - "Делов у нас немного". "Наше дело маленькое: выпил да еще". - "Товари!-Щи! Товари!-Щи! Прошу вас не омрачайте светлого лика революции. Дайте мне честное слово". - "Даем! Ура!" - "Товари!-Щи! Я так высоко ценю ваше слово, что не поставлю тут никакого караула". - "Ура". - "Товари!-Щи! Расходитесь". Толпа выростала. Я Познеру потихоньку: - "Поедем. Зовите их на митинг". Но нас уже не слушали. Толпа колыхалась и кричала "ура". Шоффер пустил машину. Нам неохотно уступали дорогу. Стоя в автомобиле я вижу, что толпа раскачивается точно так, как раскачивается при песне взводный круг. Едем в штаб, перекоряемся с Познером: - "Что вы, товарищ наделали?" - "Почему я наделал, это вы наделали". - "Ах, что мы наделали!" - "Разве, говорю, можно требовать от толпы, чтобы она дала честное слово. Смешно!" - "Керенский же берет честное слово, что будут наступать". - "Так Керенский не к толпе обращается, а к определенной войсковой части". - "Все равно, такая же толпа". -
...Стреляли те самые, кто был в особом взводе. Самые надежные. Ядро осталось то же, что в декабре, да еще подобраны люди из молодых. Стреляли, как по подвижной мишени - тяжелые раскатистые залпы. В городе закрылись лавки. Солдаты на улицах срывают с офицеров погоны.
--------------
Врачебная комиссия из себя выходит. Каждый день несколько сот солдат, требующих отпуска по болезни. Много симулянтов. Нет, это не симулянты, от испуга войны, не "палечники", которые на фронте простреливают себе на левой руке один, два пальца, с рассчетом уйти, но сохранить трудоспособность. В казарме - измученные, измотанные люди, чтобы освободиться от службы, прибегают к приемам какого то болезненного изуверства, что ли. Не знаю, как сказать, - потому что мне неясен, темен источник их готовности принять эти мучения, когда, по всему опыту войны, на примере прошедших перед
их глазами тысяч эвакуированных, они знают, что риск смерти на войне и риск инвалидности не так уж велик. И вот люди, пользуясь советами ротных фельдшеров и вольных знахарей военной медицины - то-есть болезней, перечисленных в расписании, превращаются в мучеников. Например, как на кол, в течение двух недель ежедневно садятся на коническую пивную бутылку, чем добиваются выпадения прямой кишки. Идут на какую-то сложную операцию с сухожилиями, от которой рука или нога останется недвижимой на всю жизнь. Выжигают на руках и ногах язвы каленым железом или расплавленным оловом и травят эти язвы для придания им типического вида какими то специями. Платят "за хороший совет" последние деньги... Сад пыток! Способность к терпению, к тупому презрению страдания такая, что с этими людьми на войне можно бы чудеса творить. Они сами наносят себе стигматы войны... Чем же лечить, чем остановить эту эпидемию? Война кончается, а безумие войны только начинает проростать. Доктора пытаются бороться легально, роются в уставах, устанавливают членовредительство, что влечет за собой кару, чтобы другим неповадно было.
--------------
Доктор Вашков застрелился. Его в комиссии избил симулянт. До революции за это симулянта повесили бы, а доктор Вашков все равно бы застрелился. Так вот и прибыль есть на счету противников смертной казни.
Если садятся на кол, то будут и казнить себя. Тысячами. А руки останутся чисты. И кто посмеет "благородных мечтателей" назвать палачами?!
Не уметь воспользоваться такой готовностью на муку - не верх ли это бездарности?
--------------
Потребовали из комитета на ту улицу. Садимся в мотор, едем. Зрелище. Почти перед каждым домом хвосты солдат. Солнце к полудню, а хвосты не убывают. Стояли с ночи - и не стыдятся белого дня. Из одного хвоста машут нам руками: сюда! В хвосте ропот; из-за того, что "задерживают", нас и вызвали. "Товари!-Щи. В чем дело?" - Несколько солдат выбежало к нашей машине из хвоста. А там перебегают на их места. Те увидали - назад. Ругань. Свалка... Пытаюсь пройти в дом. Но сени битком набиты пьяными потными солдатами, не пройти. - "Валяй, товарищ, через задний ход. Тут не пройдешь".
Иду во двор, провожаемый насмешками и криками: - "Чтобы всех баб в городе реквизовать, а то мы и комитет ... в ...".
Через кухонный ход спускаюсь в полуподвал. Оттуда истерический крик и визги. Открыл дверь. Баба с растрепанными космами, в исполосованной красной рубахе. Вопит и с нечеловеческой силой возит за собой по корридору четверых солдат, ухвативших ее за руки. Падают и свиваются в ворчащий клубок. Я, не поняв в чем дело, кричу: - "Товари!-Щи! Что вы?! Остановитесь!" Выхватываю браунинг и стреляю в потолок - раз, два, три. Девки, что с воплями толкались кругом, разбежались. - "Давай полотенце. Вяжи ей руки". Солдат вытирает разбитый нос и, взглянув на повязку у меня на рукаве, докладывает: - "Она, товарищ, жизни хотела решиться. Ножик отняли". Баба, связанная, лежит на полу. Глаза закатила и ногами дрыгает, как саранча.
ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО.
Мы все еще, по старому, живем в пространстве, но не во времени. Оттого мы и молоды, что для нас, как для всех наций многочисленных, времени, а стало быть и старости, не существовало. Наступил предел пространству. В японскую войну Россия больно почувствовала и осознала свою ограниченность в пространстве. С этого момента, народная мысль, если она жива, должна жить и во времени. Для России началась история по преимуществу, время событий, а не бытия. В пространстве нам более некуда двигаться. Надо жить во времени, то-есть наполнить бескрайние просторы России историческим содержанием. А революционные наши вожди "витают в пространствах", не постигая времени. Они рассматривают деятельность свою, как мгновенную, что она без промедления распространяется и сейчас же ждут благих последствий. Не дождавшись, огорчаются, впадают в отчаяние. А между тем ничто не совершается в один миг, как в сказочном просторе народной сказки, и в адэкватном ему геометрическом сознании русской "интеллигенции".
--------------
Как же они могут перевести на рельсы историзма народное сознание, которое еще и до пространственных граней не доросло. Аграрный вопрос все еще трактуется, как вопрос чисто пространственный, то-есть тут революционная мысль идет на поводке у мужицкого представления о беспредельном земельном богатстве, которым владеет Россия. Уже в 1905 году передовыми аграрными теоретиками эта позиция была оставлена. Не для того же, чтобы снова начать отсюда. В общем у социал-демократов более исторический взор на земельный вопрос в России, чем у социалистов-революционеров. Народники живут, очертя голову, в фантастическом просторе. Страшная ограниченность!
--------------
Завтра похороны. Боятся бесчинств или "ходынки". Бесчинств сейчас и быть не может. Они придут в свое время. Сами по себе бесчинства и неистовства не так опасны, как думают режиссеры завтрашнего спектакля. Бесчинства угрожают отдельным лицам. Для революции несравненно опаснее, что ее продолжают рассматривать как спектакль, и хлопочут, чтобы зрелище вышло феерическое. Предвосхищают
ту рецензию, которая будет написана в веках. Но мы той рецензии не прочтем. И как будет записано, зависит от непрерывной связи событий, а не от смены зрелищ и пластических поз.
ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕНЬ.
Не оттого, что сегодня похороны, а оттого, что похороны заняли целый месяц внимания у С. Р. и С. Д., полагающего себя революционным центром. И трупы берегли (подмораживали) три недели слишком. При С. Р. и С. Д. работала "похоронная комиссия". А я то еще радовался, что эта революция (по началу) в мажоре. Меднотрубная, рвущая в клочья воздух марсельеза! Почти не слыхать было похоронного марша - и вот торжество революции - похороны. На улице: "Ах, вы хотите мне испортить праздник". У русских похороны - праздник. "Два чувства равно близки нам и в них находит сердце, пищу: Любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу".
РЕВОЛЮЦИОННЫЕ МОЩИ.
Вот и "мощи святые" у революции есть. Теперь революции надлежит разыскать святые останки предков своих и торжественно собрать в Пантеон. Уже ищут могилы. И найдут - от могилы остается вечный след.
ПЕСНИ.
Похороны под звуки марсельезы. Похороны слушать поучительнее, чем смотреть. "Надгробный плач и пенье..."
Марсельеза звучала, как ей и следует в металлическом звоне оркестровых труб. А когда начинали петь - совсем иначе. Марсельеза в русских словах делалась расплывчатой и вялой. И не потому что не умеют петь. - Русский язык не подходит к марсельезе. В русском языке с его нестойким ударением, с его длиннотами и певучестью, трудно найти достаточное число металлических слов с одним дыханием, оборванным на ударе ноги. А во французском языке все слова такие. Марсельеза ведь не что иное, как солдатская песня. Стремительность и бурнопламенность марсельезы родились от отца - согласно топота солдатских ног и матери - французского языка, где все слова, как фокс-терьеры, с обрубленными хвостами. Первая строчка с треском
обрывается словом "патри". У нас на этом месте тянут в тексте, принятом рабочими: "Наро-о-о-д". "Патри" звучит сухо, как выстрел, веще и призывно, как удар в барабан. Русское "о-о-о" - крик, или стон боли. В русский текст марсельезу уложить невозможно. Марсельезу надо исполнять оркестром.
--------------
Петь хочется. А все наши традиционные революционные песни тесно примыкают к похоронному маршу. И раньше, когда революцию только отпевать приходилось, то очень хорошо у нас выходило. Идем за гробом и тянем торжественно: - "Ввы жжертвою ппали вв бборьбе рроковой". А теперь бы надо гимн громоносный.
У нас в казарме просто: сколько надо, столько и ввели в текст добавочных, хотя бы и бессмысленных слогов: "Хорошая моя, чернявая моя, раскудря-кудря-кудря-раскудрява голова". Композитору, который захочет написать гимн победоносной революционной армии, надо поваляться на казарменных нарах. Вечером, после "зори" убаюкать себя в колыбели "серых дьяволов".
Бурный вздох, пушечный удар, вопль восторга, рев пропеллера, взрыв, крик исступленного горя, московский звон дайте нам в революционном гимне. И чтобы было так же крепко и мужественно, как "aux armes citoyens", а не по-бабьи мягко "Оружьем на солнце сверкая". Оружье разит, а не сверкает.
--------------
На могилу Марсова Поля пришли чуть ли не тайком (хотя и открыто) попы из церкви Воскресения на Крови и отпели погребенных. Те самые, что приставлены оплакивать 1-ое марта. Так, конечно, будет покрепче. А то - "без церковного пенья, без ладона, без всего, чем могила крепка". Попы пришли и отпели. Но ведь эту могилу по другому укрепляли. Гробы ставили на цементное основание и залили в бетон. Пройдут тысячелетия. Самое имя "Россия" сотрется из памяти людской. Придут на берега "пустынных волн" незнаемые люди и, копая землю для жилища, наткнутся на каменный массив, разобьют его и что же: внутри - гроба, а в гробах - нетленные тела убиенных. Ведь герметически закупорено!
Этой могилы никто осквернить не посмеет. Казненных в 1907 - 08 годах хоронили на местах "бесчестных". Кое-где просто бросали в ямы с нечистотами на свалках. Лев Толстой за это и не пожелал себе могилы с попами. Если попы допустили такое, не кричали, не вопили - им это не простится. И на могилу Толстого по просьбе
графини приходил какой то поп и служил, и кадил. Да не пахнет! Могила без креста - русская революция.
--------------
Родзянко думал сделать на царя впечатление телеграммой, что Кремль и "могилы ваших предков" в руках народа. То-есть мистическая угроза осквернением могил. Но его предки в Петропавловской крепости. Потому он и не обеспокоился.
--------------
Надо вернуться в казарму. Доктор говорит: - "Потерпите". - Чего ждать все равно, полным человеком я никогда не буду.
12 апреля. Ехать в вагоне первого класса (положим, я еду во втором), хоть бы и без билета (у меня солдатский билет) - мое право: в скором поезде. Пусть кто угодно и что угодно кричит. Здесь теперь не теснее, чем во вшивой казарме. И удобств не менее, чем в окопной землянке. Я тоже человек с высшим образованием, но не выставляю напоказ значка. Вы заплатили? Они тоже заплатили потом и кровью. Непорядок? Так это вы к тем адресуйтесь, кто распустил на отдых миллион солдат и не подумал о том, как их доставить домой. Солдат не будет тянуться тысячу верст десять дней, когда и отпуск-то всего три недели. Дезертиры? Ну, это еще вопрос, кто тут дезертир, кто нет. Какое я имею право? Да то право, что я, худо хорошо ли, а глянул смерти в глаза. А вы "на оборону работаете!" Что на крыше пляшут и не слезая сверху "оправляются" - это уж нехорошо. Но это оттого, что мы то с вами в теплом (даже чересчур) вагоне, а каково им там на ветру ночью. Особенно на ходу.
Вы знаете, какую нас в первую голову песню петь учили в казарме? Кадровая песня: "Мы три года прослужили, ни о чем мы не тужили. Стал четвертый наставать - стали думать и гадать. Стали думать и гадать, как нам службицу кончать. - Отца с матерью видать, с молодой женой поспать". Он три года со вшами чай пил, а вы его бычьей скоростью везти хотите. Да, что мы волы что ли...
--------------
Молодой человек в хаки и высоких сапогах. На рукаве - зеленая повязка с белыми буквами: "В. К.". Солдат почесался, встает с дивана: - "Вы, товарищ, в военном комитете?" Неопределенно: - "Да, я в комитете работаю". "Садитесь, будьте добрый. В ногах правды нет". В. К. садится. - "В каком комитете то, товарищ?" - "В земском." - "А что же буквы?" - "Это значит "военный корреспондент". - "Та-ак!" - Недолгое молчание. - "Ну, я устал, дай-кось я посижу. В ногах правды нет".
Надо принять свободу со всей ее теснотой. Тесно стало многим оттого, что всем стало свободнее. Простор для инициативы, энергии, труда. Вот для чего пришла свобода. А кто думает, что ему еще какую то "свободу" или "волю" дадут, тот свою долю проморгает, ибо почин и труд не ждут. Работать. Работать. Работать.
Работа от рабства ведется. А мы только вырвались. Дайте хоть денек погулять!
--------------
Офицеры, хмурые на платформе с чемоданчиками. "До-свидания, счастливо оставаться!" Какой то думал-думал, и как в трамвай, на ходу вскочил, повис на площадке вагона. Сверху десять рук: "Давайте чемодан, товарищ." И как репку выдернули, втащили офицера через окно в вагон.
Дверь - предрассудок. "Кабы было все равно так бы лазили в окно". Вот и лазим. Барыня едет с нами. Как нужно ей - мы ее осторожненько на руках из окна на платформу спускаем. Повизгивает, но не то, чтобы уж очень не нравилось. Лазить в окно - стало все равно. Кавалер с крыши подмигивает: "Вы нам ее на крышу подайте." - "У ней дети!" - "Коли дети, можно..."
Ветер веет веще и таинственно, как бывало. Где то подтаяло, в глубине души. Смотрю на встречу ветру и улыбаюсь прошумевшему мимо саду полустанка. В первый раз всем сердцем говорю революции. - Да.
--------------
15 апреля. Над входом в казарму все та же игрушечная каланча, а на каланче висит, как прежде, красный флаг с номером полка. Но внутри не то. Распустили колченогих и чахоточных, и на нарах куда просторнее стало. Или разбежались и здоровые? Кто ж остался? С января не было ни "черных", вновь мобилизованных, ни на фронт не посылали пополнений - а в казарме вижу много новых лиц. Должно быть произошла перетасовка. Кадровые все на местах - им война иль мир, еще по два, по три года службы. Молодежи как-будто больше стало. На нарах просторно - спишь и не чувствуешь локтем товарища. Клозеты запущены и воздух нестерпимый, нельзя закрывать окон. Днем шумно и бестолково. Занятий нет. Кормят получше, но хлеб плохой, сырой.
--------------
Лежу на том же месте головой к окну. Так же горит тусклая лампа. Только нет на своем месте дежурного, который бывало покрикивал: "Курить в корридоре не позволю, пожалуйте в кабинет задумчивости".
Курит, кто хочет, прямо на нарах. От табака сизо. Уж двенадцать пробил пожарный. И все еще приходят солдаты с бабами - все парами. Баба в казарме это уж не казарма.
Утром. Бабы с чайниками в затылок к кубу, а их кавалеры или мужья еще на нарах полеживают, покуривают: времена настали! На лестнице (на площадке) - корыто, и баба с упоением стирает солдатские портки.
Коротин себе уголок отгородил, где шкаф раздатчика стоит. Занавесился со своей бабой (все та же "приблудная") пологом. - "Не на народе ж миловаться". - "А как же другие?" - "Так то законные супруги". - "И ты выходи за него замуж. Он возьмет". - "Женится-то женится. Да мне на кой сдался солдат. Мне бы теперь какого сорокалетнего да побогаче..."
ЧЕРНЫЙ ХОД.
Я и не подозревал, что в прошлом году все мы ходили в казарму с черного хода. В марте открыли парадный ход прямо с площади. А я все тогда клепал на нелепого строителя. Чтобы попасть в казарму, нам приходилось сначала спускаться вниз в подвал, а потом уж вверх по узким и крутым ступеням. На площадке первого марша и есть те парадные двери, которые открыла революция. Они были забиты и заставлены с тех пор, как из казармы ушли гусары в начале войны. Так тридцать месяцев и таскались с черного крыльца. Десятки тысяч прошли эту казарму по черному крыльцу. Усталые, разбитые после занятий - и лезь зачем то лишний марш вниз, чтобы потом подняться лишний марш вверх... И тут, в мелочи - характерное презрение к солдату, к "святой, серой скотинке" по выражению генерала Драгомирова. Мы сами виноваты, что не видели парадного крыльца? Ведь и я не подозревал. Да и не до того было. Ведь я даже казармы с того фасада ни разу не видал.
Если хотели победы, надо было широко распахнуть двери казармы вместе с манифестом о войне...
Над черным ходом и есть полковая каланча и красный флаг.
--------------
Митинг эвакуированных. Не успевают ведра с водой таскать к ораторской трибуне: ораторы ужасно потеют и их мучит жажда. В чем дело? Эвакуированные - ни за что на фронт, и если беспристрастно разобраться, они правы. Иные из них третий год в серой шинели. Зиму отсидели в окопах все. Болели цынгой, тифом, были
ранены. А в тыловых казармах сколько угодно здоровенных ерников, которые и не нюхали пороха. Их в первую голову и послать. - Да они не обучены! Как же не обучены - полгода в казарме даром прожили, и мы же за них отдувайся. - Да вы опытные, на фронте были, а их кадровые мальчишки, из учебных команд выпущенные, обучали. Дали учителей, поротых в учебных командах!
--------------
Наш ротный. Три почти года гулял в тылу. 2-го марта его подстрелил кто то. Кто-нибудь из эвакуированных, а может быть и особый взвод. Его не любили за то, что он только на плацу и прогуливался, а в роте его никогда не видали.
--------------
Занятия невозможны, потому что опрокинулись основы обучения. "Словесность", над которой всегда издевались, была хотя и убогой, но философией солдата. "Солдат есть слуга государя". Нет господина, нет и его слуги. Отечество на митингах взято под сомнение. Когда говорят, что теперь главное для казармы защищать революцию, для чего на фронт не надо, - то это очень уютно укладывается в головах. А потаенные противники революции (их немало в казарме) затаились и никуда: ни на фронт, ни в лагери, ни на занятия, ни домой. Стоят на митингах и слушают, прищурясь. И со всем согласны.
--------------
Винят сочинивших приказ номер первый. Да он сюда и не дошел. Его и не читали. И про декларацию прав солдата большинство только на митинге слыхало. Но все чуть-что на нее ссылаются - "и прикусил язык".
Красное знамя что такое? - великий символ свободы, а здесь хорошо, если знамя бунта. Чувство личного достоинства? Откуда?! Ведь как учили. "Для чего дана солдату лопата?" - "Чтобы делать упор для ружья и укрытие для себя". И попробуй ответить - сначала укрытие для себя - ни за что. Сначала упор для ружья. Вопреки здравому смыслу и инстинкту животному. Если солдат под огнем неприятеля в атаке окапывается, то что ему служит стимулом, что его должно заставлять закапываться с злобной энергией? Да, конечно, самосохранение, простой и здоровый инстинкт животного. Вот когда он окопался, то и используется укрытием, как упором для ружья. Евангелист Щенков на этом пункте не один десяток совратил. - "Если ты себя не укроешь, кто же будет стрелять? Ведь без тебя ружье - мертвая палка. Убьют тебя, если ты сначала для себя
укрытие не сделаешь". И хоть все это понимали, но на словесности отвечали по правилу: сначала упор.
--------------
Военный министр поднимался на "колбасе" и решил наступление... Он не может подняться даже на такую высоту, чтобы не стать смешным. О, если бы можно расхохотаться! Но смех - равнодушие, а злоба душит.
Итак, с высоты полета колбасы - наступление возможно. Он по фронту "колбасой носится".
--------------
Школа прапорщиков полностью отказалась от производства в офицеры и уходит на фронт ударным батальоном. В этом хотят видеть подвиг. Просто из двух зол выбирают меньшее. Трусами их назвать - не повернется язык. Но в недостатке мужества их обвинить должно. Они больше смерти на фронте боятся соприкоснуться с революционной казармой. Их запугали казармой. Они тут муку принять боятся. Их ужасает, что офицеров переводят на ротный котел, требуют, чтобы они спали тут же на соломенном мату. Ведь прошли они эту школу и сами в полках. Чего же им бояться? Знают, что это не страшно. Страшно иное, - что нечего сказать, нечему научить. Приди в казарму и устрой так, чтобы по крайней мере муку не воровали и выпекали хлеб, а не свиной корм. И дай казарме, армии новую словесность, такую, чтобы солдат в ней был изображен не презренным рабом, а человеком.
--------------
На плацу, куда три полка собираются митинговать, майданчики вытоптали. Если с балкона смотреть, откуда речи произносятся, - все поле покрыто круглыми пятнышками, как веснушками лицо: все майданы. Отговорил митинг, - и по всему полю рассыплются кружками. Коротин на воле оказывается "юлальщиком" был. Смотрю сидит середь майдана, "юлу" на шесть номеров пускает и покрикивает точь-в-точь, как на Самокатах в ярмарке: - "На рубль рублем, на пятерку пятеркой отвечу". И ставят и рубли и пятерки. Трутся вокруг какие то штатские в бархатных тужурках и лаковых голенищах. На других майданах какие то затейливые машинки: шарик винтом вниз падает и катается по лункам с номерами. Картишки на разостланном носовом платке. У банкомета такое проворство в пальцах и столь оттопыренный большой палец левой руки, что в нем нельзя не признать сразу шулера или балаганного фокусника, что недалеко от того же. Да он и не скрывает. "Выйду из казармы, свою мельницу открою". Мельница - игорный притон. Ефрейтор Гавриков
натло продулся. Говорю: - "Ну, как вам не стыдно с ним играть, - ведь явный шулер". - "Так что ж! Поймаем, - жив не будет. Шулеру тоже нельзя под ряд брать. Кому-кому да должен он дать карту". Вот какой нам маленький шанс нужен. С таким китайским мировоззрением нам Германия не страшна.
--------------
На митингах уже сознают (руководители), что казарме надо задать работу. Нельзя в одну дудку, что оберегать революцию. Надо указать цель и предмет. Кого бить, что разрушать. Иначе казарма сама пойдет искать, где же прячется контр-революция. И вижу трепет перед этой задачей. Ну, если вожди революции не решатся, не придумают, что нам делать и "умоют руки" - что тогда может произойти! -
--------------
На базаре. Смотрю издали - на землю брошен яркий зелено-синий шелковый платок и никто не поднимает. Подошел поближе. На земле, на каком то, надо думать, сладком пятне сплошь кишат зелено-голубые золотистые мухи. Трупные. И кишат, не взлетая, от того и кажется издали, что будто играет шелковым платком ветерок. И ведь сколько!
--------------
По ту сторону путей за вокзалом железной дороги - казенный винный склад. Подпрапорщик (контр-разведка) подал мысль, что надо поставить караул, так как он слыхал, что солдаты собираются "посмотреть" склад. Ставить ли караул? На митинге об этом спорили три часа. Познер сказал не речь, а фейерверк, как царское правительство спаивало народ. И все рукой с балкона в ту сторону, где склад. Процитировал даже какого то модерниста, что "Вино, смеясь, весь мир колышет". Как апплодировали! И единогласно решили поставить караул. Мне разводить. Гляжу, мои часовые винтовки и по большому чайнику на брата берут. Зачем? Смущенно, но грубо: - "Жарко, аль нет? - воды запасти". - "Довольно одного". Вечером принесли назад полон чайник спирта. "Это не дело, говорю. Дайте-ка, я вылью, товарищи. - "Так даром мы что ли караулили". - "Перепьетесь". - "Зачем перепьемся. Продадим. Тут на триста рублей разводки сделать можно". - "Доложу комитету". - "Докладывай хоть чорту, хоть дьяволу". Кругом нас собрались и тянутся с кружками: - "Почем стакан?" Подошел ротный фельдшер: - "Не вздумайте сырой водой разводить". Звоню в штаб. Прошу больше караула не назначать к складу. Голос самого Познера: - "Как не назначать, да вы знаете,
там толпа собирается". - "Толпы нет. Несколько солдат. Постоят и разойдутся". - "Нет, нет, надо, товарищ, послать взвод с винтовками". "Позволю себе, товарищ, не выполнить этого приказания. Приезжайте и посмотрите сами, - никакой толпы. Запереть на ночь ворота и больше ничего". - "Я сейчас приеду". Через полчаса заезжает за мной на автомобиле. Садимся и едем. За нами солдаты гурьбой бегут. И со всего поля, как мы остановились у ворот склада, - играть бросили. Толпа собирается. Познер опять взывает к разуму и сознанию солдат. - "Товари!-Щи! Дайте мне честное слово, что вы сейчас разойдетесь по своим делам". - "Делов у нас немного". "Наше дело маленькое: выпил да еще". - "Товари!-Щи! Товари!-Щи! Прошу вас не омрачайте светлого лика революции. Дайте мне честное слово". - "Даем! Ура!" - "Товари!-Щи! Я так высоко ценю ваше слово, что не поставлю тут никакого караула". - "Ура". - "Товари!-Щи! Расходитесь". Толпа выростала. Я Познеру потихоньку: - "Поедем. Зовите их на митинг". Но нас уже не слушали. Толпа колыхалась и кричала "ура". Шоффер пустил машину. Нам неохотно уступали дорогу. Стоя в автомобиле я вижу, что толпа раскачивается точно так, как раскачивается при песне взводный круг. Едем в штаб, перекоряемся с Познером: - "Что вы, товарищ наделали?" - "Почему я наделал, это вы наделали". - "Ах, что мы наделали!" - "Разве, говорю, можно требовать от толпы, чтобы она дала честное слово. Смешно!" - "Керенский же берет честное слово, что будут наступать". - "Так Керенский не к толпе обращается, а к определенной войсковой части". - "Все равно, такая же толпа". -
...Стреляли те самые, кто был в особом взводе. Самые надежные. Ядро осталось то же, что в декабре, да еще подобраны люди из молодых. Стреляли, как по подвижной мишени - тяжелые раскатистые залпы. В городе закрылись лавки. Солдаты на улицах срывают с офицеров погоны.
--------------
Врачебная комиссия из себя выходит. Каждый день несколько сот солдат, требующих отпуска по болезни. Много симулянтов. Нет, это не симулянты, от испуга войны, не "палечники", которые на фронте простреливают себе на левой руке один, два пальца, с рассчетом уйти, но сохранить трудоспособность. В казарме - измученные, измотанные люди, чтобы освободиться от службы, прибегают к приемам какого то болезненного изуверства, что ли. Не знаю, как сказать, - потому что мне неясен, темен источник их готовности принять эти мучения, когда, по всему опыту войны, на примере прошедших перед
их глазами тысяч эвакуированных, они знают, что риск смерти на войне и риск инвалидности не так уж велик. И вот люди, пользуясь советами ротных фельдшеров и вольных знахарей военной медицины - то-есть болезней, перечисленных в расписании, превращаются в мучеников. Например, как на кол, в течение двух недель ежедневно садятся на коническую пивную бутылку, чем добиваются выпадения прямой кишки. Идут на какую-то сложную операцию с сухожилиями, от которой рука или нога останется недвижимой на всю жизнь. Выжигают на руках и ногах язвы каленым железом или расплавленным оловом и травят эти язвы для придания им типического вида какими то специями. Платят "за хороший совет" последние деньги... Сад пыток! Способность к терпению, к тупому презрению страдания такая, что с этими людьми на войне можно бы чудеса творить. Они сами наносят себе стигматы войны... Чем же лечить, чем остановить эту эпидемию? Война кончается, а безумие войны только начинает проростать. Доктора пытаются бороться легально, роются в уставах, устанавливают членовредительство, что влечет за собой кару, чтобы другим неповадно было.
--------------
Доктор Вашков застрелился. Его в комиссии избил симулянт. До революции за это симулянта повесили бы, а доктор Вашков все равно бы застрелился. Так вот и прибыль есть на счету противников смертной казни.
Если садятся на кол, то будут и казнить себя. Тысячами. А руки останутся чисты. И кто посмеет "благородных мечтателей" назвать палачами?!
Не уметь воспользоваться такой готовностью на муку - не верх ли это бездарности?
--------------
Потребовали из комитета на ту улицу. Садимся в мотор, едем. Зрелище. Почти перед каждым домом хвосты солдат. Солнце к полудню, а хвосты не убывают. Стояли с ночи - и не стыдятся белого дня. Из одного хвоста машут нам руками: сюда! В хвосте ропот; из-за того, что "задерживают", нас и вызвали. "Товари!-Щи. В чем дело?" - Несколько солдат выбежало к нашей машине из хвоста. А там перебегают на их места. Те увидали - назад. Ругань. Свалка... Пытаюсь пройти в дом. Но сени битком набиты пьяными потными солдатами, не пройти. - "Валяй, товарищ, через задний ход. Тут не пройдешь".
Иду во двор, провожаемый насмешками и криками: - "Чтобы всех баб в городе реквизовать, а то мы и комитет ... в ...".
Через кухонный ход спускаюсь в полуподвал. Оттуда истерический крик и визги. Открыл дверь. Баба с растрепанными космами, в исполосованной красной рубахе. Вопит и с нечеловеческой силой возит за собой по корридору четверых солдат, ухвативших ее за руки. Падают и свиваются в ворчащий клубок. Я, не поняв в чем дело, кричу: - "Товари!-Щи! Что вы?! Остановитесь!" Выхватываю браунинг и стреляю в потолок - раз, два, три. Девки, что с воплями толкались кругом, разбежались. - "Давай полотенце. Вяжи ей руки". Солдат вытирает разбитый нос и, взглянув на повязку у меня на рукаве, докладывает: - "Она, товарищ, жизни хотела решиться. Ножик отняли". Баба, связанная, лежит на полу. Глаза закатила и ногами дрыгает, как саранча.