Они ей жизнь спасли. С улицы на мои выстрелы - крики и звон разбитого стекла. В дверь бьют сапогами. Напирают...
Жизнь спасли, а она брыкается, как пойманная "кобылка".
--------------
На нарах со мной рядом - новенький. Прапорщик Ефремов. Пришел на полковой митинг и со слезами (совсем мальчик) сорвал с себя погоны, кинул о земь: не желаю быть офицером, буду, говорит, с вами, товарищи, делить как брат с братом и горе и радости. - "Радости-то мало. Разве - мир!" Из задних рядов злорадно: - "Ага, защемили... барину". - "Что-ж, хлебни горячего до слез". - "А жалованье как-же?" - "И жалованья брать не будет". - "Дурак!" Вот этот дурак - буржуй и примазался ко мне. И на меня тень бросил. Лежим на нарах, говорим меж себя, а откуда-нибудь с полатей: - "Чего шепчетесь, буржуи". - "А ты, товарищ, ... ... ...".
Прапорщик ко мне потому обратился: - "Хотя вы, по внешности судя, и купец, но повидимому - человек более или менее интеллигентный. Хоть словом перекинуться". И, дивное дело, - он меня этими словами, как мальчика задел, и я тотчас ему с задором стал свою "интеллигентность" показывать. "Гимназию кончил?" - "Да!" - "Из студенческой роты?" - "Да". - "Школу прапорщиков кончил". - "Ну?" - "Так как же ты, пащенок, смеешь так говорить: "словом перекинуться". Да тебя и словам то разным для того учили, чтобы ты ими не перекидывался, как игрушками, а вон им передал самые настоящие слова". Обиженно, как девушка на двусмысленный намек: - "Я не понимаю вас, товарищ". - "И понимать нечего. Слова настоящие нужны. А если твоих слов не понимают, то выкинь их - слова твои
дрянь". Вижу, что он от меня легонько отодвигается. Вот она сила словесности: лежа плечами пожал. Ведь из романов научился "плечами пожимать". И на нарах в недоумении пожал плечами". Живого места у них нет. "В футбол в гимназии играл?" - "Нет". - "Напрасно". - "Почему?" - Вижу в глазах детскую обиду и говорю: - "Милый мальчик". Совсем рассердился. Помню и я также обижался, когда мне говорили некстати "молодой человек". Какой он мальчик - он муж, мужчина ускоренного выпуска. - "Волконского читал?." Радостно: - "Это который Далькроз?.." - "Тот самый. Помните у него о его прадеде Раевском в бою при Дашковке?.." - Не помню. - "Напрасно!" "Почему?" - А потому, что это прямо вас касается. При Дашковке Раевский повел в бой четырнадцатилетнего сына. А через три года этот мальчишка в офицерском мундире был в Париже. Его в театр не хотели пустить, потому что в партер детям нельзя. А он ответил стихами: "Ie suis jeune, il est vrai, mais aux ames bien nees la valeur n'attend point le nombre des annees". И публика потребовала, чтобы его пустили в театр". - "Мне двадцать первый". - Значит, вы маменькин сынок, если в двадцать лет слюни распускаете. Что вы думаете, тогда не было вшей? Не было сифилиса? Ужаса не было? Женщин не ... до смерти? Все было. И было прекрасное". "Ничего прекрасного я не вижу". "Значит, вы рождены неладно. Плохо-ли то, что вы на митинге плакали?" - "Я не плакал". - "И то, что слез своих сам не заметил - разве это не прекрасно? И то, что тут лежите. Или это из трусости?" Глаза его загорелись. Наконец, он обиделся, как мужчина. - "Власти над ними не бойтесь". - "Я за тем сюда и пришел, а не попрощаться".
--------------
В городском сквере солдаты валяются на газоне. Почему же нет? В Англии это очень принято. Это только в крепостной России газон зеленое пятно для глаз. Зачем солдат распоясанный? Распущенность! Но позвольте: в цейхгаузе ни одной летней гимнастерки. Жарко. В баню не водят. Распоясаться - немножко продувает. И полегче. Если не будут водить в баню, начнется вторая революция. "Долой свободу и вшей" - будет ее лозунгом. И блохи. Сколько блох! - Я на бульваре видел вчера даму. Она сидела на скамье под солнцем, спустив с плеч белую кофточку. И подставила плечи солнцу. И грудь обнажена до половины. Плечи загорели: видно, она не в первый раз берет тут в общественном саду солнечную ванну. Распущенность? Нет. У ней может быть "верхушечный процесс в легких", а может ли она теперь поехать на курорт, в санаторию? Да все санатории
забиты паразитами войны, которые имеют возможность платить по тысяче рублей в месяц только за одни стены. Что-же, ей умирать? Да "начхать" и на ваши приличия. Жизнь дороже. Зачем солдаты шатаются по городу без дела? А можно ли без дела быть в казарме? Вот я сейчас без дела лежу на нарах, и по мне как по трупу ползают мухи. И от мух почернел потолок. Дайте солдату дело. Дайте.
--------------
До хрипоты доказывали в "Иско", что надо полки вывести из города, а то мы сопреем в казарме, как сопрели шинели на интендантском складе. Шерсть в могиле сто лет не тлеет, а тут сопрела в год, пропитанная потом и кровью. В лагери - ни за что. Надо оберегать революцию. Да ведь мы то и есть революция. Себя надо сберечь для революции. Ни за что. "Сначала упор", а потом "укрытие"!
--------------
Ходил за город. Хлеба уже сереют. Чекана кричит, словно кто серебряные рубли считает. Ни жаворонки, ни чекана не думают о том, кому будет принадлежать земля, по которой я иду. И стежка, поросшая кашкой и цепкой травой, не боится землемера с цепью, что он сдвинет стежку вправо или влево. И на новом месте она поростет той же травой и медом будет пахнуть. Таков же и мужик. Это не мужики волнуются о земельном вопросе. Мужик знает, что земля будет его, что бы ни решали в "искосовах" и даже в учредительном собрании. Будет небо, солнце, земля и вырастет колос. Это не деревня, а город спорит о земле. Помещики, в сущности, давно горожане, бегство началось задолго до 19 февраля и завершилось в 1905 г. То, что земельные собственники - горожане и дает силу революционным партиям. Собрали в казарму мужиков. Аграрный вопрос в городе решится, а не в деревне. Раз деревня захватила города, тем самым она и землей овладела. Большевики тоже напрасно за немедленный мир. Распустите деревню по домам - и от революционных партий только пух полетит. А мужику все равно. Земля от него никуда не уйдет. И от земли не уйдешь.
Пробовал "делиться" своими аграрными мечтаниями с Саватеевым. У него хуторок в Донской области. "Нет, говорит, не так. Партии около помещиков кормятся. Помещик трясется над землей. А какой-нибудь хлюст, который и родился то на шестом этаже. А он себя наяривает. Книжки пишет, и прокламации. А помещик в испуге, что у него землю отымут. Вот он и начинает того хлюста обрабатывать,
смягчать, чтобы не так "резко", да не "сразу", да хоть с "выкупом", да хоть в "личную собственность".
СОРНАЯ ТРАВА.
Можем ли мы положить оружие? Мирная ли мы нация? В нас единая душа живет - душа сорной травы. Наш хлеб ржаной - отец наш родной. Рожь ведь сорная трава, занесенная на дикий север с зерном благородной пшеницы. Пшеница вырождалась на северных полях, и постепенно вытеснила ее сорная трава полей Эдема - рожь. Хлеб на севере постепенно серел и стал черным. Тысячелетия шли. И так постепенно, что и старики не могли рассказать. Белый хлеб то мы знаем. Но сорное, ржаное, в каждой русской душе. Лев Толстой куст дикого татарника (чертополох) среди "мертвого" распаханного поля прославил... Мужицкое поле есть наш исторический компромисс: пусть с хлебом и куколь, и василек, и полынь, и лебеда - всякая божья трава. Мы сами дикая трава в мире. Нас топчут, косят, жгут. Но мы возьмем верх. Сорные травы, спросите хозяина, самые воинственные травы. Нужны ли нам заботы разумного хозяина? Мы и так зальем собой Европу... "Худую траву из поля вон". Вот о чем разговор: быть ли России в культурном поле или в залежь итти?
Еще раз, и в последний, вероятно, раз, мир спрашивает Россию: - "Война или мир?" Толстой поставил перед нами вопрос нынешней войны, а для себя лично не мог решить вопроса до предсмертного часа. Такие вопросы разрешаются поступками. И Россия сейчас в предсмертном раздумьи: мертвое поле культуры или запустение дикой свободы. Мы могли бы стать авангардом Азии: опрокинув Германию, прожечь ее насквозь и обратить Запад в поле, поросшее быльем. Пусть отдохнет изнасилованная земля. По чернобыльнику и через сто лет узнаешь, что тут было жилье. Копни землю: мусор, черепки... Вот беда: от культуры семена остаются в земле. В культуре есть та же неистребимая сила дикой травы. Венера Милосская - одно зернышко. Пролежало под спудом чуть не тысячу лет, а дали прорасти - как размножилась... В культуре нет полноты. Тут я не додумываю до конца. Я так же не доношу ложку разума до рта, как тот солдат в лазарете. Он из оскуделой деревни. Три поколения голодали. И я ведь русский человек, голодный умственно, не больше. А мой отец и дед - чем они, боже мой, питались!
5 июля. Россия - вольная помесь с татарщиной. На гранях России, для защиты могил - всегда полурусские, полутатары: то запорожцы, то донцы, то уральцы, забайкальцы. И кто бы ни кокетничал с исламом, пусть Вильгельм окутывает каску чалмой, - только мы в союзе кровном с исламом.
--------------
12 июля. Иду по Большой улице. Справа штаб, куда мне на собрание. Доктор Катунский (меньшевик) делает доклад о необходимости обороны. Слева городской собор - ударили ко всенощной. Еще издали (окна в штабе распахнуты) - всплески оживленных женских голосов, рукоплесканий. Затрезвонили. И вижу окна поспешно закрывают, сердито захлопывают. Эта варварская музыка колоколов мешает слушать. Мгновение - хотелось повернуть не направо, а налево к паперти собора. Прошел - прямо по улице, через старинные триумфальные ворота на вокзал. На вокзале сор, сутолока, грязные солдаты... Хочется убежать, умчаться. От себя не убежишь. И никуда не убежишь от страшного взора Медузы. Надо пойти ей навстречу и отрубить голову...
На доктора Катунского (похож на Христа, только с лысинкой) с восхищением смотрит не одна пара лучистых глаз. Он им представляется в военном его пафосе прямо Персеем. Я ему завидую. Не потому, что лучистые глаза. Завидно этой способности опьяняться от капли вина в стакане воды. Он и в самом деле переживает то, что - Персей, раз на него смотрит десяток Андромед. А мне нужна мозоль на ладони от рукоятки меча, которым рубить голову Медузы - жилистая, дьявол!
--------------
15 июля. Веселые дома прикрыли. Положение девушек стало невыносимым, а увеличить их штат нет никакой возможности. "Лучше на фронт уйдем." Хозяева домов собирались (образовали "искобар") и пришли к заключению, что товара нет в виду высоких цен на женский труд. Познер шутя: - "Это нарушение декларации прав солдата." Пророк запретил воинам пить вино, а гурии обещаны за победу. Запрещение вина с войной было в духе ислама. Сказалось азиатское. Если бы тогда же догадались повсюду истребить публичные дома. Проституция в главном - порождение казармы. Собирая и держа в мирное время людей в пору возмужания, правительства сами себя только через жертву женщин оберегали от ярости солдат. Поэтому и поощрялось. А во время войны надо было закрыть. И чудовищно было держать в городах столько людей. Здешние ... испытали
восстание, которое могло опрокинуться на все население. Целую улицу разгромили. Девушек взялись устроить дамы-патронессы. Их разжалобил доктор Гравировский, напечатав, что было в эти дни в домах. Баб из казарм вымели, чтобы никому не было завидно. У Коротина сорвали в его углу полог. Бедная, как она плакала, прощаясь! И пропала. Коротин ходит презлой и раза два намахивался "съездить" Тафтахуллина за то, что бак после обеда грязно вычищен.
--------------
...полк разгромил ночью летний сад "Аполло". Били мужчин. Певичек не тронули. Они подняли такой возбуждающий визг, что пришлось на солдат вызвать пожарную трубу для охлаждения. И тут солдаты правы: потушить красные фонари по всей земле. Восьмая рота вечером забрала винтовки и патроны и ушла из города. Шли и песни пели. Куда? Кончать войну? Да она еще только начинается, быть может. Тяжко, немыслимо тянуть. Нужен один только удар. То краткое сверхсильное напряжение, на что мы мастера. "Мри душа неделю - царствуй один день". Восьмую роту вернули. Ловить ездили с пулеметами. Оказывается они искали в имении контрреволюцию. Перепились, трех баб ... ... ... Пошли было дальше - куда глаза глядят.
--------------
Нет, они не чужды России и не подкупленные Германией. Не счастие революции, что они боятся руководиться одним разумом, а хотят из ложно толкуемого демократизма не только опираться на массы, проявляя их интегральную волю, но и "быть в духе народа". Считается со времен расцвета народничества, что русскому народу правда всего дороже. Вот революция и провозглашает справедливость во всем. А казарма за три года войны видела столько несправедливости, что уже не правды жаждет, а хочет в океане невероятной лжи и неправды найти опору, чтобы поступать тоже несправедливо. Око за око, зуб за зуб. Казарму, армию и страну три года грабили с наглой откровенностью, раздевали открыто. Открыто потому, что если молчала патриотствуя печать, то не молчала молва. Грабеж был виден и ощущаем каждым солдатом.
В казарменном сознании это изречение опрокинулось: довести несправедливость до последних степеней, так ее обобщить, что из всеобщего потока и разграбления как-нибудь быть может и правда выйдет. Недаром в день начала войны, молодые, только что произведенные офицеры пели с таким увлечением про Стеньку Разина. И
вообще это любимая песня русская последних лет... Вот и разграбляются постепенно цейхгаузы и интендантские склады. И уж теперь грабят не поставщики, работающие на оборону, а "искограбы", немедленно выделенные казармой, как только революция позволила каждому открыть свое лицо. Всенародное ополчение, значит и жуликов в нем столько, сколько полагается по статистике. Казарменное жулье и организовалось в "искограбы". Казарма грабит сама себя. Это безумно. Но что поделать, если только так можно поставить открыто правду, что стране уже нечем оплачивать военные цены, что нечем обогреть, накормить и одеть солдата. Мы еще можем это сделать, но какой ценой: всеобщим голодом и нищетой.
--------------
Пополнили армию арестованными городовыми, урядниками, жандармами, ворами, выпущенными из тюрем, назвали эту армию революционной и ведут ее в наступление.
И теперь опять: всех кадровых, что укрывались в тылу - на фронт Во имя справедливости. Ловят дезертиров и ими пополняют революционную армию... как будто в дезертирах армия-то и нуждается. Да разве это можно, - посылать в армию людей, явно лишенных государственной чести, носивших военный мундир в мирное время, а в начале войны попрятавшихся в тылу! Если попрятались дрянь. Разве эти духовные гермафродиты пойдут в бой?! Да в русской женщине в тысячу раз больше мужества, (чем в том отвратительном типе полумужчины, который, к сожалению, нередок среди русских в наше время): они и мундир то носили из-за его нарядности.
--------------
Казарме в утешение дают учителями георгиевских кавалеров. Учить поздно. И кавалеров мы видали! Никаким особым обаянием они казарму не обворожили. Опять забывают, что - народное ополчение, а не армия. А теперь революционное и даже, как думают, республиканское. Да! Армия в массе не дрогнула в момент переворота и потому есть основание ее считать такой. Но если существует революционно-республиканское ополчение в двенадцать миллионов человек, и все несут равные тяготы, то надо понять, что не отличий оно жаждет, и не справедливости, а распространения на всех несправедливости войны. А вы нам кавалеров даете.
--------------
Сизов ставит винтовку в пирамиду: - "Эх, жена, уж и надоела ты мне." До сего дня он и спал с винтовкой. Коротин подошел к пирамиде,
открыл затвор у сизовской винтовки: - "Что ж ты... ставишь ружье и затвор не открыл." - "Виноват, товарищ."
--------------
На нарах все больше народу. Одним митинги надоели, другие проигрались в конец, третьи больны от ханжи и любви. Четвертые просто "так" - казарма до смерти надоела...
--------------
В нашем ударном батальоне не будет героев. Все это, как и я, люди потрепанные жизнью и оглушенные войной. И главное: и казарма и война надоели до смерти. Дезертировать, - нет отваги. В дезертиры идут теперь люди с разбойничьей жилкой. Укрываться противно. Работать в казарме, что-нибудь для нее сделать невозможно. "Казарма" этой войны догнивает, и надо скорее ее очищать и обеззаразить. Это дело "хирургов". А я не хирург. Спасать революцию - глупо. Революция происходит и проходит. Погибнет старая Россия, в которой я жил и действовал - и от ее смерти возникнет в множественном сознании иная Россия. Что она иная, это я знаю. И надеюсь, что она мне казалась бы лучшей.
--------------
Война кончилась. Вижу намелочах. У нас думают, что массовую душу можно открыть голосованием на митинге. Мне больше говорит проходящий эшелон. Смотрите, как нагружены солдаты, какие они несут тяжелые мешки, вдобавок к сундучкам и казенным вещевым мешкам. Медно-красные сухие лица облиты лаком пота. Близки к солнечному удару. Но не расстаются - прут. Шагают с надрывной спешкой. И вон на панели отставший от эшелона солдат, слабосильный, небольшого роста. Он несет небольшой, но видно тяжелый сундучок: быть может домой в деревню - боевые патроны, добывать землю и волю... Он несет свой тяжкий груз перебежками. Побежит, побежит, задохнется и с грохотом не ставит, а почти кидает сундучок на панель. Передохнет, схватит срыву другой рукой и опять побежит, побежит. Ноги у него, как у малолетней девчонки, которую послали по воду с непосильным ведром... Куда они идут?.. Наверное по маршруту, точно указанному в приказе. А если так, то им ничего не стоит догадаться и бросить весь свой груз. Устанут и сделают. И того солдатика освободят. Разберут патроны на руки. Чем нести на себе груз - в любом месте добыть можно...
Жизнь спасли, а она брыкается, как пойманная "кобылка".
--------------
На нарах со мной рядом - новенький. Прапорщик Ефремов. Пришел на полковой митинг и со слезами (совсем мальчик) сорвал с себя погоны, кинул о земь: не желаю быть офицером, буду, говорит, с вами, товарищи, делить как брат с братом и горе и радости. - "Радости-то мало. Разве - мир!" Из задних рядов злорадно: - "Ага, защемили... барину". - "Что-ж, хлебни горячего до слез". - "А жалованье как-же?" - "И жалованья брать не будет". - "Дурак!" Вот этот дурак - буржуй и примазался ко мне. И на меня тень бросил. Лежим на нарах, говорим меж себя, а откуда-нибудь с полатей: - "Чего шепчетесь, буржуи". - "А ты, товарищ, ... ... ...".
Прапорщик ко мне потому обратился: - "Хотя вы, по внешности судя, и купец, но повидимому - человек более или менее интеллигентный. Хоть словом перекинуться". И, дивное дело, - он меня этими словами, как мальчика задел, и я тотчас ему с задором стал свою "интеллигентность" показывать. "Гимназию кончил?" - "Да!" - "Из студенческой роты?" - "Да". - "Школу прапорщиков кончил". - "Ну?" - "Так как же ты, пащенок, смеешь так говорить: "словом перекинуться". Да тебя и словам то разным для того учили, чтобы ты ими не перекидывался, как игрушками, а вон им передал самые настоящие слова". Обиженно, как девушка на двусмысленный намек: - "Я не понимаю вас, товарищ". - "И понимать нечего. Слова настоящие нужны. А если твоих слов не понимают, то выкинь их - слова твои
дрянь". Вижу, что он от меня легонько отодвигается. Вот она сила словесности: лежа плечами пожал. Ведь из романов научился "плечами пожимать". И на нарах в недоумении пожал плечами". Живого места у них нет. "В футбол в гимназии играл?" - "Нет". - "Напрасно". - "Почему?" - Вижу в глазах детскую обиду и говорю: - "Милый мальчик". Совсем рассердился. Помню и я также обижался, когда мне говорили некстати "молодой человек". Какой он мальчик - он муж, мужчина ускоренного выпуска. - "Волконского читал?." Радостно: - "Это который Далькроз?.." - "Тот самый. Помните у него о его прадеде Раевском в бою при Дашковке?.." - Не помню. - "Напрасно!" "Почему?" - А потому, что это прямо вас касается. При Дашковке Раевский повел в бой четырнадцатилетнего сына. А через три года этот мальчишка в офицерском мундире был в Париже. Его в театр не хотели пустить, потому что в партер детям нельзя. А он ответил стихами: "Ie suis jeune, il est vrai, mais aux ames bien nees la valeur n'attend point le nombre des annees". И публика потребовала, чтобы его пустили в театр". - "Мне двадцать первый". - Значит, вы маменькин сынок, если в двадцать лет слюни распускаете. Что вы думаете, тогда не было вшей? Не было сифилиса? Ужаса не было? Женщин не ... до смерти? Все было. И было прекрасное". "Ничего прекрасного я не вижу". "Значит, вы рождены неладно. Плохо-ли то, что вы на митинге плакали?" - "Я не плакал". - "И то, что слез своих сам не заметил - разве это не прекрасно? И то, что тут лежите. Или это из трусости?" Глаза его загорелись. Наконец, он обиделся, как мужчина. - "Власти над ними не бойтесь". - "Я за тем сюда и пришел, а не попрощаться".
--------------
В городском сквере солдаты валяются на газоне. Почему же нет? В Англии это очень принято. Это только в крепостной России газон зеленое пятно для глаз. Зачем солдат распоясанный? Распущенность! Но позвольте: в цейхгаузе ни одной летней гимнастерки. Жарко. В баню не водят. Распоясаться - немножко продувает. И полегче. Если не будут водить в баню, начнется вторая революция. "Долой свободу и вшей" - будет ее лозунгом. И блохи. Сколько блох! - Я на бульваре видел вчера даму. Она сидела на скамье под солнцем, спустив с плеч белую кофточку. И подставила плечи солнцу. И грудь обнажена до половины. Плечи загорели: видно, она не в первый раз берет тут в общественном саду солнечную ванну. Распущенность? Нет. У ней может быть "верхушечный процесс в легких", а может ли она теперь поехать на курорт, в санаторию? Да все санатории
забиты паразитами войны, которые имеют возможность платить по тысяче рублей в месяц только за одни стены. Что-же, ей умирать? Да "начхать" и на ваши приличия. Жизнь дороже. Зачем солдаты шатаются по городу без дела? А можно ли без дела быть в казарме? Вот я сейчас без дела лежу на нарах, и по мне как по трупу ползают мухи. И от мух почернел потолок. Дайте солдату дело. Дайте.
--------------
До хрипоты доказывали в "Иско", что надо полки вывести из города, а то мы сопреем в казарме, как сопрели шинели на интендантском складе. Шерсть в могиле сто лет не тлеет, а тут сопрела в год, пропитанная потом и кровью. В лагери - ни за что. Надо оберегать революцию. Да ведь мы то и есть революция. Себя надо сберечь для революции. Ни за что. "Сначала упор", а потом "укрытие"!
--------------
Ходил за город. Хлеба уже сереют. Чекана кричит, словно кто серебряные рубли считает. Ни жаворонки, ни чекана не думают о том, кому будет принадлежать земля, по которой я иду. И стежка, поросшая кашкой и цепкой травой, не боится землемера с цепью, что он сдвинет стежку вправо или влево. И на новом месте она поростет той же травой и медом будет пахнуть. Таков же и мужик. Это не мужики волнуются о земельном вопросе. Мужик знает, что земля будет его, что бы ни решали в "искосовах" и даже в учредительном собрании. Будет небо, солнце, земля и вырастет колос. Это не деревня, а город спорит о земле. Помещики, в сущности, давно горожане, бегство началось задолго до 19 февраля и завершилось в 1905 г. То, что земельные собственники - горожане и дает силу революционным партиям. Собрали в казарму мужиков. Аграрный вопрос в городе решится, а не в деревне. Раз деревня захватила города, тем самым она и землей овладела. Большевики тоже напрасно за немедленный мир. Распустите деревню по домам - и от революционных партий только пух полетит. А мужику все равно. Земля от него никуда не уйдет. И от земли не уйдешь.
Пробовал "делиться" своими аграрными мечтаниями с Саватеевым. У него хуторок в Донской области. "Нет, говорит, не так. Партии около помещиков кормятся. Помещик трясется над землей. А какой-нибудь хлюст, который и родился то на шестом этаже. А он себя наяривает. Книжки пишет, и прокламации. А помещик в испуге, что у него землю отымут. Вот он и начинает того хлюста обрабатывать,
смягчать, чтобы не так "резко", да не "сразу", да хоть с "выкупом", да хоть в "личную собственность".
СОРНАЯ ТРАВА.
Можем ли мы положить оружие? Мирная ли мы нация? В нас единая душа живет - душа сорной травы. Наш хлеб ржаной - отец наш родной. Рожь ведь сорная трава, занесенная на дикий север с зерном благородной пшеницы. Пшеница вырождалась на северных полях, и постепенно вытеснила ее сорная трава полей Эдема - рожь. Хлеб на севере постепенно серел и стал черным. Тысячелетия шли. И так постепенно, что и старики не могли рассказать. Белый хлеб то мы знаем. Но сорное, ржаное, в каждой русской душе. Лев Толстой куст дикого татарника (чертополох) среди "мертвого" распаханного поля прославил... Мужицкое поле есть наш исторический компромисс: пусть с хлебом и куколь, и василек, и полынь, и лебеда - всякая божья трава. Мы сами дикая трава в мире. Нас топчут, косят, жгут. Но мы возьмем верх. Сорные травы, спросите хозяина, самые воинственные травы. Нужны ли нам заботы разумного хозяина? Мы и так зальем собой Европу... "Худую траву из поля вон". Вот о чем разговор: быть ли России в культурном поле или в залежь итти?
Еще раз, и в последний, вероятно, раз, мир спрашивает Россию: - "Война или мир?" Толстой поставил перед нами вопрос нынешней войны, а для себя лично не мог решить вопроса до предсмертного часа. Такие вопросы разрешаются поступками. И Россия сейчас в предсмертном раздумьи: мертвое поле культуры или запустение дикой свободы. Мы могли бы стать авангардом Азии: опрокинув Германию, прожечь ее насквозь и обратить Запад в поле, поросшее быльем. Пусть отдохнет изнасилованная земля. По чернобыльнику и через сто лет узнаешь, что тут было жилье. Копни землю: мусор, черепки... Вот беда: от культуры семена остаются в земле. В культуре есть та же неистребимая сила дикой травы. Венера Милосская - одно зернышко. Пролежало под спудом чуть не тысячу лет, а дали прорасти - как размножилась... В культуре нет полноты. Тут я не додумываю до конца. Я так же не доношу ложку разума до рта, как тот солдат в лазарете. Он из оскуделой деревни. Три поколения голодали. И я ведь русский человек, голодный умственно, не больше. А мой отец и дед - чем они, боже мой, питались!
5 июля. Россия - вольная помесь с татарщиной. На гранях России, для защиты могил - всегда полурусские, полутатары: то запорожцы, то донцы, то уральцы, забайкальцы. И кто бы ни кокетничал с исламом, пусть Вильгельм окутывает каску чалмой, - только мы в союзе кровном с исламом.
--------------
12 июля. Иду по Большой улице. Справа штаб, куда мне на собрание. Доктор Катунский (меньшевик) делает доклад о необходимости обороны. Слева городской собор - ударили ко всенощной. Еще издали (окна в штабе распахнуты) - всплески оживленных женских голосов, рукоплесканий. Затрезвонили. И вижу окна поспешно закрывают, сердито захлопывают. Эта варварская музыка колоколов мешает слушать. Мгновение - хотелось повернуть не направо, а налево к паперти собора. Прошел - прямо по улице, через старинные триумфальные ворота на вокзал. На вокзале сор, сутолока, грязные солдаты... Хочется убежать, умчаться. От себя не убежишь. И никуда не убежишь от страшного взора Медузы. Надо пойти ей навстречу и отрубить голову...
На доктора Катунского (похож на Христа, только с лысинкой) с восхищением смотрит не одна пара лучистых глаз. Он им представляется в военном его пафосе прямо Персеем. Я ему завидую. Не потому, что лучистые глаза. Завидно этой способности опьяняться от капли вина в стакане воды. Он и в самом деле переживает то, что - Персей, раз на него смотрит десяток Андромед. А мне нужна мозоль на ладони от рукоятки меча, которым рубить голову Медузы - жилистая, дьявол!
--------------
15 июля. Веселые дома прикрыли. Положение девушек стало невыносимым, а увеличить их штат нет никакой возможности. "Лучше на фронт уйдем." Хозяева домов собирались (образовали "искобар") и пришли к заключению, что товара нет в виду высоких цен на женский труд. Познер шутя: - "Это нарушение декларации прав солдата." Пророк запретил воинам пить вино, а гурии обещаны за победу. Запрещение вина с войной было в духе ислама. Сказалось азиатское. Если бы тогда же догадались повсюду истребить публичные дома. Проституция в главном - порождение казармы. Собирая и держа в мирное время людей в пору возмужания, правительства сами себя только через жертву женщин оберегали от ярости солдат. Поэтому и поощрялось. А во время войны надо было закрыть. И чудовищно было держать в городах столько людей. Здешние ... испытали
восстание, которое могло опрокинуться на все население. Целую улицу разгромили. Девушек взялись устроить дамы-патронессы. Их разжалобил доктор Гравировский, напечатав, что было в эти дни в домах. Баб из казарм вымели, чтобы никому не было завидно. У Коротина сорвали в его углу полог. Бедная, как она плакала, прощаясь! И пропала. Коротин ходит презлой и раза два намахивался "съездить" Тафтахуллина за то, что бак после обеда грязно вычищен.
--------------
...полк разгромил ночью летний сад "Аполло". Били мужчин. Певичек не тронули. Они подняли такой возбуждающий визг, что пришлось на солдат вызвать пожарную трубу для охлаждения. И тут солдаты правы: потушить красные фонари по всей земле. Восьмая рота вечером забрала винтовки и патроны и ушла из города. Шли и песни пели. Куда? Кончать войну? Да она еще только начинается, быть может. Тяжко, немыслимо тянуть. Нужен один только удар. То краткое сверхсильное напряжение, на что мы мастера. "Мри душа неделю - царствуй один день". Восьмую роту вернули. Ловить ездили с пулеметами. Оказывается они искали в имении контрреволюцию. Перепились, трех баб ... ... ... Пошли было дальше - куда глаза глядят.
--------------
Нет, они не чужды России и не подкупленные Германией. Не счастие революции, что они боятся руководиться одним разумом, а хотят из ложно толкуемого демократизма не только опираться на массы, проявляя их интегральную волю, но и "быть в духе народа". Считается со времен расцвета народничества, что русскому народу правда всего дороже. Вот революция и провозглашает справедливость во всем. А казарма за три года войны видела столько несправедливости, что уже не правды жаждет, а хочет в океане невероятной лжи и неправды найти опору, чтобы поступать тоже несправедливо. Око за око, зуб за зуб. Казарму, армию и страну три года грабили с наглой откровенностью, раздевали открыто. Открыто потому, что если молчала патриотствуя печать, то не молчала молва. Грабеж был виден и ощущаем каждым солдатом.
В казарменном сознании это изречение опрокинулось: довести несправедливость до последних степеней, так ее обобщить, что из всеобщего потока и разграбления как-нибудь быть может и правда выйдет. Недаром в день начала войны, молодые, только что произведенные офицеры пели с таким увлечением про Стеньку Разина. И
вообще это любимая песня русская последних лет... Вот и разграбляются постепенно цейхгаузы и интендантские склады. И уж теперь грабят не поставщики, работающие на оборону, а "искограбы", немедленно выделенные казармой, как только революция позволила каждому открыть свое лицо. Всенародное ополчение, значит и жуликов в нем столько, сколько полагается по статистике. Казарменное жулье и организовалось в "искограбы". Казарма грабит сама себя. Это безумно. Но что поделать, если только так можно поставить открыто правду, что стране уже нечем оплачивать военные цены, что нечем обогреть, накормить и одеть солдата. Мы еще можем это сделать, но какой ценой: всеобщим голодом и нищетой.
--------------
Пополнили армию арестованными городовыми, урядниками, жандармами, ворами, выпущенными из тюрем, назвали эту армию революционной и ведут ее в наступление.
И теперь опять: всех кадровых, что укрывались в тылу - на фронт Во имя справедливости. Ловят дезертиров и ими пополняют революционную армию... как будто в дезертирах армия-то и нуждается. Да разве это можно, - посылать в армию людей, явно лишенных государственной чести, носивших военный мундир в мирное время, а в начале войны попрятавшихся в тылу! Если попрятались дрянь. Разве эти духовные гермафродиты пойдут в бой?! Да в русской женщине в тысячу раз больше мужества, (чем в том отвратительном типе полумужчины, который, к сожалению, нередок среди русских в наше время): они и мундир то носили из-за его нарядности.
--------------
Казарме в утешение дают учителями георгиевских кавалеров. Учить поздно. И кавалеров мы видали! Никаким особым обаянием они казарму не обворожили. Опять забывают, что - народное ополчение, а не армия. А теперь революционное и даже, как думают, республиканское. Да! Армия в массе не дрогнула в момент переворота и потому есть основание ее считать такой. Но если существует революционно-республиканское ополчение в двенадцать миллионов человек, и все несут равные тяготы, то надо понять, что не отличий оно жаждет, и не справедливости, а распространения на всех несправедливости войны. А вы нам кавалеров даете.
--------------
Сизов ставит винтовку в пирамиду: - "Эх, жена, уж и надоела ты мне." До сего дня он и спал с винтовкой. Коротин подошел к пирамиде,
открыл затвор у сизовской винтовки: - "Что ж ты... ставишь ружье и затвор не открыл." - "Виноват, товарищ."
--------------
На нарах все больше народу. Одним митинги надоели, другие проигрались в конец, третьи больны от ханжи и любви. Четвертые просто "так" - казарма до смерти надоела...
--------------
В нашем ударном батальоне не будет героев. Все это, как и я, люди потрепанные жизнью и оглушенные войной. И главное: и казарма и война надоели до смерти. Дезертировать, - нет отваги. В дезертиры идут теперь люди с разбойничьей жилкой. Укрываться противно. Работать в казарме, что-нибудь для нее сделать невозможно. "Казарма" этой войны догнивает, и надо скорее ее очищать и обеззаразить. Это дело "хирургов". А я не хирург. Спасать революцию - глупо. Революция происходит и проходит. Погибнет старая Россия, в которой я жил и действовал - и от ее смерти возникнет в множественном сознании иная Россия. Что она иная, это я знаю. И надеюсь, что она мне казалась бы лучшей.
--------------
Война кончилась. Вижу намелочах. У нас думают, что массовую душу можно открыть голосованием на митинге. Мне больше говорит проходящий эшелон. Смотрите, как нагружены солдаты, какие они несут тяжелые мешки, вдобавок к сундучкам и казенным вещевым мешкам. Медно-красные сухие лица облиты лаком пота. Близки к солнечному удару. Но не расстаются - прут. Шагают с надрывной спешкой. И вон на панели отставший от эшелона солдат, слабосильный, небольшого роста. Он несет небольшой, но видно тяжелый сундучок: быть может домой в деревню - боевые патроны, добывать землю и волю... Он несет свой тяжкий груз перебежками. Побежит, побежит, задохнется и с грохотом не ставит, а почти кидает сундучок на панель. Передохнет, схватит срыву другой рукой и опять побежит, побежит. Ноги у него, как у малолетней девчонки, которую послали по воду с непосильным ведром... Куда они идут?.. Наверное по маршруту, точно указанному в приказе. А если так, то им ничего не стоит догадаться и бросить весь свой груз. Устанут и сделают. И того солдатика освободят. Разберут патроны на руки. Чем нести на себе груз - в любом месте добыть можно...