Григорий Ширман. Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Не лань, не заяц, не волчица,
А лошадь дикая земли.
 
 
Гремят ученые, толкуют,
Из толстой кожи лезут вон,
Чтоб сбрую выкроить такую,
Чтоб жизнь на самом деле в сон.
 
 
И вот ученье уж готово,
Как золотой хомут толпе.
Но не поймать коня златого,
И жизнь возможно только петь.
 

«Весна лазурь открыла настежь…»

 
Весна лазурь открыла настежь
И солнцем свесилась на нас.
Завеса век, ты снова застишь,
И тяжелеют крылья глаз.
 
 
Взглянуть в эфир великолепный,
Взглянуть на голую весну.
Пусть буду солью, пусть ослепну,
Но я взлечу и я взгляну.
 
 
Войду в святейшие хоромы,
К весталкам томным заберусь,
За то, что плащ широкогромый
Метельная дала мне Русь.
 

«По лестнице, по шпалам строк…»

 
По лестнице, по шпалам строк
Шагами рук плетусь. Руками.
Одна виска хватает камень.
Другая – в локоны восторг…
 
 
Не голова, а головня.
А печь вселенная вот эта.
Углей безумия возня
В глазницах каменных поэта.
 
 
Скульптор незрячий был. Из воску
Зарю, и осень, и меня…
А воздух лишь из алюминия,
И крылья просит, и тоску…
 

«Мы куда-то спешим и не знаем куда…»

 
Мы куда-то спешим и не знаем куда.
Средь созвездий наш путь, и кривой, и кратчайший.
Но струями лучей истекает звезда,
Как вино золотое из треснувшей чаши.
 
 
Разобрать северянам прохладным нельзя
Этих струй, этих желтых восточных извилин.
Эго змейки вопросов, по травам скользя,
Нас кусают морозом, и пух наш бессилен.
 
 
И мы греться летим от звезды ко звезде,
Вышину паутиной стянув гороскопной.
И мы пряные жертвы сжигаем везде,
И мы страстно бичуем душистые копны.
 
 
И насилуем землю железным плугом,
И роняем сухое холодное семя…
Как эдипы, мы с матерью нашей живем,
И она, распаленная, распята всеми.
 
 
И в эфирную бездну с утеса веков
Она кинулась с нами, как лань со стрелами.
И мы тонем в заре, и в наш синий альков
Поцелуи воздушные – звездное пламя.
 
 
Надуваем планеты мы смехом своим,
А они, нас поняв, надувают нас тоже.
Мы граненые звезды, – смеясь, говорим, —
Среди звезд и планеты на звезды похожи.
 
 
Выпрямляем руками извилины все.
Трубы фабрик, как иглы, как рельсы, как струны…
Жертвы песен мы режем… На лунной косе
Оставляем мы ржавчину кровушки юной.
 

«Воздушный хлеб листы жуют…»

 
Воздушный хлеб листы жуют,
Их кормит ветер у оград.
Сейчас он сам листву бесстыжую
На площадь вывел и – назад.
 
 
У храмов запертых, у булочных
Христом он молит. Ох, Христом.
И был он с ним в саду полуночи
И вызубрил навеки стон.
О, ветр, не буду ждать, пока мне
Ты стукнешь костью по плечу.
Хочу будить я в мире камни,
Я ветру всё отдать хочу.
 

«Ужель умру я на вершине…»

 
Ужель умру я на вершине,
И не сойду с вершины я?
И синим вечером застынет
Душа безумная моя?
 
 
И синий-синий труп вечерний
Снегами вьюги загрызут.
И ни листочка сонной черни
Не шелохнется там внизу.
 
 
И не приснится никому там
Цветок вершин – рододендрон,
Который зорями закутан
И кровью вечности зажжен.
 

«Я ищу златое слово…»

 
Я ищу златое слово.
Тын зари острей лучи.
На лбу вечера родного
Прыщик звездочки вскочил.
 
 
Обернусь слепым прохожим.
Змей дорог я приучу
Целовать мне пылью рожу,
Ветром припадать к плечу.
 
 
Солнцу покажу сурово
Кулаки плодов в саду.
Я ищу златое слово,
Я ищу, и я найду.
 

«Огонь огнем огонь изранил…»

 
Огонь огнем огонь изранил,
Из раны той поэт возник.
И счесть нельзя у сердца граней,
И глаз не счесть, я многолик.
 
 
И звуки ловит волос каждый,
На черном гребне молний треск.
И жить, быть может, не однажды
И проливать восторг окрест.
 
 
И бродит ножками мурашек
Творенья ледяная дрожь,
И желтый труп заката страшен,
И тела нет, а сердце сплошь.
 
 
И беспощаден сумрак синий
И нежно гладит топором.
И звезд следы песком пустыни
Метет рассвета нежный гром.
 

«Под ветер, целующий сажу…»

 
Под ветер, целующий сажу,
Под вьюгу в вершинах мансард
Художники радугой вяжут
Искусства раскидистый сад.
 
 
Под корень копают глазами,
Хватают за шеи ветвей.
Мазками последними замер
Творенья лихой соловей.
 
 
А ногти и лысины с лаком
Дымят в магазинах внизу.
Мир золотом вещи оплакал,
Но мастер шлифует слезу.
 

«На виселицах фонарей…»

 
На виселицах фонарей
Огни задрыгают… Бодрей
С упругою, как ветер, страстью
Натянет лунный лук мой вечер
Над приготовившимся к счастью
Упругим полом человечьим.
 
 
Белки забегают, поищут,
Зрачки залают злей и звонче
На обнаженный рай пророка…
А там к закатному побоищу,
Крестясь созвездьями широко,
С благословеньем духовенство ночи.
 

«Не на белых слонах чистой крови…»

 
Не на белых слонах чистой крови,
Не на черных китах над водой,
Мир дрожит на лазурной корове,
На корове Корана святой.
 
 
Стал быком он, конечно, при этом…
Как арена пустыни – тоска.
Буду я матадором, поэтом,
Шпагой песни вопьюся в быка.
 

«Надоели нам цветы…»

 
Надоели нам цветы.
Не дождемся ждем плодов все.
Перед жатвой красоты
Не желаем видеть вовсе.
 
 
И приходит осень в сад,
Декольте листвы – плодами.
Тихо астрами он рад
Ей, своей прекрасной даме.
 
 
А она спаленных жниц
Там в затонах васильковых
Заставляет падать ниц,
Как перед луной в альковах.
 
 
И, когда мы о косе
Запоем в снопах, в постели, —
Узнаем мы, что мы все
Не плодов – цветов хотели…
 

«На солнце языки всегда…»

 
На солнце языки всегда,
Всегда руками дирижера…
Земля, до рвоты лавой скоро
Валяй симфонию труда!..
 
 
Волнами звуков по струнам
Пляшите, мускулы, по нервам.
И стало мясо сладко нам
С тех пор, как звук железом прерван.
 
 
Как уши, разверзайтесь, рты,
Глотайте звуки, что застыли.
А устриц скользких, как мечты, —
Живьем – под смех и звон бутылей.
 

«Гребите жабрами, барахтайтесь…»

 
Гребите жабрами, барахтайтесь
В утробе времени, миры…
О, ночь, в твоем мягчайшем бархате
Поэта жесткие дары.
 
 
Сухими ветками протянута
Строфа последняя, быть может…
И та единая моя – не та,
Прекраснейшая в мире ложь.
 
 
Восходов и закатов клочья
Теперь листы. Я в них влюблен.
Цепами ветра обмолочен
В Сокольниках последний клен.
 

«Упадок, возрожденье снова…»

 
Упадок, возрожденье снова
И вновь упадок золотой.
Как метеор катится слово,
И дышит радуга бедой.
 
 
На клумбах ярусов, балконов
Голов качаются цветы.
И лишь тиха в партере сонном,
Трава некошеная, ты.
 
 
И новь вчерашняя сегодня,
Как лошадь старая, дряхла.
И вновь смеется жизни сводня,
И десны золотые – мгла.
 
 
И в час, когда мне муза светит,
Уж чует острое перо,
Что где-то на дворе там ветер
Орет во всю гортань: старо.
А вы там – не в священном трепете, —
Шумите на дорогах всех,
До рукопашной ссорьтесь, требуйте,
За то, что жизнь – борьба и смех.
 

«Как одеяло над Москвою…»

 
Как одеяло над Москвою
Звездами стеганная синь.
И ржавые трамваи воют.
И ветерок в ушах басит.
 
 
И переулок злей и глуше,
Зарылся в сумраке сыром.
И в пасти желтые пивушек
Глотками падает народ.
 
 
И скрипкой стройной и лукавой
Раздавленная ночь визжит.
А где-то падает на травы
Роса с Микуловой вожжи.
 
 
И где-то в том же белом свете
Сошник луны в кустах увяз.
И Селяниновичем ветер
Его вытаскивает враз.
 

«Куда твои мне струны спрятать…»

 
Куда твои мне струны спрятать,
Какой укрыть, убить фатой?
Рыдает в гимне юном святость
Греха слезою золотой.
 
 
Не я последний и не первый
Хочу забыть, порвать, уйти…
Но ты для струн живые нервы
Взяла вот здесь, в моей груди.
 
 
И что же делать, поневоле
Я на решетке струн пою.
И всюду синь, заря и поле,
И ветер всем про грусть свою…
 

«Есть черные слепцы глухие…»

 
Есть черные слепцы глухие,
Не чующие клекот слов.
И не для них поет стихия,
И сумрак звездный им не нов.
 
 
Как рыб, пестреющие тряпки
На берегах удят витрин.
И ни одним созвездьем зябким
Их не стегнет палач зари.
 
 
И вечный, вечно непроглядный
Сосет их веки черный яд.
И не для них миров гирлянды
В колоннах синей мглы горят.
 
 
Их ненавидеть, – слишком это
И благородно, и не то.
Есть меч иной в очах поэта.
Из отвращенья вылит он.
 

«В мыле снега конь земной…»

 
В мыле снега конь земной.
День гусаром слез у рощи.
Трубку-месяц он звездой
Раскурил и брови сморщил.
 
 
Это я к тебе приехал,
Расфуфыренная мгла,
Чтоб звездами капли смеха
Ты в зрачки мои влила.
 
 
Конь мой фыркает метелью,
Ржет столбами всех дорог..
Дай безумие веселью,
Замети ухабы строк.
 

«Огонь, как женщин, струны трогал…»

 
Огонь, как женщин, струны трогал.
И в девственных степях прелюдий
Жирафами столетий – дым.
И с Мефистофелем и с богом
Писали договоры люди
Чернилом крови золотым.
 
 
В глубоком сердце, как в подвале,
Вино седело и струю —
Сквозь пробку черепа зловеще.
И дух – за молодость вторую,
И первородство продавали
За красные живые щи.
 
 
Как меч в ножны, в веках соитье.
И кровь по лезвию стекала,
Иная, белая, слюна
Того огня, что хмель похитил
Хлопушкой звучного бокала
В стекле небесного окна.
 

«Бродит шагами большими…»

 
Бродит шагами большими,
Кружит, и гонит, и бьет…
Ветер с листвою – шимми,
Ветер с листвою – фокстрот.
 
 
Ночку трясет, как осину.
Звезды листвою в траву…
Вот, когда песню я выну,
Бурею слов зареву.
 
 
Лезвие строчек негладко,
Полон зазубрин металл.
Если засел под лопаткой,
Значит, пиши, что пропал.
 
 
Ходит шагами большими,
Гонит закаты и строг…
Ветер с листвою – шимми,
Ветер с листвою – фокстрот.
 

«Машинам не нужен ты боле…»

 
Машинам не нужен ты боле,
Столетия мучил и ныл.
Уж звезды – длиннейшие роли
Без будки суфлерской луны.
 
 
И любят быстрей, экономней…
В смолистые щели спешат.
А то, эту музыку помнишь, —
Про тело забыла душа.
 
 
Один лишь не хочет сдаваться,
Безумец упрямый один.
Поэтом зовут его вкратце
Подробнее – свиток в груди.
 

«Ее, быть может, из Нью-Йорка…»

 
Ее, быть может, из Нью-Йорка
Везли в Москву 15 дней.
Дымя паршивою махоркой,
Задумывался князь над ней.
 
 
В застенках фабрики бумажной
В чанах с горючей кислотой
Ее ласкали не однажды
Горючей лаской трудовой
 
 
И вот бескровною страницей
Распята на столе моем.
И за строкой строка садится
Голодным черным вороньем.
 
 
Шакалом ветер там на крыше…
Влюбился в мертвую трубу.
И на добычу месяц вышел,
Как птица смерти – марабу.
 

«Вскипают сумерки, и кружит…»

 
Вскипают сумерки, и кружит.
В сосудах улиц снег бурлит.
Вздымает крышку… Там снаружи
Зари холодный сердолик
 
 
Дома в очках зажженных окон,
Вращают желтые белки.
Желудок комнаты жестоко
Варит кислятину тоски.
 
 
Ты – клавиши бульваров… Кто ты?
На снеговых пюпитрах крыш
Ты перелистываешь ноты,
На чем попало струны злишь.
 
 
Ты черной молнией заставишь,
А не строкою петь тот гром,
Когда страниц белейших клавиш
Коснусь я в эту ночь пером.
 

«На череп Африки, на череп…»

 
На череп Африки, на череп
Европа лапой золотой.
Мадонны, тайные вечери
Хранятся нежно в лапе той.
 
 
И караванами миражи
В мозги песков издалека.
И Клеопатрою лебяжьей
В горбах молчания река.
 
 
И люди черные, как копоть,
Все ночи корчатся в мечте
О снежных женщинах Европы,
О снежном сахаре их тел…
 

«Все, чьи яблоки глаз созрели…»

 
Все, чьи яблоки глаз созрели
В красном саду человечьем,
Все, чьи раковины ушей
На звездный песок в этот вечер,
Всё до млечных ожерелий
Из бездн несгораемых вынувший…
 
 
С гор золотых заката
В дол закопченный сойдемте.
Тянет ночь папиросу-луну.
Звезды нюхают яд синеватый.
Хлеба строф нарежем ломти
И в площади, что город протянул.
 
 
Улицы-руки устали давно уж,
Пахнут, как потом, бензином.
Голод витрины с клыками разинул.
Мы толпу хлебом строф до блаженства.
В рукаве тротуара, как нож,
Снег тела женственного…
 

«Как тога желтая Пилата…»

 
Как тога желтая Пилата,
Замаслен истиной закат.
Сказки, скажи, какая плата
В твой тихий безнадежный ад?
 
 
Пусть мир на мастера клевещет,
Пусть жарко молится тайком.
Огонь прилизан гладко к вещи
И желтым выпрыгнет хорьком.
 
 
И формы все он передушит,
Как желтых пухленьких цыплят.
И новые вольются души,
Иные раны заболят.
 
 
И гром земных лабораторий
В мильоны миллионов вольт.
Шекспира на ином просторе
Иной увидит Мейерхольд.
 

«В край далекий, дан который…»

 
В край далекий, дан который
Человеку на земле.
Я иду, тащу просторы,
И в снегу страниц мой след.
 
 
Я не знаю, чем отмечу
Каждый шаг мой, каждый стих.
Может, солнце мне навстречу
На ходулях золотых.
 
 
Может, снимет полнолунье
Свой цилиндр и, кривясь,
Мелкой звездочкою плюнет
В фиолетовую грязь.
 
 
Я ж иду, иду сегодня
Как вчера, третьего дня,
В край, что лед на солнце поднял,
В край, что там внутри меня.
 

«Столетий плыли корабли…»

 
Столетий плыли корабли,
Земли пахали сон глубокий,
И терном песен обросли
Поэтов каменные щеки.
 
 
Ловили слезы, звезды все
Зрачками жадными глотали.
И урожаем синей стали
Иных миров взошел посев.
 
 
И звон не молкнет ни на час,
Стального слова звон жестокий.
И вьются, громами стучась
О скалы туч, златые токи.
 

«Ты тянешь в топкий снег тетради…»

 
Ты тянешь в топкий снег тетради,
Твой зов, и ласков он, и строг.
Ладонью знойной череп гладит
И гонит кровь по жилам строк.
 
 
То стаей волчьей загорится,
Зрачками с отраженьем звезд,
Иль то серебреников тридцать,
Столетьям отданные в рост.
 
 
И воет млечный в небе черном,
И на земле метелей вой.
Слова – ветвящиеся зерна
Той песни мира бредовой.
 

«Земля, ты готовишь постель нам…»

 
Земля, ты готовишь постель нам,
Покрышку кует тишина…
В прыжке изогнулась смертельном
Наездницей тонкой луна.
 
 
Для звезд безопасною сеткой
Качается млечный гамак.
И звезды глотает нередко
Голодный поэт или маг.
 
 
Луною накурено густо.
Заждался и город, и весь…
Приди с головой Заратустры,
Топор золотой свой повесь.
 

«К созвездью Лиры, к Андромеде…»

 
К созвездью Лиры, к Андромеде,
К созвездью Геркулеса – мы.
С оркестрами закатной меди,
С ковригами и солью тьмы.
 
 
Есть там заоблачная Персия…
Клубится млечный там кальян,
Из радия там вьется песня,
Строфа из звездного колья.
 
 
Туда, туда гребем, быть может,
Туда летим наверняка…
Длинней и звонче всех гармошек
Разверзлась млечная река.
 

«Мне счастья иного не надо…»

 
Мне счастья иного не надо
Средь жизней и жизненных бед.
Как мать ребенку рада,
Так рад строке поэт.
 
 
Тропа, что змея золотая,
А ветер, как пес, у ворот.
Заря стеной Китая
Мне мудрость стережет.
 
 
Есть в мире безумная прелесть:
Терять, без возврата терять…
В боях леса разделись,
Сдались за ратью рать.
 

«Я знал, что буду я отвержен…»

 
Я знал, что буду я отвержен,
Что к черту буду послан я,
И стал от пламени я тверже
И сел быстрее на коня.
 
 
Лети, лети, мой конь крылатый,
Снопами пламени храпи.
Не кожа ли на мне, как латы?
Не терем ли заря в степи?
 
 
Туда, туда за алым тыном,
Внеси меня в тот яркий дом,
Чтоб сердце сжечь в хмелю пустынном
И, как пустыня, золотом.
 

«Вином зари клубится вечер…»

 
Вином зари клубится вечер,
До лунной кости жжет, мутит…
Одни и те же звезды мечет
На уж давно седом пути.
 
 
Зрачками огненными тихо
То вечность синяя глядит.
И знает лишь одна волчиха,
Кто там смеется впереди.
 
 
И молоком неутолимым
Творцов грядущего поит,
Чтоб Тибрами иные Римы
Струили жалобы свои.
 

«Влюбленный вечер засмеялся…»

 
Влюбленный вечер засмеялся
И грустным юношей умолк.
С ножом луны за фунтом мяса
Пришел разряженный Шейлок.
 
 
И ночь, прекрасная Зулейка,
Сурьмою – сумерки бровей.
И каждая, как лук, и клейка
Смольная тетива под ней.
 
 
И стрелы глаз, их шалость девья
Поглубже Сириуса бьет.
Не девять лет, столетий девять.
И губ Исуса зреет мед.
 
 
И льется в глубь тысячелетий.
К скалам подводным свет прирос.
С хорошеньких Мадонн нам светит,
С обвертки мыла, папирос…
 

«Подайте ивам над водой…»

 
Подайте ивам над водой
По вздоху сердца, по алтыну.
На скрипке вечера златой
Кривые пальцы веток стынут.
 
 
Струпу тончайшую прижали,
Нежнейшую из нежных, ля…
Я вижу, на локтях скрижалей
Безногая ползет земля.
 
 
Зовет созвездия на помощь
И крылья ветра вьет тайком.
А ветер мой, давно знаком уж
Я с вековым бунтовщиком.
 
 
И будет ночка хороша.
Слетят миры ко мне на пальцы.
И будет в ветках жил копаться,
Как ветер, пьяная душа.
 

«Город, чьи кости железо…»

 
Город, чьи кости железо,
Город, чье мясо – бетон, —
К голой реке своей лезет,
Крепким сжимает мостом.
 
 
Вечер для зыби любимой
Лучший стопил карандаш.
Плоские бедра Солима,
Этак не мазался ваш.
 
 
Плотью заводов народных
Пахнет от складок зари.
В воду огни свои морды,
Золото пьют фонари.
 
 
Вот почему в твоем храме
Вонь от исусовых ран,
И тяжело номерами
Дышит всю ночь ресторан.
 

«В мантильи черной строк, в мантильи…»

 
В мантильи черной строк, в мантильи
В последний час ко мне приди,
Чтоб губы жгучий снег схватили
На куполах твоей груди.
 
 
Забьется жизнь в мельчайшей вене,
Закат свою раздует медь…
Я вечность буду петь мгновеньем,
Ту вечность, чья улыбка – смерть.
 

«Простите мне за образ грубый…»

 
Простите мне за образ грубый,
Кого тошнит от слова: слизь.
Как члены, вытянулись трубы,
Кирпичной кровью налились.
 
 
Сочатся плотью дымовою,
Как факелы труда, горят
И бешено гудками воют,
Когда распластана заря.
 
 
Поглубже негров из Бразилии
До мути звезд, до их кишки
Накрашенную высь пронзили
Чумазые материки.
 

«Клубок чернильницы распутать…»

 
Клубок чернильницы распутать
До кружев строк порой легко.
Сквозит, как женственная лютость,
Страниц застывших молоко.
 
 
Струями завивает соки.
Зовет, хохочет, разлеглась…
С пластинками зрачков широких
Заводит граммофоны глаз.
 
 
И в жар самец. Метелью кружит.
Метель не в силах побороть.
И через край пера наружу
Дымящегося слова плоть.
 

«О ты, полярные края чьи…»

 
О ты, полярные края чьи
Белками спят под хвоей век,
Водою разума стоячей
Благословенный человек.
 
 
Тебе я ночи, а не маю.
И я не плачу, не смеюсь.
Миров я глыбы понимаю,
И как храпит я слышу Русь.
 
 
Но в это утро вся нагая,
Как луч, вселенная легка.
Сочится солнце, обжигая
Мне губы золотом соска.
 
 
И я смеюсь, дитя вселенной.
Смеюсь и плачу наяву.
Ее Марией и Еленой
В пещере ночи я зову.
 

«Полно валандаться…»

 
Полно валандаться
Вам, облака.
Кистью голландца —
Нынче закат.
 
 
Звезды пульсируют
В каменном лбу.
Греют за сирую
Землю борьбу.
 
 
Шея разогнута,
Всё перебрал.
Сумрак до золота
Режет Рембрандт.
 

«Сырые строки… Боком голым…»

 
Сырые строки… Боком голым
Торчит немытый матерьял.
А тут мануфактурный голод,
И вечер лысый шапку снял.
 
 
С галерки «рыжего» кричали…
Жаровни глаз моих, – углей,
Не любит публика печали.
Зови на казни веселей.
 
 
Перо галопом бури мчится,
Ломает в строфы, поперек…
Из тряпок снежная страница,
Из снежных женщин тряпки строк.
 

«Завянут кудри серебром…»

 
Завянут кудри серебром,
Золой застынет каждый стебель,
Червонной кочергой на небе
И на земле последний гром.
 
 
В телесных зорях, в покрывалах
Был огненный души балет.
Зачем пера пернатый след, —
Ни черт не знает, ни Аллах…
 
 
У кленов золотая проседь,
Серебряная у людей.
Темницу вечности забросит
Цветами скуки скучный день.
 

«Тишина железо точит…»

 
Тишина железо точит.
Звезд застенок – небосвод.
В каждом ухе молоточек
Стремя знойное кует.
 
 
Завтра важно и сердито,
Меч креста омыв слюной,
Выйдет солнце-инквизитор
В камилавке золотой.
 
 
Сапогами огневыми
В огневые стремена,
Чтоб огнем Исуса вымыть,
Чтоб простором спеленать.
 
 
А потом под сводом вечным
С лунным колесом любви
Дыбой вытянется млечный,
И запляшет звездный Витт.
 

«Миров неведомые части…»

 
Миров неведомые части.
До скуки перегружен мир.
И путь прокладывает мастер
Между машин и меж людьми.
 
 
В зеленом сумраке усталый
Глядит в пылающую даль,
Там трупы скучные, как скалы,
Там мертвая, как мрамор, сталь.
 
 
Их пламень мертвый неподвижен,
И без морщин небесный холст.
И пламень – мед, и ночка лижет
Златыми язычками звезд.
 
 
И мастер, оттого устал он
И плавит медом бытие,
И сам он стал материалом,
И путь сквозь сердце он свое.
 
 
А там иной, неуловимый
За низкими плетнями строк…
Там сказки ада – херувимы,
Тот путь неведомо широк.
 

«Эти сочные звезды созрели…»

 
Эти сочные звезды созрели,
Медом зорь налились, янтарем…
Скоро золотом их ожерелий
Мы подвалы поэтов набьем.
 
 
Постучатся ресницами к славе
Все, кто жаждой затишья больны.
Ночь калошами облак раздавит
Надоевший окурок луны.
 
 
Позовет нас проснувшийся хаос,
Будет космоса рвать он печать.
Будет ветер глухой, задыхаясь,
На последнюю астру ворчать.
 
 
В эту ночь на тебе заиграю,
Всю тебя я сыграю огнем.
Улыбнувшись надзвездному краю,
В эту ночь мы на землю нырнем.
 

«Нервный ветер у ворот…»

 
Нервный ветер у ворот
На кого-то рвет и мечет.
Замечтался юный вечер,
Ловит звезды лунный рот.
 
 
Звезды вьются из реки.
Звезды точат свод хваленный.
Звезды – нервные комки
Истерической вселенной.
 
 
Пара глаз – замочных скважин.
Два затвора хладных век.
Вот и всё. Как был отважен
Тот, кто звался человек!
 

«Созвездья, падайте от смеха…»

 
Созвездья, падайте от смеха,
Копайтесь в животе ночном.
Я в этот мир на вас приехал
С довольно странным багажом.
 
 
Не знаю, где и с чем граничит
Мой каждый шаг, мой каждый стих,
На белом мраморе страничек
Я в ночь раскладываю их.
 
 
И всё, чем Русь дурачил Киев,
Чем в Азию Египет ныл…
Ах, эти праздники людские
Для нас давно отменены.
 
 
И не люблю я эти звоны,
Любима ты, свирель пера.
Страница в час святой, бессонный
Моя маца и просфора.