Григорий Ширман. Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Белей, чем спящая Лукреция,
Ее округлое плечо.
 
 
Разбил он вдребезги тиару,
Рассеял звездами в ночи.
И, зори тел сжимая яро,
В раю земном он опочил.
 
 
И где-то ангелы в костелах
Из верхних окон два столпа,
И не один в сединах олух
Перед младенцем ниц упал.
 

«Как опахало, над тобою…»

 
Как опахало, над тобою,
Как пальма вечности, вопрос.
Куда уйти, какому бою
Отдать стихов последний гросс?
 
 
А тут в холодные страницы,
В евангелье земли запрут
Тот ландыш тела, что боится
В душистый превратиться труп.
 
 
Куда уйти? Есть две дороги,
Есть два пути в лесу сыром.
Из них любой – смешной и строгий.
Их два: револьвер и перо.
 

«Закатной медью в купол вечер…»

 
Закатной медью в купол вечер,
И звездный звон кругом журчит.
Миры далекие на вече,
Мечами звякают лучи.
 
 
А там в пучину мглы и света,
Где корабли веков горят,
Систем Христа и Магомета
Земля метнула якоря.
 
 
И медь заката звоном машет
И звенья рвет чистейших звезд.
И ночь смерчом с лиловых башен
И в пену лунную зовет.
 

«С тобою смело на Парнас…»

 
С тобою смело на Парнас
И на Олимп взойду с тобою.
Не ждали там в лазури нас,
И не готовы стрелы к бою.
 
 
Мы там амврозию возьмем
У Зевса, спящего так бодро,
И вниз в ближайший детский дом
Полным-полнехонькие ведра.
 
 
Но золотой нектар до дна
Мы сами вылижем дорогой,
И древней выси тишина
Заглянет в душу синью строгой.
 
 
И в лунный съежится клубок,
И чешуей сверкнет змеиной,
И север, запад, юг, восток
Затянет млечной паутиной.
 
 
И мы узнаем, что за грусть,
Как лебедь, плачет в буйной силе,
Что жизнь тиха, как степь, как Русь,
Для тех, кто вечности вкусили.
 

«Есть минерал такой онихий…»

 
Есть минерал такой онихий,
Его я сроду не видал.
Но говорят, он бледный, тихий,
С зеленой грустью минерал.
 
 
Он лечит сердце от тревоги,
На пену снежную любви
Кладет покой, как вечер, строгий
И льет в глаза глаза свои.
 
 
На дне витрин ищу его я,
В аллеях улиц, как в саду.
А кровь, как Терек… Нет покоя…
Но грянет миг, и я найду.
 

«Молящих женских рук стебли…»

 
Молящих женских рук стебли
Ломились нивой, бурей рванной,
И по меже, где полегли,
Полунагая Монна Ванна
 
 
Шла с гордостью и не без зла
В одном плаще в огнистый лагерь,
И в ночь горючую в отваге
Она еще южнее жгла.
 
 
Вителли морщился сначала,
Но вскоре он нашел уют
И выпил всю до дна бокала,
Как итальянок только пьют.
 

«Ветер выл, на осень лаял…»

 
Ветер выл, на осень лаял,
Сад чахоточно дышал.
Тишина – машина злая:
Молоточками в ушах.
 
 
Осень листики жевала
Золотым ленивым ртом,
За верхи взялась сначала,
За низы взялась потом.
 
 
Торговался день упрямо
С рыжим мраком-палачом.
Я с тоской гулял, как с дамой,
Мне луной ее плечо.
 

«Тяжел венец поэта на Руси…»

 
Тяжел венец поэта на Руси,
Но счастья выше нет его носить.
Тоскующие плечи, не легко вам, —
Замками звезд вас вечер заковал.
 
 
В петлицы глаз чем – улицы галдеж?
Так редко розой – падалью так часто…
Куда с любимой мглою попадешь —
На тротуар, в кабак или в участок?
 
 
А там метель в изодранном тулупе
На баррикадах снега снегом лупит…
Тяжел венец поэта на Руси,
Но счастья выше нет его носить.
 

«Снится бес моей вселенной…»

 
Снится бес моей вселенной,
Медных звезд хрустят замки.
Это Хаос рвется пленный
Из космической тоски.
 
 
Звезд белками заработал,
Плюнул в путь из молока.
Золотым оскалясь потом,
Вспухла синяя рука.
 
 
На глинистом зари откосе
Поезд дня голубой отвилял.
Кто напиться сегодня попросит
Из гнилого болота былья?..
 
 
Не рожает больше – сын чей
Высь крестами обстрелял.
Мышцы разрушенья нынче
Каменный кулак – земля.
 
 
Видно, звезд золотые мыши
В мешках ночей не один изъян.
Мельник-месяц ничего не слышит
Оттого, что стар и пьян.
 
 
А закаты луннорогие,
Вынув морды из воды,
Мочились, месили дороги,
Заголив золотые зады.
 
 
Вот он. Слышите, как близок?
Искры звезд из-под коней…
Дыни бедер, Монна Лиза.
Мало корок губ в окне.
 
 
А ты, Милосская, – на площадь —
Клозетом наслажденья будь.
Мир вынул век, какой пожестче,
И сквозь плеву небес свой путь.
 
 
Звездами сумерки заржали
На скошенный зари овес…
Эй, кто там на культях скрижалей? —
Я крылья снежные привез.
 
 
И кровью, и листвою хлынул
И вольным холодом завыл…
С последней восковой осины
Срывает ризу он листвы.
 
 
Облаками дыма грянул
Как по гитаре, по Руси…
Сириуса камень рьяный
Созвездьем Пса перекусил.
 
 
Я новому учился гимну…
И вдохновенья новый ток
Тигрицею голодной прыгнул
По черной проволоке строк.
 

«Я вижу вас, костры столетий…»

 
Я вижу вас, костры столетий,
И хворост человечий ваш.
Но грянет час, и ты ответишь,
Ответ, земля, багряный дашь.
 
 
Я вижу, как встают рассветы,
Жрецами рыжими встают,
С кривым ножом на грудь планеты
Вытягивают длань свою.
 
 
И где-то там скрежещут двери,
И люди там людей гноят.
И скрипкой пьяный льет Сальери
В бокал Моцарта сладкий яд.
 
 
И повторяет Изабелла
Иродиаду и не без
Главы такой же в шали белой,
Что выткал тот же лунный бес.
 

«Бывает миг, волной качнется…»

 
Бывает миг, волной качнется
Живое золото в ночи,
Звездою плюнет из колодца
И остальными заворчит.
 
 
А то в зарю чрез край злаченый
Переплеснется та волна,
И брагою стечет сыченой
С лопаты вечера луна.
 
 
С дремучей, синей и лохматой,
С непроходимой бороды.
Эй, внук-поэт, поди сюда ты, —
С платком страницы не туды!..
 

«По горам, по лиловым долам…»

 
По горам, по лиловым долам
Бродит месяц – златые рога.
Роет облака выцветший хлам,
Чтоб укрыться от солнца-врага.
 
 
А рассвету никто так не лаком,
Как поэту такому ж врагу.
Пахнет звездным поджаристым злаком
Из луны золотое рагу.
 
 
Лишь останется шкурка одна,
Будет облачком тонким висеть.
Ночью новою снова она
Позабудет прошедшую смерть.
 

«Офельин пруд, в веках заплесневший…»

 
Офельин пруд, в веках заплесневший,
Зелено-бронзовая гниль,
Зеленый храм, мечтам известнейший, —
Тебя воздвигли не они ль?
 
 
И не они ли век заботятся
Об этой гнили золотой?..
Так со слезою богородица,
Так сыр возлюблен со слезой.
 
 
Не верю я, что похоронена,
Что найдена и в глину вся.
Цветет на дне, и в тот огонь она,
Что в храме Весты начался.
 

«Земля намазана луной…»

 
Земля намазана луной,
Тончайшим сумраком одета.
Отдастся небу в час ночной
Голодная планета.
 
 
Вот небо сытое кругом
От жиру звезд трясется.
А утром желтым сапогом
Швырнет краюху солнца.
 
 
И станет солнце грызть милей
Земля полунагая,
И засмеется грудь полей,
Железки наливая.
 
 
И будет радоваться люд,
И городской, и деревенский,
Что небеса, как милость, шлют
Зерна злаченые подвески.
 

«Жены поэта нет несчастней…»

 
Жены поэта нет несчастней,
И он несчастлив тоже с ней.
Мечты угасли, дух не гаснет,
Всё вспыхивает злей, синей.
 
 
Поэт давно с иною связан,
С иной в веках давно зачат.
И ночью чует нежный сказ он
И синий звезд вдыхает чад.
 
 
Не стул под ним, под ним треножник.
Он видит сны, но он не спит.
На тройке бешеной художник
Звенит по миру, по степи…
 

«Влюблен я в рифмы-самородки…»

 
Влюблен я в рифмы-самородки.
Они рождаются, как гром.
На миг счастливый, миг короткий
Слова раздуют сапогом.
 
 
И рассмеется, и потухнет
В тот самый миг, когда был смех,
А там, за нашей звонкой кухней,
Как чаю, ждут каких-то вех.
 
 
В снегах зубов родятся речи,
Ругают повара, как пса.
А он на кухне человечьей
Зевает в синь, на небеса…
 

«Артисты вежливый народ…»

 
Артисты вежливый народ,
В особенности трезв когда.
Улыбкой крепко жмурят рот,
И в нем не пламя, в нем вода.
 
 
Но и, как всяческий народ,
Артисты погулять не прочь.
И где-нибудь, как дождь, идет
Кутеж их в золотую ночь.
 
 
Не от зарниц ли за окном
Их ночь хмельная золота?
О, мне знакома ночка та,
Мне каждый миг ее знаком.
 

«Дам я вам святую волю…»

 
Дам я вам святую волю,
В шалаше заката дам.
Никому я не позволю
Вспоминать тебя, Адам.
 
 
Сгинь навек и не явися
Ты на землю никогда.
Пусть опять покроет выси
Непокорная вода.
 
 
Мир тюремщик был и топал
Пену волн и звезд ногой.
От последнего потопа
Не сбежит последний Ной.
 

«Шесть раз… и смолк, и слава богу…»

 
Шесть раз… и смолк, и слава богу.
И память вечная тому,
Кто света проложил дорогу
И живчиками звезд во тьму.
 
 
И в золотой ее утробе
Зашевелилися миры.
Но зрелый час еще не пробил,
Еще их маятник не взрыл.
 
 
И вьются лунные планеты
И мертвых солнц разносят след,
Волной эфира след воспетый,
Душою, полною комет.
 

«И вечер был, и ночь была…»

 
И вечер был, и ночь была,
И утро было, день шестой.
Тянулась розовая мгла,
Творца дразнила наготой.
 
 
И огонек из-под земли
Наружу выглянул… прыжок,
И травы, что в раю цвели,
Он синим языком обжег.
 
 
И в мире вспыхнул новый мир
И крикнул деду своему:
Возьми назад свой рай, возьми,
А я, – пахать земную тьму.
 
 
Туда, на вечные костры,
В цепях созвездий, на закат.
Как самку, землю ангел рыл,
И там воронкой вырыт ад.
 

«Опять златое оперенье…»

 
Опять златое оперенье
У веточек в лесу гнилом,
И яхту солнца снова кренит
Волны лазоревой излом.
 
 
Дым стаи тянется крикливо,
Везут назад веселый гам.
К утесам южного залива,
К зеленым вечно берегам.
 
 
Что будем делать мы с тобою,
Куда с тобой грустить уйду?
Метели воины завоют
У нас под окнами в саду.
У них лучей полны колчаны,
Синеют лихо башлыки,
И вечер, славой их венчанный,
Из грусти, сини и тоски.
 

«Что за счастье, что за притча…»

 
Что за счастье, что за притча, —
Не ненастье, а гроза.
На лице тревога птичья,
Пасти синие – глаза.
 
 
Кто-то молотом, серпами
В золотых висках звенит,
Как колосья, вяжет память
Ночи злачные и дни.
 
 
Молотит и в миги мелет,
Звезды на заре печет…
Это мучает похмельем
Ангельский творенья черт.
 

«Ночь сквозную напролет…»

 
Ночь сквозную напролет
Звезд радение идет.
Свищут, хлыщут, счастья ищут.
Машут, пляшут, небо пашут.
 
 
В парке синем в эту ночь
С чьим-то сыном чья-то дочь.
Громче шепчет, нежит крепче.
Жмется ближе, плечи лижет.
 
 
А она, как жемчуг, смех.
Смех хмельней и звонче всех,
Всех мелодий, что заводит
Час вечерний в той таверне.
 
 
Ночь длинна, как млечный путь.
И до утра как-нибудь
Он владеет, он радеет,
Льется весь он в кладезь песен.
 

«Как серебро, протяжный вызвон…»

 
Как серебро, протяжный вызвон.
Луна тарелкой со стола.
И знаком звездным евнух вызван,
И без одежды ночь вошла.
 
 
И белой молнией на ложе.
Властитель Ксеркс не любит ждать.
И губы пьет, и плечи гложет,
И там, где поцелуй, звезда.
 
 
И до зари он будет рыться,
До поту с царственного лба.
А утром: «Как тебя, царица?»
И так: «Эсфирь, твоя раба».
 

«И век двадцатый будет то же…»

 
И век двадцатый будет то же,
Что век шестнадцатый сейчас.
Убьют последнего на ложе,
Последней яростью сочась.
 
 
И скажут: ну и были ночи,
А дни какие были там,
Зарею мазал люд рабочий
Свиные морды господам.
Вот этот замок был последний.
Здесь гости в праздничные дни
Душили горничных в передней,
А ночью залезали к ним.
 
 
А вот папирус. Он заплатан,
За то, что бегали стократ,
Пока подписывал за плату
На мышь похожий бюрократ.
 

«Вы слышите, как часто дышит…»

 
Вы слышите, как часто дышит,
Как пышет тишина в ушах.
Но есть у тишины повыше,
Иная, пышная душа,
 
 
Вцепились в звезды руки-клещи,
Ворочают, и винт певуч,
И молний клавишами блещут
Лиловые рояли туч.
 
 
И проволокой черной воет
И ржет столбами телеграф,
И сталью звонкой за живое
Берет косарь безмолвье трав.
 
 
И в желтый плащ встает одетый
С горбатой пушкой дня восток.
И режут месяцем поэты
Колосья каменные строк.
 

«Ну, ладно, пусть опять в аду…»

 
Ну, ладно, пусть опять в аду.
Как отвратительную скверну,
Я бога вечного отвергну,
Но пред богиней ниц паду.
 
 
Моя безбожная рука,
Твои все пальцы затрясутся.
Такого смирного безумца
Еще не видели века.
 
 
Молитвы новые создам,
Опять напевные молитвы.
Слова, с каких старинных плит вы,
С каких могил, по чьим следам?
 
 
Не знаю. Сами. Не искал.
За то, что вечен я тобою,
Твоею бездной голубою
С лучистым мохом звездных скал.
 

«Непрогляден, незаманчив…»

 
Непрогляден, незаманчив
Над Москвой туман ночной.
Вон фонарь, как одуванчик,
Пух спустил по постовой.
 
 
Вон другой лишь до полуночи
В ореоле, как с икон.
Слышен в луже переулочной
Чей-то крепкий лексикон.
 
 
Как чудовище, извозчик:
Конь, колеса, облучок.
Хорошо б в сокольной роще
В этот час твое плечо.
 
 
Искусал б я и без дум бы
Говорил, что все миры
Не бездушные Колумбы,
А влюбленный дух открыл.
 

«В четыре пальца у дорог…»

 
В четыре пальца у дорог
О грусти ветер рьяно свищет,
Последний кустик, что не сдох,
Берет за грудь, в карманах ищет.
 
 
Ощипал лес, поля остриг,
Листвою алой залил травы
И в шаль турецкую зари —
Кинжал он месяца кровавый.
 
 
Умчался в город в трубы выть,
Былым дразнить и дев, и старца.
Не жалко буйной головы,
Он в сброд метелей, чтоб скитаться.
 
 
Влетит к поэту… На столе
Среди страниц, как средь подушек,
Найдет, как милый гость, ночлег…
А в ночь хозяина придушит.
 

«Зеваю я с протяжным криком…»

 
Зеваю я с протяжным криком,
Зевают звезды и поля
И эта песнь в апреле диком,
О, скука ранняя, твоя.
 
 
Нельзя скучать и плакать в мире.
Довольно, критики кричат.
Такой у зорь телесный вырез,
Сякой хмельной от яблонь чад.
 
 
А я безумец неисправный.
Найти не думая, искал.
Мне скажут: в звезды смотрят фавны…
О, скука смертная, тоска…
 

«Себя нашел, себя я выгнал…»

 
Себя нашел, себя я выгнал
На путь змеиный, столбовой.
Четыре пальца строк – сигнал,
И свистом ветер тянет в бой…
 
 
Не мог пройти я равнодушно,
Прожить покойником не мог.
За то, что в мире слишком скучно
Беречь сердечный свой комок.
 
 
И встал с ленивого матраца,
И в мир шумящий, в мир большой
С колчаном строф ушел я драться,
Ушел врагов хватать душой.
 

«Как скучно, как скучно в Европе…»

 
Как скучно, как скучно в Европе,
Забыла о славном быке.
Мир сказку античную пропил
В грязи золотой, в кабаке.
 
 
В поэтах обломки остались,
В музеях стеклянных висков.
И лица сковала усталость,
Бессилье пропащих веков.
 
 
Ползет черным облаком скука
Над лесом безлиственным труб.
Лазурь от закатов безрука,
Скребет ее крышами Крупп.
 
 
И снова, и снова, как сон ты,
С оркестрами солнца восток,
И в шинах златых горизонты,
И кузов планеты широк.
 

«Еще зари не замер жар…»

 
Еще зари не замер жар
Под пеплом облака седым,
А мрак по каплям набежал
Из синей дырочки звезды.
 
 
Сковал березки он, чей стан
Белейшим лыком страсти шит,
Уполз в лощины по кустам,
По голубым углам глуши.
 
 
В болотах там заклокотал,
Засеял звездное вино.
И где-то в синях высота
Зачатье солнца чует вновь.
 

«Звездных звяка и бряцанья…»

 
Звездных звяка и бряцанья
Ночь полнехонька-полна.
Грозны мрака восклицанья,
Точат душеньку до дна.
 
 
На дорожку голубую
Выйдем, враг, товарищ, брат…
Я глаза твои раздую,
Расскажу про синий ад.
 
 
Пламя синенькое вскинут
Глаз зажженных фитили,
Вспомнят белую вершину,
Где их жены полегли.
 
 
Жены снежные, как вьюга,
Что в веках всего нежней,
Раскаленные подруги
Ледяных от скуки дней.
 

«Струны млечные полночи…»

 
Струны млечные полночи
Щиплют звездные персты.
Тишина опять бормочет
Сказ старинный высоты.
 
 
Есть в нем счастье, радость есть в нем,
С грустью радости настой.
Никаким на свете песням
Не сразиться с грустью той.
 
 
Тщетно ссорятся поэты
Из-за женщины – строки.
Не загонит в час воспетый
Шар луны их черный кий.
 

«Ночь спустила близко-близко…»

 
Ночь спустила близко-близко
Над земной стихией мост.
Ночь – очами василиска,
Ночь – карбункулами звезд.
 
 
Свет иной, иной нездешний
Двери синие раскрыл.
Солнце вспять златые клешни,
Чуя взмах прохладных крыл.
 
 
Ты ж схвати меня, укутай
Тонкой млечностью пути.
В дебрях вечных без приюта
По мирам своим веди.
 

«Я в сердце, кулаке горючем…»

 
Я в сердце, кулаке горючем,
Тебя, как нищий грош златой…
И грянул час, в погибель скрючил
Большой неженскою рукой.
 
 
Ты отзвенела, в дальний угол
Ты закатилась навсегда.
Но буду самым близким другом,
Быть может, ближе, чем тогда.
 
 
И жарче, искреннее, ближе,
Чем в жизни сладеньком чаду,
Тебя перо мое залижет,
И в снег могильный сны падут.
 

«Парит над жизнию идея…»

 
Парит над жизнию идея,
Орлицей над землей парит.
Зарею зрелой крылья рдеют,
И льется клекот от зари.
 
 
О, там, в утесах неба синих
Сверкают гнезда всех идей.
Но будет час, их бурей скинет
Освобожденный Прометей.
 
 
И будет радостной и чистой
Вот эта черная земля,
И от земной любви лучистой
Глаза у неба заболят.
 

«Время – мельница с крылами…»

 
Время – мельница с крылами.
Ветер вечности вертит.
Жернова друг друга сами
Мелют в млечные пути.
 
 
И мутны глаза вселенной,
Пыль туманностей легка.
Пухлым лунам по колена
Эта млечная мука.
 
 
Кто же мельник странный этот
Чья машина – тишина?
Снится дерзкому поэту
Что и вечность не вечна.
 
 
Что друг дружку все планеты
Перетрут, как жернова.
Как миров былых скелеты,
Лишь останутся слова.
 

«Душу черную, дремучую…»

 
Душу черную, дремучую,
В душу я не верю хоть,
Я ищу в себе и мучаю
Существующую плоть.
 
 
Снятся черные монахи,
В алтарях бенекдитин.
Не в тебе ль всех таинств страхи,
Сердце – колыбель в груди?
 
 
Не молюсь, а свет вбираю,
Как траву, сушу зарю.
Для земного только рая
Я бессмертие варю.
 
 
И струей непостижимою
Растравляет горячо
Скрипку черную души моей
Липкий творчества смычок.
 

«Оркестр Большого пел и стукал…»

 
Оркестр Большого пел и стукал.
Аида плакала навзрыд.
Очаровательная скука,
Какой не выдумал Майн-Рид.
 
 
Со сцены холод, как с подвала,
Жир плеч. Биноклей перламутр.
Аида вьюгой завывала.
Ее не поняли. Поймут.
 
 
А там, где белый бык Европы
Пыхтит над пленницей своей,
Другие бьются эфиопы
У пирамид горючих дней.
 

«Туши ночи синий лед…»

 
Туши ночи синий лед
От востока чуть оттаял.
Бабку звездную грызет
Туч гиена золотая.
 
 
Месяц – челн. Я сам зажег.
Тает без руля и вёсел.
Сердце, золота мешок,
Я на берег новой сбросил.
 
 
Но в росе путей вчерашних
Млечный след шагов твоих.
День, трубя с янтарной башни,
В них шлифует каждый штрих.
 

«Ночью всходят из борозд…»

 
Ночью всходят из борозд
Человеческие злаки,
Крик настойчив их и прост,
Так кричал из наших всякий.
 
 
Говорит людская нива,
Тенью золота шумит.
В клетках ребер торопливо
Зреют зерна – динамит.
 
 
В ночь такую же, как прежде,
Догорает злачный воск…
Ночи мудрые, изрежьте
В змеи-молнии мой мозг.
 

«Рыжим солнцем осень мажет…»

 
Рыжим солнцем осень мажет
И деревья, и дома,
И головушки лебяжьи
Режет на прудах сама.
 
 
И поют пред казнью сами,
Про любовь они поют,
Пьют в последний раз глазами
Сада милого уют.
 
 
А листы в пустынной роще.
Да в полях пустых цветы
Умирают тише, проще,
Без крикливой суеты.
 
 
Но у них родня святая
Из певцов и крикунов,
И не молкнет эта стая,
Хоть их крик давно не нов.
 

«Эти лики – отраженья…»

 
Эти лики – отраженья,
Ликов отблески иных.
Звона в мире нет священней
Перезвона тишины.
 
 
Кто-то в зеркале эфира,
Кто-то с радостью иной
Отразился ликом мира,
Потрясенным тишиной.
 
 
Лишь поэт один хохочет
И над тем, и над иным,
Пьет бокал шипучей ночи,
В кольца вьет он слова дым.
 

«Мир торжественнее, шире…»

 
Мир торжественнее, шире,
Тише, выше, холодней,
Но есть отзвук смеха в мире,
Эхо невозвратных дней.
 
 
Воздух пьян, морозом гулок,
Синих улиц тонет вой.
Мозгом звездным захлестнуло
Небосвод вечеровой.
 
 
И, петлю луны намылив,
В окна бьет палач зари.
И в тот миг не надо крыльев,
Были б только сапоги.
 
 
И в тот миг не надо солнца,
Были б только фонари.
Ты ж скорей, пока смеется,
К пухленькой земле беги.
 
 
Зацелуй ее и ближе
Плечи снежные прижми.
Есть такой, он сердце лижет
Сумраком морозным миг.
 

«Хороший медиум земля…»

 
Хороший медиум земля,
А мрак гипнотизер хороший,
И спят от взглядов звезд поля,
И пруд застыл, кугой обросший.
 
 
И труд убрал свои персты
От клавиш города железных.
Певец, один не молкнешь ты,
Ты сердце плавишь в звездных безднах.
 
 
Рекою бешеною мчишь,
Животрепещущим металлом,
И льется вечности матчиш
Родным интернационалом.
 
 
И выползает из расселин
Змея-строка на пену скал
И ловит сны, что днем искал,
Что где-то там в висках засели.
 

«Опять весны веселый пламень…»

 
Опять весны веселый пламень
По всем артериям лесным,
И по бульварам тополями
Подземных сил зеленый дым.
 
 
И сердце в радости зеленой
Мышонком роется, пищит,
И зорь желтеющие склоны
Влезают в синие плащи.
 
 
И я хочу к себе приехать,
Веков доспехи снять навек,
И быть хоть раз животным смеха,
Что в самом деле человек.
 
 
И плыть с тобой, моя волчица,
И выпить ночь, всю ночь с тобой,
И медом звездных ран сочиться,
Пока зари не вспыхнет бой.
 

«У истории шаг черепаший…»

 
У истории шаг черепаший
И терпенье столетий – гранит.
Склоны зорь полумесяцем пашет
И зубцами креста боронит.
 
 
Но есть кнут за спиной земледельца,
Революции кнут роковой.
Он не любит века канителиться
И метелицей звезд его вой.
 
 
И у мира под каменной кожей
Позвонками столетья стучат.
Лихорадка вершины тревожит,
Алый круг над плечом палача.
 
 
Человечество – тигром, курьерским…
Тянет лязгом миров высота,
И в созвездий невиданных всплески
Арки радуг от молний кнута.
 

«Гляжу холодными глазами…»

 
Гляжу холодными глазами,
Не удивляюсь ничему.
Давно пытливый пламень замер,
И полюбило сердце тьму.
 
 
И злаки звезд мечтами режет