Григорий Ширман. Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

И строк цепами молотит.
И оттого, что мир безбрежен,
Мои неведомы пути.
 
 
И млечность вечности такая ж
На них не высохла еще.
Напрасно юностью мелькаешь
И милых жен подводишь счет.
 
 
И бьются в зорях беспрестанно
И в горизонтах круглых дни.
И те же, что вчера: осанна, —
Сегодня свежее: распни.
 

«Метелью страсти голубою…»

 
Метелью страсти голубою
Намел сугробы я твои,
И стала ты моей рабою,
Послушною рабой любви.
 
 
И я обвил тебя и жало
В гнездо резное запустил.
Искринкой знойной ты визжала,
Чтоб не жалел вина и сил.
 
 
И хмель без меры, без бокала…
И ночь, и мир в святом хмелю.
И я не знал, и ты не знала,
Люблю ли я иль я гублю.
 

«Проклятие в благословенье…»

 
Проклятие в благословенье,
Благословение в проклятьи.
И говорило дуновенье:
Веселье ветра – погуляти.
 
 
И вышли одиноко двое
За семицветные ворота.
И слушали, как ветер воет,
Как надрывает лик безротый.
 
 
И сжались от испуга крепче,
И он почувствовал впервые,
Что в бедрах змий встает и шепчет
Бесстыдства истины живые.
 
 
И прокусил он чашу скоро
И обессилел, жало вылив…
И траве у райского забора
Расцвел огнями новых крыльев.
 
 
И полетел на них далеко…
Планета в гнездах человечьих.
И синих звезд всё ближе клекот,
И всё роднее смуглый вечер.
 

«В тиши и душной, и упругой…»

 
В тиши и душной, и упругой
Дышу незримою грозой.
Шагаю с молнией-подругой
Тропой неведомо-лесной.
 
 
И человечий голос бури,
В багряном сердце я таю.
Уж грузно туча скулы хмурит
Уж будит силушку свою.
 
 
И очи вечера чаруют
Синеет от стыда трава.
И, чуя ноченьку сырую,
У дня кружится голова.
 
 
И вот еще, еще немного,
И струны ливня задрожат,
Опять зачавкает дорога,
И зашумит безумный сад.
 
 
И лишь останется пустынной
Берлога сердца моего,
И мыльной радугой застынет
Его печаль и торжество.
 

«Старый ветер встал, как новый…»

 
Старый ветер встал, как новый,
Волком взвыл он у окна.
Старых изб трясет основы,
Стадо с пастбища погнал.
 
 
Где-то шорох в чаще некой…
Свод громовый мглой оброс.
Океан запах аптекой,
Кладбищем несет от роз.
 
 
Вот и я с тобою дружен…
Ах, не первый я с тобой.
Вот люблю, когда закружит
Он рукою голубой.
 
 
Так чудовища на дне там —
Страсть – подводную струю.
Светят, вьются по планетам,
И в кустах морей поют.
 

«Кумачовы кушаки…»

 
Кумачовы кушаки.
Эй, планеты ямщики!
На трибунах-облучках,
На бурунных табунах.
 
 
Пред народом держит речь,
Держит руку, что вожжу.
Не жалеть и не беречь.
Кони вздыбленные ржут.
 
 
Эй, взмахни-ка ты кнутом
По жиреющим хребтам.
Революция на том,
Чтоб нигде, ни здесь, ни там.
 
 
Застучи-ка кость о кость
Тряской звезд, миров, пурги…
Вверх и вниз, и вкривь, и вкось…
Все стези пронзи и жги.
 

«В лазури сумерек линялой…»

 
В лазури сумерек линялой
Чернели крыши, как челны.
И сердце зыбкое сияло
Беззвучной песней глубины.
 
 
И радость грусти несказанной
Качалась тихо в песне той.
И счастья синие фазаны
Во мгле мечтались золотой.
 
 
Мне финик звездный, что так сочен
В пустыне сердца, эта мгла.
И женщина, зимы кусочек,
Свой снег нетающий дала.
 
 
И тополь в небе из-за крыши
Скалою грезился резной,
Еще свой гребень не закрывшей
Морскою плесенью – весной.
 

«Крылами звездными широко…»

 
Крылами звездными широко
Шумя как хищник, мир летел.
Локомотива свист и рокот
Не умолкали в темноте.
 
 
Стреляли люди, люди, люди,
В людей стреляли из орудий.
И в мясе жертвы клокотал,
Как жертва, трепетал металл.
 
 
Плескались липко черепа
На живописном коромысле…
И в мире скрипкой кто-то мыслил
И вдохновение черпал.
 

«Я о трубах подземных Парижа…»

 
Я о трубах подземных Парижа
Вон там за Тверской – Тюльери…
Синей челюстью вечер прижал
Малиновую скрипку зари.
 
 
Вышел об руку с грустью сутулой.
Грусть до радости можно раздеть.
В шапку вечера ночка швырнула
Ненужную звездную медь.
 
 
На планетах голодных, я чую,
Человечеств дышат кусты.
Поэт в них с песней бродячею
Охотником алым застыл.
 

«На черный день тебя запрятал…»

 
На черный день тебя запрятал
В пещерах сердца, луч последний.
На чашах роговых заката
Планета взвешивает дни.
 
 
Одни лишь ночи не скупятся.
Валютой звездной из мешка.
Вот месяц с щедростью паяца
Щекой измазал облака.
 
 
К какому древу прислониться,
Чтоб медом яда ствол истек?..
Из кости мамонта страница,
Столетий грязь в морщинах строк.
 

«Дьякон-поэт, во всю мочь заори…»

 
Дьякон-поэт, во всю мочь заори,
Черным кропилом стегай сухожилья.
В красном углу под иконы зари
Сумерки день положили.
 
 
Выйди на площадь, несчастный пиит.
Хором визжат поросячьим трамваи.
Чавкает площадь зубами копыт,
Сложно шагами зевает.
 
 
Ночь на колоде гадает векам.
Нынче лишь бубны багряные – козыри.
Кто там миры, как вино, расплескал?..
Снять на поджоги иконы зари.
 

«Я пузырек на дне бокала…»

 
Я пузырек на дне бокала,
Небес кипящего вином.
Звездою пена засверкала
Для губок на краю земном.
 
 
Зачем я старше тысяч на три,
Чем в ночь, когда нас Пан пугал?
Вот месяц перлом Клеопатры
Переполняет мой бокал.
 
 
Я слышу запах пышной тени.
Два ряда грудей, вижу я,
За пару яблок пьет змея.
Я чую, как, вином дразня,
Сладчайшее из наслаждений
Зовет меня на тризну дня.
 

«Учитель Вечер, кто бесстрашней…»

 
Учитель Вечер, кто бесстрашней,
Кто пламенней тебя левел?
Луны слоновый набалдашник
Висел на синем рукаве.
 
 
Звезду затягивал и дым
Из щек в глаза, в болота выжал.
Ты был не юношей седым —
Иудой был ты тихим, рыжим…
 
 
Твое ученье было странно.
Ты ничего не говорил.
Но глубже Маркса и Корана,
До лавы звезд – язык зари.
 

«Я жажду мрачного веселья…»

 
Я жажду мрачного веселья.
Гроза, мне нужен трепет твой.
По синим туч виолончелям
Смычком десницы огневой.
 
 
Давно под саваном страниц,
Как озимь, слов я чую жизни.
Зажгися крыльями зарниц,
Зеленой кровью мир обрызни.
 
 
С обросших бурями зыбей,
Что берегут прибоев пейсы,
Ты прилети и в сердце впейся,
Волнами ямба вой и бей…
 

«Голодным тигром зарычи…»

 
Голодным тигром зарычи
В висках, в их зарослях бамбуковых.
Согни зубами все лучи
И новые мне выплюнь буквы.
 
 
В моря души, в гаремы волн —
Смерча развратные колонны.
Как трактора железный вол —
Пласты раздумья в час бессонный.
 
 
Червонный урожай заката
Сожри ты звездной саранчой.
Ты ночь, любовницу когда-то,
Мне, как чернильницу, открой.
 
 
Вопьюсь пером без поцелуя
Я в бедра белые страниц,
И до утра не оборву я
Дымящегося слова нить.
 

«Века тяжелые, как свиньи…»

 
Века тяжелые, как свиньи,
О стены чешутся Кремля.
Такой ж арбуз наш купол синий,
Краюха та ж и ты, земля.
 
 
Жуют созвездья, блеют те же,
В росе пасутся мировой.
Метель в халате бритвой режет
Те ж щеки льда по мостовой.
 
 
Лишь ты, заря, всегда иная.
Пропеллер – месяц, крылья – тьма…
Как парус, мачты звезд качая,
Планету сводишь ты с ума.
 

«Звезды, травы, месяц, мгла…»

 
Звезды, травы, месяц, мгла, —
Из-за вас краснеть придется.
Нынче с вещего болотца
Сила новая пришла.
 
 
Лезет в сад оравой лешей,
Рвет заборы старых строф,
Чтоб огонь глядел из брешей,
Чтоб плясал и звал пестро.
 
 
Лупит в кожу барабанью.
Раздувает ноздри медь.
Чтоб не жизни – прозябанью
Рассказать, как жарит смерть.
 
 
И в тот час, когда развесит
Алое белье заря,
Изнасиловал чтоб месяц
Весь гарем монастыря.
 

«У цветов резные губы…»

 
У цветов резные губы,
Ароматом веет плоть.
Ох, валяться на лугу бы,
Дать лучам себя колоть!
 
 
Ветви ножек реют в мире.
В них цветы, как янтари.
Лепестка горят четыре,
Пестик бешеный внутри.
 
 
Мехом, плюшем, шелком, ситцем, —
Шелухой культуры всей
Он шуршит, пестрит, косится
И кричит самцу: засей.
И под крышу ночи к женам,
И на всё, на всё готов
Там в алькове, надушенном
Всеми плотями цветов.
 

«Заката тяжкою желтухой…»

 
Заката тяжкою желтухой
От черной вековой чумы
Сгорают, мужественно тухнут,
Сгорают дни, сгораем мы.
 
 
Созвездий факелами машет
Торжественно одетый мрак.
К луне, пухлейшей из монашек,
Он слишком близко черный фрак.
 
 
И тишина галопом скачет
В ушах поэта бредовых.
На вьюги вой, на вой собачий,
На бой стихий заводит стих.
 

«Всё нет конца, ночами идут…»

 
Всё нет конца, ночами идут,
Губами пламенными льнут…
Кому безумья пирамиду,
Кому бессмертья тишину?
 
 
Весь этот мир, все эти формы —
Остывшей лавы жгучий лед.
Их зимы кашей снега кормят,
И осень кровь им в глотки льет.
 
 
И жгучий ветер в поле бродит
И в тучу прячет уголек.
И снится сумрачной природе
Тот древний зверь, что так далек.
 
 
Всё нет конца. И черной ниткой
Опутывают мир слова.
То – шаль планеты. Хаос выткал
И до угля зацеловал.
 

«Быть может, дерева-гиганты…»

 
Быть может, дерева-гиганты
Взойдут в веках и высь займут,
Из этих строк неэлегантных,
Не посвященных никому.
 
 
И новых слов иные нити
Протянут семьи обезьян…
Ах, вы, читатель, извините,
Такой мечтой порой я пьян.
 
 
А может быть, никто не вспомнит
В веках за чаем золотым
Ни леса гроз, ни борзых молний,
Созвездий нюхавших кусты.
 
 
И с каждым веком всё безмолвней
И золотистей звездопад.
И грянет час, в каменоломни
Уйдет строфу тесать наш брат.
 
 
И по степям миров обширным,
Как тройка, вечно будет жизнь.
И в глину зорь – далекий Ширман,
И в звезды – близкий ширманизм.
 

Клинопись молний^{13}

   …И молний клинопись отныне
   Выбалтывает тьму ясней.

Г.Ш.

Сонеты и Рондо

«О, темный гнев, седою тьмой наполни…»

 
О, темный гнев, седою тьмой наполни
Мой тонкий перламутровый стакан.
От русского Кремля до римских Канн
Века изрыты клинописью молний.
 
 
Америки сверкнет головоломней
Мой край, чей сумрак Марксом осиян.
Я знаю, серп, сразивший россиян,
Не в Вифлееме кован, а в Коломне.
 
 
Чей траур, что России больше нет?
Зато есть пенье звезд и крик планет,
И голая вселенная пред нами.
 
 
Наш светлый бред, наш меч, необорим.
Не мы ль несем рубиновое знамя
Как варварский топор на вечный Рим?
 

«Их песни увядают с каждым днем…»

 
Их песни увядают с каждым днем,
Я не слыхал убоже слез и глуше,
То гальваническая дрожь лягушек,
Последним шевелящихся огнем.
 
 
Зеленой ржою пухнет водоем,
Багряной бурей терем их разрушен,
Но сочные, как розовые груши,
Их длинные сердца висят кругом.
 
 
Никто, никто их золота не тронет,
Милей и голодающей вороне
Вонючий сыр, чем пламенный листок.
 
 
Лишь мы проходим тихо и угрюмо.
Протягивая пальцы наших строк,
Лишь нас тревожит медленная дума.
 

«Работают рабы, горят огни…»

 
Работают рабы, горят огни,
Согнулись дни под глыбами заката,
Жестокосердый, как Хеопс когда-то,
Я строю пирамиду в эти дни.
 
 
Я их поработил, и бьют они
В крутой гранит нетронутого ската,
Плеть, плеть и плеть – их горестная плата,
Я песню вью средь рабьей суетни.
 
 
Мне будет сладко спать в роскошном склепе.
Века не сокрушат великолепий,
И каменное сердце – скарабей
 
 
С иероглифами из Книги Мертвых,
Не будет знать ни буйства, ни скорбей,