Григорий Ширман. Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Взвейся, черный дым поэмы,
Гнись, могильников ковыль…
 

«Тебе безмолвному и злому…»

 
Тебе безмолвному и злому,
Огня пера чернильный дым.
Колеса растерявший омут,
Не мною первым ты любим.
 
 
Над крыльями ночей глумясь,
Дни зорь натягивали шины.
Убито водяное мясо
Зеленой бронзой тишины.
 
 
В ущельях розовых, в мозгу лишь,
Где сера, фосфор и мечты, —
Огонь водою караулишь,
Чертями слова пляшешь ты.
 

«Закат, и дыханье свободней…»

 
Закат, и дыханье свободней,
И вечер из синей волны
На удочке тоненькой поднял
Упругую рыбку луны.
 
 
И в синюю душу стучится
Прохладным крылом ветерок.
И страсть завывает волчицей,
Блестит огоньками дорог.
 
 
И в старые, старые песни
Пиявки впились моих уст,
Что в мире нет часа прелестней,
Миров когда слышится хруст.
 

«Ты первый двигатель бессменный…»

 
Ты первый двигатель бессменный,
Ты зерна времени в простор.
И в голубой груди вселенной
Поет и светит твой мотор.
 
 
И звездно щелкают затворы,
И луны кольцами висят.
Запамятовал раз который
Вхожу в твой синий-синий сад.
 
 
И никакого рубежа нет.
Не шар, не куб и не квадрат.
Твоих пропеллеров жужжаньем
Ночные листья говорят.
 
 
И в бездну песни ты толкаешь,
И уши в наковальни – ты.
Ты в бурях, тишина, такая ж,
Как в млечных зыбях высоты.
 

«Из окон синих вновь нахлынул…»

 
Из окон синих вновь нахлынул
Знакомой тишины поток,
И снова кинул на вершину
И в бездну пенную увлек.
 
 
И золотой покой разрушил,
Как этот шутовской закат.
И вынул глаз живые души
И показал им синий ад.
 
 
И убежал, как сон от яви,
И в шуме спрятался дневном.
И над столом певца оставил
С висками, раненными сном.
 

«Есть люди-раки, все назад…»

 
Есть люди-раки, все назад,
Назад в слащавый мрак болотца.
А время им слепит глаза
И вдаль на всех парах несется.
 
 
Есть люди-камни, все стоят,
Лежат на зное и ни шагу.
А время ронит мед и яд
И вскачь бежит, кусая шпагу.
 
 
Есть люди-люди. Все ползут,
Плывут за веком на буксире,
Не любят буйную грозу,
А чают мир в подлунном мире.
 
 
Есть люди-птицы. Все вперед…
И сзади их в столетьях где-то
Плетется время, чуть ползет…
На людях тех летит планета.
 

«Смерть, тишина, бунтовщица…»

 
Смерть, тишина, бунтовщица.
Черным вихрем анархии вей.
Я хочу, тишина, изловчиться
Двинуть рощу твою с кулаками ветвей.
 
 
Звезды, вечно шумящие там,
Я опутаю змейками строчек.
Метеоры я нищим раздам,
А с планетами буду еще покороче.
 
 
Закружу, запущу тишиной,
Шутов суд, как безумие, древний.
Голубою метелью ночной
Занесу города и деревни.
 
 
В черном планеты, в вуалях ночей
Зори тел их сквозят воспаленно.
Оттого, что их кровушка солнц горячей
И по жилам плясать научилась с пеленок.
 

«Внимает шумам композитор…»

 
Внимает шумам композитор,
Художник щиплет пестрый свет,
И ловит зодчий свод сердитый,
И речь базарную – поэт.
 
 
И в смуглый загорелый вечер —
Симфонию, Мадонну, храм…
И камни дикие словечек
Поэт на нитках строк собрал.
 
 
И на изгиб страницы пухлой
Колье он весит для тепла,
Чтоб жизнь жемчужин не потухла,
Чтоб вечность их не умерла.
 

«У тишины дворцы и храмы…»

 
У тишины дворцы и храмы
Из мрамора сквозного льда.
Два полюса молчат упрямо,
И там вода, как сталь, тверда.
 
 
Когда-то был иной там климат,
Жила иная тишина,
И наготой неопалимой
Тысячелетья жгла весна.
 
 
Повязкой бедренною тропик
Влюбленно близко облегал.
Бывало, мамонта торопит
На ложе в синие луга.
 
 
Еще была тогда живая
Звезды полярной голова.
Истому страсти навевая,
Ее улыбкой мрак кивал.
 
 
И отвечало ей живое.
И мертвое внимало ей.
Теперь в века неслышно воет
И шлет проклятья в мир теней.
 
 
Давно ее бокальчик выпит,
Блестит хрустальной пустотой…
Так смотрит где-то на Египет
Зрачок Изиды золотой.
 

«В тесноте на площадке трамвая…»

 
В тесноте на площадке трамвая,
У прибоя зари среди вилл,
И на лекции мудрой зевая, —
Образ, только тебя я ловил.
 
 
Оттого, что лишь ты удобренье
Белозему в бумажных холмах,
Где перо, плуг и конь песнопенья,
Чует молний творения взмах.
 
 
Из Америки тракторы лезут.
Русь за бедра хватают и вглубь…
Не перо, – африканское нужно железо
Белым бедрам страниц, всем кричащим: голубь.
 

«От разговора колоколен…»

 
От разговора колоколен
Земля звенит тайгой.
Блажен, кто богомолен,
За то, что он слепой.
 
 
А я любитель острого.
Блаженство пресно мне.
Ищу я пряность острова
В неведомой стране.
 
 
Пора тайгу рубить морозную,
Пора на тьму пустить восток.
О ночь, о камни звездные
Точу я пилы строк.
 
 
Иные звоны во вселенной.
О кости тьмы лучи звенят.
А мачты радио, антенны
Планету мчат под флагом дня.
 

«Полями, человечьим пухом…»

 
Полями, человечьим пухом
Влюбилась в золото земля.
За веком век закатом бухал
И в огненном плаще гулял.
 
 
Крыжовник глаз на пир вороний,
Как виноград, несли, смеясь…
Вот в крест впрягли, века хоронит
Во тьме грядущей света князь.
 
 
Один не знает, что хрусталь
Он сам и тихо, тихо светит.
Другой над спинами столетий
Копье закидывает вдаль.
 
 
Вот пляшут женщины… На блюдах
Подносят головы, цветы…
То губы золотые всюду,
Земли багряный рыцарь, – ты.
 

«О, сколько их прошло доселе…»

 
О, сколько их прошло доселе
По тайным камерам земли.
Мильоны Гамлетов, Офелий,
Мильоны Макбетов прошли.
 
 
То кровью, мясом человечьим
Земная вспенивалась зыбь.
Чудак-эфир увековечил
На коже ночи эту сыпь.
 
 
Горят и валятся кусками,
И кто-то в мире одинок,
И не лежит на месте камень,
И льется молнии клинок.
 

«И туши зорь, и месяц карий…»

 
И туши зорь, и месяц карий,
И звезд голье, и гниль болот,
И многие иные твари —
На колбасу стихов идет.
 
 
Хвалить не буду и не скрою.
Глядите все, но бездной глаз.
Страница с лапчатой строфою,
Как снег и елка, напоказ.
 
 
Но мир, и близкий, и далекий,
Как вечности вечерний свет,
Сквозит за сумеречной пленкой
И бьется крыльями планет.
 
 
И молоком Изиды брызжет,
Путей миров сквозит фатой,
И в травах на рассвете рыжем
Росою светит золотой.
 
 
Глотайте же напиток звездный,
И зелье зорь, и хмель болот…
За то, что всё в тоске морозной
На колбасу стихов пошло.
 

«Церквушек мертвенных грибы…»

 
Церквушек мертвенных грибы
У пней громад еще бледнеют.
А шелест города забыл
Святого рабства ахинею.
 
 
Как бред, забыл давным-давно.
И главы дождиком измызгал.
И женщины ползут из нор
По веткам рук мужских для визга.
Не верят звезды и плюют
В земную черную икону…
Кто ведал стыд, вкушать уют
И в бурю бурных струн не тронуть?
 
 
Кто счастье счастья испытал
На золоте молчанья ложном?..
В покоях мира простота,
Но вскрыть ее довольно сложно.
 

«Нищий бледный и безногий…»

 
Нищий бледный и безногий
Вырос на краю дороги.
Он просил, что было сил,
У прохожих есть просил.
 
 
Проходили, только мимо,
До конца неумолимо.
Не осмелился никто
Вынуть грошик из пальто.
 
 
Кто, по совести, из лени,
Кто, по нраву убеждений,
Кто, по бедности своей,
Кто и, глядя на людей.
 
 
Было холодно, и нищий,
Пару дней не зная пищи,
На дорогу вдруг упал.
И со всех сторон толпа.
 
 
Умереть ему не дали.
За водою побежали,
За извозчиком пошли
И в больницу отвезли.
 
 
Скоро выписан безногий.
И опять у той дороги
Он с протянутой рукой.
В мире есть закон такой.
 
 
Осужденный если болен,
Должен выздраветь сперва,
Чтоб потом в рассветном поле
Откатилась голова.
 

«И труд имеет героинь…»

 
И труд имеет героинь.
И вот одна, одна из многих.
Звонок, бывало: динь-динь-динь.
А кто по лестницам, как утка, ноги?
 
 
А кто родильницу таскал,
Как тяжкую царицу, в кресле?
И кто не знал, что есть тоска,
Что боги никакие не воскресли.
 
 
Десятки лет одно и то ж.
Тяжелый труд и труд убогий,
Но знающий борьбу и дрожь…
И вот одна, одна из многих.
 

«По трубам улиц, будто пар…»

 
По трубам улиц, будто пар,
В цилиндры площадей толпа…
О, города, планет моторы,
В который раз ваш гром, в который?
 
 
Крылами зорь кровавых хлопать
Не устают земли бока.
Мычит белейшая Европа
От соку нового быка.
 
 
Как вымя – Азия… Нальются
Все полуострова-сосцы.
Забарабанит революция
По дну миров во все концы…
 

«Из пустынь их звал, заучивал…»

 
Из пустынь их звал, заучивал^{7}
Их пророчества народ…
Ходит маятник задумчивый
По каморке взад-вперед.
 
 
Зубрит истину великую,
Множит времени круги.
По ночам столетий тикают
Птичьи тонкие шаги.
 
 
Это бродит человечество
На ходулях тонких грез,
Чтоб вдохнуть холодный вечер свой,
Чтобы камнем мозг замерз.
 
 
Ледяной дворец ступенями
Измерений всех горит.
На четвертой тело времени.
Мы ж прошли лишь первых три.
 
 
Эх, добраться б до последней мне,
Встать во весь певучий рост…
Звезды, помните о Ленине, —
Крикнуть камарильям звезд.
 

«Как пепел старый мир рассеян…»

 
Как пепел старый мир рассеян.
Не феникс там в Париже – гусь.
СССРом в даль Рассея,
Святая в трудовую Русь.
 
 
Волчицею легла в Европе
С волчатами под животом.
Народы спящие торопит,
Кидает в папу Маркса том.
 
 
И сургучовой старой кровью
Встает заря из катакомб.
Последний час средневековью.
Растаял крест в багряный ромб.
 

«В толпе качались, плыли конные…»

 
В толпе качались, плыли конные…^{8}
Костров тянулся дым густой…
Вперед, – вот все толпы законы,
Слепец, кто ей прикажет: стой.
 
 
Оркестр заката – похоронно…
Качались птицы. Пушек стон…
Во Франции – с Наполеоном,
В Китае – с Буддой и Христом.
 
 
Остановился поезд где-то.
Труд – паузу на 5 минут…
Лишь вечно пьяная планета
Металась в солнечном плену.
 

«Смотрите, гроба шестигранник…»

 
Смотрите, гроба шестигранник^{9}
Кристаллом алым… Вот рубин!
Чьих глаз до слез он не изранил,
Тому он сердце отрубил.
 
 
У женщин и детей ручьями
Белейшая из кровей… Там
На Красной рыли. В мерзлой яме
Плевался искрами металл.
 
 
Для динамитового тела
Покой готовил динамит.
Последний, острый, пожелтелый
Осенний профиль нас томит.
 
 
О, человечество, – из воску
Твое чело и крылья скул.
В зубах звезду, как папироску,
Ты тянешь кольцами тоску.
 
 
Глазища кокаином маслишь…
Взлететь и падать – нипочем.
За все тысячелетья раз лишь
Ты улыбнулось Ильичом.
 

«В белых залах страниц…»

 
В белых залах страниц^{10}
В тишине на бумагу
Стяги строф падут ниц,
Крепом траура лягут…
 
 
У страниц колоннады
Будет очередь слов…
С Аргентины, с Канады,
С островов занесло.
И старухи, и дети.
На верблюдах цветы…
Оттого, что на свете
Всех безумней был ты.
 

«Один всю жизнь искал опоры…»

 
Один всю жизнь искал опоры,^{11}
Чтоб двинуть с места шар земли.
Мечты коньками золотыми
Изрыли мозг и не нашли.
 
 
Другой с цепями жадно спорил,
Зубами ржавый грыз чугун…
Кто верил, что грозой подымет
Немые табуны лачуг?
 
 
И перегрыз он наконец-то.
И шар земли перевернул.
И для столетий, для концерта
Зарю он тронул, как струну.
 

«Ключ пенный брагою сыченой…»

 
Ключ пенный брагою сыченой
Пробился звучно из меня.
И облак рыхлые драчены
На голубом подносе дня.
 
 
И снег и ниже, и дряхлее,
Коричневеет как-нибудь.
Уж кто-то бродит по аллее,
Проветривая мартом грудь.
 
 
Кто песен там, как хлеба, просит?
Не я ли тот, кто просит их?
Да будет здесь на том вопросе,
Как на крюке, повешен стих.
 

«Люблю я рифм родных обозы…»

 
Люблю я рифм родных обозы,
Люблю певучесть их колес.
Пусть будут хоть просты, как розы,
Но чтобы ветер их принес.
 
 
По пухлой беленькой равнине,
Лишь только снежной от цветов,
Люблю, когда их ветер двинет,
Их звон, и стар, и всё же нов.
 
 
Легла заря женою юлой,
И вечер лег с женою спать.
Лишь вас я не люблю, глаголы.
Ох, скучно в рифму вас впрягать.
 

«Нынче звезды отлетают…»

 
Нынче звезды отлетают.
От их крыльев шум и тьма.
Ветер выпалил в их стаю
Из-за млечного холма.
 
 
Осень той охоте имя,
Лес той кровью покорен.
Журавлями золотыми
Потянулся Орион.
 
 
Я ж к земле раздетой крепче
Прирастаю в этот час.
Тишина стихами шепчет
Непонятный скучный сказ.
 
 
А рука слюной чернильной,
Как безумная, течет..
Там в висках, где строк плавильня^{12},
Октября хохочет черт.
 

«Никто так звезды не воспел…»

 
Никто так звезды не воспел,
Никто их так не переслушал.
Зато в брильянтовой их оспе
О зори чешется душа.
 
 
Под коркой сумерек везде
Гноится золото и радий.
Сегодня новое созвездье
Душа вечерняя родит.
 
 
И на земле ничем ту рябь,
Жарчайшей лаской не разгладишь.
За то, что, с шайкой звезд халтуря,
Поэт, как водку, жарил тишь…
 

«Есть в творчестве какая-то стыдливость…»

 
Есть в творчестве какая-то стыдливость.
Резец горит и щурится в руке.
Форм истины душа не в силах вывесгь
В бушующем телесном дневнике.
 
 
Две раковины – звуки для улиток.
А щели глаз – рожают… Вот пойми.
Страница черной плотью слов облита.
Из выступов и углублений мир.
 
 
А тот чудак, кто всё собой наполнил,
Кто штопором змеи вино открыл, —
Он спрятался за клавишами молний…
И в копны солнц – голодные миры.
 

«Крылом теплейшим вас, страницы…»

 
Крылом теплейшим вас, страницы,
В навозе зорь я распекал.
Змеею вылезла, лоснится,
Из скорлупы пера строка.
 
 
Куда ползет, кого затронет
Двойного слова язычок?
Не на мои ли же ладони
Сладчайшим ядом истечет?
 
 
Венки угасших вакханалий
На челюсть Колизея – Рим…
Из лунного ребра, слыхали, —
Мы новых женщин сотворим.
 
 
Где вы, любители где наши,
Актеры сцен, без стен и кровель?
Слыхали, – звезды персонажи,
А ветер – вечный Мефистофель…
 

«Уж год седьмой кипит планета…»

 
Уж год седьмой кипит планета
От Ленинских огнистых глаз.
И кровь стекло разбила света,
Златою ртутью пролилась.
 
 
И звездных шариков на небе
Живые лужицы дрожат.
Какой волшебный жуткий жребий —
Быть алым лезвием ножа.
 
 
И перекусывать железом,
И жаром сказки пережечь,
И в смех над собственным порезом
Чело поднять, как знамя плеч.
 

«Трубит закат в луну баранью…»

 
Трубит закат в луну баранью,
Трубит в священный желтый рог,
Родятся звезды, режут гранью,
И сам от звезд я весь продрог.
 
 
Трубит закат, и побагровел
Он весь от силы золотой.
И по моей зажженной крови
Клубится ярость силы той.
 
 
Трубит закат. Он день зарезал,
Заклал, как белого козла.
Был нож жреца не из железа,
То песнь моя, как нож, была.
 

«Звездами всеми ночь свистела…»

 
Звездами всеми ночь свистела,
Ладью луны подбросил вал,
И золотой десницей тела
Кишки души я разорвал.
 
 
Я золотые вырвал струны
Из нежной ткани золотой.
И я упился златорунной
Былого счастья красотой.
 
 
И в жизни сон того событья
Был там на дальнем берегу.
И не могу с тех пор любить я,
А только петь любовь могу.
 

«Рук крылами грусть вплетая…»

 
Рук крылами грусть вплетая,
Сердцем бьюсь в твое окно.
Ты ж. как арфа золотая,
Струны с головы до ног.
 
 
За окном горбатый вечер
С папироскою звезды.
Он покоем синим лечит
От любви и от беды.
 
 
Мне ж гроза в покое синем.
Снег. Страницы занесло.
Гаснет молния и стынет
Черными цепями слов.
 

«Пугал изменниц в замке ветхом…»

 
Пугал изменниц в замке ветхом.
Как в медь, в затишье бил во мгле.
Служил и страусом-ландскнехтом,
И кардиналом Ришелье.
 
 
В тряпье столетий одевался,
Влюблялся в запах женских тел.
И шаг не шаг, а вроде вальса,
И от недобрых дел худел.
 
 
Писал на коже человечьей,
Мочил перо в чернилах вен,
И не один багряный вечер
Им был художник вдохновен.
 
 
И где-нибудь в ночной таверне
Плясал пропащий и хмельной
И всё мистичней, суеверней
Стучал незримой тишиной.
 
 
И тишина явилась трезвым,
На лед сиянье пролила.
И плыл трезвон по синим безднам,
Трезвон неслыханного зла.
 

«Здесь лишь пляшут свет и тени…»

 
Здесь лишь пляшут свет и тени,
Человечий лес поет.
На других мирах – сомненье…
Почему ж такой бойкот?
 
 
Верю, верю, что мильоны
Золотых живых планет
Крыты пламенем зеленым
Стеарина зим и лет.
 
 
Где-то там в лучистом храме
Так же гадости творят,
Что за сизыми горами
Вспыхивает стыд-заря.
 
 
И еще глупейшим бедам
На съеденье разум дан.
Ну, а если там неведом
Дант, да-Винчи, Маркс, Коран?..
 
 
И в шелках лучей крученых
Там звездой шуршит земля,
И про нас умы ученых
Там сомненья шевелят.
 

«В закатный час, глухой и поздний…»

 
В закатный час, глухой и поздний,
И на гнилом земном лице
Слоистых сумерек оползни, —
Воспоминают о конце.
 
 
И синий пар – из новых трещин,
И звездно лава брызжет уж,
И жарче женщина трепещет,
И сеет искреннее муж.
 
 
И хмель слонами топчет горе,
И дивный сон слепит глаза.
И где-то там, на косогоре,
Последний сок сосет лоза…
 
 
И в час великой перемены
Встают и Зевс, и Ра, и Фу.
И ангелит поэт священный
Свою чертовскую строфу.
 

«И миндаля, и древ Иуды…»

 
И миндаля, и древ Иуды
Горбы лиловые ползут.
И волн синеющие груды
Ревут и топчутся внизу.
 
 
И, юбки пены задирая
До золотых от зорь колен,
Несут дары земного рая,
К утесам смуглым лезут в плен.
 
 
А там вдали Апрель в долине
Татаркам шепчет о любви
И змейкой розовых глициний
Сердца и хижины обвил.
 

«Пути, пути, пути давай нам…»

 
Пути, пути, пути давай нам,
Скажи, куда идти вперед.
Так голосом необычайным
Толпа в столетиях орет.
 
 
И, как жезлы, вздымают посох
Нетерпеливые вожди.
Три трупа виснут на вопросах:
Еще немного подожди.
 
 
Напрасен труд лихих стараний…
Есть путь один, и нет святей
Того пути. Он свят и странен.
Тот вечный путь: искать путей.
 

«Режиссер земли, в тоске ты…»

 
Режиссер земли, в тоске ты,
Покоренный небосвод.
Облаков своих макеты
Не менял который год.
 
 
Всё из той же рыжей пакли.
Зори жгут и не дожгут.
Чешуей златой не так ли
Там в веках твой звездный пруд?
 
 
Этот вечер – Мефистофель,
В черный бархат влитый так.
Не о старой катастрофе ль
Звезд белком вещает мрак?
 
 
А ночного сада хохот,
Вьюги женский визг и бред…
Повторяется неплохо
Хаос, жизни вечный дед.
 

«Звезд дырявый купол…»

 
Звезд дырявый купол.
Ветер наш не глуп,
Он луну закутал
В облачный тулуп.
 
 
Ночь он с ней несется,
Нежит ей плечо,
Любит больше солнца,
Любит горячо.
 
 
Снежный лоб поэта
Чует ту любовь,
Мостиком над Летой
Перекинул бровь.
 
 
Рифма ловит мысли
На крючок стальной,
Звездами повисли,
Блещут чешуей.
 

«Еще луны турецкий крендель…»

 
Еще луны турецкий крендель
На желтой вывеске зари.
И вечер молится легенде
И звоном древним говорит.
 
 
И мрак злачеными перстами
Арене знак дает: добей.
А для Астарты новой в храме
Священных кормят голубей.
 
 
И елки строф, что заблестели
И снег бумаги золотят,
Горят от млечной канители,
От вечных звезд, чей вечен яд.
 

«Еще златятся купола…»

 
Еще златятся купола.
Трехпалый крест в груди лазури.
То вера мышцы налила
И окна узенькие щурит.
 
 
На переулок загляните,
Когтями старые кресты
Уж тянут золотые нити
Из брюха новой высоты.
 
 
Вчера я видел, как профессор
Колена пред младенцем гнул.
А в небе звезд мерцала месса,
И месяц плыл на их разгул.
 

«Люблю, когда дома распустят…»

 
Люблю, когда дома распустят
По крышам снега лепестки,
И площадь, многих улиц устье,
В метель похожа так на скит.
 
 
Святей укутаны монашек
Ночные бабочки твои.
А ветер капюшоном машет,
И тащат пленников трамваи.
 
 
У банка нищий бога просит
Прохожим жизни сохранить.
Гадает ночь на звездном просе
И млечную роняет нить.
 

«Покраснев, как бы стыдясь кого…»

 
Покраснев, как бы стыдясь кого,
Роща долго раздевалася,
Трепеща ветвями, ласково
С каждым листиком прощалася.
 
 
А когда совсем разделася,
На нагую ветер кинулся,
Целовать ее осмелился,
По вершинам шумно двинулся.
 
 
Роща гневалась и женственно
Из объятий вырывалася.
Как пришла зима торжественно,
Как морозом засмеялася.
 
 
Перестала роща гневаться,
В бриллиантах задрожала вся.
В море пенном словно девица,
В ярком воздухе купалася.
 
 
А весной она услышала,
Как проснулись руки сельские,
Как для жизни радость вышила
Колокольчики апрельские.
 
 
И дождем она умылася,
Солнцем мягким вытиралася,
Шелком зелени покрылася,
Тучкам белым улыбалася.
 
 
Топнув сумраком по месяцу,
Звездных снов взметнула лестницу.
Тишину зарей завесила,
Соловьем заржала весело.
 

«Брожу по каменной дубраве…»

 
Брожу по каменной дубраве,
По каменным тропам брожу.
Мной леший вдохновенья правит
И в спину запустил вожжу.
 
 
Кишит толпа. Так в бездне некой
Породы рыбные кишат.
А я покойнее Сенеки,
Покоем пьян мой каждый шаг.
 
 
Я не лечу смешно к трамваю,
Не проклинаю, где бывал.
Как незабудки, лишь срываю
На клумбах каменных слова.
 
 
Приду домой и есть не буду,
Упьюсь любимой тишиной.
Поэт привык к иному блюду.
И пусть смеются надо мной.
 

«Есть сад волшебный голубиный…»

 
Есть сад волшебный голубиный,
И близкий, и далекий сад.
Там не пьеро, не коломбины,
А птицы вещие кричат.
 
 
От их чарующего крика
Алеют яблоки ветвей.
Садовник бледный, посмотри-ка
На щечки зрелые живей.
 
 
И за собою в сад любимый
Народ алеющий тяни,
Чтоб мертвецов свалились гримы,
Чтоб глаз живых зажглись огни.
 
 
У радуг, там за красным краем
Есть инфракрасные лучи.
Мы их не видим, ощущаем,
Их свет в рассвете опочил.
 
 
И голубиный сизый вечер
Застыл в саду волшебном том,
Ему укрыться больше нечем,
Как лунным тонким полотном.
 

«Заря с луною косолапой…»

 
Заря с луною косолапой
Иль в кучу женщины лежат
Пред улыбающимся папой,
Пред Александром Борджиа.
 
 
В святую ночь пришел согреться,
Познать, как мед луны печет.