Он не успел достаточно насладиться своей догадливостью, как возле него, в пестрой тьме тени и света, послышался осторожный шорох. Встревоженный, он инстинктивно поднял ружье, но тотчас же опустил его. Темная, голая девушка, вытянув шею, медленно шла к нему, далекая от мысли встретить кого-нибудь, кроме возлюбленного, принадлежавшего, вероятно, к другому племени. Ночная птица крикнула в третий раз. Не давая себе отчета в том, что делает, повинуясь лишь безрассудному толчку каприза и забыв о могущих произойти последствиях, Стар нажал пуговку погашенного перед тем фонаря и облил женщину светом.
Если он позабыл прописи, твердящие о позднем раскаянии, то вспомнил их мгновенно и испугался одновременно с девушкой, тоскливо ожидая крика, тревоги и нападения. Но крик застрял в ее горле, изогнув тело, откинувшееся назад резким, судорожным толчком. Миндалевидные, полные ужаса глаза уставились в лицо Стара; таинственный свет в руке белого человека наполнял их безысходным отчаянием. Девушка была очень молода; трепещущее лицо ее собиралось заплакать.
Стар открыл рот, думая улыбнуться или ободрительно щелкнуть языком, как вдруг вытянутые, смуглые руки упали к его ногам вместе с маленьким телом. Комочек, свернувшийся у ног белого человека, напоминал испуганного ежа; всхлипывающий шепот женщины звучал суеверным страхом; возможно, что она принимала Стара за какого-нибудь бога, соскучившегося в небесах.
Эли покачал головой, сунул фонарь в траву, нагнулся и, крепко схватив девушку выше локтей, поставил ее рядом с собой. Она не сопротивлялась, но дрожала всем телом. Боязнь неожиданного припадка вернула Стару самообладание; он мягко, но решительно отвел ее руки от спрятанного в них лица; она пригибалась к земле и вдруг уступила.
- Дурочка, - сказал Стар, рассматривая ее первобытно-хорошенькое лицо, с влажными от внезапного потрясения глазами.
Он не нашел ничего лучшего, как пустить в ход разнообразные улыбки белого племени: умильную, юмористическую, лирическую, добродушную, наконец - несколько ужимок, рассчитанных на внушение доверия. Он проделал все это очень быстро и добросовестно.
Девушка с удивлением следила за ним. Первый испуг прошел; рот ее приоткрылся, блеснув молоком зубов, а дыхание стало ровнее. Эли сказал, указывая на себя пальцем:
- Эли Стар, Эли Стар. - Он повторил это несколько раз, все тише и убедительнее, продолжая сохранять мину веселого оживления. - А ты?
Несколько слов дикого языка, тихих, почти беззвучных, были ему ответом.
- Я ничего не понимаю, - сказал Стар, инстинктивно делаясь педагогом. - Послушай! - Он осмотрелся и протянул руку к дереву. - Дерево, - торжественно произнес он. Затем указал пальцем на электрический свет в траве: - Фонарь!
Женщина механически следила за движением его руки.
- Эли Стар, - повторил он, переводя палец к себе под ложечку. - А ты?
Рука его коснулась голой груди девушки.
- Мун! - отчетливо сказала она, блестя успокоенными глазами, в которых, однако, светилось еще недоверие. - Мун, - повторила она, гладя себя по голове худощавой рукой.
Стар засмеялся. Он чувствовал себя опущенным в глубокий, теплый родник с лесными цветами по берегам. Быть может, он нравился ей, этот смуглый полубог в костюме из полосатой фланели. В нескольких десятках шагов от горна чужой жизни, освещенный снизу фонариком, безрассудный, как все теряющие равновесие люди, он чувствовал себя отечески сильным по отношению к коричневому подростку, не смевшему пошевелиться, чтобы не вызвать новых, еще более таинственных для нее происшествий.
- Мун! - сказал Стар и взял ее задрожавшую руку. - Мун мне не нравится; будь Мунка. Мунка, - продолжал он в восторге от жалких зародышей понимания, немного освоивших их друг с другом. - А это кто, чей балет я только что наблюдал? - Он показал в сторону красноватых просветов. - Это твои, Мунка?
- Сиург, - сказала девушка. Это странное слово прозвучало в ее произношении, как голубиная воркотня.
Она тревожно посмотрела на Стара и выпустила еще несколько непонятных слов.
- Вот что, - сказал, улыбаясь, Эли, - это, милая, надеюсь, совершенно развеселит тебя.
Он вынул золотые часы, играющие старинную народную песенку, завел их и протянул девушке. Приятный маленький звон шел из его руки; раскачиваясь на цепочке, часы роняли в траву микроскопическую игру звуков, нежных и тонких. Девушка выпрямилась. Изумление и восторг блеснули в ее глазах; сначала, приставив руки к груди, она стояла, не смея пошевелиться, потом быстро выхватила из рук Эли волшебную штуку и, хватая ее то одной, то другой рукой, как будто это было горячее железо, подскочила вверх легким прыжком. Часы звенели. Девушка приложила их к уху, к глазам, к губам, прижала к животу, потерла о голову. Часы, как настоящее живое существо, не обратили на это никакого внимания; они добросовестно заканчивали мелодию, старинные часы работы Крукса и K°, подарок опекуна.
- Мунка, - сказал Стар, - если бы ты говорила на коем языке, ты услышала бы еще кое-что. Но я могу говорить только жестами.
Он дотронулся до нее рукой и почувствовал, что тело ее приближается к нему, занятое, с одной стороны, часами, с другой - таинственным, прекрасным белым человеком - мужчиной. Повинуясь логике случая, Стар обнял и поцеловал девушку, и еще меньше показалась она ему в задрожавших руках…
Он отскочил с диким криком испуга, потрясения, разрушающего идиллию. Хорошо знакомый, охрипший голос Рода гремел невдалеке, полный чувства опасности и решимости:
- Стар, держись! Бей черных каналий! Стреляй!
Девушка отбежала в сторону. Эли, машинально взводя курки, крикнул:
- Мунка, не надо бежать!
Двойной выстрел разбудил пустыню: огонь его блеснул молнией в темноте. Выстрелив, Род кинулся к Эли, спасать друга. Он отыскал его, бросившись на свет фонаря.
Пронзительный, полный страданий и ужаса вопль огласил лес. Вне себя, Стар бросился в сторону крика. Темный, извивающийся силуэт корчился у его ног. Он опустил на землю фонарь и вскрикнул: смертельно раненная девушка билась у его ног. Стар обернулся к подбежавшему Роду и взмахнул прикладом.
- Я тебя убью, - хрипло сказал он.
- Стой! - закричал Род. - Это я, не дикарь!
Девушка, перестав биться и визжать, вытянулась. В руке ее, замолкшие, как и она, блестели золотые часы.
- Безумец! Безумец! - сказал Эли. - Зачем ты помешал жить мне и ей!
- Эли, клянусь богом!.. Разве они не напали на тебя?! Я видел убегающий, воровской, черный изгиб спины. - Род плюнул. - Хоть убей, не понимаю.
Эли, подняв безжизненное тело, нервно смеялся. Пот выступил на его бледном лице. В лесу, где горел костер, раздавались крики испуга и смятения, костер гас, и щупальца страха ползли к сердцу Рода.
- Эли, бежим! - с тоской вскричал он. - Они окружают нас, Эли!
Стар нежно положил девушку и бросил ружье.
- Да, - сказал он, - ты прав. Бежим, но только отстреливайся ты один, ты, меткий убийца!
- Мне показалось, видишь ли… - торопливо заговорил Род и не кончил: медленный свист стрелы сделал его несообщительным. Он, заряжая на бегу карабин, помчался в сторону реки; за ним Стар.
А дальше был страшный ночной сон, когда, кружась во тьме, кланяясь ползущему свисту стрел и падая от изнеможения, два человека, из которых один, сохранивший ружье, бешено стрелял наугад, - пробрались к темной реке и лодке.
Однообразный плеск морских волн помогал капитану сосредоточиться. Он сидел под тентом, рассматривая морскую карту.
Из кают-компании вышел доктор, обмахиваясь брошюркой. Доктору надоело читать, и он бродил по судну, приставая ко всем. Увидев погруженного в занятие капитана, доктор остановился перед ним, сунув руки в карманы, и стал смотреть.
Капитан сердито зашуршал картой и стукнул карандашом по столу.
- Не мешайте, - мрачно сказал он. - Что за манера - прийти, уставиться и смотреть!
- Почему вы в шляпе? - рассеянно спросил доктор. - Ведь жарко.
- Отстаньте.
- Нет, в самом деле, - не смущаясь, продолжал эскулап, - охота вам париться.
- Я брошу в вас стулом, - заявил моряк.
- Согласен. - Доктор зевнул. - А я принесу энциклопедический словарь и поражу вас на месте.
Капитану надоело препираться. Он повернулся к доктору спиной и тяжело засопел, шаря в кармане трубку.
- А где Эли? - спросил доктор.
- У себя. Уйдите.
Доктор, напевая забористую кафешантанную песенку, сделал на каблуках вольт и ушел. Скука томила его. “Хорошо капитану, - подумал доктор, - он занят, скоро подымем якорь; а мне делать нечего, у меня все здоровы”.
Он спустился по трапу вниз и постучал в дверь каюты владельца яхты.
- Войдите! - быстро сказал Эли.
В каюте рокотал и плавно звенел рояль. Доктор, переступив порог, увидел в профиль застывшее лицо Стара. Потряхивая головой, как бы подтверждая самому себе неизвестную другим истину, Эли торопливо нажимал клавиши. Доктор сел в кресло.
Эли играл второй вальс Годара, а впечатлительный доктор, как всегда, слушая музыку, представлял себе что-нибудь. Он видел готический, пустой, холодный и мрачный храм; в стрельчатых у купола окнах ложится, просекая сумрак, пыльный, косой свет, а внизу, где почти темно, белеют колонны. В храме, улыбаясь, топая ножками, расставив руки и подпевая сама себе, танцует маленькая девочка. Она кружится, мелькает в углах, исчезает и появляется, и нет у нее соображения, что сторож, заметив танцовщицу, возьмет ее за ухо.
Неодобрительно смотрит храм.
Эли оборвал такт и встал. Доктор внимательно посмотрел на него.
- Опять бледен, - сказал он. - Вы бы поменьше охотились, вообще сибаритствуйте и бойтесь меня. А где Род?
- Не знаю. - Эли задумчиво тер лоб рукой, смотря вниз. - Сегодня вечером яхта уходит.
- Куда?
- Куда-нибудь. Я думаю - на восток.
Доктор не любил переходов и охотно бы стал уговаривать юношу постоять еще недельку в заливе, но расстроенный вид Эли удержал его.
“Когда человек отравлен сплином, не следует противоречить, - думал доктор, покидая каюту. - Почему люди тоскуют? Может быть, это азбука физиологии, а может быть, здесь дело чистое… Существует ли душа? Неизвестно”.
Ветер, поднявшийся с утра, не стих к вечеру, а усилился, и море, волнуя переливы звездных огней, ленивым плеском качало потонувшую во мраке яхту.
Матросы, ворочая брашпиль, ставя паруса и разматывая концы, оживили палубу резкой суетой отплытия. На шканцах стоял Эли, а Род, начиная сердиться на Стара “за принимание пустяков всерьез”, вызывающе говорил, проходя мимо него с капитаном:
- Дьявольская страна, провались она сквозь землю!
К Эли, неподвижно смотрящему в темноту, подошел доктор, настроенный поэтически и серьезно.
- О ночь! - сказал он. - Посмотрите, друг мой, на это волшебное небо и грозный тихий океан и огни фонарей, - мы живем среди чудес, холодные к их могуществу.
Но Эли ничего не ответил, так как прекрасные земля и небо казались ему суровым храмом, где обижают детей.
Синий каскад Теллури
Рег соскочил с лошади. Впереди, у темных бараков, слышался мерный топот солдатских шеренг. На мгновение все стихло, затем хриплый голос прокричал что-то стремительное, жесткий треск барабана ответил ему резвой дробью. В промежутке между барабаном и голосом Рег бросил взгляд на прозрачную мглу залива. Гаснущий круг солнца освещал линию горизонта. Заиграли горнисты.
От первых звуков металлической мелодии бесстрастных, как тишина вечера, рожков лошадь Рега вздрогнула и попятилась. Он машинально гладил ее вспотевшую спину; проехать было нельзя; дорога, занятая солдатами, беспокойно звала его одолеть последние сотни шагов и встать лицом к цели.
Измученный бессонной ночью, проведенной на лошади, Рег слушал игру горнистов. Это была странная поэзия солдатского дня, элегия оставленных деревень, меланхолия хорошо вычищенных штыков. Последний раз ударили барабаны, и к Регу подошел офицер.
- Добрый вечер, - сказал он, чиркая спичкой, чтобы одновременно закурить сигару и осветить лицо проезжего. - Хотите держать пари?
- На что? - спросил Рег.
Офицер показался ему назойливым: он раскуривал сигару у самых колен Рега, вяло подбоченившись и поплевывая на пальцы.
- Вы хотите проехать в город, - продолжал офицер, - что значит для вас денежный риск? Я предлагаю пари за вашу смерть в продолжение трех недель. Идет? Два против одного?
- Мне некогда, - холодно возразил Рег, натягивая поводья. - Поищите кого-нибудь попредприимчивее.
- Вы обиделись, может быть… - Офицер щелкнул пальцами. - Это теперь в ходу даже среди дам. Как хотите. Дорога освободилась.
Рег покачал головой, отъехал и оглянулся. Маленький огонек сигары чертил за его спиной размашистые зигзаги. Лошадь пошла крупной усталой рысью. Потянулись дома, кое-где щели ставен теплились глухим светом; безлюдье делалось утомительным; слабый ночной ветер относил за городскую черту запах карболовой кислоты и отцветающих померанцев.
На повороте одной из улиц всадник бессознательно остановился, изумленный отчетливой тишиной города. Слева зиял переулок, изборожденный полустертыми каменными ступенями; крик страха раздался в дальнем его конце, затрепетал и перешел в пронзительно-высокую ноту женского голоса - выразительный вопль насилия или безумия, вслед за которым неизбежно ожидание беспорядочной человеческой толпы, стремящейся из домов на помощь. Лошадь зафыркала, косясь в темноту. Рег насторожился, прислушался и поскакал прочь. Крик преследовал его за углом и дальше, то усиливаясь, то ослабевая; расстояние не спасало Рега от цепкой муки неизвестного человека. Был момент, когда Рег хотел повернуть обратно, но пожалел времени.
- Так, так, - сказал он самому себе, - прямая дорога труднее.
Растрепанный силуэт медленно идущего человека остановился посередине улицы и протянул руки. Путешественник с силой удержал лошадь, без возмущения и удивления, - действительность начинала терять для него свою логическую связь.
- Постойте-ка, - сказал неизвестный, - вы едете на своем жарком.
- Я тороплюсь.
- Не торопитесь.
- Что вы хотите?
- Отнять у вас пять минут. Не трогайтесь с места, или я плюну вам в грудь. Я заражен.
Рег инстинктивно согнулся, его внимание ушло целиком на этот нелепый силуэт с чумным плевком во рту. Человек, утомленно передвигая ноги, подошел ближе; лицо его невозможно было разглядеть, в темноте оно казалось то молодым, то старым. Он задыхался.
- Вы едете на своем жарком. Когда ваша лошадь обнажит свои ребра от голодухи, вы ее скушаете. Советую кормить животное хорошенько, потому что бифштекс может оскандалиться.
- Любезный, - сказал проезжий, - вы умираете, а я жив и даже еще не болен. Пропустите меня, пожалуйста.
Силуэт поднял обе руки к лицу, сложив их как для молитвы в крепком сцеплении пальцев, и потряс ими в воздухе.
- Я - парусник, - прошипел он, - я очень прошу вас запомнить, что фирма “Кропет и компания” за сорок лет своей грабительской деятельности не видела более искусного мастера, чем я. Запишите, пожалуйста, на бумажке: Илия Денсон, парусник, сорока шести лет, околевает на улице. Это я.
Он, видимо, почувствовал головокружение, потому что сел на мостовую, обнял колени руками, хрипло заплакал и склонился к земле. Рег отъехал в сторону; агонирующее тело медленно пошевеливалось перед ним, темное, на черной мостовой, в пыли и безмолвии.
- Умираю! - подползло к лошадиным копытам.
- Спокойной смерти! - Рег снял шляпу, дернул повод, и Денсон остался у него за спиной. Крыши, сосредоточенные газовые фонари, говор копыт, - все это, слишком обыденное вчера, лежало теперь в области страха. Страх мчался бок о бок с Регом, нога в ногу с копытами его лошади. Рег чувствовал его, но только не внутри, а вовне, он проезжал город с холодным уважением к обреченному узлу жизни; последнее, что могла дать его душа, слишком нетерпеливая для того, чтобы сострадать или бояться. Впрочем, подъезжая к городской черте, он ожидал худшего: сплошного гниения и содома; до сих пор ожидания эти казались преувеличенными.
На углу двух больших улиц Рег замедлил ход лошади и осмотрелся. Ему нужен был живой человек для справки о другом, тоже, может быть, живом человеке. Прождав несколько времени, он переехал небольшую площадь и облегченно вздохнул: в самом конце ее, у спуска к докам, из окон нижнего этажа громоздкого каменного дома падал на мостовую щедрый свет ламп. Этот уголок площади, по сравнению с остальным ее сонным пространством, выглядел уютно и живо.
Подъехав ближе, Рег по выставке окон, где были расположены в известном порядке стеклянные вазы с кофе и серым цветочным чаем, понял, что это большой, даже солидный магазин. Его двери, окованные стальными листами, были не заперты, а прикрыты; замки отсутствовали; довольно большая щель пропускала неясный шум. Рег спешился, привязал повод к решетке окна и стукнул кулаком в дверь. Шум внутри стих, - кто-то закричал изо всех сил: “Войдите!” - и хлопнул в ладоши.
Путешественник оттолкнул массивную дверь и остановился, смущенный большим количеством людей, сидевших во всевозможных позах на прилавке, корзинах с фруктами и на полу. Оглушительный рев приветствовал его появление; вытаращенные, мутные глаза, потные лбы и полтора десятка круглых от крика ртов заставили Рега отступить назад. Крик усилился до того, что задребезжали стекла висячих ламп. Невозможно было разобрать, в чем дело, но бледные искривленные физиономии людей этой толпы ярко напомнили Регу парусника Илию Денсона и офицера, выигрывающего у смерти.
То, что успел рассмотреть Рег, прежде чем попал в плен к неизвестным людям, находившимся в магазине, поразило его сумбуром, не лишенным, однако, некоторой таинственности. Сводчатый потолок сиял огнем ламп; на полках, в углах и оконных нишах громоздились товары, но порядок их был чем-то нарушен, словно здесь хозяйничали торопливые воры. Между прилавком и автоматической кассой помещался низкий большой стол или, вернее, мостки, наскоро сооруженные из пустых деревянных ящиков; стол сплошь был завален раскупоренными жестянками с соусами, окороками, изюмом в белых полотняных мешочках, консервами, баллонами с привозным вареньем, пряностями и сластями; все это, полураздавленное и разорванное прямо пальцами, походило на ужин голодных людоедов, разгромивших торговлю. Винные бутылки, группами и отдельно, стояли во всех концах помоста. Четыре женщины, опухшие от бессонницы и вина, сидели на корзинах с гранатами; нетрезвые движения их сопровождались одобрительным хриплым криком. Всего было человек двенадцать или пятнадцать, у всех блестели глаза.
- Что это значит? - спросил Рег, останавливаясь у двери. - Разве я вымазан сажей или кажусь вам очень смешным?
Раскаты смеха взбесили его; он побледнел, но сдержался. Жирный человек без сюртука, в вязаном красном жилете, вплотную подошел к Регу, добродушно расставив руки.
- Чему вы удивляетесь, почтеннейший? - с пьяным лукавством сказал он. - Здесь только свои. Располагайтесь. Мы вас не знаем, но, как видите, доверяем вашей признательности за возможность хорошо провести вечер. Доверьтесь и вы. Впрочем, что вас долго томить: мы вам салютовали и производили бурный шум потому, что вы четырнадцатый.
- Четырнадцатый? - повторил Рег, плотно стиснутый у косяка ожерельем из красных и бледных лиц. - Но я желал бы быть пятнадцатым или нулем. У меня болят уши.
- Это пустяки, - возразил красный жилет. - Имейте терпение. Нас было тринадцать. Число это опасно, так как собравшиеся не могут забыть свое количество. Это отражается на состоянии души. Мы ждали четырнадцатого. Ваш приход разрушил противоестественную арифметику. Тринадцать выдумали наложники сатаны и люди, бледнеющие при виде задремавшего таракана. Садитесь здесь с нами, пейте, и кричите, и пойте, пока не рассыплетесь в пух, прах, перья и еще другие мелкие предметы!
Рег улыбнулся. Человек в красном жилете был широкогруд и кругл; на могучих его плечах сидела распухшая голова ребенка с дряблыми веками. Пухлый рот напоминал большую сургучную печать. Он говорил без запинки, тонким благочестивым голосом.
- Я хочу узнать, - сказал Рег, - жив ли и где находится доктор Глед? Я приехал для этого. Если вы знаете его адрес, то скажите. Я тороплюсь.
- Вы приехали? - унылым голосом спросил франт с помятым лицом женщины. - То есть вы сами, добровольно приехали сюда?
- Сам. А что?
Франт пожал плечами и засмеялся.
- Вы можете умереть здесь, - пояснил он, - потому что отсюда не выезжают. Мне жаль вас.
- Благодарю, - сказал Рег, - но мне более жаль вас, чем себя. Я выеду.
- Не слушайте его! - закричал человек в красном жилете. - Приезжайте, уезжайте сколько хотите. Ваши дела нас не касаются. Глед? Я не знаю Гледа, но знаю Фейта. Фейт - сам доктор, молодой человек. Его здесь нет, но он непременно будет и даст вам все нужные сведения. Фейт молодчина: знаете, он сбежал из больницы. Я не хочу, говорит Фейт, понимаете? Я, говорит, - доктор, но лечить не обязан. Кто прав? Мы оставили этот вопрос открытым. Я - Соррон, Соррон тысячу раз, хозяин; магазин этот мой и гости мои. Я свихнулся и безобразничаю. Моя племянница умерла вчера, это была премилая девушка. Не смущайтесь беспорядком; я торговал сорок лет, и мне надоел порядок, надоел порядок, надоел окончательно и бесповоротно. Я одинок. Все одиноки. Я умру. Все умрут. Тоже порядок, но скверного качества. Я хочу беспорядка. Хочу есть горчицу с компотом, пить прованское масло с ликером, вымазать щеки соусом, грызть окорок зубами и плевать в лампу. Это божественное в человеке. Какая прелесть! Не нужно приборов, ножей и вилок, салфеток и десертных тарелок, - ломайте зубы и пальцы, ешьте, и трам-тарарам! Четыре женщины! Вон та, темненькая, была недурна три года назад, но много возлюбила и за это наказана. Не обращайте внимания! Соррон веселится в пределах своего магазина. Садитесь! Фейт? - Он придет, говорю я вам. Сядьте!
Толпа, окружившая Рега, хлынула вместе с ним к помосту, и бутылки замелькали в воздухе. Рег сел на первую попавшуюся корзину; о нем сейчас же забыли. Каждый говорил, не слушая других, но воображая, что на нем сосредоточено исключительное внимание. Две женщины, обнявшись и ругая друг друга, пели двусмысленные куплеты. Грустный мулат объяснял отставному полковнику преимущество двойного удара в подбородок. Франт возбужденно говорил всем о тягости жизни, сопровождаемой бесчисленными смертями; по его словам, это действует на пищеварение.
Рег молча следил, пораженный, по-видимому, действительно приятным состоянием духа каждого из собравшихся; едва уловимый, капризный тон голосов и жестов производил странное впечатление. Так вели бы себя миллионеры, вынужденные кутить в сельском кабачке; позы и лица носили высокомерный оттенок. Он посмотрел на часы, решил до десяти ожидать Фейта, налил в пустую жестянку из-под монпансье чего-то спиртного и выпил. Соррон встал, опираясь маленькими веснушчатыми руками о край стола.
- Произношу тост, - заявил он, - я говорю. Что происходит в городе? В конце концов мы помрем. К этой мысли привыкли. Это не торпеда, не удар по голове и не оскорбление. С этим освоились. У меня путаются в голове три вещи: жизнь, смерть и любовь - за что выпить? По логике вещей я должен выпить за смерть. А впрочем…
Он лизнул пальцы, щелкнул ими над головой полковника, а Регу на мгновение показалось, что это обмусленная рука ничтожества перелистывает Великую Книгу.
- Впрочем, - продолжал Соррон, - я буду оригинален. Пью за ожидание смерти, называемое жизнью; может быть, это тонко для вас. Кроме того, мы имеем все причины жаловаться. Наступил голод, рабочие и негры осаждают торгующих, требуя дешевых цен; торговля в убыток; лучше не торговать совсем. Я так и сделал. Я ликвидирую. Кричите, делайте шум, кричите!
Он закричал сам, и полтора десятка вспотевших от напряжения людей ответили ему яростным воем, стуча ногами и кулаками. Над столом поднялись седые усы полковника.
- Я пью, - сказал он, небрежным жестом обращаясь ко всему обществу, - за белые волосенки моей дочери. В следующем месяце ей было бы одиннадцать лет. Она - сто двадцать шестая или первая в этом счете. Еще одно маленькое примечание: сегодня умерло четыреста восемьдесят два человека, из них сто двадцать шесть белых.
Он взмахнул стаканом и раскланялся, в глубоком молчании остальных. Лицо его продолжало оставаться все тем же пьяным и вежливым.
Взбешенный кощунством пьяного идиота, Рег встал, желая что-то сказать, еще темное для себя, но в этот момент грянул пухлый удар выстрела, с верхней полки, играя разноцветным блеском, полетели, звеня, осколки чайной посуды. Женщины завизжали. Рег успел заметить в облаке порохового дыма кофейную руку, вторично поднимающую револьвер; мулат облюбовал красивую фаянсовую вазу с печеньем, прицелился, нажал спуск, и белые сухие лепешки, шелестя, посыпались из разлетевшегося сосуда.
- Что вы делаете? - закричал Соррон.
- Очень смешно. - Мулат хихикал. - Я могу еще выстрелить, у меня глаз верный.