Гришем Джон. Покрашенный дом

   — Мы уезжаем завтра утром, Люк. Сегодня соберу все вещи. А отец поможет тебе докрасить фасад дома, так что давай, вставай.
   — Дождь идет? — спросил я.
   — Нет. Облачно, но красить можно.
   — А почему мы уезжаем завтра?
   — Пора ехать.
   — А когда вернемся?
   — Не знаю. Иди завтракать. У нас впереди трудный день.
   Я начал красить еще до семи утра, когда солнце едва выглянуло из-за верхушек деревьев на востоке. Трава была мокрая, дом тоже, но выбора не было. Однако доски скоро просохли, и работа пошла гладко. Отец вскоре присоединился ко мне, и мы вдвоем передвинули леса, чтобы он мог дотянуться до самых высоких мест. Потом подошел мистер Летчер, несколько минут понаблюдал за нами и сказал: «Я тоже хочу помочь».
   — Да это совсем не обязательно, — сказал отец с высоты в восемь футов.
   — Я хочу хоть как-то отработать наше содержание, — сказал он. Делать ему все равно было нечего.
   — Ну хорошо. Люк, ступай, принеси еще одну кисть.
   Я сбегал в сарай, довольный, что снова заполучил бесплатного помощника. Мистер Летчер начал яростно красить, словно хотел доказать свою ценность в качестве маляра.
   Позади нас собралась целая толпа — поглазеть на нашу работу. Я насчитал семерых Летчеров — все их дети, за исключением Либби и младенца. Они уселись там, наблюдая за нами без всякого выражения на лицах.
   Я понял, что они ждут завтрака. И, не обращая на них внимания, продолжал работать.
   Работать, однако, оказалось затруднительно. Сначала пришел Паппи, который хотел, чтобы я поехал с ним к речке, проверить уровень воды. Я ответил, что вообще-то мне надо красить. Но отец сказал: «Поезжай, Люк» — и погасил все мои протесты.
   Мы ехали на тракторе через залитые поля, пока вода почти не закрыла передние колеса. Когда дальше ехать стало невозможно, Паппи выключил мотор. Мы долго еще сидели на тракторе, окруженные вымокшим хлопчатником, на выращивание которого положили столько трудов.
   — Значит, завтра уезжаете, — наконец произнес он.
   — Да, сэр.
   — Но вы ведь скоро вернетесь.
   — Да, сэр. — Это мама будет решать, когда нам вернуться, а вовсе не Паппи. А если Паппи считает, что однажды мы приедем назад и снова займем свое место на нашей семейной ферме и будем трудиться над следующим урожаем, то он ошибается. Мне было жалко его, я уже начинал тосковать по нему.
   — Я тут еще подумал насчет Хэнка и Ковбоя, — сказал он, не сводя глаз с воды перед трактором. — Давай оставим все как есть, как тогда договорились. Ничего хорошего не выйдет, если мы кому-то про это расскажем. Этот секрет мы унесем с собой в могилу. — Он протянул мне правую руку. — Договорились?
   — Договорились, — ответил я сжимая его толстую, заскорузлую ладонь.
   — Смотри не забывай своего Паппи там, на Севере, слышишь?
   — Не забуду!
   Он завел мотор, включил заднюю передачу и развернул трактор по воде.
   Когда я вернулся к дому, Перси Летчер уже успел прихватить мою кисть и был целиком погружен в работу. Но тут же, не говоря ни слова, вернул ее мне, а сам уселся под деревом. Я поработал, наверное, минут десять, и тут появилась Бабка. Она вышла на веранду и позвала меня:
   — Люк, иди сюда. Хочу тебе кое-что показать.
   Она повела меня вокруг дома, потом к силосной яме. Вокруг повсюду стояли мутные лужи, вода уже подобралась на тридцать футов к амбару. Она хотела прогуляться со мной по тропинке и поболтать, но там везде была сплошная грязь и вода. И она уселась на край прицепа.
   — Что ты хотела мне показать? — спросил я после долгого молчания.
   — Да ничего. Просто хотела немного посидеть с тобой вдвоем. Вы ж завтра уедете. Я вот все пытаюсь вспомнить, ты когда-нибудь ночевал не дома?
   — Ни разу, насколько помню, — ответил я. Я отлично знал, что родился в той самой спальне, где теперь спят мои родители. Я знал, что первой меня на руки взяла Бабка, она приняла меня и она же ухаживала за мамой. Нет, я никогда не покидал этого дома, ни на одну ночь.
   — Вам там хорошо будет, на Севере, — сказала она, но без особой убежденности в голосе. — Много людей уезжает туда из наших мест, и все находят там работу. Они всегда хорошо там устраиваются, но всегда возвращаются сюда, домой. И ты вернешься, не успеешь оглянуться.
   Я очень любил Бабку, как любой мальчишка любит свою бабушку, но отчего-то был уверен, что никогда уже не буду жить в ее доме и работать на ее поле.
   Мы некоторое время говорили о Рики, потом о Летчерах. Она обняла меня за плечи, прижала к себе и заставила пообещать, да еще и не один раз, что я буду ей писать. Мне также пришлось пообещать хорошо учиться, слушаться родителей, посещать церковь и читать Писание, а также не сквернословить, чтобы не стать похожим на янки.
   Когда она закончила вытягивать из меня все эти обещания, я был уже совершенно без сил. И мы пошли обратно к дому, обходя лужи.
   Утро тянулось и тянулось. Орда Летчеров после завтрака разбрелась кто куда, но все тут же собрались, когда подошло время ленча. И стали наблюдать, как отец и мистер Летчер стараются обогнать друг друга, докрашивая фасад дома.
   Мы кормили их на задней веранде. После того как они поели, Либби оттащила меня в сторонку и вручила письмо для Рики. Я умудрился перед этим стащить чистый белый конверт из запаса, хранившегося в уголке кухонного стола. Я адресовал его Рики — через пункт армейской полевой почты в Сан-Диего — и наклеил марку. На нее это произвело большое впечатление. Она аккуратно вложила свое письмо внутрь конверта, а потом дважды облизала полоску клея на клапане.
   — Спасибо, Люк, — сказала она и поцеловала меня в лоб.
   Я засунул конверт под рубашку, чтобы никто не увидел. Я уже решил, что расскажу об этом маме, но пока не нашел удобного случая.
   Потом события стали развиваться быстрее. Мама и Бабка всю вторую половину дня стирали и гладили вещи, которые мы возьмем с собой. Отец и мистер Летчер красили, пока не опустели банки с краской. Мне хотелось, чтобы время текло помедленнее, но оно по неизвестной причине все ускоряло свой бег.
   Мы пережили еще один ужин в молчании, все волновались по поводу предстоящей поездки на Север, но каждый по своим причинам. Мне было до того грустно, что я потерял аппетит.
   — Теперь тебе на какое-то время придется забыть, что такое ужинать у нас дома, Люк, — заметил Паппи. Не знаю, зачем он это сказал — настроение нам он уж точно не поднял.
   — Говорят, на Севере еда просто ужасная, — встряла Бабка, тоже стараясь как-то снять напряжение. Это тоже не помогло.
   Сидеть на веранде было слишком холодно. Мы собрались в гостиной и попытались просто болтать, словно все у нас оставалось по-прежнему. Но болтать ни о чем не хотелось. Церковные дела давно наскучили. Бейсбольный сезон уже закончился. Никому не хотелось вспоминать о Рики. Даже погода больше не привлекала к себе ничьего внимания.
   В итоге мы сдались и отправились спать. Мама подоткнула мне одеяло и поцеловала, пожелав спокойной ночи. Паппи тоже зашел сказать пару слов, чего прежде никогда не делал.
   Когда я в конце концов остался один, я помолился. Потом уставился в темный потолок, стараясь убедить себя в том, что это последняя моя ночь на нашей ферме.

Глава 36

   Отец был ранен в Италии в 1944 году. Его сначала лечили там же, потом на госпитальном судне переправили в Бостон, где он проходил реабилитацию. Когда он сошел с автобуса на остановке в Мемфисе, у него было два здоровенных брезентовых армейских мешка, набитых одеждой, и несколько сувениров. Два месяца спустя он женился на моей матери. А через десять месяцев после этого на сцене появился я.
   Я никогда не видел эти его армейские мешки. Насколько я знаю, ими не пользовались со времен войны. Но когда я ранним утром на следующий день вошел в гостиную, они уже стояли там, наполовину заполненные нашей одеждой, а мама была занята подготовкой других необходимых вещей к упаковке. Диван был завален ее платьями, стегаными одеялами и рубашками, что она гладила вчера. Я спросил ее про эти армейские мешки, и она сказала, что они все эти последние восемь лет хранились в кладовке на чердаке сарая для инструментов.
   — А теперь давай быстренько завтракай, — велела она, складывая полотенце.
   Бабка ничего не пожалела для нашего прощального завтрака. Яичница, колбаса, ветчина, овсянка, жареная картошка, тушеные помидоры и горячие хлебцы.
   — Вам предстоит долго ехать, — объяснила она.
   — Сколько? — спросил я. Я сидел за столом и ждал свою первую чашку кофе. Мужчины куда-то вышли.
   — Твой отец сказал, что восемнадцать часов. Бог знает, когда вам удастся снова нормально поесть. — Она аккуратно поставила передо мной кофе, потом поцеловала меня в макушку. По мнению Бабки, нормально поесть можно только дома, нормальную еду можно приготовить только у нее на кухне и из продуктов, что выращены прямо здесь, на ферме.
   Мужчины уже поели. Бабка села рядом со мной со своей чашкой кофе и стала смотреть, как я вгрызаюсь в изобилие пиши, которым она завалила стол. Мы снова перечислили все обещания, что я ей дал, — писать письма, слушаться родителей, читать Библию, молиться, не сквернословить, чтобы не походить на янки. Воистину это был полный список заповедей. Я жевал и кивал в нужные моменты.
   Она также объяснила мне, что маме понадобится помощь, когда у нее родится ребенок. Там, во Флинте, будут и другие люди из Арканзаса, добрые баптисты, на которых можно положиться, но мне придется здорово помогать ей со всеми повседневными домашними делами.
   — Какими именно? — спросил я с битком набитым ртом. Я-то считал, что «повседневные дела» ограничиваются только работами на ферме. И думал, что теперь с ними покончено.
   — Всякими домашними делами, — не стала она уточнять. Бабка никогда не жила в городе, ни единого дня. И понятия не имела, где мы будем жить, так же как и мы не знали. — Просто помогай ей во всем, когда появится ребенок.
   — А если он будет орать, как летчеровский младенец? — спросил я.
   — Не будет. Другие дети так никогда не орут.
   Мимо прошла мама со стопкой одежды в руках. Очень быстро прошла. Она годами мечтала об этом дне. Паппи с Бабкой, а также, вероятно, и отец полагали, что это лишь временный отъезд. А для мамы это был поворотный пункт в жизни. Причем не только в ее жизни, но особенно в моей. Она еще в раннем детстве убедила меня в том, что я никогда не буду фермером, так что теперь, покидая ферму, мы обрывали все связи с прошлым.
   В кухню ввалился Паппи, налил себе чашку кофе. Сел на свое место в конце стола, рядом с Бабкой, и стал смотреть, как я ем. Он никогда не умел толком даже поздороваться, что уж говорить о прощаниях. Чем меньше слов, тем лучше — так он считал.
   Когда я набил утробу до того, что с трудом поворачивался, мы с Паппи вышли на переднюю веранду. Отец укладывал свои армейские мешки в пикап. На нем были выглаженные армейские рабочие штаны цвета хаки и накрахмаленная белая рубашка. Никакого комбинезона. Мама надела свое красивое воскресное платье. Они явно не желали выглядеть как беженцы с хлопковых полей Арканзаса.
   Паппи повел меня на передний двор, к тому месту, где раньше была вторая база. Там мы встали и повернулись лицом к дому. Дом весь блестел на утреннем солнце. «Отличная работа, Люк! — сказал он. — Ты здорово поработал!»
   — Жаль, что мы не закончили, — заметил я. Справа, в самом углу, где Трот начинал красить, оставался еще недокрашенный кусок. Мы и так старались экономить последние четыре галлона краски, но все равно немного не хватило.
   — Думаю, тут полгаллона хватит, — сказал Паппи.
   — Да, сэр. Точно хватит.
   — Я зимой все закончу.
   — Спасибо, Паппи.
   — Когда вернешься, все уже будет покрашено.
   — Вот и хорошо.
   Мы все столпились возле грузовика. В последний раз обнялись с Бабкой. Мне показалось, что она сейчас начнет опять перечислять все, что я должен делать, но она была слишком подавлена. Мы погрузились в пикап — Паппи за рулем, я посередке, мама возле окна, отец в кузове вместе с брезентовыми мешками — и задним ходом выбрались на дорогу.
   Когда мы отъезжали, Бабка сидела на переднем крыльце и вытирала слезы. Отец велел мне не плакать, но я ничего не мог с собой поделать. Ухватился за мамину руку и опустил голову.
   В Блэк-Оуке мы сделали остановку. У отца осталось какое-то дело в кооперативе. А я хотел попрощаться с Перл. Письмо Либби к Рики было у мамы, она отнесла его на почту и отправила по назначению. Мы с ней долго обсуждали этот вопрос, и она тоже пришла к выводу, что нам не стоит вмешиваться. Если Либби хочется послать Рики письмо и сообщить об их ребенке, не надо ей мешать.
   Перл, конечно же, уже знала, что мы уезжаем. Она потрепала меня по шее — я уж думал, что шея сейчас сломается, — а потом достала небольшой бумажный пакет, полный сладостей. «Тебе это пригодится в дороге!» — сказала она. Я разинул рот от обилия в этом пакете шоколадок, мятных конфет и тянучек. Путешествие начиналось просто отлично. Появился Поп, он пожал мне руку, как будто я уже взрослый, и пожелал успехов.
   Я поспешил обратно к нашему грузовичку, сжимая в руках пакет, и показал его Паппи, который по-прежнему сидел за рулем. Родители тоже быстро вернулись. У нас не было настроения устраивать шумные прощания. Наш отъезд был вызван бедой, погибшим урожаем. И нам не очень хотелось, чтобы весь город знал о нашем побеге на Север. Но было достаточно рано, и город еще толком не проснулся.
   Я смотрел на поля вдоль шоссе по пути в Джонсборо. Там было так же мокро, как у нас. Придорожные канавы были переполнены мутной водой. Ручьи и речки все вышли из берегов.
   Мы проехали грейдер, где когда-то ждали вместе с Паппи прибытия людей с гор. Здесь мы повстречались со Спруилами, здесь я в первый раз увидел и Хэнка, и Тэлли, и Трота. Если бы кто-то из фермеров приехал сюда раньше нас или если бы мы задержались, Спруилы были бы теперь в своей Юрика-Спрингс всей семьей.
   Тэлли проделала этот же самый путь — в этом же самом грузовичке, но с Ковбоем за рулем, ночью, в грозу. Тоже убегала на Север, к более счастливой жизни, так же как и мы. Мне все еще было трудно поверить, что она вот так взяла и сбежала.
   Я не заметил ни единого человека, собирающего хлопок, пока не достигли Неттлтона, маленького городка недалеко от Джонсборо. Здесь канавы были не настолько полны водой, а земля не такая отсыревшая. На полях усердно трудились мексиканцы.
   Перед городом движение усилилось, и мы сбросили скорость. Я выпрямился, чтобы видеть все вокруг — магазины, красивые дома, чистенькие машины и людей. Я не помню, когда в последний раз был в Джонсборо. Когда мальчишка с фермы попадает в город, он потом неделю только об этом и говорит. А уж если он был в Мемфисе, воспоминаний хватит на целый месяц.
   Паппи явно нервничал в таком плотном транспортном потоке. Он сжимал руль обеими руками, часто бил по тормозам и все время что-то бормотал себе под нос. Мы свернули на какую-то улицу, и перед нами оказалась автобусная станция компании «Грейхаунд», кишащая людьми. Слева перед ней рядком стояли три сверкающих автобуса. Мы остановились у тротуара рядом с надписью «Посадка» и быстро разгрузились. Паппи не любил обниматься, так что прощание много времени не заняло. Но когда он потрепал меня по щеке, я заметил, что глаза у него мокрые. Поэтому он торопливо пошел назад к пикапу и быстро уехал. Мы махали вслед, пока он не скрылся из виду. Сердце у меня заныло, когда его старенький грузовичок свернул за угол и исчез. Он ехал назад, на ферму, обратно к наводнениям, к Летчерам, к долгой зиме. Сам я испытывал большое облегчение, что мне туда возвращаться не нужно.
   Мы повернулись и вошли в здание станции. Наше приключение еще только начиналось. Отец поставил мешки возле рядов сидений, а потом мы с ним пошли к билетной кассе.
   — Мне три билета до Сент-Луиса, — сказал он.
   У меня открылся от изумления рот, и я посмотрел на него в полном недоумении.
   — До Сент-Луиса? — спросил я.
   Он улыбнулся, но ничего не ответил.
   — Автобус отправляется ровно в полдень, — сказал кассир.
   Отец расплатился за билеты, и мы уселись рядом с мамой.
   — Мам, а мы в Сент-Луис едем, — сообщил я ей.
   — Там будет пересадка, Люк, — сказал отец. — Оттуда мы поедем на другом автобусе до Чикаго, а потом до Флинта.
   — Как думаешь, мы увидим Стэна Мьюзиэла?
   — Вряд ли.
   — А «Спортсменз-парк»?
   — Не теперь. Может, в следующий раз.
   Через несколько минут меня отпустили погулять по станции и посмотреть на окрестности. Там было небольшое кафе, где двое солдат пили кофе. Я подумал о Рики и понял, что когда он вернется домой, меня там не будет. Потом увидел негритянскую семью — редкое зрелище в нашей части Арканзаса. Они прижимали к себе свои сумки и выглядели совершенно потерянными, точно так же, как мы. Увидел и еще пару явно фермерских семей, таких же беженцев от наводнения.
   Когда я вернулся к родителям, они сидели, взявшись за руки, и о чем-то беседовали. Нам, кажется, пришлось ждать целую вечность, пока объявят посадку в наш автобус. Наши брезентовые мешки были засунуты в багажное отделение под автобусом, и мы забрались внутрь.
   Мы с мамой сели рядом, а отец позади. Я занял место у окна и стал смотреть в него, стремясь ничего не пропустить. Мы проехали весь Джонсборо, потом выбрались на шоссе и прибавили скорость, держа курс на север, а вокруг по-прежнему были сплошные вымокшие хлопковые поля.
   Когда мне удалось оторваться от окна, я посмотрел на маму. Она сидела, откинув голову на спинку сиденья и закрыв глаза. А в углах губ уже начала появляться улыбка.