Страница:
Нина немного побледнела, глаза у нее стали больше и блестели сильней. Но ей это шло. Ей все идет — я уж к этому успел привыкнуть. У меня вид, надо полагать, был довольно жалкий; Нина даже заморгала от сочувствия и сказала, что она меня вполне понимает, но что надо держаться, ничего не поделаешь и еще что-то в этом роде. И не очень внимательно слушал, потому что с ней мне сразу стало гораздо легче, и я просто глядел на нее и будто бы оттаивал, отогревался.
Нина так и не дождалась, пока я заговорю, и с оттенком нетерпения сказала:
— Ну, Борька, ты что-то совсем уж… Держись, действительно! И расскажи, о чем вы говорили со следователем.
— Да так, обо всяком, — пробормотал я, опять впадая в прострацию. — Он спрашивал, что я думаю о причинах самоубийства, а я сказал, что вообще в самоубийство не верю. Спросил, как положено, что я делал в этот вечер. Ну, я, конечно, объяснил, что сидел в библиотеке до самого закрытия… — Тут я заметил, что Нина как-то странно на меня смотрит, и спохватился: — Ах да, Нин, ты же не знаешь… Мне пришлось уйти из института сразу после пяти. Аркадий меня прямо-таки выгнал из лаборатории, не знаю зачем… ссору затеял какую-то нелепую… Я и просидел до одиннадцати в библиотеке, мне давно нужно было посмотреть работы американцев по резко неоднородным полям, а ты ведь все равно сказала, что в кино пойдешь…
Пока я говорил, Нина словно бы о чем-то напряженно думала. Потом она тихо сказала:
— Мне Аркадий сказал, что ты ушел из института.
— А когда ты видела Аркадия? — спросил я, чувствуя опять слабость и дрожь в ногах.
— Я сначала решила тоже остаться в институте, до начала сеанса было два часа, — сказала Нина, не сводя с меня взгляда. — Пошла сказать тебе об этом, но лаборатория была заперта, а на обратной дороге я встретила Аркадия…
— Когда же это было? — удивился я.
— Примерно в четверть шестого. Я спускалась по боковой лесенке, а он поднимался…
Я опять машинально удивился, но ничего толком обдумать не успел, потому что Нина сразу же добавила:
— Знаешь, это был очень странный разговор. Он и тогда произвел на меня тяжелое впечатление, а уж теперь, после того, что случилось…
— О чем же вы с ним говорили? — с трудом спросил я: меня угнетало то, что Нина вдруг резко изменилась, держится отчужденно и все смотрит на меня, словно чего-то ждет.
— О чем? — как-то рассеянно переспросила Нина и, будто спохватившись, поспешно заговорила: — Дело даже не в словах, а в тональности, что ли. Аркадий, во-первых, почему-то очень смутился, когда меня увидел. У него такой вид был, словно он сквозь землю провалиться готов. И вообще… — Нина подумала, — вообще он выглядел как-то так… Даже костюм на нем был… ну, тоже странный…
— В каком смысле?
— Ну, вообще-то на боковой лестнице так темно, что много не разглядишь. Но борта у пиджака широченные и блестят… даже не пойму, откуда это у него такой костюм взялся.
— Ты уверена, что он был в новом костюме? — переспросил я, заинтересовавшись.
Я-то абсолютно не помнил, что за костюм был на Аркадии вчера, — впрочем, Аркадий при мне мог вообще не снимать лабораторного халата. Но если он был в новом костюме, то, может. Линьков правильно предположил насчет свидания с девушкой.
— Может, он и новый, — сказала Нина, — в том смысле, что недавно приобретен. Но только он совершенно немодный! Меня это в первую очередь и удивило.
Меня — тоже. Аркадия нельзя было назвать щеголем, но все же в одежде он разбирался и явно немодного костюма не надел бы, а уж тем более не стал бы покупать. Нет, версия свидания, по-видимому, не подкреплялась.
— Что же он все-таки сказал? — спросил я, потому что Нина замолчала и явно задумалась о чем-то весьма неприятном.
— Сказал-то он мало… Я могу в точности повторить его слова. Я… мне сначала показалось, он так разволновался потому, что я была в синем платье, которое… ну, в общем, оно было на мне при первой нашей встрече. Я почему-то вдруг вспомнила, сколько лишнего наговорила ему… Ну, тогда, в зале хронокамер, когда мы с ним объяснялись насчет тебя… И я ему сказала: «Аркадий, ты, пожалуйста, не придавай значения тому, что было в зале хронокамер». А он как-то странно, будто бы с испугом, посмотрел на меня и ответил скороговоркой, небрежно: «Нет, ничего, я это дело уже уладил». Я спросила: «Да ты о чем говоришь?» У него глаза такие сделались… жалкие, что ли… и вдруг он сказал, очень искренне и даже с надрывом, совсем на него не похоже: «Слушай, Нин, я здорово запутался, ты даже не представляешь, до чего! Потом ты все узнаешь… Сам я, конечно, виноват, но уже ничего не поделаешь…» Хотел словно бы еще что-то сказать, но махнул рукой и пошел. А потом… — Нина запнулась и опять как-то странно, не то испытующе, не то умоляюще, поглядела на меня.
— Что? Что потом? — в тоске спросил я.
Я понимал уже ясно: надвигается новая беда — Нина отдаляется от меня, теперь, когда мне так нужна… Ну, даже не помощь, а хотя бы просто сознание, что Нина тут, рядом, что она — надежная, она не изменит, не изменится непонятно почему… А тут именно начиналось это самое «непонятно почему», с которым я сегодня уже столкнулся, впервые в жизни…
— Потом… — Нина все не отводила от меня взгляда, и я уже ясно чувствовал, что она чего-то ждет от меня, но не мог понять, что же я должен сделать. — Потом это вообще было похоже на сумасшествие, мне даже страшно стало. Понимаешь, я побежала за ним, — Нина говорила все это монотонно и невыразительно, — спросила: «Аркадий, да что с тобой, может, я чем помочь могу, ты скажи!» — ну что-то в этом роде. А он остановился, поморщился, будто горькое проглотил, а потом как расхохочется! Но этим своим, знаешь, искусственным смехом…
Аркадий начинал громко и неестественно смеяться либо со злости, либо от смущения. Может, его разозлило участие Нины? Он ведь очень самолюбивый…
— …и сказал: «Да ты не переживай, это я просто пошутил, извиняюсь, конечно!» — продолжала Нина. — И еще добавил это ваше, из Козьмы Пруткова, насчет шуток с женщинами…
— «Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны!» — машинально пробормотал я. — А потом?
— Да потом он ушел, вот и все! — почти грубо сказала Нина и, чуть помолчав, спросила: — Так как же ты объясняешь слова Аркадия и вообще все это?..
— Понятия не имею, что все это значит! — ответил я и, чувствуя, что Нину этот ответ не удовлетворяет, даже злит, торопливо забормотал: — Ну, то есть ты понимаешь, Нин, я ни о чем таком не знаю… мы же с ним за последнее время, сама знаешь… Если б я хоть видел его после этого разговора, а то… — Я мучительно подыскивал какие-то убедительные для Нины слова.
— …а то ты ушел в пять часов, и все! — почти издевательским тоном закончила Нина.
— Ну да! — беспомощно подтвердил я. — А что же было делать, когда он меня, я ж тебе говорю, прямо выгнал из лаборатории? Но вообще-то я не вижу ничего особенного в этом вашем разговоре. У нас с ним еще и не такие разговоры бывали, он иногда, если о чем-нибудь другом думает, жуткую чушь несет, ни к селу ни к городу…
— С той только разницей, — холодно констатировала Нина, — что после прежних ваших разговоров он оставался жив и здоров!
Сказав это, она вдруг резко повернулась и ушла, а я все стоял посреди лаборатории, тщетно силясь сообразить, что же произошло — с ней, с нами, со мной…
ЭДИК КОНОВАЛОВ ТОЖЕ ХОЧЕТ ДОКОПАТЬСЯ
2
Нина так и не дождалась, пока я заговорю, и с оттенком нетерпения сказала:
— Ну, Борька, ты что-то совсем уж… Держись, действительно! И расскажи, о чем вы говорили со следователем.
— Да так, обо всяком, — пробормотал я, опять впадая в прострацию. — Он спрашивал, что я думаю о причинах самоубийства, а я сказал, что вообще в самоубийство не верю. Спросил, как положено, что я делал в этот вечер. Ну, я, конечно, объяснил, что сидел в библиотеке до самого закрытия… — Тут я заметил, что Нина как-то странно на меня смотрит, и спохватился: — Ах да, Нин, ты же не знаешь… Мне пришлось уйти из института сразу после пяти. Аркадий меня прямо-таки выгнал из лаборатории, не знаю зачем… ссору затеял какую-то нелепую… Я и просидел до одиннадцати в библиотеке, мне давно нужно было посмотреть работы американцев по резко неоднородным полям, а ты ведь все равно сказала, что в кино пойдешь…
Пока я говорил, Нина словно бы о чем-то напряженно думала. Потом она тихо сказала:
— Мне Аркадий сказал, что ты ушел из института.
— А когда ты видела Аркадия? — спросил я, чувствуя опять слабость и дрожь в ногах.
— Я сначала решила тоже остаться в институте, до начала сеанса было два часа, — сказала Нина, не сводя с меня взгляда. — Пошла сказать тебе об этом, но лаборатория была заперта, а на обратной дороге я встретила Аркадия…
— Когда же это было? — удивился я.
— Примерно в четверть шестого. Я спускалась по боковой лесенке, а он поднимался…
Я опять машинально удивился, но ничего толком обдумать не успел, потому что Нина сразу же добавила:
— Знаешь, это был очень странный разговор. Он и тогда произвел на меня тяжелое впечатление, а уж теперь, после того, что случилось…
— О чем же вы с ним говорили? — с трудом спросил я: меня угнетало то, что Нина вдруг резко изменилась, держится отчужденно и все смотрит на меня, словно чего-то ждет.
— О чем? — как-то рассеянно переспросила Нина и, будто спохватившись, поспешно заговорила: — Дело даже не в словах, а в тональности, что ли. Аркадий, во-первых, почему-то очень смутился, когда меня увидел. У него такой вид был, словно он сквозь землю провалиться готов. И вообще… — Нина подумала, — вообще он выглядел как-то так… Даже костюм на нем был… ну, тоже странный…
— В каком смысле?
— Ну, вообще-то на боковой лестнице так темно, что много не разглядишь. Но борта у пиджака широченные и блестят… даже не пойму, откуда это у него такой костюм взялся.
— Ты уверена, что он был в новом костюме? — переспросил я, заинтересовавшись.
Я-то абсолютно не помнил, что за костюм был на Аркадии вчера, — впрочем, Аркадий при мне мог вообще не снимать лабораторного халата. Но если он был в новом костюме, то, может. Линьков правильно предположил насчет свидания с девушкой.
— Может, он и новый, — сказала Нина, — в том смысле, что недавно приобретен. Но только он совершенно немодный! Меня это в первую очередь и удивило.
Меня — тоже. Аркадия нельзя было назвать щеголем, но все же в одежде он разбирался и явно немодного костюма не надел бы, а уж тем более не стал бы покупать. Нет, версия свидания, по-видимому, не подкреплялась.
— Что же он все-таки сказал? — спросил я, потому что Нина замолчала и явно задумалась о чем-то весьма неприятном.
— Сказал-то он мало… Я могу в точности повторить его слова. Я… мне сначала показалось, он так разволновался потому, что я была в синем платье, которое… ну, в общем, оно было на мне при первой нашей встрече. Я почему-то вдруг вспомнила, сколько лишнего наговорила ему… Ну, тогда, в зале хронокамер, когда мы с ним объяснялись насчет тебя… И я ему сказала: «Аркадий, ты, пожалуйста, не придавай значения тому, что было в зале хронокамер». А он как-то странно, будто бы с испугом, посмотрел на меня и ответил скороговоркой, небрежно: «Нет, ничего, я это дело уже уладил». Я спросила: «Да ты о чем говоришь?» У него глаза такие сделались… жалкие, что ли… и вдруг он сказал, очень искренне и даже с надрывом, совсем на него не похоже: «Слушай, Нин, я здорово запутался, ты даже не представляешь, до чего! Потом ты все узнаешь… Сам я, конечно, виноват, но уже ничего не поделаешь…» Хотел словно бы еще что-то сказать, но махнул рукой и пошел. А потом… — Нина запнулась и опять как-то странно, не то испытующе, не то умоляюще, поглядела на меня.
— Что? Что потом? — в тоске спросил я.
Я понимал уже ясно: надвигается новая беда — Нина отдаляется от меня, теперь, когда мне так нужна… Ну, даже не помощь, а хотя бы просто сознание, что Нина тут, рядом, что она — надежная, она не изменит, не изменится непонятно почему… А тут именно начиналось это самое «непонятно почему», с которым я сегодня уже столкнулся, впервые в жизни…
— Потом… — Нина все не отводила от меня взгляда, и я уже ясно чувствовал, что она чего-то ждет от меня, но не мог понять, что же я должен сделать. — Потом это вообще было похоже на сумасшествие, мне даже страшно стало. Понимаешь, я побежала за ним, — Нина говорила все это монотонно и невыразительно, — спросила: «Аркадий, да что с тобой, может, я чем помочь могу, ты скажи!» — ну что-то в этом роде. А он остановился, поморщился, будто горькое проглотил, а потом как расхохочется! Но этим своим, знаешь, искусственным смехом…
Аркадий начинал громко и неестественно смеяться либо со злости, либо от смущения. Может, его разозлило участие Нины? Он ведь очень самолюбивый…
— …и сказал: «Да ты не переживай, это я просто пошутил, извиняюсь, конечно!» — продолжала Нина. — И еще добавил это ваше, из Козьмы Пруткова, насчет шуток с женщинами…
— «Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны!» — машинально пробормотал я. — А потом?
— Да потом он ушел, вот и все! — почти грубо сказала Нина и, чуть помолчав, спросила: — Так как же ты объясняешь слова Аркадия и вообще все это?..
— Понятия не имею, что все это значит! — ответил я и, чувствуя, что Нину этот ответ не удовлетворяет, даже злит, торопливо забормотал: — Ну, то есть ты понимаешь, Нин, я ни о чем таком не знаю… мы же с ним за последнее время, сама знаешь… Если б я хоть видел его после этого разговора, а то… — Я мучительно подыскивал какие-то убедительные для Нины слова.
— …а то ты ушел в пять часов, и все! — почти издевательским тоном закончила Нина.
— Ну да! — беспомощно подтвердил я. — А что же было делать, когда он меня, я ж тебе говорю, прямо выгнал из лаборатории? Но вообще-то я не вижу ничего особенного в этом вашем разговоре. У нас с ним еще и не такие разговоры бывали, он иногда, если о чем-нибудь другом думает, жуткую чушь несет, ни к селу ни к городу…
— С той только разницей, — холодно констатировала Нина, — что после прежних ваших разговоров он оставался жив и здоров!
Сказав это, она вдруг резко повернулась и ушла, а я все стоял посреди лаборатории, тщетно силясь сообразить, что же произошло — с ней, с нами, со мной…
ЭДИК КОНОВАЛОВ ТОЖЕ ХОЧЕТ ДОКОПАТЬСЯ
Линьков сидел в маленькой светлой комнатке отдела кадров и беседовал с дружком Валентина Темина — с тем самым Эдиком Коноваловым, который так здорово высказывался насчет специфики Института Времени и загадочных темпорариев. Впрочем, когда Линьков намекнул на темпорарии, Эдик заявил, что Валя Темин, безусловно, парень неплохой, но шуток не понимает и что от такого недостатка ему надо избавиться в кратчайший срок. Линьков усомнился, можно ли избавиться от этого даже и в неопределенно долгий срок, но Эдик был полон оптимизма.
— А чего такого? Поработает над собой — все и дела! — сказал он, потом тяжело вздохнул и пожаловался Линькову: — Вот, не было печали, жили себе тихо-нормально — и на тебе! Писанины теперь не оберешься — что да почему… Ну, ничего, в пятницу возвращается из отпуска Сергей Иванович, он начальство, он пускай и расхлебывает эту кашу. А я сразу же в отпуск махну! Думаю, знаете, на Байкал податься. Компания подходящая собирается, гитару возьмем, транзистор… А то пошел я в прошлом году в турпоход с нашими, институтскими, — ну, тоска зеленая! Ничего кругом не видят, не слышат, все про физику свою талдычат. Транзистор мне включать никак не давали: мешает им. Чего тогда и ходить в поход — сиди в институте и говори сколько влезет!
Эдик поднялся во весь свой богатырский рост и сладко потянулся. «Метр девяносто, не меньше, — прикинул Линьков, — вес восемьдесят пять, и вообще… Ослепительный индивидуум!»
Эдик и вправду был ослепителен. До голубизны белая нейлоновая сорочка, надвое расчерченная темно-красным галстуком, искрилась на его широченной груди, брюки острым углом нависали над зеркально сияющими туфлями, и весь он сверкал и излучался.
— Так вот они и живут! — с победоносным презрением продолжал Эдик. — Сидят безвыходно в лабораториях, и ни тебе свежего воздуха, ни движения. А что в результате получается?
— Вы считаете, что смерть Левицкого наступила в результате пренебрежения спортом, а также недостатка свежего воздуха? — с преувеличенной серьезностью осведомился Линьков и демонстративно раскрыл блокнот.
Эдик несколько смешался, снова сел за стол и заявил, поглядывая на блокнот, что он не считает это основной причиной, но, поскольку в здоровом теле здоровый дух…
— Ну, станет разве нормальный человек… я имею в виду вот именно правильный режим плюс, конечно, моральная стойкость, здоровый образ мыслей и прочее — ну, станет такой человек травиться? Да еще где — прямо на рабочем месте! Чтобы, значит, другим побольше неприятностей было! Ну, возьмите хотя бы меня…
Линьков слегка вздохнул и осведомился, какова же, по мнению товарища Коновалова, основная причина происшествия. Оказалось, что у товарища Коновалова на этот счет нет определенного мнения.
— Пока нет! — уверенно уточнил Эдик. — Но выяснить все могу в два счета. Чикаться тут особенно-то не стоит!
— Чикаться, как вы выражаетесь, может, и вправду не стоит, — ответил Линьков, с вялым интересом разглядывая Эдика, словно музейный экспонат. — Но дело все же не вполне ясное. А к тому же эта ваша специфика…
— Именно! У меня эта специфика вот где сидит! — Эдик постучал ребром ладони по своему мощному загривку. — Никаких, понимаете, законов для них нету. Рабочий день кончился, а им без разницы. Сидят, как приклеенные, допоздна. А чего сидят, спрашивается? Исключительно от разболтанности, я считаю.
— Научные сотрудники, учтите… — неохотно пробормотал Линьков. — День у них ненормированный…
— То-то и оно, что ненормированный! Был бы нормированный, так порядок навести ничего бы не составляло. А так… — Эдик махнул рукой и продолжил уже спокойно, с деловой интонацией: — Что я вам пока посоветую — это прощупать кое-кого из институтских. В первую очередь Стружкова. И Нину, конечно.
— Какую Нину? — с некоторым интересом спросил Линьков, увидев, что ясные глаза Эдика при этом имени словно маслянистой пленкой подернулись.
— Да Берестову Нину! Неувязочка по личной линии тут получилась все же лихая! Дружба ведь была — водой не разольешь, но как Ниночка появилась, так и дружбе конец!
— Вы хотите сказать, что Левицкий и Стружков поссорились из-за Берестовой?
— Поссориться-то они в открытую не поссорились, — хитро улыбаясь, возразил Эдик. — Народ все же культурный, до мордобития не дойдет. Но если в корень посмотреть — люди они или не люди? У него девушку из-под носа уводят, а он стой и глазами хлопай, поскольку уводит-то друг-приятель? Да тем более такую девушку! Ниночка Берестова — это же такой кадр, н-ну! Только она возникла в расчетном отделе, сразу у всех там какие-то дела образовались! По два-три захода в день проделывали, буквально все, включая женатых. Ну, потом Левицкий около нее на постоянную прописку определился, тут уж прочие сникли. Левицкий, он вообще-то… — Эдик одобрительно покивал, — он в этих делах ничего, разбирался. Только чересчур уж принципиальный был насчет работы. Как у него просвет образуется, так, глядишь, он себе новенькую организует, и непременно на самом высоком уровне! А начнется опять запарка, засядет он в свою лабораторию намертво — и все! Была девушка — нет девушки. Тоже, конечно, ненормальность, я считаю!
— Но если Левицкий так несерьезно относился к девушкам, то, может, он вообще не ссорился со Стружковым? — вяло проговорил Линьков.
— Нет, с Ниной Берестовой — дело другого рода, — возразил Эдик. — Внешние данные — это само собой. Но плюс у нее характер твердый! Волевая девушка, — одобрительно сказал Эдик, — я таких ценю! Ну, и все же совместная работа, общие интересы, коллектив…
— Коллектив тоже действует? — меланхолически осведомился Линьков. — Нет, несерьезно все это выглядит. Самоубийство из-за любви в наши дни… Ничего другого вы не предполагаете?
«Много от Эдика не добьешься, но все же… — морщась, думал он. — Пускай пошевелит извилинами, если таковые у него имеются».
— А что может быть другое?.. Больше ему вроде бы не с чего… — Эдик сдвинул густые пшеничные брови, пытаясь что-то сообразить. — Вы что имеете в виду?
— Ничего конкретного. Я просто не считаю, что вопрос решен. Есть факт смерти, а все остальное неясно. Как, почему, отчего, что… и так далее. Это еще надо докопаться…
Это слово пришлось Эдику явно по душе.
— Докопаться — это вы правильно! Докопаться обязательно следует! Вопрос только, в каком направлении.
И вдруг его осенило.
— То есть вы думаете, что совсем ничего не известно? — спросил он в радостном ожидании.
— Именно вот, — подтвердил Линьков.
— Ну, тогда… — выдохнул Эдик, восторженно глядя на Линькова. — Великое все же дело — специальность! Я вот не додумался, а вы — в два счета! Кого на примете держите? Поделитесь, нам же вместе работать, если такие дела! Сейчас материалы подымем, документики проанализируем, факты перепроверим будь здоров! Верно?
— Верно, — вздыхая, сказал Линьков, — только ни до чего я пока не додумался, это вы преувеличиваете. Я же вам говорю — вопрос абсолютно неясен.
— Усвоил, — разочарованно проговорил Эдик, выслушав соображения Линькова. — Факты действительно не те… Но все равно ведь ничего не известно?
— Все равно, — согласился Линьков.
— Тогда докапывайтесь! — милостиво разрешил Эдик. — А моя поддержка вам обеспечена. Со Стружковым вы уже предварительно побеседовали? Значит, прямая вам дорога к расчетчикам, к Ниночке! — Он заговорщически подмигнул.
Линьков медленно поднялся. Не хотелось ему идти к этой ослепительной Ниночке и вообще хотелось сейчас одного — сидеть на берегу реки. Пускай даже рыба не ловится, пускай себе гуляет, только бы сидеть в утренней тишине, блаженно жмурясь и вдыхая речную прохладу…
Линьков повернул за угол и, вздохнув, взялся за ручку двери с табличкой «Расчетный отдел».
Комната была надвое перегорожена вычислительной машиной. Вдоль стен ютились небольшие подручные ЭВМ, тянулись панели с окнами осциллографов над рядами сверкающих клавиш. Работало здесь не меньше двенадцати девушек, и все они наперебой закричали в ответ Линькову, что Берестова сейчас придет. Линьков решил было подождать ее здесь, но девушки так откровенно глазели на следователя, так активно пересмеивались и перешептывались, что он минут пять покрутился на стуле, делая вид, что углубленно изучает записи в своем блокноте, а потом не выдержал и встал.
— Пойду пока по другим делам, — загробным тоном сообщил он. — Если встречу Берестову, как мне ее распознать, не подскажете?
— Она такая высокая… Волосы темные… Длинные, прямые, до плеч… Что ты, до лопаток! — все так же наперебой защебетали девушки. — Белый свитер, синяя юбка… глаза серые… Зеленые у нее, ты что?!
А рыженькая малышка, продолжая бойко стучать по клавишам перфорирующего устройства, похожего на швейную ножную машину, пропищала:
— Да вы ее сразу распознаете! Будьте спокойны! Это ж Берестова, а не кто еще!
Оказалось, что рыженькая права. Линьков увидел Нину Берестову сразу, как вышел в коридор, и сразу понял, что это и есть Нина Берестова, а не кто еще. Не понадобилось даже замечать, что на ней белый свитер и синяя юбка. А волосы были, может, и действительно темные, но они сверкали, отливали бронзой в лучах солнца, наискось пересекавших просторный коридор. Девочки, наверное, точно обрисовали, и Нина была высокая, но долговязому Линькову она показалась… ну точь-в-точь такой, какой следует быть девушке. Он сразу и думать забыл о рыбалке. Наоборот, пришлось сделать над собой некоторое усилие, чтобы встретить Нину спокойно и по-деловому, как подобает работнику следственных органов…
Разговор у них шел внешне живо, но Линьков вначале почему-то мало из него усваивал. Ему пришлось сделать над собой еще одно усилие, чтобы как следует включить внимание. После этого он смог сообразить, уже без дополнительных усилий, что Нина чем-то очень взволнована и тоже как бы не полностью участвует в разговоре… Отвечала она спокойно и деловито, но делала неожиданные паузы и задумывалась о чем-то. Это не было похоже на страх, на стремление замести следы — просто Линьков с каждой минутой яснее ощущал, что его собеседница очень напряженно раздумывает над чем-то, связанным со смертью Аркадия Левицкого, что это ее мучает и сбивает с толку.
А ему и без того приходилось нелегко. Вопросы, которые следовало задать Нине, были довольно неделикатны: ведь фактически приходилось выяснять, не думает ли Нина, что Аркадий Левицкий покончил самоубийством из-за любви к ней.
Линьков медленно шагал по коридору, соображая, что же дает информация, полученная от Нины Берестовой. «Она считает, что Аркадий отнесся к их разрыву спокойно, что он ее не любил, — это первое. Допустим. Хотя допустить это, прямо скажем, трудновато. Второе: Левицкий и Стружков оставались в хороших отношениях, продолжали совместно вести исследования, но все же несколько отдалились друг от друга. Еще бы! Третье: Берестова видела Левицкого сразу после конца рабочего дня, он выглядел странно и говорил странно. Судя по ее рассказу, действительно странно! Был взволнован, сказал, что ужасно запутался и что сам во всем виноват. Высказывания довольно неопределенные, но, в общем, как будто подтверждают версию самоубийства… Немного, но все же кое-что. Поговорим теперь опять со Стружковым — может, он уже оправился от шока…»
— А чего такого? Поработает над собой — все и дела! — сказал он, потом тяжело вздохнул и пожаловался Линькову: — Вот, не было печали, жили себе тихо-нормально — и на тебе! Писанины теперь не оберешься — что да почему… Ну, ничего, в пятницу возвращается из отпуска Сергей Иванович, он начальство, он пускай и расхлебывает эту кашу. А я сразу же в отпуск махну! Думаю, знаете, на Байкал податься. Компания подходящая собирается, гитару возьмем, транзистор… А то пошел я в прошлом году в турпоход с нашими, институтскими, — ну, тоска зеленая! Ничего кругом не видят, не слышат, все про физику свою талдычат. Транзистор мне включать никак не давали: мешает им. Чего тогда и ходить в поход — сиди в институте и говори сколько влезет!
Эдик поднялся во весь свой богатырский рост и сладко потянулся. «Метр девяносто, не меньше, — прикинул Линьков, — вес восемьдесят пять, и вообще… Ослепительный индивидуум!»
Эдик и вправду был ослепителен. До голубизны белая нейлоновая сорочка, надвое расчерченная темно-красным галстуком, искрилась на его широченной груди, брюки острым углом нависали над зеркально сияющими туфлями, и весь он сверкал и излучался.
— Так вот они и живут! — с победоносным презрением продолжал Эдик. — Сидят безвыходно в лабораториях, и ни тебе свежего воздуха, ни движения. А что в результате получается?
— Вы считаете, что смерть Левицкого наступила в результате пренебрежения спортом, а также недостатка свежего воздуха? — с преувеличенной серьезностью осведомился Линьков и демонстративно раскрыл блокнот.
Эдик несколько смешался, снова сел за стол и заявил, поглядывая на блокнот, что он не считает это основной причиной, но, поскольку в здоровом теле здоровый дух…
— Ну, станет разве нормальный человек… я имею в виду вот именно правильный режим плюс, конечно, моральная стойкость, здоровый образ мыслей и прочее — ну, станет такой человек травиться? Да еще где — прямо на рабочем месте! Чтобы, значит, другим побольше неприятностей было! Ну, возьмите хотя бы меня…
Линьков слегка вздохнул и осведомился, какова же, по мнению товарища Коновалова, основная причина происшествия. Оказалось, что у товарища Коновалова на этот счет нет определенного мнения.
— Пока нет! — уверенно уточнил Эдик. — Но выяснить все могу в два счета. Чикаться тут особенно-то не стоит!
— Чикаться, как вы выражаетесь, может, и вправду не стоит, — ответил Линьков, с вялым интересом разглядывая Эдика, словно музейный экспонат. — Но дело все же не вполне ясное. А к тому же эта ваша специфика…
— Именно! У меня эта специфика вот где сидит! — Эдик постучал ребром ладони по своему мощному загривку. — Никаких, понимаете, законов для них нету. Рабочий день кончился, а им без разницы. Сидят, как приклеенные, допоздна. А чего сидят, спрашивается? Исключительно от разболтанности, я считаю.
— Научные сотрудники, учтите… — неохотно пробормотал Линьков. — День у них ненормированный…
— То-то и оно, что ненормированный! Был бы нормированный, так порядок навести ничего бы не составляло. А так… — Эдик махнул рукой и продолжил уже спокойно, с деловой интонацией: — Что я вам пока посоветую — это прощупать кое-кого из институтских. В первую очередь Стружкова. И Нину, конечно.
— Какую Нину? — с некоторым интересом спросил Линьков, увидев, что ясные глаза Эдика при этом имени словно маслянистой пленкой подернулись.
— Да Берестову Нину! Неувязочка по личной линии тут получилась все же лихая! Дружба ведь была — водой не разольешь, но как Ниночка появилась, так и дружбе конец!
— Вы хотите сказать, что Левицкий и Стружков поссорились из-за Берестовой?
— Поссориться-то они в открытую не поссорились, — хитро улыбаясь, возразил Эдик. — Народ все же культурный, до мордобития не дойдет. Но если в корень посмотреть — люди они или не люди? У него девушку из-под носа уводят, а он стой и глазами хлопай, поскольку уводит-то друг-приятель? Да тем более такую девушку! Ниночка Берестова — это же такой кадр, н-ну! Только она возникла в расчетном отделе, сразу у всех там какие-то дела образовались! По два-три захода в день проделывали, буквально все, включая женатых. Ну, потом Левицкий около нее на постоянную прописку определился, тут уж прочие сникли. Левицкий, он вообще-то… — Эдик одобрительно покивал, — он в этих делах ничего, разбирался. Только чересчур уж принципиальный был насчет работы. Как у него просвет образуется, так, глядишь, он себе новенькую организует, и непременно на самом высоком уровне! А начнется опять запарка, засядет он в свою лабораторию намертво — и все! Была девушка — нет девушки. Тоже, конечно, ненормальность, я считаю!
— Но если Левицкий так несерьезно относился к девушкам, то, может, он вообще не ссорился со Стружковым? — вяло проговорил Линьков.
— Нет, с Ниной Берестовой — дело другого рода, — возразил Эдик. — Внешние данные — это само собой. Но плюс у нее характер твердый! Волевая девушка, — одобрительно сказал Эдик, — я таких ценю! Ну, и все же совместная работа, общие интересы, коллектив…
— Коллектив тоже действует? — меланхолически осведомился Линьков. — Нет, несерьезно все это выглядит. Самоубийство из-за любви в наши дни… Ничего другого вы не предполагаете?
«Много от Эдика не добьешься, но все же… — морщась, думал он. — Пускай пошевелит извилинами, если таковые у него имеются».
— А что может быть другое?.. Больше ему вроде бы не с чего… — Эдик сдвинул густые пшеничные брови, пытаясь что-то сообразить. — Вы что имеете в виду?
— Ничего конкретного. Я просто не считаю, что вопрос решен. Есть факт смерти, а все остальное неясно. Как, почему, отчего, что… и так далее. Это еще надо докопаться…
Это слово пришлось Эдику явно по душе.
— Докопаться — это вы правильно! Докопаться обязательно следует! Вопрос только, в каком направлении.
И вдруг его осенило.
— То есть вы думаете, что совсем ничего не известно? — спросил он в радостном ожидании.
— Именно вот, — подтвердил Линьков.
— Ну, тогда… — выдохнул Эдик, восторженно глядя на Линькова. — Великое все же дело — специальность! Я вот не додумался, а вы — в два счета! Кого на примете держите? Поделитесь, нам же вместе работать, если такие дела! Сейчас материалы подымем, документики проанализируем, факты перепроверим будь здоров! Верно?
— Верно, — вздыхая, сказал Линьков, — только ни до чего я пока не додумался, это вы преувеличиваете. Я же вам говорю — вопрос абсолютно неясен.
— Усвоил, — разочарованно проговорил Эдик, выслушав соображения Линькова. — Факты действительно не те… Но все равно ведь ничего не известно?
— Все равно, — согласился Линьков.
— Тогда докапывайтесь! — милостиво разрешил Эдик. — А моя поддержка вам обеспечена. Со Стружковым вы уже предварительно побеседовали? Значит, прямая вам дорога к расчетчикам, к Ниночке! — Он заговорщически подмигнул.
Линьков медленно поднялся. Не хотелось ему идти к этой ослепительной Ниночке и вообще хотелось сейчас одного — сидеть на берегу реки. Пускай даже рыба не ловится, пускай себе гуляет, только бы сидеть в утренней тишине, блаженно жмурясь и вдыхая речную прохладу…
Линьков повернул за угол и, вздохнув, взялся за ручку двери с табличкой «Расчетный отдел».
Комната была надвое перегорожена вычислительной машиной. Вдоль стен ютились небольшие подручные ЭВМ, тянулись панели с окнами осциллографов над рядами сверкающих клавиш. Работало здесь не меньше двенадцати девушек, и все они наперебой закричали в ответ Линькову, что Берестова сейчас придет. Линьков решил было подождать ее здесь, но девушки так откровенно глазели на следователя, так активно пересмеивались и перешептывались, что он минут пять покрутился на стуле, делая вид, что углубленно изучает записи в своем блокноте, а потом не выдержал и встал.
— Пойду пока по другим делам, — загробным тоном сообщил он. — Если встречу Берестову, как мне ее распознать, не подскажете?
— Она такая высокая… Волосы темные… Длинные, прямые, до плеч… Что ты, до лопаток! — все так же наперебой защебетали девушки. — Белый свитер, синяя юбка… глаза серые… Зеленые у нее, ты что?!
А рыженькая малышка, продолжая бойко стучать по клавишам перфорирующего устройства, похожего на швейную ножную машину, пропищала:
— Да вы ее сразу распознаете! Будьте спокойны! Это ж Берестова, а не кто еще!
Оказалось, что рыженькая права. Линьков увидел Нину Берестову сразу, как вышел в коридор, и сразу понял, что это и есть Нина Берестова, а не кто еще. Не понадобилось даже замечать, что на ней белый свитер и синяя юбка. А волосы были, может, и действительно темные, но они сверкали, отливали бронзой в лучах солнца, наискось пересекавших просторный коридор. Девочки, наверное, точно обрисовали, и Нина была высокая, но долговязому Линькову она показалась… ну точь-в-точь такой, какой следует быть девушке. Он сразу и думать забыл о рыбалке. Наоборот, пришлось сделать над собой некоторое усилие, чтобы встретить Нину спокойно и по-деловому, как подобает работнику следственных органов…
Разговор у них шел внешне живо, но Линьков вначале почему-то мало из него усваивал. Ему пришлось сделать над собой еще одно усилие, чтобы как следует включить внимание. После этого он смог сообразить, уже без дополнительных усилий, что Нина чем-то очень взволнована и тоже как бы не полностью участвует в разговоре… Отвечала она спокойно и деловито, но делала неожиданные паузы и задумывалась о чем-то. Это не было похоже на страх, на стремление замести следы — просто Линьков с каждой минутой яснее ощущал, что его собеседница очень напряженно раздумывает над чем-то, связанным со смертью Аркадия Левицкого, что это ее мучает и сбивает с толку.
А ему и без того приходилось нелегко. Вопросы, которые следовало задать Нине, были довольно неделикатны: ведь фактически приходилось выяснять, не думает ли Нина, что Аркадий Левицкий покончил самоубийством из-за любви к ней.
Линьков медленно шагал по коридору, соображая, что же дает информация, полученная от Нины Берестовой. «Она считает, что Аркадий отнесся к их разрыву спокойно, что он ее не любил, — это первое. Допустим. Хотя допустить это, прямо скажем, трудновато. Второе: Левицкий и Стружков оставались в хороших отношениях, продолжали совместно вести исследования, но все же несколько отдалились друг от друга. Еще бы! Третье: Берестова видела Левицкого сразу после конца рабочего дня, он выглядел странно и говорил странно. Судя по ее рассказу, действительно странно! Был взволнован, сказал, что ужасно запутался и что сам во всем виноват. Высказывания довольно неопределенные, но, в общем, как будто подтверждают версию самоубийства… Немного, но все же кое-что. Поговорим теперь опять со Стружковым — может, он уже оправился от шока…»
2
Стоял я, стоял посреди лаборатории, то на дверь бессмысленно глядел, то в окно, хотя и там смотреть было нечего: только и видно, что здоровенные старые липы да в просветах серый институтский забор. Потом я вдруг вроде бы очнулся и сразу же бросился вон из лаборатории: уж лучше выслушивать всякие вопросы, чем торчать здесь одному. Никого в коридоре не было, я беспрепятственно проскочил в буфет и выпил две чашки черного кофе. Буфетчица Зина все глядела на меня с сочувствием и вздыхала, а после второй чашки тихонько окликнула меня из-за стойки и таинственно поманила к себе. Я неохотно поднялся, подошел к ней, и Зина сообщила заговорщическим шепотом, что у нее случайно имеется початая бутылка коньяка, что коньяк подкрепляет и вообще полезен для здоровья.
— Если, конечно, в меру, — добавила она.
Мне и в самом деле захотелось глотнуть чего-нибудь покрепче, только я не решался: на работе да еще в такой день… Линьков небось снова придет… Но именно мысль о Линькове и заставила меня решиться: я почувствовал, что иначе не выдержу сегодня никакого больше разговора, а если Линьков что и заметит, так пес с ним.
— Вот спасибо, Зиночка! — сказал я с искусственным оживлением. — Коньячок — это в самый раз, вы угадали.
Коньяк оказался на удивление хорошим, и действительно он меня подкрепил. Я довольно бодро зашагал в лабораторию и у самой двери столкнулся с Линьковым.
Мы вошли в лабораторию, уселись на круглые табуреты возле хронокамеры, и я все думал, говорить ли ему о Нине вообще и насчет этого ее разговора с Аркадием в частности, но пока ничего не решил, а Линьков начал спрашивать меня про другое: давно ли мы познакомились с Аркадием и как складывались наши с ним отношения. Я сказал все, как было, что мы вместе окончили и университет, и аспирантуру, что потом некоторое время работали порознь, пока не организовался Институт Времени, а с тех пор мы были в самом тесном рабочем и дружеском контакте уже почти два года.
— Но за последний период, как я понял, вы несколько отдалились друг от друга? — спросил Линьков, заглядывая в блокнот. — Примерно с апреля, если я не ошибаюсь?
Я понял, что он уже выяснил про нас с Ниной, — ну, это же никакой не секрет, все знали.
— Да, наши отношения несколько изменились, — сказал я с вызовом, — но мы не ссорились и трагедией тут даже не пахло. И вообще Нина тут ни при чем!
Линьков посмотрел на меня и слегка усмехнулся — так, уголками губ.
— Да я вам верю, вы зря раскипятились, — участливым своим тоном сказал он. — Думаете, я ставлю вам в вину, что вы сразу не сказали о… ну, об этих личных взаимоотношениях? Но я же видел, в каком вы были состоянии. Вы и сейчас, конечно, далеко не в форме, поэтому и горячитесь понапрасну. Я знаю, что вы с Левицким продолжали совместно работать и внешне все было почти по-прежнему. Но вы отдалились друг от друга, это ведь естественно и неизбежно в таких обстоятельствах, по крайней мере на первых порах. Свободное время вы проводили уже порознь, ведь так? Вот я и хотел спросить, не знаете ли вы, как именно проводил свое свободное время Левицкий?
Я молча покачал головой. Я представил себе Аркадия — одного, без меня. Мы ведь два года были просто неразлучны… Правда, сначала Аркадий стал все чаще ускользать — по той же причине. Я просиживал вечера в лаборатории, а он уходил с Ниной. Но только Аркадий обязательно являлся потом в лабораторию. Хоть на часок, да приходил. Я бы, может, тоже так делал, но Нина сразу объяснила, что Аркадий ее по-настоящему не любил, ни одного вечера с ней целиком не провел, только и рвался в лабораторию, и я уже не мог вести себя в том же духе. А потом, трудно мне было с ней расставаться в середине вечера. И к тому же я думал: Аркадию и без того неприятно, что я у него под носом торчу полный рабочий день… Словом, я был с Ниной, а Аркадий оставался один. Нет, я, конечно, не думал, что он из-за этого мог отравиться. В самоубийство я по-прежнему не верил и на Линькова рассердился именно из-за того, что решил: он держится версии самоубийства, потому и заговорил об истории с Ниной.
— Но были же у него друзья, кроме вас? — продолжал спрашивать Линьков.
— Может быть, новые друзья завелись за последнее время? Неужели вы ничего не знаете?
— Да практически ничего, — угрюмо сказал я: мне было стыдно. — Я для него был самым близким другом, как и он для меня, остальные все — намного дальше. Даже, можно сказать, это уже были не друзья, а просто приятели, товарищи по работе и все такое. Насчет последнего времени — не знаю. Вот, например, первомайские праздники Аркадий провел с эксплуатационниками, за город с ними ездил. Наверное, кто-нибудь у него там есть — скорее всего, девушка…
— А вы ни с кем его за это время не встречали?
— Во всяком случае, ни с кем чужим. И ни с кем постоянно или хотя бы часто — это я бы наверняка заметил.
— Он что, замкнутый был, нелюдимый?
— Да нет! Он веселый был, живой, компанейский. Но когда в работу как следует влезет, никто ему не нужен.
— А сейчас как раз такой период и был, если я верно понял?
— Да… А то, что я вроде бы меньше этим интересовался…
— Вы уже говорили — личные мотивы, это понятно… Но, кстати, насчет этих мотивов. Вы сказали, что характер у Левицкого был довольно крутой и резкий, что особой выдержкой он не отличался. Значит, я могу предположить, что Левицкий открыто высказал вам свое отношение к… этой истории?
— Никогда он мне ни слова по этому поводу не сказал, — сейчас же ответил я. — И я ему тоже. Вообще вы меня не совсем правильно поняли: резко и откровенно Аркадий высказывался в основном по деловым поводам — ну, в научных дискуссиях. А о личных делах он не любил разговаривать. Правда, личных дел у него практически и не было…
— Как же это? — вежливо удивился Линьков. — Личные дела, по-моему, даже у дошкольников наблюдаются.
— Дошкольники, надо полагать, меньше увлекаются работой, — недовольно ответил я: мне не понравилось, что Линьков пытается шутить.
— Очень даже вероятно, — согласился Линьков. — Значит, вы думаете, что Левицкий проводил вечера в основном тут?
— Не думаю, а просто знаю. Серию-то мы вели совместно. Одно время я больше сидел в лаборатории, а последний месяц — он.
— Понятно… — Линьков подумал. — Я вот чего все же не понял: Левицкий делился своими переживаниями хотя бы с вами как с самым близким другом?
— Со мной он, конечно, всеми переживаниями делился, — решительно сказал я. — Да у нас и переживания-то были в основном общие…
— Если, конечно, в меру, — добавила она.
Мне и в самом деле захотелось глотнуть чего-нибудь покрепче, только я не решался: на работе да еще в такой день… Линьков небось снова придет… Но именно мысль о Линькове и заставила меня решиться: я почувствовал, что иначе не выдержу сегодня никакого больше разговора, а если Линьков что и заметит, так пес с ним.
— Вот спасибо, Зиночка! — сказал я с искусственным оживлением. — Коньячок — это в самый раз, вы угадали.
Коньяк оказался на удивление хорошим, и действительно он меня подкрепил. Я довольно бодро зашагал в лабораторию и у самой двери столкнулся с Линьковым.
Мы вошли в лабораторию, уселись на круглые табуреты возле хронокамеры, и я все думал, говорить ли ему о Нине вообще и насчет этого ее разговора с Аркадием в частности, но пока ничего не решил, а Линьков начал спрашивать меня про другое: давно ли мы познакомились с Аркадием и как складывались наши с ним отношения. Я сказал все, как было, что мы вместе окончили и университет, и аспирантуру, что потом некоторое время работали порознь, пока не организовался Институт Времени, а с тех пор мы были в самом тесном рабочем и дружеском контакте уже почти два года.
— Но за последний период, как я понял, вы несколько отдалились друг от друга? — спросил Линьков, заглядывая в блокнот. — Примерно с апреля, если я не ошибаюсь?
Я понял, что он уже выяснил про нас с Ниной, — ну, это же никакой не секрет, все знали.
— Да, наши отношения несколько изменились, — сказал я с вызовом, — но мы не ссорились и трагедией тут даже не пахло. И вообще Нина тут ни при чем!
Линьков посмотрел на меня и слегка усмехнулся — так, уголками губ.
— Да я вам верю, вы зря раскипятились, — участливым своим тоном сказал он. — Думаете, я ставлю вам в вину, что вы сразу не сказали о… ну, об этих личных взаимоотношениях? Но я же видел, в каком вы были состоянии. Вы и сейчас, конечно, далеко не в форме, поэтому и горячитесь понапрасну. Я знаю, что вы с Левицким продолжали совместно работать и внешне все было почти по-прежнему. Но вы отдалились друг от друга, это ведь естественно и неизбежно в таких обстоятельствах, по крайней мере на первых порах. Свободное время вы проводили уже порознь, ведь так? Вот я и хотел спросить, не знаете ли вы, как именно проводил свое свободное время Левицкий?
Я молча покачал головой. Я представил себе Аркадия — одного, без меня. Мы ведь два года были просто неразлучны… Правда, сначала Аркадий стал все чаще ускользать — по той же причине. Я просиживал вечера в лаборатории, а он уходил с Ниной. Но только Аркадий обязательно являлся потом в лабораторию. Хоть на часок, да приходил. Я бы, может, тоже так делал, но Нина сразу объяснила, что Аркадий ее по-настоящему не любил, ни одного вечера с ней целиком не провел, только и рвался в лабораторию, и я уже не мог вести себя в том же духе. А потом, трудно мне было с ней расставаться в середине вечера. И к тому же я думал: Аркадию и без того неприятно, что я у него под носом торчу полный рабочий день… Словом, я был с Ниной, а Аркадий оставался один. Нет, я, конечно, не думал, что он из-за этого мог отравиться. В самоубийство я по-прежнему не верил и на Линькова рассердился именно из-за того, что решил: он держится версии самоубийства, потому и заговорил об истории с Ниной.
— Но были же у него друзья, кроме вас? — продолжал спрашивать Линьков.
— Может быть, новые друзья завелись за последнее время? Неужели вы ничего не знаете?
— Да практически ничего, — угрюмо сказал я: мне было стыдно. — Я для него был самым близким другом, как и он для меня, остальные все — намного дальше. Даже, можно сказать, это уже были не друзья, а просто приятели, товарищи по работе и все такое. Насчет последнего времени — не знаю. Вот, например, первомайские праздники Аркадий провел с эксплуатационниками, за город с ними ездил. Наверное, кто-нибудь у него там есть — скорее всего, девушка…
— А вы ни с кем его за это время не встречали?
— Во всяком случае, ни с кем чужим. И ни с кем постоянно или хотя бы часто — это я бы наверняка заметил.
— Он что, замкнутый был, нелюдимый?
— Да нет! Он веселый был, живой, компанейский. Но когда в работу как следует влезет, никто ему не нужен.
— А сейчас как раз такой период и был, если я верно понял?
— Да… А то, что я вроде бы меньше этим интересовался…
— Вы уже говорили — личные мотивы, это понятно… Но, кстати, насчет этих мотивов. Вы сказали, что характер у Левицкого был довольно крутой и резкий, что особой выдержкой он не отличался. Значит, я могу предположить, что Левицкий открыто высказал вам свое отношение к… этой истории?
— Никогда он мне ни слова по этому поводу не сказал, — сейчас же ответил я. — И я ему тоже. Вообще вы меня не совсем правильно поняли: резко и откровенно Аркадий высказывался в основном по деловым поводам — ну, в научных дискуссиях. А о личных делах он не любил разговаривать. Правда, личных дел у него практически и не было…
— Как же это? — вежливо удивился Линьков. — Личные дела, по-моему, даже у дошкольников наблюдаются.
— Дошкольники, надо полагать, меньше увлекаются работой, — недовольно ответил я: мне не понравилось, что Линьков пытается шутить.
— Очень даже вероятно, — согласился Линьков. — Значит, вы думаете, что Левицкий проводил вечера в основном тут?
— Не думаю, а просто знаю. Серию-то мы вели совместно. Одно время я больше сидел в лаборатории, а последний месяц — он.
— Понятно… — Линьков подумал. — Я вот чего все же не понял: Левицкий делился своими переживаниями хотя бы с вами как с самым близким другом?
— Со мной он, конечно, всеми переживаниями делился, — решительно сказал я. — Да у нас и переживания-то были в основном общие…