Страница:
Эта мимолетная злость помогла мне вернуть равновесие, и я вскоре поймал в словах Леры ниточку, за которую можно ухватиться. Лера сказала, что Аркадию очень понравилось, как она поет, и песни ее тоже понравились.
— Он меня даже записать хотел, на магнитофон! — добавила она. — Нет, правда! Ты что, не веришь?
— Что ты, Лерочка! — поспешно возразил я. — Просто я как-то не наблюдал, чтобы Аркадий записывал песни. Он больше джазом увлекался. Правда, есть у него негритянские спиричуэлс…
— А у меня как раз одна песня в стиле спиричуэлс! — заявила Лера. — Не моя, конечно, я своих не пишу, но очень хорошая. И насчет джаза он тоже сговорился кое-что переписать…
— С кем это? — сразу же спросил я. — С кем сговаривался-то?
— С Женькой Назаровым, с кем же еще! У Женьки и магнитофон особенный, со стереозвуком, и джазовых записей — ну, уйма!
— А с Раиным кавалером Аркадий не говорил?
— Ты смотри! — удивилась Лера. — Только и разговоров, что про этого Роберта! То следователь спрашивал, теперь ты… Да о чем с ним говорить, господи!
— О джазе, например, — терпеливо разъяснил я. — О магнитофоне. О пленках.
— Так у него нет магнитофона! И вообще он не соображает, что к чему.
— Лерочка, золотко! — взмолился я. — А ты, часом, не знаешь, где живет Женька Назаров? Очень мне нужно его повидать!
— Подумаешь, проблема! — с удовольствием ответила Лера. — Проводишь меня домой — и все. Женька в нашем доме живет.
По дороге Лера всячески старалась выведать, зачем мне понадобился Женька, но я только пообещал ей рассказать все впоследствии.
— Вот, пожалуйста, — сказала Лера, когда мы подошли к ее дому на Пушкинской. — Тут тебе и Женька, тут тебе и джаз на всю катушку. Ох и надоел он мне с этим джазом! Как весной откроешь окна, так до осени покою нет. Вот я нарочно пойду с тобой и прочищу Женьке мозги… Да не бойся, я на минуточку, а потом уйду, не буду мешать. Тайны Парижа, подумаешь!..
Мы с Назаровым не были знакомы, но Лера нас представила друг другу, кратко и выразительно проработала соседа за лишние децибелы шума и застучала каблучками вниз по лестнице.
— Видал? — сумрачно сказал Женька. — Тоже мне уровень культуры! Такой джаз, это ж слушать и слушать, а она говорит — шум! Да сама же она и шумит, а вовсе не джаз!
— Может, ты чуточку завышаешь громкость? — осторожно сказал я. — Слух-то у тебя вроде нормальный…
— Для них же и стараюсь! — Женька широким жестом обвел стены, включая в свою музыкальную орбиту всех соседей. — То есть ужас до чего неразвитой народ в нашем доме! И как-то нет у них даже стремления развиваться…
Женька был худенький, хрупкий рыжеволосый паренек, с виду совсем мальчишка. Я его замечал раза два в институте и думал: чего этот пацан тут крутится? И губы он надувал совсем по-детски, когда жаловался на неразвитых соседей. Поворчав еще с минуту, он выключил магнитофон и поинтересовался, зачем я пришел.
Лера была права: это он говорил с Аркадием о джазовых записях. Аркадий хотел переписать себе кое-что из его фондов («У меня, знаешь, уникальные есть вещи!» — с гордостью пояснил Женька), но не знал, где добыть пленку, и Женька ему посоветовал обратиться к Марчелло.
— Марчелло? — переспросил я.
— Ну, прозвали его так… Он на Марчелло Мастрояни похож — не вообще, а в фильме «Развод по-итальянски», там он с усиками и такой какой-то… неприятный.
— А на Раджа Капура он не похож? — осведомился я.
— На Раджа Капура? — Женька подумал. — А шут его знает. Я Раджа Капура толком не помню. Видел я «Бродягу», но давно, еще в школе когда» учился.
Ну да, он Раджа Капура не помнит, а Анна Николаевна скорей всего «Развод по-итальянски» не видела: за семьей недосуг. Наверное, это и есть тот самый тип — чернявый, с усиками…
— Мне вот тоже пленка позарез необходима! — заявил я. — Где бы его найти, этого Марчелло?
— А он в «Радиотоварах» работает, на проспекте Космонавтов. Лучше всего к закрытию магазина приходить, тогда с Марчелло общаться легче. Да ты вот сейчас и иди! — посоветовал Женька, глянув на часы. — Пока дойдешь, как раз без четверти семь будет. Ты к Марчелло подойди, прямо к прилавку, и скажи потихоньку: «У меня к вам дело, буду ждать на улице». И все. Как закроют магазин, Марчелло к тебе выйдет.
Я, конечно, сразу же отправился в «Радиотовары». Продавцов там работало всего двое; один из них был пожилой, толстенький и лысенький, и ошибиться было невозможно, хотя чернявый продавец ничуть не походил ни на Раджа Капура, ни на Марчелло Мастрояни: неказистый парень, даже вроде кривобокий, и лицо неприятное. Но усики у него действительно имелись, и густая черная шевелюра тоже.
Народу в магазине было немного, я без труда выискал кусочек пустого пространства у прилавка и, слегка перегнувшись к чернявому продавцу, полушепотом сообщил, что у меня есть дело и я буду ждать на улице. Марчелло, ничуть не удивившись, кивнул и отошел к полкам, а я побродил вдоль прилавков, разглядывая приемники, радиолы и магнитофоны, потом вышел на улицу.
Ровно в семь откуда-то из-за угла вынырнул Марчелло, и его сразу обступили, а я стоял поблизости и терпеливо дожидался, пока он договорится со всеми своими клиентами. Марчелло раза два искоса поглядывал в мою сторону; мне показалось, что он нервничает. Наконец он освободился и бочком двинулся ко мне. Придвинувшись вплотную, он исподлобья, снизу вверх поглядел на меня желтыми, кошачьими глазами и хрипловато спросил:
— Вы насчет чего интересуетесь?
Я, пока дожидался, прикинул, как с ним разговаривать.
— В основном насчет Джонни Холидея, — небрежно сказал я. — Есть у вас что-нибудь новенькое? Или шейк свеженький, если имеется.
Марчелло прокашлялся и посмотрел в сторону.
— Откуда у меня такое… — угрюмо пробормотал он.
— Ну вот! — Я изобразил глубочайшее разочарование. — А Женька Назаров уверял, что для вас ничего невозможного нет.
— Назаров — это кто такой? — недоверчиво прохрипел Марчелло.
— Да бросьте вы! — притворно огорчился я. — Женьку Назарова не знаете? Такой маленький, рыженький, на Пушкинской живет. У него же уникальные джазовые пленки, что вы!
— Прямо — уникальные! — презрительно отозвался Марчелло.
— Ну ладно, — примирительно сказал я. — Это мне понятно: вы же специалист, он себя тоже считает специалистом… Словом, дискуссия на профессиональной почве!
— А чего мне с ним дискуссии вести? — Марчелло хмыкнул. — Специалист, тоже мне! Больше воображения, чем соображения.
Он, видимо, за что-то обиделся на Женьку. Но меня это даже устраивало.
— Ну ладно, забудем о Назарове, раз вы с ним не в ладах, — сказал я уступчиво. — Мне ведь про вас не только он рассказывал, а еще и Аркадий Левицкий.
Я говорил это небрежным тоном, но исподтишка наблюдал за Марчелло. Он довольно кисло отреагировал на упоминание об Аркадии: скривился весь и опять хмыкнул.
— Это ваш приятель, что ли, Левицкий-то? — спросил он с горечью.
— Ну, не то чтобы приятель, — осторожно сказал я. — Работаем мы вместе…
— Работа у вас, конечно, интересная, — с оттенком уважения заявил Марчелло. — Передовая, можно сказать, работа. Передний край науки! Вы не смотрите, что я в торговой сети работаю и тому подобное, — он впервые повернулся ко мне лицом и заговорил без хмыканья и гримас. — Я все же техникум окончил, по ремонту аппаратуры два года работал… в технике прилично разбираюсь. И я науку ценю. Но если ты ученый, так ты должен быть культурный человек, да? Но не хам. Этого я не признаю, когда хамят. Хамить может кто? Вахтер какой-нибудь, если лезешь, куда не надо, или дворник. За прилавком у нас некоторые тоже хамят, это да, бывает. Но они отчего хамят? От усталости, это я вам точно говорю…
— Но ведь ученый тоже может уставать? — осторожно вставил я.
— Может, — неохотно согласился Марчелло. — Может ученый тоже утомиться. Но не до такой степени, чтобы на людей кидаться, да?
— Это вы про Левицкого, что ли? — осведомился я.
— А то про кого же! Я к нему как к человеку, со всей душой, а он…
— Недоразумение какое-нибудь вышло? — полувопросительно, полуутвердительно сказал я, давая понять, что между такими людьми речь может идти лишь о недоразумении и ни о чем другом.
Марчелло клюнул на этот уважительный тон.
— Вас как зовут? — быстро спросил он. — Борис? Давайте будем знакомы. Меня Виталий зовут, Марчелло — это так просто, прозвали… Насчет пленок я приложу усилия, не сомневайтесь… У вас какой магнитофон?
— «Яуза»… — смущенно соврал я, ничего не придумав заранее.
— Что ж это вы? — укоризненно заметил Марчелло. — «Яуза» — это не разговор. Хотите, такой вам предмет достану, прямо ахнете! Вам в какую сторону? Ну, мне тоже примерно туда. Пойдемте, а то здесь маячить не к чему, у самого магазина.
Мы двинулись к перекрестку, и Марчелло сразу же вернулся к разговору о том, кто и почему может хамить. Видно, Аркадий его здорово задел!
— Я не возражаю! Ученый — тоже человек, — говорил он, обиженно кривя длинные бледные губы. — Вот вы говорите» ученый утомиться может. Это я понимаю, это бывает. Но тут никакая не усталость была, поскольку в выходной день, и ничего он не делал, а лежал на диване и слушал радио. Значит, что? Значит, хамство, да? — Марчелло победоносно поглядел на меня.
— О чем я и говорю!
— А что он такое сделал? — спросил я. — Аркадий действительно вспыльчивый, из-за пустяка иногда заводится с пол-оборота…
— Я тоже вспыльчивый… — пробурчал Марчелло.
Я его еще немножко подначил, и он выложил мне всю историю.
— Он ко мне сначала за пленками явился, вот как вы хотя бы, — рассказывал Марчелло. — Я, конечно, постарался, организовал все по его желанию, доставил. И он, ничего не скажу, оценил правильно. Кофе мы с ним пили у него дома; «Цинандали» немножко приняли, поговорили про науку, про технику, ну, личных проблем тоже коснулись… Он мне даже открыл по-дружески, что имеются у него серьезные осложнения в личной жизни.
Я споткнулся на ровном месте. Аркадий за бутылкой вина жалуется какому-то мелкому жулику на любовные неудачи! Бред, фантастика! Да нет, просто врет этот самый Марчелло, цену себе набивает…
— Какие же у него такие осложнения? — Мой голос звучал почти спокойно.
— Я что-то ни о чем не слыхал, хоть мы с ним в одной лаборатории…
— Он подробностей не сообщал, — с сожалением признался Марчелло. — А я посчитал, что если вопросы задавать, то это будет с моей стороны нахальство. Я сам лишнего не спрашиваю и, чтобы у меня спрашивали, тоже не одобряю. Но просто я с ним поделился насчет своих затруднений в личной жизни… Знаете, с женой развожусь, ну, понятно, начинается волынка по линии жилплощади и всякое такое. Но он послушал немного, потом спрашивает: «Да ты ее любишь или нет, не пойму что-то?» А я что могу ответить? В свое время, год назад, безусловно любил, иначе зачем бы женился. А за год совместной жизни она мне так в печенку въелась, хоть в Антарктиду от нее беги. Ну, Левицкий тогда и говорит: «Это все чепуха, если так! Не переживай, все рассосется». Поскольку у меня в тот период переживания были очень сильные, я задал ему серьезный вопрос: «А что же тогда не чепуха? Если вы имеете в виду науку, то наука сама по себе, а личная жизнь все равно имеется». Говорю ему — у меня все же семья распадается, и вдобавок придется комнату где-то снимать, не хочу я скандалить из-за жилплощади. «А у вас, спрашиваю, неужели не бывает осложнений в личной жизни?» Это я уже нахально спросил, потому что он так несерьезно отнесся к моим переживаниям. А он вдруг ни с того ни с сего как засмеется! Потом видит, что я совсем обиделся, и говорит: «Бывают и у меня осложнения, не думай. Еще и какие! Я сейчас в такой переплет попал — будь здоров!» Серьезно сказал, с волнением в голосе. Ну, я тут спрашиваю: «Любовь, что ли?» Но он только рукой махнул и говорит: «Что любовь, тут дело посерьезней». А я говорю, что ежели дружба, то лучше дружбу не ломать, найти общий язык. Он опять засмеялся и говорит: «Общий язык имеется, но не в этом дело. Такой переплет получился, что не выберешься». Но он не от веселья смеялся, а так, для прикрытия чувств.
Вот, пожалуйста! Обаяние Аркадия действовало безотказно — что на женщин, что на мужчин. Стал бы этот Марчелло за мной такие тонкости подмечать, как же! Но до чего же тяжело было Аркадию, если он… А впрочем, это даже понятно: никому из институтских он и виду не подал бы, что переживает, а здесь человек совершенно чужой, посторонний, да вдобавок просто к слову пришлось, разговор так повернулся…
— Я набрался нахальства, — продолжал Марчелло, — спросил еще: «Очень близкий друг?» Он говорит: «Ближе уж некуда». И больше ни словечка не сказал на эту тему. Вскоре мы и попрощались.
Мне казалось, что я тоже ни слова больше не выговорю, что вообще убегу сейчас куда глаза глядят. Но я продолжал шагать рядом с Марчелло и даже заговорил, откашливаясь, сдавленным голосом:
— Мне непонятно, за что же вы обиделись на Левицкого? Не всякий любит рассказывать о своих личных делах…
— Так я разве за то! — искренне возмутился Марчелло. — Что я, дурак? Это когда я снова к нему зашел, вот тогда мы поругались. Ну, представляете… Захожу я к нему — правда, без звонка, не предупредил, но шел мимо и вот рискнул, — а он лежит на диване, даже подняться ему лень. И таким голосом, знаете, говорит, как большое начальство: «У тебя что?» Как все равно я к нему на прием в очереди достоялся! Ну, я, конечно, обиделся. Говорю: «Если я помешал, так могу уйти». А он отвечает: «Да ладно, раз уж пришел, садись». И тоже будто бы одолжение мне большое делает. Но я все же сел. Почему я сел? Потому что усмотрел, какие у него глаза были…
— А какие? — хриплым шепотом спросил я и опять откашлялся, делая вид, что поперхнулся.
Марчелло медленно, исподлобья поглядел на меня и ответил не сразу:
— Нехорошие у него глаза были, и все. — Он не то ухмыльнулся, не то скорчил гримасу. — Такие, как у вас вот сейчас.
— У меня? — фальшиво удивился я. — С чего бы это?
— А это мне неизвестно, с чего, — нагловато и неприязненно сказал Марчелло. — Вам самому виднее, какие у вас переживания. Может, Левицкий-то про вас и говорил?
— Ну да, что это вы! — запротестовал я.
Марчелло вдруг успокоился.
— Да хотя бы и про вас, мое-то какое дело, — сказал он, хмыкнув. — С лица вы очень переменились, как про это разговор пошел, вот я и подумал…
Я понимал, что дальше с ним разговаривать нечего, но не удержался и спросил:
— А что же дальше-то было у вас?
— Ничего и не было, — раздраженно буркнул Марчелло. — Не знаю, конечно, какое у вас к нему отношение, но все равно говорил и говорю, что ежели ты ученый, то и вести себя надо соответственно. А хамить невозможно. Тем более в трезвом виде.
— Может, он выпил? — смиренно предположил я.
— Вот именно, что ничего он не пил, я в этом свободно разбираюсь, кто выпил, а кто нет, — угрюмо возразил Марчелло. — И главное, хоть бы я ему какую неприятность сказал! А просто посочувствовал, могу сказать, от всего сердца. Вспомнил, что он говорил насчет своих осложнений, и подаю ему совет, по-хорошему: «Если ты, говорю, из-за девушки с другом-то поссорился, то, самое лучшее, наплюйте вы на нее оба, чтобы меж друзей не встревала». А он сразу на меня волком посмотрел и отвернулся, будто меня и нету в комнате. Я тогда говорю: «А если у тебя с ней всерьез пошло, то поговори с этим другом, без дураков чтобы. По такому делу и морду набить вполне законно будет!» А он как вскочит с дивана — здоровенный такой, голова под самый потолок, — я думал, он меня пришибет на месте. Но он только постоял надо мной, а потом так грубо говорит: «Иди ты знаешь куда!» И дверь, главное, настежь раскрывает, чтобы я не задерживался. Ну, я ему сказал, что думал, в двух словах и дверью хлопнул. Подумаешь, хронофизик! В гробу я видал таких ученых!
Ничего себе, к месту пришлась поговорочка! Я совсем, видно, позеленел: Марчелло даже перепугался, начал бормотать что-то насчет сердечных заболеваний. Я наспех попрощался с ним и нырнул в первый попавшийся двор, чтобы отвязаться поскорее от Марчелло, не слышать его брюзгливого бормотанья, его рассказов об Аркадии, о совершенно одиноком Аркадии, до того одиноком, что он не выдержал и пожаловался первому встречному именно потому, что это — первый встречный, не друг, не сотрудник…
Я пробежал темный туннель подъезда, очутился в тихом зеленом дворике и растерянно огляделся. К счастью, дворик пустовал, только голуби лениво топтались и ворковали у деревянного крылечка на солнцепеке. Я поднялся по ступенькам, толкнул дверь, вошел в узкий темный коридорчик и постоял немного, пытаясь отдышаться. Марчелло не зря, видно, заговорил о сердечных заболеваниях: сердце у меня прыгало так, что я невольно прижимал руку к груди — вот-вот оно выскочит наружу.
В таких коридорчиках долго не простоишь, жильцы сразу отреагируют. Я это отлично знал, но мне хотелось подстраховаться на случай, если Марчелло заглянет во двор. Даже не понимаю, почему я решил, что Марчелло будет за мной следить, — глядел он на меня подозрительно, что ли, когда мы прощались? Конечно, минуты через две какая-то бабушка высунулась в коридорчик из своей двери и активно заинтересовалась моей персоной. Я спешно сочинил, что ищу Галю, и сочинил неудачно: бабушка с удовольствием сообщила, что вот сейчас она разбудит Витьку, и тогда я узнаю, как бегать за чужими женами. Мне этот запас сведений показался излишним, я решил отказаться от знакомства с Витькой и поспешно удалился из коридорчика под веселое хихиканье бабуси.
Оказалось, что дворик этот относится к дому номер девять по Октябрьской улице и что, следовательно, я нахожусь на полпути к собственному жилью. Улицы тут тихие, зеленые, тротуары вымощены плитками, и ходить по этим плиткам очень как-то уютно и приятно. Только меня сейчас ничто не радовало и не интересовало. Такое было ощущение, словно проткнули мне сердце холодной иглой и все время ее там поворачивают, то медленно-медленно, а то как рванут — аж в глазах темнеет! Я еле плелся, из меня словно воздух выкачали, и я трепыхался на ветру, как пустая оболочка, — ни мускулов, ни костей, ни крови. Только одно сердце и существовало, а в нем эта проклятая, неутихающая боль.
Придя домой, я достал из подвесного шкафчика пачку снотворного и долго глядел на нее с тупым отвращением. Потом решился: морщась, глотнул белую таблетку и через полчаса провалился в глубокую, мягкую, непроглядную тьму.
ЛИНЬКОВУ ВСЕ ЭТО ОЧЕНЬ НЕ НРАВИТСЯ
— Он меня даже записать хотел, на магнитофон! — добавила она. — Нет, правда! Ты что, не веришь?
— Что ты, Лерочка! — поспешно возразил я. — Просто я как-то не наблюдал, чтобы Аркадий записывал песни. Он больше джазом увлекался. Правда, есть у него негритянские спиричуэлс…
— А у меня как раз одна песня в стиле спиричуэлс! — заявила Лера. — Не моя, конечно, я своих не пишу, но очень хорошая. И насчет джаза он тоже сговорился кое-что переписать…
— С кем это? — сразу же спросил я. — С кем сговаривался-то?
— С Женькой Назаровым, с кем же еще! У Женьки и магнитофон особенный, со стереозвуком, и джазовых записей — ну, уйма!
— А с Раиным кавалером Аркадий не говорил?
— Ты смотри! — удивилась Лера. — Только и разговоров, что про этого Роберта! То следователь спрашивал, теперь ты… Да о чем с ним говорить, господи!
— О джазе, например, — терпеливо разъяснил я. — О магнитофоне. О пленках.
— Так у него нет магнитофона! И вообще он не соображает, что к чему.
— Лерочка, золотко! — взмолился я. — А ты, часом, не знаешь, где живет Женька Назаров? Очень мне нужно его повидать!
— Подумаешь, проблема! — с удовольствием ответила Лера. — Проводишь меня домой — и все. Женька в нашем доме живет.
По дороге Лера всячески старалась выведать, зачем мне понадобился Женька, но я только пообещал ей рассказать все впоследствии.
— Вот, пожалуйста, — сказала Лера, когда мы подошли к ее дому на Пушкинской. — Тут тебе и Женька, тут тебе и джаз на всю катушку. Ох и надоел он мне с этим джазом! Как весной откроешь окна, так до осени покою нет. Вот я нарочно пойду с тобой и прочищу Женьке мозги… Да не бойся, я на минуточку, а потом уйду, не буду мешать. Тайны Парижа, подумаешь!..
Мы с Назаровым не были знакомы, но Лера нас представила друг другу, кратко и выразительно проработала соседа за лишние децибелы шума и застучала каблучками вниз по лестнице.
— Видал? — сумрачно сказал Женька. — Тоже мне уровень культуры! Такой джаз, это ж слушать и слушать, а она говорит — шум! Да сама же она и шумит, а вовсе не джаз!
— Может, ты чуточку завышаешь громкость? — осторожно сказал я. — Слух-то у тебя вроде нормальный…
— Для них же и стараюсь! — Женька широким жестом обвел стены, включая в свою музыкальную орбиту всех соседей. — То есть ужас до чего неразвитой народ в нашем доме! И как-то нет у них даже стремления развиваться…
Женька был худенький, хрупкий рыжеволосый паренек, с виду совсем мальчишка. Я его замечал раза два в институте и думал: чего этот пацан тут крутится? И губы он надувал совсем по-детски, когда жаловался на неразвитых соседей. Поворчав еще с минуту, он выключил магнитофон и поинтересовался, зачем я пришел.
Лера была права: это он говорил с Аркадием о джазовых записях. Аркадий хотел переписать себе кое-что из его фондов («У меня, знаешь, уникальные есть вещи!» — с гордостью пояснил Женька), но не знал, где добыть пленку, и Женька ему посоветовал обратиться к Марчелло.
— Марчелло? — переспросил я.
— Ну, прозвали его так… Он на Марчелло Мастрояни похож — не вообще, а в фильме «Развод по-итальянски», там он с усиками и такой какой-то… неприятный.
— А на Раджа Капура он не похож? — осведомился я.
— На Раджа Капура? — Женька подумал. — А шут его знает. Я Раджа Капура толком не помню. Видел я «Бродягу», но давно, еще в школе когда» учился.
Ну да, он Раджа Капура не помнит, а Анна Николаевна скорей всего «Развод по-итальянски» не видела: за семьей недосуг. Наверное, это и есть тот самый тип — чернявый, с усиками…
— Мне вот тоже пленка позарез необходима! — заявил я. — Где бы его найти, этого Марчелло?
— А он в «Радиотоварах» работает, на проспекте Космонавтов. Лучше всего к закрытию магазина приходить, тогда с Марчелло общаться легче. Да ты вот сейчас и иди! — посоветовал Женька, глянув на часы. — Пока дойдешь, как раз без четверти семь будет. Ты к Марчелло подойди, прямо к прилавку, и скажи потихоньку: «У меня к вам дело, буду ждать на улице». И все. Как закроют магазин, Марчелло к тебе выйдет.
Я, конечно, сразу же отправился в «Радиотовары». Продавцов там работало всего двое; один из них был пожилой, толстенький и лысенький, и ошибиться было невозможно, хотя чернявый продавец ничуть не походил ни на Раджа Капура, ни на Марчелло Мастрояни: неказистый парень, даже вроде кривобокий, и лицо неприятное. Но усики у него действительно имелись, и густая черная шевелюра тоже.
Народу в магазине было немного, я без труда выискал кусочек пустого пространства у прилавка и, слегка перегнувшись к чернявому продавцу, полушепотом сообщил, что у меня есть дело и я буду ждать на улице. Марчелло, ничуть не удивившись, кивнул и отошел к полкам, а я побродил вдоль прилавков, разглядывая приемники, радиолы и магнитофоны, потом вышел на улицу.
Ровно в семь откуда-то из-за угла вынырнул Марчелло, и его сразу обступили, а я стоял поблизости и терпеливо дожидался, пока он договорится со всеми своими клиентами. Марчелло раза два искоса поглядывал в мою сторону; мне показалось, что он нервничает. Наконец он освободился и бочком двинулся ко мне. Придвинувшись вплотную, он исподлобья, снизу вверх поглядел на меня желтыми, кошачьими глазами и хрипловато спросил:
— Вы насчет чего интересуетесь?
Я, пока дожидался, прикинул, как с ним разговаривать.
— В основном насчет Джонни Холидея, — небрежно сказал я. — Есть у вас что-нибудь новенькое? Или шейк свеженький, если имеется.
Марчелло прокашлялся и посмотрел в сторону.
— Откуда у меня такое… — угрюмо пробормотал он.
— Ну вот! — Я изобразил глубочайшее разочарование. — А Женька Назаров уверял, что для вас ничего невозможного нет.
— Назаров — это кто такой? — недоверчиво прохрипел Марчелло.
— Да бросьте вы! — притворно огорчился я. — Женьку Назарова не знаете? Такой маленький, рыженький, на Пушкинской живет. У него же уникальные джазовые пленки, что вы!
— Прямо — уникальные! — презрительно отозвался Марчелло.
— Ну ладно, — примирительно сказал я. — Это мне понятно: вы же специалист, он себя тоже считает специалистом… Словом, дискуссия на профессиональной почве!
— А чего мне с ним дискуссии вести? — Марчелло хмыкнул. — Специалист, тоже мне! Больше воображения, чем соображения.
Он, видимо, за что-то обиделся на Женьку. Но меня это даже устраивало.
— Ну ладно, забудем о Назарове, раз вы с ним не в ладах, — сказал я уступчиво. — Мне ведь про вас не только он рассказывал, а еще и Аркадий Левицкий.
Я говорил это небрежным тоном, но исподтишка наблюдал за Марчелло. Он довольно кисло отреагировал на упоминание об Аркадии: скривился весь и опять хмыкнул.
— Это ваш приятель, что ли, Левицкий-то? — спросил он с горечью.
— Ну, не то чтобы приятель, — осторожно сказал я. — Работаем мы вместе…
— Работа у вас, конечно, интересная, — с оттенком уважения заявил Марчелло. — Передовая, можно сказать, работа. Передний край науки! Вы не смотрите, что я в торговой сети работаю и тому подобное, — он впервые повернулся ко мне лицом и заговорил без хмыканья и гримас. — Я все же техникум окончил, по ремонту аппаратуры два года работал… в технике прилично разбираюсь. И я науку ценю. Но если ты ученый, так ты должен быть культурный человек, да? Но не хам. Этого я не признаю, когда хамят. Хамить может кто? Вахтер какой-нибудь, если лезешь, куда не надо, или дворник. За прилавком у нас некоторые тоже хамят, это да, бывает. Но они отчего хамят? От усталости, это я вам точно говорю…
— Но ведь ученый тоже может уставать? — осторожно вставил я.
— Может, — неохотно согласился Марчелло. — Может ученый тоже утомиться. Но не до такой степени, чтобы на людей кидаться, да?
— Это вы про Левицкого, что ли? — осведомился я.
— А то про кого же! Я к нему как к человеку, со всей душой, а он…
— Недоразумение какое-нибудь вышло? — полувопросительно, полуутвердительно сказал я, давая понять, что между такими людьми речь может идти лишь о недоразумении и ни о чем другом.
Марчелло клюнул на этот уважительный тон.
— Вас как зовут? — быстро спросил он. — Борис? Давайте будем знакомы. Меня Виталий зовут, Марчелло — это так просто, прозвали… Насчет пленок я приложу усилия, не сомневайтесь… У вас какой магнитофон?
— «Яуза»… — смущенно соврал я, ничего не придумав заранее.
— Что ж это вы? — укоризненно заметил Марчелло. — «Яуза» — это не разговор. Хотите, такой вам предмет достану, прямо ахнете! Вам в какую сторону? Ну, мне тоже примерно туда. Пойдемте, а то здесь маячить не к чему, у самого магазина.
Мы двинулись к перекрестку, и Марчелло сразу же вернулся к разговору о том, кто и почему может хамить. Видно, Аркадий его здорово задел!
— Я не возражаю! Ученый — тоже человек, — говорил он, обиженно кривя длинные бледные губы. — Вот вы говорите» ученый утомиться может. Это я понимаю, это бывает. Но тут никакая не усталость была, поскольку в выходной день, и ничего он не делал, а лежал на диване и слушал радио. Значит, что? Значит, хамство, да? — Марчелло победоносно поглядел на меня.
— О чем я и говорю!
— А что он такое сделал? — спросил я. — Аркадий действительно вспыльчивый, из-за пустяка иногда заводится с пол-оборота…
— Я тоже вспыльчивый… — пробурчал Марчелло.
Я его еще немножко подначил, и он выложил мне всю историю.
— Он ко мне сначала за пленками явился, вот как вы хотя бы, — рассказывал Марчелло. — Я, конечно, постарался, организовал все по его желанию, доставил. И он, ничего не скажу, оценил правильно. Кофе мы с ним пили у него дома; «Цинандали» немножко приняли, поговорили про науку, про технику, ну, личных проблем тоже коснулись… Он мне даже открыл по-дружески, что имеются у него серьезные осложнения в личной жизни.
Я споткнулся на ровном месте. Аркадий за бутылкой вина жалуется какому-то мелкому жулику на любовные неудачи! Бред, фантастика! Да нет, просто врет этот самый Марчелло, цену себе набивает…
— Какие же у него такие осложнения? — Мой голос звучал почти спокойно.
— Я что-то ни о чем не слыхал, хоть мы с ним в одной лаборатории…
— Он подробностей не сообщал, — с сожалением признался Марчелло. — А я посчитал, что если вопросы задавать, то это будет с моей стороны нахальство. Я сам лишнего не спрашиваю и, чтобы у меня спрашивали, тоже не одобряю. Но просто я с ним поделился насчет своих затруднений в личной жизни… Знаете, с женой развожусь, ну, понятно, начинается волынка по линии жилплощади и всякое такое. Но он послушал немного, потом спрашивает: «Да ты ее любишь или нет, не пойму что-то?» А я что могу ответить? В свое время, год назад, безусловно любил, иначе зачем бы женился. А за год совместной жизни она мне так в печенку въелась, хоть в Антарктиду от нее беги. Ну, Левицкий тогда и говорит: «Это все чепуха, если так! Не переживай, все рассосется». Поскольку у меня в тот период переживания были очень сильные, я задал ему серьезный вопрос: «А что же тогда не чепуха? Если вы имеете в виду науку, то наука сама по себе, а личная жизнь все равно имеется». Говорю ему — у меня все же семья распадается, и вдобавок придется комнату где-то снимать, не хочу я скандалить из-за жилплощади. «А у вас, спрашиваю, неужели не бывает осложнений в личной жизни?» Это я уже нахально спросил, потому что он так несерьезно отнесся к моим переживаниям. А он вдруг ни с того ни с сего как засмеется! Потом видит, что я совсем обиделся, и говорит: «Бывают и у меня осложнения, не думай. Еще и какие! Я сейчас в такой переплет попал — будь здоров!» Серьезно сказал, с волнением в голосе. Ну, я тут спрашиваю: «Любовь, что ли?» Но он только рукой махнул и говорит: «Что любовь, тут дело посерьезней». А я говорю, что ежели дружба, то лучше дружбу не ломать, найти общий язык. Он опять засмеялся и говорит: «Общий язык имеется, но не в этом дело. Такой переплет получился, что не выберешься». Но он не от веселья смеялся, а так, для прикрытия чувств.
Вот, пожалуйста! Обаяние Аркадия действовало безотказно — что на женщин, что на мужчин. Стал бы этот Марчелло за мной такие тонкости подмечать, как же! Но до чего же тяжело было Аркадию, если он… А впрочем, это даже понятно: никому из институтских он и виду не подал бы, что переживает, а здесь человек совершенно чужой, посторонний, да вдобавок просто к слову пришлось, разговор так повернулся…
— Я набрался нахальства, — продолжал Марчелло, — спросил еще: «Очень близкий друг?» Он говорит: «Ближе уж некуда». И больше ни словечка не сказал на эту тему. Вскоре мы и попрощались.
Мне казалось, что я тоже ни слова больше не выговорю, что вообще убегу сейчас куда глаза глядят. Но я продолжал шагать рядом с Марчелло и даже заговорил, откашливаясь, сдавленным голосом:
— Мне непонятно, за что же вы обиделись на Левицкого? Не всякий любит рассказывать о своих личных делах…
— Так я разве за то! — искренне возмутился Марчелло. — Что я, дурак? Это когда я снова к нему зашел, вот тогда мы поругались. Ну, представляете… Захожу я к нему — правда, без звонка, не предупредил, но шел мимо и вот рискнул, — а он лежит на диване, даже подняться ему лень. И таким голосом, знаете, говорит, как большое начальство: «У тебя что?» Как все равно я к нему на прием в очереди достоялся! Ну, я, конечно, обиделся. Говорю: «Если я помешал, так могу уйти». А он отвечает: «Да ладно, раз уж пришел, садись». И тоже будто бы одолжение мне большое делает. Но я все же сел. Почему я сел? Потому что усмотрел, какие у него глаза были…
— А какие? — хриплым шепотом спросил я и опять откашлялся, делая вид, что поперхнулся.
Марчелло медленно, исподлобья поглядел на меня и ответил не сразу:
— Нехорошие у него глаза были, и все. — Он не то ухмыльнулся, не то скорчил гримасу. — Такие, как у вас вот сейчас.
— У меня? — фальшиво удивился я. — С чего бы это?
— А это мне неизвестно, с чего, — нагловато и неприязненно сказал Марчелло. — Вам самому виднее, какие у вас переживания. Может, Левицкий-то про вас и говорил?
— Ну да, что это вы! — запротестовал я.
Марчелло вдруг успокоился.
— Да хотя бы и про вас, мое-то какое дело, — сказал он, хмыкнув. — С лица вы очень переменились, как про это разговор пошел, вот я и подумал…
Я понимал, что дальше с ним разговаривать нечего, но не удержался и спросил:
— А что же дальше-то было у вас?
— Ничего и не было, — раздраженно буркнул Марчелло. — Не знаю, конечно, какое у вас к нему отношение, но все равно говорил и говорю, что ежели ты ученый, то и вести себя надо соответственно. А хамить невозможно. Тем более в трезвом виде.
— Может, он выпил? — смиренно предположил я.
— Вот именно, что ничего он не пил, я в этом свободно разбираюсь, кто выпил, а кто нет, — угрюмо возразил Марчелло. — И главное, хоть бы я ему какую неприятность сказал! А просто посочувствовал, могу сказать, от всего сердца. Вспомнил, что он говорил насчет своих осложнений, и подаю ему совет, по-хорошему: «Если ты, говорю, из-за девушки с другом-то поссорился, то, самое лучшее, наплюйте вы на нее оба, чтобы меж друзей не встревала». А он сразу на меня волком посмотрел и отвернулся, будто меня и нету в комнате. Я тогда говорю: «А если у тебя с ней всерьез пошло, то поговори с этим другом, без дураков чтобы. По такому делу и морду набить вполне законно будет!» А он как вскочит с дивана — здоровенный такой, голова под самый потолок, — я думал, он меня пришибет на месте. Но он только постоял надо мной, а потом так грубо говорит: «Иди ты знаешь куда!» И дверь, главное, настежь раскрывает, чтобы я не задерживался. Ну, я ему сказал, что думал, в двух словах и дверью хлопнул. Подумаешь, хронофизик! В гробу я видал таких ученых!
Ничего себе, к месту пришлась поговорочка! Я совсем, видно, позеленел: Марчелло даже перепугался, начал бормотать что-то насчет сердечных заболеваний. Я наспех попрощался с ним и нырнул в первый попавшийся двор, чтобы отвязаться поскорее от Марчелло, не слышать его брюзгливого бормотанья, его рассказов об Аркадии, о совершенно одиноком Аркадии, до того одиноком, что он не выдержал и пожаловался первому встречному именно потому, что это — первый встречный, не друг, не сотрудник…
Я пробежал темный туннель подъезда, очутился в тихом зеленом дворике и растерянно огляделся. К счастью, дворик пустовал, только голуби лениво топтались и ворковали у деревянного крылечка на солнцепеке. Я поднялся по ступенькам, толкнул дверь, вошел в узкий темный коридорчик и постоял немного, пытаясь отдышаться. Марчелло не зря, видно, заговорил о сердечных заболеваниях: сердце у меня прыгало так, что я невольно прижимал руку к груди — вот-вот оно выскочит наружу.
В таких коридорчиках долго не простоишь, жильцы сразу отреагируют. Я это отлично знал, но мне хотелось подстраховаться на случай, если Марчелло заглянет во двор. Даже не понимаю, почему я решил, что Марчелло будет за мной следить, — глядел он на меня подозрительно, что ли, когда мы прощались? Конечно, минуты через две какая-то бабушка высунулась в коридорчик из своей двери и активно заинтересовалась моей персоной. Я спешно сочинил, что ищу Галю, и сочинил неудачно: бабушка с удовольствием сообщила, что вот сейчас она разбудит Витьку, и тогда я узнаю, как бегать за чужими женами. Мне этот запас сведений показался излишним, я решил отказаться от знакомства с Витькой и поспешно удалился из коридорчика под веселое хихиканье бабуси.
Оказалось, что дворик этот относится к дому номер девять по Октябрьской улице и что, следовательно, я нахожусь на полпути к собственному жилью. Улицы тут тихие, зеленые, тротуары вымощены плитками, и ходить по этим плиткам очень как-то уютно и приятно. Только меня сейчас ничто не радовало и не интересовало. Такое было ощущение, словно проткнули мне сердце холодной иглой и все время ее там поворачивают, то медленно-медленно, а то как рванут — аж в глазах темнеет! Я еле плелся, из меня словно воздух выкачали, и я трепыхался на ветру, как пустая оболочка, — ни мускулов, ни костей, ни крови. Только одно сердце и существовало, а в нем эта проклятая, неутихающая боль.
Придя домой, я достал из подвесного шкафчика пачку снотворного и долго глядел на нее с тупым отвращением. Потом решился: морщась, глотнул белую таблетку и через полчаса провалился в глубокую, мягкую, непроглядную тьму.
ЛИНЬКОВУ ВСЕ ЭТО ОЧЕНЬ НЕ НРАВИТСЯ
Линьков прямо с утра позвонил в парикмахерскую.
— Рая Кузнецова сегодня работает? — спросил он.
— Работает, работает! — смущенно ответили ему. — Ну просто я не знала вчера, что она выходная, вы уж извините, что зря заходили.
Рая Кузнецова была беленькая, вроде Леры, но повыше и покрупнее. На Линькова она глядела с откровенным любопытством и без всякого испуга, хотя, наверное, понятия не имела, о чем с ней будет беседовать товарищ из прокуратуры. Да и другие девушки, в белых халатиках с вышитыми монограммами, то и дело проходили с независимым видом мимо подсобки, где Линьков беседовал с Раей, заглядывали, будто невзначай, в раскрытую дверь и, неумело изобразив удивление и смущение, исчезали.
«Надо было к ней домой пойти сразу, — недовольно морщась, думал Линьков. — Тут ведь звону будет — на весь город!» Он, правда, предупредил Раю, чтобы она никому не передавала содержание разговора, и та горячо заверила его, что, дескать, ни слова. Но где уж ей удержаться против стольких девчат…
А главное, разговор-то был пустой. Рая, по-видимому, ничего не пыталась утаить и говорила «святую правду-истину», как сразу пообещала, но ничего относящегося к делу Левицкого она просто не знала.
Да, ездила на праздники за город с компанией из института — ну, из этого, за углом, где время изучают… Со своим молодым человеком ездила, его тоже пригласили… А он тоже здесь, в парикмахерской, работает, только в другую смену, он мужской мастер… Ничего было, вполне даже, все по-хорошему, — гуляли по лесу, выпили немножко, танцевали. Пели много, там одна девушка с гитарой была, она хорошо поет, Роберт тоже хорошо поет и песен много знает… Нет, он там ни с кем не в дружбе, его просто за компанию со мной пригласили… Ну, мужчины из института к нам не так часто ходят, теперь ведь у каждого электробритва. Нет, он ни с кем особенно не разговаривал… Да просто так! Ну, стесняется он отчасти, не хочет в разговоры с учеными лезть. Насчет песен, правда, немножко поговорили с Лерой — с этой, у которой гитара. Нет, почему одна? Был с ней молодой человек из их же института, интересный такой, Аркадий… Ой, да Роберт ни с кем вообще не разговаривал, это точно! И с Аркадием не говорил. Нет, откуда он его может знать? Я и сама-то его впервые увидела там, за городом… Нет, если вы Роберта в чем подозреваете, то безусловно зря! Он знаете какой мастер, его все ценят, — вот, видите, в газете про него написано и портрет напечатан. Да, он интересный, все говорят… На Раджа Капура? Ой, что вы, даже ни чуточки! Усы — ну мало ли у кого усы!
Фотография в газете была достаточно четкой, и Линьков сам видел, что никакого сходства с Раджем Капуром у Роберта нет. Вообще Роберт и Рая никакого касательства к делу, по-видимому, не имеют, и время на разговор потрачено впустую. Для порядка надо еще зайти к соседке Левицкого, показать ей фотографию… Газету у Раи просить невозможно, — ну ничего, раздобудем потом этот номер, если понадобится…
Анна Николаевна с минуту вглядывалась в фотографию, потом поджала губы и замотала головой.
— Не он это совсем! — убежденно заявила она.
— Вы уверены? Снимок ведь довольно нечеткий…
— Да чего уж! И лицо непохоже, и рост не такой вовсе. Это вон какой верзила, одного росту с Аркадием. А который приходил, тот был маленький, плюгавенький такой. Нет, вы даже не сомневайтесь, это вовсе не тот…
Все верно: Роберт на фотографии стоял рядом с Аркадием, и рост у них был одинаковый, а ведь у Аркадия метр восемьдесят семь. Нет, дело ясное, эта ниточка оборвалась…
Линьков медленно брел по проспекту Космонавтов, приближаясь к магазину «Радиотовары». Он был недоволен собой. Очень недоволен. Возможно, с точки зрения профессиональной… вернее, с чисто формальной он вел себя, в общем, правильно. А как человек и, значит, как следователь оказался не на высоте.
«Глупо, нелепо! — чуть не вслух сказал Линьков, болезненно морщась. — Струсил ты, брат, ну просто струсил. И, как полагается трусу, подставил под удар других. Себя, впрочем, тоже, но это уж твое личное дело. А вот Стружков!..» Линьков внезапно остановился, мотая головой; на него налетел шедший сзади толстяк, больно стукнул по ногам тяжелым портфелем и промчался мимо, недовольно бурча и щедро источая запах лука. «Ах, чтоб тебе! — вполголоса пробормотал Линьков, потирая ушибленное место. — Камни он, что ли, там таскает?.. А вообще-то по голове бы меня этим портфелем! — покаянно думал он, шагая дальше. — Заслужил, ей-богу, заслужил».
Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым по-прежнему и что Стружков это отлично видит. Сам-то он ничуть не верил в виновность Стружкова, то есть в какое-либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию; после разговора с начальством он был вынужден предпринять какие-то шаги для проверки и сразу почувствовал, что уже не может непринужденно и искренне беседовать со Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил алиби — что ж тут такого, это необходимая формальность. И алиби вдобавок оказалось достаточно надежным. Почему же именно после этого надо менять отношение к человеку? И ведь не отношение даже, в том-то и дело, а манеру обращения! В виновность не веришь, а своим поведением даешь понять, что начал подозревать. Зачем, почему… Это же глупо, это жестоко, — человек пережил такое потрясение, только начал приходить в себя, а ты его добить, что ли, решил? Да и в интересах следствия нельзя было так вести себя… А уж сегодня!..
Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому «Раджу Капуру», он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это же естественно. Телефона своего Линьков ему не давал, созвониться они не могли, — опять же, значит, вполне естественно, что Стружков отправился искать этого парня, не дожидаясь утра. «Радж Капур» — это ведь линия, которую сам Стружков и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело — вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Так за что же на него обижаться? В деле он кровно заинтересован
— не по той причине, что думают некоторые, но все равно, — и склад ума у него аналитический. Вот и надо пользоваться его посильной помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков опять сморщился и замотал головой, вспомнив, какие Глаза были у Бориса… «В конце-то концов, что я особенного сказал Стружкову? — успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. — Только дал понять, что не слишком одобряю его самостоятельные действия… Ну, зря, конечно! Но ведь не маленький он, должен сам понять: расследование есть расследование, и ведут его специалисты, а не добровольцы, горящие энтузиазмом… Я ведь очень осторожно… даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом… А! Брось ты, себя-то не обманешь!»
— Рая Кузнецова сегодня работает? — спросил он.
— Работает, работает! — смущенно ответили ему. — Ну просто я не знала вчера, что она выходная, вы уж извините, что зря заходили.
Рая Кузнецова была беленькая, вроде Леры, но повыше и покрупнее. На Линькова она глядела с откровенным любопытством и без всякого испуга, хотя, наверное, понятия не имела, о чем с ней будет беседовать товарищ из прокуратуры. Да и другие девушки, в белых халатиках с вышитыми монограммами, то и дело проходили с независимым видом мимо подсобки, где Линьков беседовал с Раей, заглядывали, будто невзначай, в раскрытую дверь и, неумело изобразив удивление и смущение, исчезали.
«Надо было к ней домой пойти сразу, — недовольно морщась, думал Линьков. — Тут ведь звону будет — на весь город!» Он, правда, предупредил Раю, чтобы она никому не передавала содержание разговора, и та горячо заверила его, что, дескать, ни слова. Но где уж ей удержаться против стольких девчат…
А главное, разговор-то был пустой. Рая, по-видимому, ничего не пыталась утаить и говорила «святую правду-истину», как сразу пообещала, но ничего относящегося к делу Левицкого она просто не знала.
Да, ездила на праздники за город с компанией из института — ну, из этого, за углом, где время изучают… Со своим молодым человеком ездила, его тоже пригласили… А он тоже здесь, в парикмахерской, работает, только в другую смену, он мужской мастер… Ничего было, вполне даже, все по-хорошему, — гуляли по лесу, выпили немножко, танцевали. Пели много, там одна девушка с гитарой была, она хорошо поет, Роберт тоже хорошо поет и песен много знает… Нет, он там ни с кем не в дружбе, его просто за компанию со мной пригласили… Ну, мужчины из института к нам не так часто ходят, теперь ведь у каждого электробритва. Нет, он ни с кем особенно не разговаривал… Да просто так! Ну, стесняется он отчасти, не хочет в разговоры с учеными лезть. Насчет песен, правда, немножко поговорили с Лерой — с этой, у которой гитара. Нет, почему одна? Был с ней молодой человек из их же института, интересный такой, Аркадий… Ой, да Роберт ни с кем вообще не разговаривал, это точно! И с Аркадием не говорил. Нет, откуда он его может знать? Я и сама-то его впервые увидела там, за городом… Нет, если вы Роберта в чем подозреваете, то безусловно зря! Он знаете какой мастер, его все ценят, — вот, видите, в газете про него написано и портрет напечатан. Да, он интересный, все говорят… На Раджа Капура? Ой, что вы, даже ни чуточки! Усы — ну мало ли у кого усы!
Фотография в газете была достаточно четкой, и Линьков сам видел, что никакого сходства с Раджем Капуром у Роберта нет. Вообще Роберт и Рая никакого касательства к делу, по-видимому, не имеют, и время на разговор потрачено впустую. Для порядка надо еще зайти к соседке Левицкого, показать ей фотографию… Газету у Раи просить невозможно, — ну ничего, раздобудем потом этот номер, если понадобится…
Анна Николаевна с минуту вглядывалась в фотографию, потом поджала губы и замотала головой.
— Не он это совсем! — убежденно заявила она.
— Вы уверены? Снимок ведь довольно нечеткий…
— Да чего уж! И лицо непохоже, и рост не такой вовсе. Это вон какой верзила, одного росту с Аркадием. А который приходил, тот был маленький, плюгавенький такой. Нет, вы даже не сомневайтесь, это вовсе не тот…
Все верно: Роберт на фотографии стоял рядом с Аркадием, и рост у них был одинаковый, а ведь у Аркадия метр восемьдесят семь. Нет, дело ясное, эта ниточка оборвалась…
Линьков медленно брел по проспекту Космонавтов, приближаясь к магазину «Радиотовары». Он был недоволен собой. Очень недоволен. Возможно, с точки зрения профессиональной… вернее, с чисто формальной он вел себя, в общем, правильно. А как человек и, значит, как следователь оказался не на высоте.
«Глупо, нелепо! — чуть не вслух сказал Линьков, болезненно морщась. — Струсил ты, брат, ну просто струсил. И, как полагается трусу, подставил под удар других. Себя, впрочем, тоже, но это уж твое личное дело. А вот Стружков!..» Линьков внезапно остановился, мотая головой; на него налетел шедший сзади толстяк, больно стукнул по ногам тяжелым портфелем и промчался мимо, недовольно бурча и щедро источая запах лука. «Ах, чтоб тебе! — вполголоса пробормотал Линьков, потирая ушибленное место. — Камни он, что ли, там таскает?.. А вообще-то по голове бы меня этим портфелем! — покаянно думал он, шагая дальше. — Заслужил, ей-богу, заслужил».
Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым по-прежнему и что Стружков это отлично видит. Сам-то он ничуть не верил в виновность Стружкова, то есть в какое-либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию; после разговора с начальством он был вынужден предпринять какие-то шаги для проверки и сразу почувствовал, что уже не может непринужденно и искренне беседовать со Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил алиби — что ж тут такого, это необходимая формальность. И алиби вдобавок оказалось достаточно надежным. Почему же именно после этого надо менять отношение к человеку? И ведь не отношение даже, в том-то и дело, а манеру обращения! В виновность не веришь, а своим поведением даешь понять, что начал подозревать. Зачем, почему… Это же глупо, это жестоко, — человек пережил такое потрясение, только начал приходить в себя, а ты его добить, что ли, решил? Да и в интересах следствия нельзя было так вести себя… А уж сегодня!..
Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому «Раджу Капуру», он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это же естественно. Телефона своего Линьков ему не давал, созвониться они не могли, — опять же, значит, вполне естественно, что Стружков отправился искать этого парня, не дожидаясь утра. «Радж Капур» — это ведь линия, которую сам Стружков и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело — вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Так за что же на него обижаться? В деле он кровно заинтересован
— не по той причине, что думают некоторые, но все равно, — и склад ума у него аналитический. Вот и надо пользоваться его посильной помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков опять сморщился и замотал головой, вспомнив, какие Глаза были у Бориса… «В конце-то концов, что я особенного сказал Стружкову? — успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. — Только дал понять, что не слишком одобряю его самостоятельные действия… Ну, зря, конечно! Но ведь не маленький он, должен сам понять: расследование есть расследование, и ведут его специалисты, а не добровольцы, горящие энтузиазмом… Я ведь очень осторожно… даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом… А! Брось ты, себя-то не обманешь!»