Губерман Игорь. Иерусалимские гарики

и будет свет в небесной выси:

какое счастье, что луна

от человеков не зависит!


 

 

О, как смущен бывает разум

лихим соблазном расквитаться

со всеми трудностями сразу,

уйдя без писем и квитанций.


 

 

В сумерках закатного сознания

гаснет испаряющийся день,

бережно хранят воспоминания

эхо, отражение и тень.


 

 

Жил на ветру или теплично,

жил, как бурьян, или полезно –

к земным заслугам безразлична

всеуравнительная бездна.


 

 

С азартом жить на свете так опасно,

любые так рискованны пути,

что понял я однажды очень ясно:

живым из этой жизни – не уйти.


 

 

Когда последняя усталость

мой день разрежет поперёк,

я ощутить успею жалость

ко всем, кто зря себя берёг.


 

 

Сегодня настроение осеннее,

как будто истощился дух мой весь,

но если после смерти воскресение –

не сказка, то хочу очнуться здесь.


 

 

В этой жизни, шальной и летящей,

мало пил я с друзьями в пивных,

но надеюсь, что видеться чаще

нам достанется в жизнях иных.


 

 

Решит, конечно, высшая инстанция –

куда я после смерти попаду,

но книги – безусловная квитанция

на личную в аду сковороду.


 

 

А жаль, что на моей печальной тризне,

припомнив легкомыслие моё,

все станут говорить об оптимизме

и молча буду слушать я враньё.


 

 

Струны натянувши на гитары,

чувствуя горенье и напор,

обо мне напишут мемуары

те, кого не видел я в упор.


 

 

От воздуха помолодев,

как ожидала и хотела,

душа взлетает, похудев

на вес оставленного тела.


 

 

Нам после смерти было б весело

поговорить о днях текущих,

но будем только мхом и плесенью

всего скорей мы в райских кущах.


 

6

 

Улучшить человека невозможно,

и мы великолепны безнадёжно


 

 

Угрюмый опыт долгих лет

врастанья в темноту –

моей души спинной хребет,

горбатый на свету.


 

 

Я живу, никого не виня,

не взывая к судам и расплатам,

много судей везде без меня,

и достойнее быть адвокатом.


 

 

Есть сутки – не выдумать гаже,

дурней, непробудней, темней,

а жизнь продолжается – даже

сквозь наши рыданья над ней.


 

 

Вампиров, упырей и вурдалаков

я вижу часто в комнате жилой,

и вкус у них повсюду одинаков:

душевное тепло и дух живой.


 

 

Насыщенная множеством затей,

покуда длится времени течение,

вся жизнь моя – защита от людей

и к ним же непрестанное влечение.


 

 

Всегда приходят в мир учителя,

несущие неслышный звон оков,

и тьмой от них питается земля,

и зло течёт из их учеников.


 

 

Играя соками и жиром

в корнях и семени,

объём и тяжесть правят миром

и дружат семьями.


 

 

Пристрастие к известным и великим

рождается из чувства не напрасного:

величие отбрасывает блики

на всякого случайного причастного.


 

 

Вдоль житейской выщербленной трассы

веет посреди и на обочинах

запах жизнедеятельной массы

прытких и натужно озабоченных.


 

 

Лепя людей, в большое зеркало

Бог на себя смотрел из тьмы,

и так оно Его коверкало,

что в результате вышли мы.


 

 

Поскольку в наших душах много свинства

и всяческой корысти примитивной,

любое коллективное единство

всегда чревато гнусью коллективной.


 

 

Подвержены мы горестными печалям

по некой очень мерзостной причине:

не радует нас то, что получаем,

а мучает, что недополучили.


 

 

Разбираться прилежно и слепо

в механизмах любви и вражды –

так же сложно и столь же нелепо,

как ходить по нужде без нужды.


 

 

Люди мелкие, люди великие

(люди средние тоже не реже) –

одичавшие хуже, чем дикие,

ибо злобой насыщены свежей.


 

 

Пошлость неоглядно бесконечна,

век она пронзает напролёт,

мы умрём, и нас она сердечно,

с тактом и со вкусом отпоёт.


 

 

В житейской озверелой суете

поскольку преуспеть не всем дано,

успеха добиваются лишь те,

кто, будучи младенцем, ел гавно.


 

 

Беда, что в наших душах воспалённых

всё время, разъедая их, кипит

то уксус от страстей неутолённых,

то желчь из нерастаявших обид.


 

 

По замыслу Бога порядок таков,

что теплится всякая живность,

и если уменьшить число дураков –

у них возрастает активность.


 

 

Нет сильнее терзающей горести,

жарче муки и боли острей,

чем огонь угрызения совести;

и ничто не проходит быстрей.


 

 

Всегда проистекают из того

конфузы человеческого множества,

что делается голосом его

крикливая нахрапистость ничтожества.


 

 

Несобранный, рассеянный и праздный,

газеты я с утра смотрю за чаем;

политика – предмет настолько грязный,

что мы её прохвостам поручаем.


 

 

По дебрям прессы свежей

скитаться я устал;

век разума забрезжил,

но так и не настал.


 

 

А вы – твердя, что нам уроками

не служит прошлое – неправы:

что раньше числилось пороками,

теперь – обыденные нравы.


 

 

Везде вокруг – шумиха, толкотня

и наглое всевластие порока;

отчество моё – внутри меня,

и нету в нём достойного пророка.


 

 

Я думаю, что Бог жесток, но точен,

и в судьбах даже самых чрезвычайных

количество заслуженных пощёчин

не меньше, чем количество случайных.


 

 

Я насмотрелся столько всякого,

что стал сильней себя любить;

на всей планете одинаково

умеют нас употребить.


 

 

По праху и по грязи тёк мой век,

и рабством и грехом отмечен путь,

не более я был, чем человек,

однако и не менее ничуть.


 

 

Днём кажется, что близких миллион

и с каждым есть связующая нить,

а вечером безмолвен телефон,

и нам по сути некому звонить.


 

 

Не ведая притворства, лжи и фальши,

без жалости, сомнений и стыда

от нас уходят дети много раньше,

чем из дому уходят навсегда.


 

 

Увы, сколь коротки мгновения

огня, игры и пирования;

на вдох любого упоения

есть выдох разочарования.


 

 

Есть люди – едва к ним зайдя на крыльцо,

я тут же прощаюсь легко;

в гостях – рубашонка, штаны и лицо,

а сам я – уже далеко.


 

 

Он душою и тёмен и нищ,

а игра его – светом лучится:

Божий дар неожидан, как прыщ –

и на жопе он может случиться.


 

 

По вечной жизни побратимы

и по изменчивой судьбе,

разбой и ложь непобедимы,

пока уверены в себе.


 

 

Ничуть не склонный к баловству

трепаться всуе о высоком,

неслышно корень поит соком

многословесную листву.


 

 

Случай неожиданен, как выстрел,

личность в этот миг видна до дна:

то, что из гранита выбьет искру,

выплеснет лишь брызги из гавна.


 

 

Что царь или вождь – это главный злодей,

придумали низкие лбы:

цари погубили не больше людей,

чем разного рода рабы.


 

 

Добреют и мягчают времена,

однако путь на свет совсем не прост,

в нас рабство посевает семена,

которые свобода гонит в рост.


 

 

Простая истина нагая

опасна тогам и котурнам:

осёл культуру постигая,

ослом становится культурным.


 

 

У всех по замыслу Творца –

своя ума и духа зона,

житейский опыт мудреца –

иной, чем опыт мудозвона.


 

 

Как бы счастье вокруг ни плясало,

приглашая на вальс и канкан,

а бесплатно в судьбе только сало,

заряжаемое в капкан.


 

 

Мир бизнеса разумен и толков,

художнику даёт он пить и есть;

причина поклонения волков –

в боязни пропустить благую весть.


 

 

Рассудок мой всегда стоит на страже,

поскольку – нет числа таким примерам –

есть люди столь бездарные, что даже

пытаются чужим ебаться хером.


 

 

Паскудство проступает из паскуды

под самым незначительным нажимом;

хоть равно все мы Божии сосуды,

но разница – в залитом содержимом.


 

 

К игре в рубаху-парня-обаяшку

не все мои знакомые годны:

едва раскроют душу нараспашку,

как мерзкие волосики видны.


 

 

В мире царствуют вездесущие,

жарко щерящие пасть

власть имевшие, власть имущие

и хотящие эту власть.


 

 

От уксуса совести чахнут

кто грабит и крадет убого,

но деньги нисколько не пахнут,

когда их достаточно много.


 

 

Счастлив муж без боли и печали,

друг удачи всюду и всегда,

чьё чело вовек не омрачали

тени долга, чести и стыда.

Много начерно, то есть в чернилах

было чёрного людям предвидено,

но никто сочинить был не в силах

то, что век наш явил нам обыденно.


 

 

Не стоит на друзей смотреть сурово

и сдержанность лелеять как профессию:

нечаянное ласковое слово

излечивает скрытую депрессию.


 

 

Удачу близко видя, шёл я мимо,

не разумом, а нюхом ощутив

текущее за ней неуловимо

зловоние блестящих перспектив.


 

 

Шальная от порывов скороспелых,

душа непредсказуемо сложна,

поэтому в расчисленных пределах

неволя безусловно ей нужна.


 

 

В какой ни варишься среде,

азарт апломба так неистов,

что не укрыть себя нигде

от саблезубых гуманистов.


 

 

Я лишь от тех не жду хорошего,

в ком видно сразу по лицу,

что душу дьяволу задёшево

продал со скидкой на гнильцу.


 

 

Нелепым парадоксом озабочен

я в тёмных ощущениях моих:

боюсь я чистых праведников очень

и хочется грешить, увидя их.


 

 

Я не был отщепенец и изгой,

во всё играл со всеми наравне,

но был неуловимо я другой,

и в тягость это было только мне.


 

 

Хоть у века дорога крута,

но невольно по ней мы влекомы;

нас могла бы спасти доброта,

только мы очень мало знакомы.


 

 

Незримый, невесомый, эфемерный -

обманчив дух вульгарной простоты:

способно вызвать взрыв неимоверный

давление душевной пустоты.


 

 

Любой народ разнообразен

во всём хорошем и дурном,

то жемчуг выплеснет из грязи,

то душу вымажет гавном.


 

 

Устройство мира столь непросто,

что смотришь с горестью сиротства,

как истекает от прохвоста

спокойствие и превосходство.


 

 

Вражда развивает мой опыт,

а лесть меня сил бы лишила,

хотя с точки зрения жопы

приятнее мыло, чем шило.


 

 

Жестоки с нами дети, но заметим,

что далее на свет родятся внуки,

а внуки - это кара нашим детям

за нами перенесенные муки.


 

 

Ученье свет, а неучение -

потёмки, косность и рутина;

из этой мысли исключение -

образование кретина.


 

 

Мы живём то в беде, то в засранстве,

мы туманим надеждами взор,

роль Мессии витает в пространстве,

но актёры - то срам, то позор.


 

 

Есть запахи у каждого лица,

и пахнуть по-иному нет возможности,

свой запах у плута, у подлеца,

у глупости, у страха, у надёжности.


 

 

У времени всегда есть обстоятельства

и связная логическая нить,

чтоб можно было низкое предательство

высокими словами объяснить.


 

 

Нету вкрадчивей, нету сочней,

согревающей, словно вино,

нет кислотней и нет щелочней,

агрессивней среды, чем гавно.


 

 

Владея к наслаждению ключом,

я славы и успеха не искал:

в погоне за прожекторным лучом

меняется улыбка на оскал.


 

 

Есть на свете странные мужчины:

вовсе не сочатся злом и ядом,

только духам дикой мертвечины

веет ниоткуда с ними рядом.


 

 

Я, дружа по жизни с разным сбродом,

знал от паханов до низкой челяди;

самым омерзительным народом

были образованные нелюди.


 

 

Очень зябко - про нечто, что вечно,

вдруг подумать в сомнении честном:

глас народа - глас Божий, конечно,

только пахнет общественным местом.


 

 

Наша разность -

не в мечтаниях бесплотных,

не в культуре и не в туфлях на ногах;

человека отличает от животных

постоянная забота о деньгах.


 

 

От выпивки в нас тает дух сиротства,

на время растворяясь в наслаждении,

вино в мужчине будит благородство

и память о мужском происхождении.


 

 

Какие цепи мы ни сбросим,

нам только делается хуже,

свою тюрьму внутри мы носим,

и клетка вовсе не снаружи.


 

 

Друг мой бедный, дитя современности,

суеты и расчёта клубок,

знает цену, не чувствуя ценности,

отчего одинок и убог.


 

 

Все книги об истории - поток,

печальным утешением текущий,

что век наш не беспочвенно жесток,

а просто развивает предыдущий.


 

 

Всегда в разговорах и спорах

по самым случайным вопросам

есть люди, мышленье которых

запор сочетает с поносом.


 

 

Свободу я ношу в себе,

а внешне - тих я и неловок

в демократической борьбе

несчётных банд и группировок.


 

 

Хотя повсюду царствует жлобство,

есть личная заветная округа,

есть будничного быта волшебство

и счастье от познания друг друга.


 

 

Мы сразу простимся с заботами

и станем тонуть в наслаждении,

когда мудрецы с идиотами

сойдутся в едином суждении.


 

 

У нас весьма различны свойства,

но есть одно у всех подряд:

Господь нам дал самодовольство,

чтоб мы не тратились на яд.


 

 

Всегда стремились люди страстно

куда попало вон из темени

в пустой надежде, что пространство

освобождает нас от времени.


 

 

Умеренность, лекарства и диета,

замашка опасаться и дрожать -

способны человека сжить со света

и заживо в покойниках держать.


 

 

Так Земля безнадежно кругла

получилась под Божьей рукой,

что на свете не сыщешь угла,

чтоб найти там душевный покой.


 

 

Толпа людей - живое существо:

и разум есть, и дух, и ток по нервам,

и даже очень видно вещество,

которое всегда всплывает первым.


 

 

Бал жизни всюду правит стая,

где каждый занят личной гонкой,

расчёт и блядство сочетая

в душе возвышенной и тонкой.


 

 

Незримая душевная ущербность

рождает неосознанную прыть,

питая ненасытную потребность

себя заметным козырем покрыть.


 

 

Когда к публичной славе тянет личность,

то всей своей судьбой по совокупности

персона эта платит за публичность

публичной репутацией доступности.


 

 

Ты был и есть в моей судьбе,

хоть был общенья срок недолог;

я написал бы о тебе,

но жалко - я не гельминтолог.


 

 

Не только воевали и злословили

в течение столетия активного,

ещё всего мы много наготовили

и для самоубийства коллективного.


 

 

Я очень пожилой уже свидетель

того, что наши пафос и патетика

про нравственность, мораль и добродетель -

пустая, но полезная косметика.


 

 

Хотя, стремясь достигнуть и познать,

мы глупости творили временами,

всегда в нас было мужество признать

ошибки, совершённые не нами.


 

 

Дети, вырастающие возле

каждого седого поколения,

думая об истине и пользе,

травят нас без тени сожаления.


 

 

Являясь то открыто, то украдкой,

но в каждом - и святом и подлеце

сливаются на время жизни краткой

творец, вампир и вор в одном лице.


 

 

Всегда вокруг родившейся идеи,

сулящей или прибыль или власть,

немедленно клубятся прохиндеи,

стараясь потеснее к ней припасть.


 

 

Судить людей я не мастак,

поняв давным-давно:

Бог создал человека так,

что в людях есть гавно.


 

 

Враги мои, бедняги, нету дня,

чтоб я вас не задел, мелькая мимо;

не мучайтесь, увидевши меня:

я жив ещё, но это поправимо.


 

 

Должна воздать почёт и славу нам

толпа торгующих невежд:

между пеленками и саваном

мы снашиваем тьму одежд.


 

 

Мир нельзя изменить,

нет резона проклясть,

можно только принять и одобрить,

утолить бытия воспалённую страсть

и собой эту землю удобрить.


 

 

Когда без сожалений и усилий

душа моя порхнёт за небосклон -

- Чего не шёл? - спрошу я у Мессии.

- Боялся там остаться, - скажет он.


 

7

 

В органах слабость, за коликой спазм,

старость не радость, маразм не оргазм


 

 

Забавы, утехи, рулады,

азарты, застолья, подруги.

Заборы, канавы, преграды,

крушенья, угар и недуги.


 

 

Начал я от жизни уставать,

верить гороскопам и пророчествам,

понял я впервые, что кровать

может быть прекрасна одиночеством.


 

 

Все курбеты, сальто, антраша,

всё, что с языка рекой текло,

всё, что знала в юности душа –

старости насущное тепло.


 

 

Глаза моих воспоминаний

полны невыплаканных слёз,

но суть несбывшихся мечтаний

размыло время и склероз.


 

 

Обновы превращаются в обноски,

в руинах завершаются попытки,

куражатся успехом недоноски,

а душу греют мысли и напитки.


 

 

Утрачивает разум убеждения,

теряет силу плоть и дух линяет;

желудок – это орган наслаждения,

который нам последним изменяет.


 

 

Бог лично цедит жар и холод

на дней моих пустой остаток,

чтоб не грозил ни лютый голод,

ни расслабляющий достаток.


 

 

Не из-за склонности ко злу,

а от игры живого чувства

любого возраста козлу

любезна сочная капуста.


 

 

Красит лампа жёлтой бледностью

лиц задумчивую вялость,

скучно пахнет честной бедностью

наша ранняя усталость.


 

 

Белый цвет летит с ромашки,

вянет ум и обоняние,

лишь у маленькой рюмашки

не тускнеет обаяние.


 

 

Увы, красавца, как жалко,

что не по мне твой сладкий пряник,

ты персик, пальма и фиалка,

а я давно уж не ботаник.


 

 

Смотрю на нашу старость с одобрением,

мы заняты любовью и питьём;

судьба нас так полила удобрением,

что мы ещё и пахнем и цветём.


 

 

Глаза сдаются возрасту без боя,

меняют восприятие зрачки,

и розовое всё и голубое

нам видится сквозь чёрные очки.


 

 

Из этой дивной жизни вон и прочь,

копытами стуча из лета в осень,

две лошади безумных – день и ночь

меня безостановочно уносят.


 

 

Ещё наш вид ласкает глаз,

но силы так уже ослабли,

что наши профиль и анфас –

эфес, оставшийся от сабли.


 

 

Забавный органчик ютится в груди,

играя меж разного прочего

то светлые вальсы, что всё впереди,

то танго, что всё уже кончено.


 

 

Есть в осени дыханье естества,

пристойное сезону расставания,

спадает повседневности листва

и проступает ствол существования.


 

 

Того, что будет с нами впредь,

уже сейчас легко достигнуть:

с утра мне чтобы умереть –

вполне достаточно подпрыгнуть.


 

 

Мне близко уныние старческих лиц,

поскольку при силах убогих

уже мы печальных и грустных девиц

утешить сумеем немногих.


 

 

Временем без жалости соря,

вертимся в метаниях пустых,

словно на дворе ещё заря,

а не тени сумерек густых.


 

 

У старости моей просты приметы:

ушла лихая чушь из головы,

а самые любимые поэты

уже мертвы.


 

 

Стало сердце покалывать скверно,

стал ходить, будто ноги по пуду;

больше пить я не буду, наверно,

хоть и меньше, конечно, не буду.


 

 

К ночи слышней зловещее

цоканье лет упорное,

самая мысль о женщине

действует как снотворное.


 

 

В душе моей не тускло и не пусто,

и даму если вижу в неглиже,

я чувствую в себе живое чувство,

но это чувство юмора уже.


 

 

К любви я охладел не из-за лени,

и к даме попадая ночью в дом,

упасть ещё готов я на колени,

но встать уже с колен могу с трудом.


 

 

Зря девки не глядят на стариков

и лаской не желают ублажать:

мальчишка переспит и был таков,

а старенький – не в силах убежать.


 

 

Когда любви нахлынет смута

на стариковское спокойствие,

Бог только рад: мы хоть кому-то

ещё доставим удовольствие.


 

 

Мой век, журча сквозь дни и ночи,

впитал жару, мороз, дожди;

уже он спереди короче,

зато длиннее позади.


 

 

И вышли постепенно, слава Богу,

потратив много нервов и труда,

на ровную и гладкую дорогу,

ведущую к обрыву в никуда.


 

 

Время льётся даже в тесные

этажи души подвальные,

сны мне стали сниться пресные

и уныло односпальные.


 

 

В наслаждениях друг другом

нам один остался грех:

мы садимся тесным кругом

и заводим свальный брех.


 

 

Вдруг то, что забытым казалось,

приходит ко мне среди ночи,

но жизни так мало осталось,

что всё уже важно не очень.


 

 

Я равнодушен к зовам улицы,

я охладел по ливнем лет,

и мне смешно, что пёс волнуется,

когда находит сучий след.


 

 

Время шло, и состарился я,

и теперь мне отменно понятно:

есть у старости прелесть своя,

но она только старости внятна.


 

 

С увлечением жизни моей детектив

я читаю, почти до конца проглотив;

тут сюжет уникального кроя:

сам читатель – убийца героя.


 

 

Друзья уже уходят в мир иной,

сполна отгостевав на свете этом;

во мне они и мёртвые со мной,

и пользуюсь я часто их советом.


 

 

Два пути у души, как известно:

яма в ад или в рай воспарение,

ибо есть только два этих места,

а чистилище – наше старение.


 

 

Ушёл кураж, сорвался голос,

иссяк фантазии родник,

и словно вялый гладиолус,

тюльпан души моей поник.


 

 

Не придумаешь даже нарочно

сны и мысли души обветшалой;

от бессилия старость порочна

много более юности шалой.


 

 

Усталость сердца и ума –

покой души под Божьим взглядом;

к уставшим истина сама

приходит и садится рядом.


 

 

Отныне пью лишь молоко.

Прости, Господь, за опоздание,

но только старости легко

даётся самообуздание.


 

 

Томлением о скудости финансов

не мучаюсь я, голову клоня;

ещё в моей судьбе немало шансов;

но все до одного против меня.


 

 

Кипя, спеша и споря,

состарились друзья,

и пьём теперь мы с горя,

что пить уже нельзя.


 

 

Я знаю эту пьесу наизусть,

вся музыка до ноты мне известна:

печаль, опустошённость, боль и грусть

играют нечто мерзкое совместно.


 

 

Болтая и трепясь, мы не фальшивы,

мы просто оскудению перечим;

чем более мы лысы и плешивы,

тем более кудрявы наши речи.


 

 

Подруг моих поблекшие черты

бестактным не задену я вниманием,

я только на увядшие цветы

смотрю теперь с печальным пониманием.


 

 

То ли поумнел седой еврей:

мира не исправишь всё равно,

то ли стал от возраста добрей,

то ли жалко гнева на гавно.


 

 

Уже не люблю я витать в облаках,

усевшись на тихой скамье,

нужнее мне ножка цыплёнка в руках,

чем сон о копчёной свинье.


 

 

Тихо выдохлась пылкость источника

вожделений, восторгов и грёз,

восклицательный знак позвоночника

изогнулся в унылый вопрос.


 

 

Весь день суетой загубя,

плетусь я к усталому ужину,

и вечером в куче себя

уже не ищу я жемчужину.


 

 

Сейчас, когда смотрю уже с горы,

мне кажется подъём намного краше:

опасности азарт и риск игры

расцвечивали смыслом жизни наши.


 

 

Читал, как будто шёл пешком

и в горле ком набух;

уже душа моя с брюшком,

уже с одышкой дух.


 

 

Стареть совсем не больно и не сложно,

не мучат и не гнут меня года,

и только примириться невозможно,

что прежним я не буду никогда.


 

 

Какая-то нечестная игра

играется закатом и восходом:

в пространство между завтра и вчера