5 (фрагмент)
В нас очень остро чувство долга,
мы просто чувствуем недолго
По счёту света и тепла,
по мере, как судьба согнула,
жизнь у кого-то протекла,
а у другого - прошмыгнула.
Все растяпы, кулемы, разини -
лучше нас разбираются в истине:
в их дырявой житейской корзине
спит густой аромат бескорыстия.
Душе уютны, как пальто,
иллюзии и сантименты,
однако жизнь - совсем не то,
что думают о ней студенты.
Бродяги, странники, скитальцы,
попав из холода в уют,
сначала робко греют пальцы,
а после к бабе пристают.
Наш разум налегке и на скаку
вторгается в округу тайных сфер,
поскольку ненадолго дураку
стеклянный хер.
Однажды человека приведет
растущее техническое знание
к тому, что абсолютный идиот
сумеет повлиять на мироздание.
Да, Господь, лежит на мне вина:
глух я и не внемлю зову долга,
ибо сокрушители гавна
тоже плохо пахнут очень долго.
Мерзавцу я желаю, чтобы он
в награду за подлянку и коварство
однажды заработал миллион
и весь его потратил на лекарство.
Увы, при царственной фигуре
(и дивно морда хороша)
плюгавость может быть в натуре
и косоглазой быть душа.
Покрытость лаками и глянцем
и запах кремов дорогих
заметно свойственней поганцам,
чем людям, терпящим от них.
Поскольку нету худа без добра,
утешить мы всегда себя умеем,
что если не имеем ни хера,
то право на сочувствие имеем.
Где сегодня было пусто
на полях моих житейских,
завтра выросла капуста
из билетов казначейских.
Я спорю искренно и честно,
я чистой истины посредник,
и мне совсем не интересно,
что говорит мой собеседник.
Бегу, куда азарт посвищет,
тайком от совести моей,
поскольку совесть много чище,
если не пользоваться ей.
Я б устроил в окрестностях местных,
если б силами ведал природными,
чтобы несколько тварей известных
были тварями, только подводными.
Наука зря в себе уверена,
ведь как науку ни верти,
а у коня есть путь до мерина,
но нет обратного пути.
Весь день сегодня ради прессы
пустив на чтение запойное,
вдруг ощутил я с интересом,
что проглотил ведро помойное.
Как, Боже, мы похожи на блядей
желанием, вертясь то здесь, то там,
погладить выдающихся людей
по разным выдающимся местам.
Ценю читательские чувства я,
себя всего им подчиняю:
где мысли собственные - грустные,
там я чужие сочиняю.
Не в муках некой мысли неотложной
он вял и еле двигает руками -
скорее в голове его несложной
воюют тараканы с пауками.
А кто орлом себя считает,
презревши мышью суету,
он так заоблачно летает,
что даже гадит на лету.
Я не уверен в божьем чуде
и вижу внуков без прикрас,
поскольку будущие люди
произойдут, увы, от нас.
С народной мудростью в ладу
и мой уверен грустный разум,
что, как ни мой дыру в заду,
она никак не станет глазом.
6 (фрагмент)
Чем я грустней и чем старей,
тем и видней, что я еврей
Всегда с евреем очень сложно,
поскольку очень очевидно,
что полюбить нас - невозможно,
а уважать - весьма обидно.
Стараюсь евреем себя я вести
на самом высоком пределе:
святое безделье субботы блюсти
стремлюсь я все дни на неделе.
Наш ум погружен в темь и смуту
и всуе мысли не рожает;
еврей умнеет в ту минуту,
когда кому-то возражает.
Не надо мне искать
ни в сагах, ни в былинах
истоки и следы моих корней;
мой предок был еврей
и в Риме и в Афинах,
и был бы даже в Токио еврей.
Все зыбко в умах колыхалось
повсюду, где жил мой народ;
евреи придумали хаос,
анархию, спор и разброд.
Когда бы мой еврейский Бог
был чуть ко мне добрей,
он так легко устроить мог,
чтоб не был я еврей!
Совсем не к лицу мне корона,
Бог царского нрава не дал,
и зад не годится для трона,
но мантию я бы продал.
Умения жить излагал нам науку
знакомый настырный еврей,
и я благодарно пожал ему руку
дверями квартиры своей.
Чтоб речь родную не забыть,
на ней почти не говоря,
интересуюсь я купить
себе большого словаря.
Высветив немыслимые дали
(кажется, хватили даже лишку),
две великих книги мы создали:
Библию и чековую книжку.
С еврейским тайным умыслом слияние
заметно в каждом факте и событии,
и слабое еврейское влияние
пока только на Марсе и Юпитере.
Среди болотных пузырей,
надутых газами гниения,
всегда находится еврей -
венец болотного творения.
Еврея тянет выше, выше,
и кто не полный идиот,
но из него портной не вышел,
то он в ученые идет.
Надеждой душу часто грея,
стремлюсь я форму ей найти;
когда нет денег у еврея,
то греет мысль: они в пути.
Еврей, зажгя субботнюю свечу,
в мечтательную клонится дремоту,
и все еврею в мире по плечу,
поскольку ничего нельзя в субботу.
Напрасно осуждается жестокий
финансовый еврейский хваткий норов:
евреи друг из друга давят соки
похлеще, чем из прочих помидоров.
В соплеменной тесноте
все суются в суету,
чтобы всунуть в суете
всяческую хуету.
Смотрю на волны эмиграции
я озадаченно слегка:
сальери к нам сюда стремятся
активней моцартов пока.
Когда-то всюду злаки зрели,
славяне строили свой Рим,
и древнерусские евреи
писали летописи им.
Когда Россия дело зла
забрала в собственные руки,
то мысль евреев уползла
в диван культуры и науки.
Плюет на ухмылки, наветы и сплетни
и пляшет душа под баян,
и нет ничего для еврея заветней
идеи единства славян.
Не терся я у власти на виду
и фунты не менял я на пиастры,
а прятался в бумажном я саду,
где вырастил цветы экклезиастры.
Еврей - не худшее создание
меж божьих творческих работ:
он и загадка мироздания,
и миф его, и анекдот.
7 (фрагмент)
Ни за какую в жизни мзду
нельзя душе влезать в узду
С Богом я общаюсь без нытья
и не причиняя беспокойства:
глупо на устройство бытия
жаловаться автору устройства.
Сегодня жить совсем не скучно:
повсюду пакость, гнусь и скверна,
все объясняется научно,
и нам неважно, что неверно.
Живу сызмальства и доныне
я в убежденности спокойной,
что в мире этом нет святыни,
куска навоза не достойной.
Вся история нам говорит,
что Господь неустанно творит:
каждый год появляется гнида
неизвестного ранее вида.
И думал я, пока дремал,
что зря меня забота точит:
мир так велик, а я так мал,
и мир пускай живет как хочет.
Ангел в рай обещал мне талон,
если б разум я в мире нашел;
я послал его на хуй, и он
вмиг исчез - очевидно, пошел.
Причудлив духа стебель сорный,
поскольку если настоящий,
то бесполезный, беспризорный,
бесцельный, дикий и пропащий.
С укором, Господь, не смотри,
что пью и по бабам шатаюсь:
я все-таки, черт побери,
Тебя обмануть не пытаюсь.
Из бездонного духовного колодца
ангел дух душе вливает (каждой - ложка),
и естественно, кому-то достается
этот дух уже с тухлятиной немножко.
Пустым горением охвачен,
мелю я чушь со страстью пылкой;
у Бога даже неудачи
бывают с творческою жилкой.
На свете столько разных вероятностей,
внезапных, как бандит из-за угла,
что счастье - это сумма неприятностей,
от коих нас судьба уберегла.
Душа моя, признаться если честно,
черствеет очень быстро и легко,
а черствому продукту, как известно,
до плесени уже недалеко.
у душ (поскольку божьи твари)
есть духа внешние улики:
у душ есть морды, рожи, хари,
и лица есть, а реже - лики.
Во мне то булькает кипение,
то прямо в порох брызжет искра;
пошли мне. Господи, терпение,
но только очень, очень быстро.
Мало что для меня несомненно
в этой жизни хмельной и галдящей,
только вера моя неизменна,
но религии нет подходящей.
Мольбами воздух оглашая,
мы столько их издали вместе,
что к Богу очередь большая
из только стонов лет на двести.
Душа моя безоблачно чиста,
и крест согласен дальше я нести,
но отдых от несения креста
стараюсь я со вкусом провести.
Надо пить и много и немного,
надо и за кровные и даром,
ибо очень ясно, что у Бога
нам не пить амброзию с нектаром.
Чтоб нам в аду больней гореть,
вдобавок бесы-истязатели
заставят нас кино смотреть,
на что мы жизни наши тратили.
Знать не зная спешки верхоглядства,
чужд скоропалительным суждениям,
Бог на наше суетное блядство
смотрит с терпеливым снисхождением.
Я праведностью, Господи, пылаю,
я скоро тапки ангела обую,
а ближнего жену хотя желаю,
однако же заметь, что не любую.
Твердо знал он, что нет никого
за прозрачных небес колпаком,
но вчера Бог окликнул его
и негромко назвал мудаком.
Увы, в обитель белых крыл
мы зря с надеждой пялим лица:
Бог, видя, что Он сотворил,
ничуть не хочет нам явиться.
Мольба слетела с губ сама
и помоги, пока не поздно:
не дай, Господь, сойти с ума
и отнестись к Тебе серьезно.
Давай, Господь, поделим благодать:
Ты веешь в небесах, я на ногах -
давай я буду бедным помогать,
а Ты пока заботься о деньгах.
Творец забыл - и я виню
Его за этот грех -
внести в судьбы моей меню
финансовый успех.
Пылал я страстью пламенной,
встревал в междоусобие,
сидел в темнице каменной -
пошли, Господь, пособие!
Я уже привык, что мир таков,
тут любил недаром весь мой срок
я свободу, смех и чудаков -
лучшего Творец создать не мог.
В духовной жизни я такого
наповидался по пути,
что в реках духа мирового
быть должен запах не ахти.
Длавно пора устроить заповедники,
а также резервации и гетто,
где праведных учений проповедники
друг друга обольют ручьями света.
Ханжа, святоша, лицемер -
сидят под райскими дверями,
имея вместо носа хер
с двумя сопливыми ноздрями.
Идея, когда образуется,
должна через риск первопутка
пройти испытание улицей -
как песня, как девка, как шутка.
Я так привык уже к перу,
что после смерти - верю в чудо -
Творец позволит мне игру
словосмесительного блуда.
Работа наша и безделье,
игра в борьбу добра со злом,
застолье наше и постелье -
одним повязаны узлом.
Много нашел я в осушенных чашах,
бережно гущу храня:
кроме здоровья и близостей наших,
все остальное - херня.
Спасибо Творцу, что такая
дана мне возможность дышать,
спасибо, что в силах пока я
запреты Его нарушать.
К Богу явлюсь я без ужаса,
ибо не крал и не лгал,
я только цепи супружества
бабам нести помогал.
Свое оглядев бытие скоротечное,
я понял, что скоро угасну,
что сеял разумное, доброе, вечное
я даже в себе понапрасну.
Как одинокая перчатка,
живу, покуда век идет,
я в божьем тексте - опечатка,
и скоро Он меня найдет.
8 (фрагмент)
На свете ничего нет постоянней
превратностей, потерь и расставаний
Уходит засидевшаяся гостья,
а я держу пальто ей и киваю;
у старости простые удовольствия,
теперь я дам хотя бы одеваю.
В толпе замшелых старичков
уже по жизни я хромаю,
еще я вижу без очков,
но в них я лучше понимаю.
Что в зеркале? Колтун волос,
узоры тягот и томлений,
две щелки глаз и вислый нос
с чертами многих ущемлений.
Вот я получил еще одну
весть, насколько время неотступно,
хоть увидеть эту седину
только для подруг моих доступно.
Мне гомон, гогот и галдеж -
уже докучное соседство,
поскольку это молодежь
или впадающие в детство.
А в кино когда ебутся -
хоть и понарошке, -
на душе моей скребутся
мартовские кошки.
Поездил я по разным странам,
печаль моя, как мир, стара:
какой подлец везде над краном
повесил зеркало с утра?
Я в фольклоре нашел вранье:
нам пословицы нагло врут,
будто годы берут свое...
Это наше они берут!
Увы, но облик мой и вид
при всей игре воображения
уже не воодушевит
девицу пылкого сложения.
Уже куда пойти - большой вопрос,
порядок наводить могу часами,
с годами я привычками оброс,
как бабушка - курчавыми усами.
Мои слабеющие руки
с тоской в суставах ревматических
теперь расстегивают брюки
без даже мыслей романтических.
Даже в час, когда меркнут глаза
перед тем, как укроемся глиной,
лебединая песня козла
остается такой же козлиной.
Вокруг лысеющих седин
пространство жизни стало уже,
а если лучше мы едим,
то перевариваем - хуже.
Зачем вам, мадам, так сурово
страдать на диете ученой?
Не будет худая корова
смотреться газелью точеной.
Но кто осудит старика,
если спеша на сцену в зал,
я вместо шейного платка
чулок соседки повязал?
Не любят грустных и седых
одни лишь дуры и бездарности,
а мы ведь лучше молодых -
у нас есть чувство благодарности.
Еще наш закатный азарт не погас,
еще мы не сдались годам,
и глупо, что женщины смотрят на нас
разумней, чем хочется нам.
Дряхлеет мой дружеский круг,
любовных не слышится арий,
а пышный розарий подруг -
уже не цветник, а гербарий.
Ничто уже не стоит наших слез,
уже нас держит ангел на аркане,
а близости сердец апофеоз -
две челюсти всю ночь в одном стакане.
Нас маразм не обращает в идиотов,
а в склерозе много радости для духа:
каждый вечер - куча новых анекдотов,
каждой ночью - незнакомая старуха.
Когда нас повезут на катафалке,
незримые слезинки оботрут
ромашки, хризантемы и фиалки
и грустно свой продолжат нежный труд.
Весь век я был занят заботой о плоти,
а дух только что запоздало проснулся,
и я ощущаю себя на излете - как пуля,
которой Господь промахнулся.