Страница:
Во-вторых, размер отпечатков в длину и ширину, их закруглённые носки, форма подковообразного каблука — все это недвусмысленно наводит на мысль о мужской обуви — Аввакум в этих вещах никогда не ошибался — сорок третьего размера: ни большого, ни маленького для мужчины среднего роста.
Можно было сделать, разумеется, ещё один категорический вывод: следы свежие, их давность не превышает одного дня. На первых двух-трех ближайших к двери отпечатках были заметны пятна, образованные влажной пылью. На ощупь эти пятна были ещё мягкими, не имели той осязаемой ноздреватой корочки, которая непременно образуется при более длительном соприкосновении влажной пыли с сухим воздухом. Аввакум мог бы побиться об заклад — эти следы были оставлены сегодня, по всей вероятности, к полудню.
Он выпрямился, потушил фонарик и прислонился спиной к дверному косяку. Жёлтый глаз с гирляндами потемневшей паутины под ним как бы уставился в лицо Аввакуму, ожидая какого-то знака. Но ожидание это было вялым, исполненным старческой примирённости. Да и в самом деле, что особенно интересное может случиться на ступеньках лестницы, которая ведёт к чёрному ходу в дом и выводит на задний двор, где стоят мусорные ведра…
Итак, резюме сводится к следующему:
А. К полудню или немногим позднее некто вошёл через чёрный ход и поднялся по спиралеобразной лестнице сюда, к этой облупленной оранжевой двери, за которой светит или, вернее, мерцает почти перегоревшая электрическая лампочка.
Б. Это произошло во время сильнейшего дождя. Обувь неизвестного, видно, была очень мокрой, раз подошвы не успели просохнуть после того, как «побывали» на шестнадцати сухих, впитывающих воду ступенях.
В. Чтобы отпереть особый замок двери, некто заранее подобрал особый ключ.
Г. Следы оставлены мужчиной.
Д. Следы ведут к окну и затем обратно — к двери.
Заключение. Некто, хорошо знакомый с этим домом (чёрный ход и чёрная лестница), после предварительной подготовки (особый ключ) спешно (плохая погода, сильный дождь) занялся наблюдением за лицами, входящими через парадное.
Левый крайний «Тримонциума»? Доктор математических наук — свидетель номер один? Дирижёр? Все трое носят обувь сорок третьего размера… Впрочем, левого крайнего следует немедленно исключить из каких бы то ни было комбинаций со следами, поскольку у него есть уже проверенное алиби на обеденные часы.
Следующие шестнадцать ступенек привели Аввакума в квартиру инженера — через чулан, находившийся в глубине коридора между кухонными помещениями и залом. Телефон инженера был уже включён, и Аввакум тотчас позвонил в отдел, дежурному. Попросил сделать две справки самое позднее до девяти часов утра.
Затем он стал рыться в книгах — на полках было несколько дюжин математических и инженерных справочников, разные таблицы, сочинения по геологии и горному делу, специальные труды по бурению на немецком, французском и русском языках. На полках нашло приют одно-единственное художественное произведение — переплетённый том «Записок» Захария Стоянова. Ящик рабочего стола был набит листками, исписанными математическими формулами, выкладками и тригонометрическими исчислениями. Под этой бумажной грудой притаился небольшой четырехугольный картонный футляр, внутри оклеенный синим бархатом. На бархате блестело изящное кольцо из золота высокой пробы. Быть может, обручальное кольцо будущей супруги. Ещё в ящике был большой конверт, полный проштемпелёванных почтовых марок, в большинстве австрийских и французских. Даты указывали на десятилетнюю давность. Как видно, переписка инженера с его заграничными знакомыми в последнее время далеко не была оживлённой.
И это было все. У письменного стола не было второго ящика. В то же время в комнате отсутствовало какое-бы то ни было другое приспособление для хранения архива, писем, бумаг.
Аввакум тщательно осмотрел стены, пол, подоконник; заглянул в отверстие камина, который, видимо, ни разу не растапливался, — не было копоти на фаянсовых плитках его внутренней облицовки под эллипсовидным готическим сводом. Комната эта весьма мало говорила о духовной жизни инженера. Логарифмические таблицы и обручальный перстень, засунутый под кучу исписанных листков. Конверт, небрежно набитый старыми почтовыми марками. Впрочем… Аввакум ещё раз достал конверт, высыпал на стол десятка два марок и, раскрыв свою складную лупу, стал разглядывать их одну за другой Никакого сомнительного знака, ни одной точки или чёрточки, которые бы вызывали подозрение… Вообще вся обстановка комнаты не могла подсказать ничего особенного. Рабочие записи, таблицы, старые и новые справочники по бурению, железная койка да стыдливо припрятанное обручальное кольцо! Если инженер и впрямь был таким, каким его описывают все эти вещи, значит, он по характеру являлся подлинным спартанцем, имевшим в душе что-то детски чистое и наивное, что он заботливо скрывал от окружающих.
Охотник не имеет права печально улыбаться. Печальную улыбку надо хранить в душе — в той сокровищнице, которая с каждой новой охотой делается все богаче и роскошнее. Аввакум носит в своей душе огромное множество таких улыбок, и, пожалуй, для других там больше нет места. Все занято, заполнено, напрасно кто-нибудь вздумает стучаться.
Итак, в этой комнате делать ему больше нечего. Следы на линолеуме сфотографированы, завтра снимки будут у него, и он сможет их сравнивать и размышлять о них.
Он вышел из комнаты, пересёк холл и опять остановился у двери в каморку, из которой был выход на чёрную лестницу. Некто мог подняться по этой лестнице, проникнуть в кабинет инженера и, пройдя мимо кухни, пересечь по диагонали холл При одном условии: что в холле не будет никого и что те, кто находится на кухне (если на кухне вообще есть люди!), не услышат его шагов, не заметят его появления. В сущности, они вряд ли смогли бы услышать его шаги, так как в коридоре постлана толстая войлочная дорожка, а в холле — персидский ковёр.
Но чёрная лестница не оканчивается здесь, у квартиры на верхнем этаже. Она спирально поднимается в своей узкой клетке к чердачному помещению, где архитектор, быть может, предусматривал комнатушку для прислуги, для швейцара. Прислуга, швейцар, узлы с нищенскими пожитками — все это совершенно не соответствовало парадному ходу, мрамору и канделябрам парадной лестницы, и поэтому архитектор провёл чёрную лестницу на самый чердак. В духе позднего барокко.
Может быть, у архитектора были другие соображения, может быть, эта узкая спираль являлась своеобразным капризом первого владельца дома — в конце концов это не касалось Аввакума, будучи историей, прошлым, а он интересовался настоящим. Археологу приходилось интересоваться главным образом настоящим, и в этом была ирония, каким-то образом ещё более увеличивавшая то богатство в его душе.
Итак, поскольку эти ступени куда-то вели, он не мог позволить себе небрежности не подняться, не пройти по ним. Тем более, что это «куда-то» не было абстракцией, а совсем реальным чердачным помещением, где всего несколько часов тому назад один человек убил другого в то же самое или почти в то же самое время, когда здесь, шестнадцатью ступенями ниже, агонизировал или уже был мёртв ещё один человек, только окончивший свою секретную работу, связанную с обороной страны.
Не нужно было обладать особым воображением для того, чтобы догадаться, что эти ступени приведут его к запертой двери на чердак, к той двери, ключ от которой был вставлен и повёрнут изнутри. Аввакуму было очень хорошо известно, что и сейчас он найдёт эту дверь запертой и через неё ему не удастся попасть в чердачное помещение, ибо ключ оставлен в замке, а для того, чтобы отпереть замок, в котором остался повёрнутый с другой стороны ключ, был необходим специальный инструмент и время. Поэтому он только хотел познакомиться с обстановкой, поговорить с предметами, выслушать, что они ему скажут. Если они слышали или видели что-то, они бы ему об этом рассказали или по меньшей мере намекнули — в этом он был уверен, потому что любил предметы и знал, что и они его любят. Он жил с ними в полном согласии, как опытный мастер со своим материалом, как, к примеру, сапожник с кожей, портной с материей и нитками.
Скудный свет старой электрической лампочки не шёл дальше площадки, и, поднимаясь на чердак, Аввакум был вынужден воспользоваться своим фонариком. Однако и при этом слабом освещении он тотчас же заметил следы, которые очень напоминали те, которые он открыл в пустой комнате второю этажа Эти такие же следы отпечатались различным образом— одни — передней частью подошвы, без каблука, другие — наоборот. Первые, естественно, были оставлены, когда некто поднимался по лестнице, вторые — когда он спускался. Чистых отпечатков не было — слишком мала была площадь, по которой ступали ноги, и потому следы полностью или отчасти покрывали друг друга. Но, несмотря на недостаточное освещение, Аввакум чувствовал схожесть этих следов со следами, оставленными в подсобном помещении. Пожалуй, и те и другие оставлены одними и теми же башмаками, одним и тем же человеком.
Держась, насколько это было возможно, ближе к стене, чтобы не смешивать свои следы с чужими, Аввакум поднялся по лестнице и остановился перед второй дверью на чердак. Она была тяжёлая, массивная, обитая по краям толстыми железными полосами. Её ручка кованого железа имитировала старинные средногорские дверные ручки — с плоским набалдашником на конце.
То ли он в этот миг забыл, что дверь заперта, то ли просто не устоял перед искушением дотронуться, хотя бы через платок, до столь самобытного предмета — он обожал все народное, любую форму, напоминавшую исчезнувший мир древней Копривштицы, — во всяком случае, Аввакум машинально, как бы прислушиваясь к чему-то, нажал плоский набалдашник. Быть может, ему захотелось услышать тот скрип, который он запомнил с детских лет. Кто знает!
Ручка и впрямь скрипнула глухо и как-то боязливо… и дверь сразу же приоткрылась. Отодвинулась сантиметра на два от косяка, вероятно, под влиянием собственной тяжести. В образовавшуюся щель выглянула холодная, непроницаемая, недружелюбная тьма.
Аввакум отдёрнул руку, словно эта тьма была готова зверем броситься на него, словно он прикоснулся к какому-то невидимому оголённому электропроводу.
Кто-то отпер уже после убийства дверь.
Кто-то в шапке-невидимке, ибо с того момента, когда они с полковником вбежали в этот дом, ни одно постороннее лицо, кроме свидетелей, не входило и не выходило. Ни фотографы, заснявшие следы, ни техники, установившие временное телеустройство, — никто из них и не думал подниматься сюда. Свидетели все время, пока длилось следствие, находились в холле. С ними неотлучно был офицер из группы капитана Петрова, который мог это подтвердить.
И все же кто-то отпер дверь.
Когда? Аввакум подобрал полы плаща и уселся на верхнюю ступеньку. Когда? Была лишь одна возможность — в тот промежуток времени, когда проводился допрос свидетелей. В это время техники и оба милиционера, как видно, курили в парадном холле перед лестницей. Полковник Манов установил над домом наблюдение, внешнее и внутреннее лишь когда с капитаном Петровым покинул кабинет. В этот-то промежуток времени, когда за чёрным ходом не наблюдали, человек в шапке-невидимке, улучив минуту, отпер чердачную дверь и по чёрной лестнице выбрался из дома.
Это единственное объяснение имело два неизвестных. Первое — кто этот человек в шапке-невидимке, кто этот невидимый? Второе — где он скрывался, когда происходил допрос на чердаке, пока продолжался осмотр всего третьего этажа и фотографировались следы в кабинете инженера? Люди капитана Петрова даже под кровати заглядывали… А чердачное помещение было обследовано метр за метром, шаг за шагом — ведь нужно было найти «исчезнувший» пистолет! Пистолет Владимира Владова!
В таком случае, где же он (черт возьми!) скрывался, этот невидимка? И кто он, этот невидимка? И какая связь между ним и обоими убийствами?
Аввакум нажал кнопку фонарика и взглянул на часы. Было уже около двух часов пополуночи.
УРАВНЕНИЕ
СЮРПРИЗЫ
Можно было сделать, разумеется, ещё один категорический вывод: следы свежие, их давность не превышает одного дня. На первых двух-трех ближайших к двери отпечатках были заметны пятна, образованные влажной пылью. На ощупь эти пятна были ещё мягкими, не имели той осязаемой ноздреватой корочки, которая непременно образуется при более длительном соприкосновении влажной пыли с сухим воздухом. Аввакум мог бы побиться об заклад — эти следы были оставлены сегодня, по всей вероятности, к полудню.
Он выпрямился, потушил фонарик и прислонился спиной к дверному косяку. Жёлтый глаз с гирляндами потемневшей паутины под ним как бы уставился в лицо Аввакуму, ожидая какого-то знака. Но ожидание это было вялым, исполненным старческой примирённости. Да и в самом деле, что особенно интересное может случиться на ступеньках лестницы, которая ведёт к чёрному ходу в дом и выводит на задний двор, где стоят мусорные ведра…
Итак, резюме сводится к следующему:
А. К полудню или немногим позднее некто вошёл через чёрный ход и поднялся по спиралеобразной лестнице сюда, к этой облупленной оранжевой двери, за которой светит или, вернее, мерцает почти перегоревшая электрическая лампочка.
Б. Это произошло во время сильнейшего дождя. Обувь неизвестного, видно, была очень мокрой, раз подошвы не успели просохнуть после того, как «побывали» на шестнадцати сухих, впитывающих воду ступенях.
В. Чтобы отпереть особый замок двери, некто заранее подобрал особый ключ.
Г. Следы оставлены мужчиной.
Д. Следы ведут к окну и затем обратно — к двери.
Заключение. Некто, хорошо знакомый с этим домом (чёрный ход и чёрная лестница), после предварительной подготовки (особый ключ) спешно (плохая погода, сильный дождь) занялся наблюдением за лицами, входящими через парадное.
Левый крайний «Тримонциума»? Доктор математических наук — свидетель номер один? Дирижёр? Все трое носят обувь сорок третьего размера… Впрочем, левого крайнего следует немедленно исключить из каких бы то ни было комбинаций со следами, поскольку у него есть уже проверенное алиби на обеденные часы.
Следующие шестнадцать ступенек привели Аввакума в квартиру инженера — через чулан, находившийся в глубине коридора между кухонными помещениями и залом. Телефон инженера был уже включён, и Аввакум тотчас позвонил в отдел, дежурному. Попросил сделать две справки самое позднее до девяти часов утра.
Затем он стал рыться в книгах — на полках было несколько дюжин математических и инженерных справочников, разные таблицы, сочинения по геологии и горному делу, специальные труды по бурению на немецком, французском и русском языках. На полках нашло приют одно-единственное художественное произведение — переплетённый том «Записок» Захария Стоянова. Ящик рабочего стола был набит листками, исписанными математическими формулами, выкладками и тригонометрическими исчислениями. Под этой бумажной грудой притаился небольшой четырехугольный картонный футляр, внутри оклеенный синим бархатом. На бархате блестело изящное кольцо из золота высокой пробы. Быть может, обручальное кольцо будущей супруги. Ещё в ящике был большой конверт, полный проштемпелёванных почтовых марок, в большинстве австрийских и французских. Даты указывали на десятилетнюю давность. Как видно, переписка инженера с его заграничными знакомыми в последнее время далеко не была оживлённой.
И это было все. У письменного стола не было второго ящика. В то же время в комнате отсутствовало какое-бы то ни было другое приспособление для хранения архива, писем, бумаг.
Аввакум тщательно осмотрел стены, пол, подоконник; заглянул в отверстие камина, который, видимо, ни разу не растапливался, — не было копоти на фаянсовых плитках его внутренней облицовки под эллипсовидным готическим сводом. Комната эта весьма мало говорила о духовной жизни инженера. Логарифмические таблицы и обручальный перстень, засунутый под кучу исписанных листков. Конверт, небрежно набитый старыми почтовыми марками. Впрочем… Аввакум ещё раз достал конверт, высыпал на стол десятка два марок и, раскрыв свою складную лупу, стал разглядывать их одну за другой Никакого сомнительного знака, ни одной точки или чёрточки, которые бы вызывали подозрение… Вообще вся обстановка комнаты не могла подсказать ничего особенного. Рабочие записи, таблицы, старые и новые справочники по бурению, железная койка да стыдливо припрятанное обручальное кольцо! Если инженер и впрямь был таким, каким его описывают все эти вещи, значит, он по характеру являлся подлинным спартанцем, имевшим в душе что-то детски чистое и наивное, что он заботливо скрывал от окружающих.
Охотник не имеет права печально улыбаться. Печальную улыбку надо хранить в душе — в той сокровищнице, которая с каждой новой охотой делается все богаче и роскошнее. Аввакум носит в своей душе огромное множество таких улыбок, и, пожалуй, для других там больше нет места. Все занято, заполнено, напрасно кто-нибудь вздумает стучаться.
Итак, в этой комнате делать ему больше нечего. Следы на линолеуме сфотографированы, завтра снимки будут у него, и он сможет их сравнивать и размышлять о них.
Он вышел из комнаты, пересёк холл и опять остановился у двери в каморку, из которой был выход на чёрную лестницу. Некто мог подняться по этой лестнице, проникнуть в кабинет инженера и, пройдя мимо кухни, пересечь по диагонали холл При одном условии: что в холле не будет никого и что те, кто находится на кухне (если на кухне вообще есть люди!), не услышат его шагов, не заметят его появления. В сущности, они вряд ли смогли бы услышать его шаги, так как в коридоре постлана толстая войлочная дорожка, а в холле — персидский ковёр.
Но чёрная лестница не оканчивается здесь, у квартиры на верхнем этаже. Она спирально поднимается в своей узкой клетке к чердачному помещению, где архитектор, быть может, предусматривал комнатушку для прислуги, для швейцара. Прислуга, швейцар, узлы с нищенскими пожитками — все это совершенно не соответствовало парадному ходу, мрамору и канделябрам парадной лестницы, и поэтому архитектор провёл чёрную лестницу на самый чердак. В духе позднего барокко.
Может быть, у архитектора были другие соображения, может быть, эта узкая спираль являлась своеобразным капризом первого владельца дома — в конце концов это не касалось Аввакума, будучи историей, прошлым, а он интересовался настоящим. Археологу приходилось интересоваться главным образом настоящим, и в этом была ирония, каким-то образом ещё более увеличивавшая то богатство в его душе.
Итак, поскольку эти ступени куда-то вели, он не мог позволить себе небрежности не подняться, не пройти по ним. Тем более, что это «куда-то» не было абстракцией, а совсем реальным чердачным помещением, где всего несколько часов тому назад один человек убил другого в то же самое или почти в то же самое время, когда здесь, шестнадцатью ступенями ниже, агонизировал или уже был мёртв ещё один человек, только окончивший свою секретную работу, связанную с обороной страны.
Не нужно было обладать особым воображением для того, чтобы догадаться, что эти ступени приведут его к запертой двери на чердак, к той двери, ключ от которой был вставлен и повёрнут изнутри. Аввакуму было очень хорошо известно, что и сейчас он найдёт эту дверь запертой и через неё ему не удастся попасть в чердачное помещение, ибо ключ оставлен в замке, а для того, чтобы отпереть замок, в котором остался повёрнутый с другой стороны ключ, был необходим специальный инструмент и время. Поэтому он только хотел познакомиться с обстановкой, поговорить с предметами, выслушать, что они ему скажут. Если они слышали или видели что-то, они бы ему об этом рассказали или по меньшей мере намекнули — в этом он был уверен, потому что любил предметы и знал, что и они его любят. Он жил с ними в полном согласии, как опытный мастер со своим материалом, как, к примеру, сапожник с кожей, портной с материей и нитками.
Скудный свет старой электрической лампочки не шёл дальше площадки, и, поднимаясь на чердак, Аввакум был вынужден воспользоваться своим фонариком. Однако и при этом слабом освещении он тотчас же заметил следы, которые очень напоминали те, которые он открыл в пустой комнате второю этажа Эти такие же следы отпечатались различным образом— одни — передней частью подошвы, без каблука, другие — наоборот. Первые, естественно, были оставлены, когда некто поднимался по лестнице, вторые — когда он спускался. Чистых отпечатков не было — слишком мала была площадь, по которой ступали ноги, и потому следы полностью или отчасти покрывали друг друга. Но, несмотря на недостаточное освещение, Аввакум чувствовал схожесть этих следов со следами, оставленными в подсобном помещении. Пожалуй, и те и другие оставлены одними и теми же башмаками, одним и тем же человеком.
Держась, насколько это было возможно, ближе к стене, чтобы не смешивать свои следы с чужими, Аввакум поднялся по лестнице и остановился перед второй дверью на чердак. Она была тяжёлая, массивная, обитая по краям толстыми железными полосами. Её ручка кованого железа имитировала старинные средногорские дверные ручки — с плоским набалдашником на конце.
То ли он в этот миг забыл, что дверь заперта, то ли просто не устоял перед искушением дотронуться, хотя бы через платок, до столь самобытного предмета — он обожал все народное, любую форму, напоминавшую исчезнувший мир древней Копривштицы, — во всяком случае, Аввакум машинально, как бы прислушиваясь к чему-то, нажал плоский набалдашник. Быть может, ему захотелось услышать тот скрип, который он запомнил с детских лет. Кто знает!
Ручка и впрямь скрипнула глухо и как-то боязливо… и дверь сразу же приоткрылась. Отодвинулась сантиметра на два от косяка, вероятно, под влиянием собственной тяжести. В образовавшуюся щель выглянула холодная, непроницаемая, недружелюбная тьма.
Аввакум отдёрнул руку, словно эта тьма была готова зверем броситься на него, словно он прикоснулся к какому-то невидимому оголённому электропроводу.
Кто-то отпер уже после убийства дверь.
Кто-то в шапке-невидимке, ибо с того момента, когда они с полковником вбежали в этот дом, ни одно постороннее лицо, кроме свидетелей, не входило и не выходило. Ни фотографы, заснявшие следы, ни техники, установившие временное телеустройство, — никто из них и не думал подниматься сюда. Свидетели все время, пока длилось следствие, находились в холле. С ними неотлучно был офицер из группы капитана Петрова, который мог это подтвердить.
И все же кто-то отпер дверь.
Когда? Аввакум подобрал полы плаща и уселся на верхнюю ступеньку. Когда? Была лишь одна возможность — в тот промежуток времени, когда проводился допрос свидетелей. В это время техники и оба милиционера, как видно, курили в парадном холле перед лестницей. Полковник Манов установил над домом наблюдение, внешнее и внутреннее лишь когда с капитаном Петровым покинул кабинет. В этот-то промежуток времени, когда за чёрным ходом не наблюдали, человек в шапке-невидимке, улучив минуту, отпер чердачную дверь и по чёрной лестнице выбрался из дома.
Это единственное объяснение имело два неизвестных. Первое — кто этот человек в шапке-невидимке, кто этот невидимый? Второе — где он скрывался, когда происходил допрос на чердаке, пока продолжался осмотр всего третьего этажа и фотографировались следы в кабинете инженера? Люди капитана Петрова даже под кровати заглядывали… А чердачное помещение было обследовано метр за метром, шаг за шагом — ведь нужно было найти «исчезнувший» пистолет! Пистолет Владимира Владова!
В таком случае, где же он (черт возьми!) скрывался, этот невидимка? И кто он, этот невидимка? И какая связь между ним и обоими убийствами?
Аввакум нажал кнопку фонарика и взглянул на часы. Было уже около двух часов пополуночи.
УРАВНЕНИЕ
Его разбудило отвратительное дребезжание будильника. Щуря глаза, ещё барахтаясь в омуте сна, Аввакум протянул руку и дёрнул шёлковый шнур настольной лампы. Омут сделался прозрачно-зеленоватым — кое-где со спиралевидными лентами из серебра, словно под поверхностью течение лениво колыхало какие-то серебристые водоросли. Со дна всплывали и неслись вверх рои пузырьков, похожие на капельки ртути или, скорее, на крошечные воздушные шары, подобие тех синих и красных воздушных шаров, которые продаются у входа в парк. Ртуть ведь тяжёлая, смешно думать, что она может взлететь вверх, а вот воздушные шары — это дело другое. В сущности, и они не могли бы взлететь, так как их наполняют воздухом, хотя в своё время их наполняли водородом. Ему вспомнился один такой воздушный шар, наполненный водородом. Тогда он не знал, чем был наполнен этот шар, выпустил нитку, и шарик плавно понёсся у него над головой, точь-в-точь как те настоящие воздушные шары, аэростаты, на которых когда-то летали. Сначала это было забавно, но потом ему сделалось грустно — даже плакать захотелось. Как никак, это был его собственный шар, он только что держал его за нитку и мог бы ещё долго забавляться, но поди ж ты — шарик улетал, исчезал безнадёжно, оставив своего хозяина с пустыми руками. Впрочем, он тут же проглотил свои слезы, так как все равно не было никакой надежды на возвращение шара, это было вполне очевидно, хотя тогда, в то время, он ещё ничего не знал о свойствах водорода. Он чувствовал, что шар обратно не вернётся, и ему не оставалось ничего другого, как любоваться полётом шара в небе, он обязан был любоваться, чтобы окончательно не остаться в дураках и не чувствовать себя полностью ограбленным. И он бежал по лужайке, смеялся и смотрел, задрав голову, на небо, где шар, сделавшийся похожим на серебряную точку, лениво передвигался то туда, то сюда. Аввакум и теперь ещё помнил, как он тогда смеялся и вопил от восторга, хотя на сердце у него лежал камень.
Ему уже надоело вечно быть тем мальчиком, который бегает по лужайке и высказывает свой восторг, чтобы не казаться полностью ограбленным, — восторг высказывает, а на сердце у него камень. Он было решил славировать, поймать в паруса другой попутный ветер, в другом месте найти тот камин, в котором так весело играет огонь, а полковник Манов опять тащил его к старому. Ну что ж, пусть это будет последний раз, а там увидим. Охотник снова обязан выйти на охоту, потому что появился зверь, который должен быть уничтожен. Чудесно! Для того и охотники, чтобы уничтожать хищников. Но он чересчур много охотился и в отличие от большинства своих собратьев видел на своём пути не только хищников — не только хищников, которых следовало истреблять и которых он истреблял, — но и нечто иное, которому нет имени, нечто иное, что в крайнем случае можно уподобить тому первому воздушному шару, который он держал в руках когда-то, очень давно, можно сказать, в незапамятные времена… Впрочем, и сейчас, во время этой охоты, он имеет дело с чем-то подобным — с застенчивым золотым кольцом, так и сделавшимся неосуществлённым обручальным и схоронившимся под ворохом бумаг. Ну вот, больше нет никакого омута, в окна заглядывает рассвет.
Аввакум протягивает руку к магнитофону, пускает увертюру к «Спящей красавице», затем, положив в камин щепок и скомканных газет, щёлкает зажигалкой. Сыроватые щепки потрескивают, боязливо перебегают первые язычки пламени. Но вот они тянутся один к другому, сливаются в одно большое пламя, и камин внезапно оживает, затягивает песенку.
Аввакум идёт в ванную, становится под струи душа и от холода подпрыгивает, будто стоит на раскалённых угольях. Когда-то он это проделывал весело, с ребяческим усердием, теперь же повторяет процедуру в тайной надежде выпросить себе немного хорошего настроения. Потом, жестоко растеревшись и при этом не порадовавшись своим мускулам, которые по-прежнему пружинисто перекатываются под кожей, он бреется перед зеркалом, всячески изгоняя из своего сознания мысли, которые непрестанно тянут его назад, к событиям вчерашнего дня.
Неизвестно почему, его выбор останавливается на новом тёмном костюме, он повязывает лучший галстук и придирчиво стягивает, поправляет узел. Наряжается, будто на праздник. Даже позволяет себе потерять немало времени, возясь с белым шёлковым платком, который должен чуть показываться из верхнего кармашка пиджака.
Прибрав в спальне, он закрывает окна и выходит в гостиную. В камине пылает буйный огонь, дрова, сложенные горкой, весело трещат, длинные языки пламени отплясывают какой-то бешеный танец. Аввакум подходит к «бару», занимающему левое крыло библиотечного шкафа, достаёт оттуда бутылку коньяку и наливает рюмку до краёв. Вот и согрелся, можно отдёрнуть занавеску балконной двери и выглянуть на улицу.
Погода стоит пасмурная, серое небо совсем низко. Опустилось над сосновым лесом, что зеленой стеной подступил к той стороне улицы. Старая вишня, протянувшая ветви через низкий парапет веранды, выглядит обворованной, обнищалой и как-то грустно примирённой с жизнью. Её обнажённые ветви мокры, на них поблёскивают дождевые капли, но блеск этот не весел. Улица бездонна. По ней только что проехала трехтонка, и во влажном воздухе все ещё держатся клочья сизого дыма, выброшенные выхлопной трубой. Поблизости строят. В следующем году на месте виллы профессора будет красоваться восьмиэтажный бетонный массив. Самой виллы уже нет. «Спящая красавица» вторично вышла замуж, живёт где-то в центре, её новый супруг — дипломат…
Почему не налить ещё одну рюмочку коньяку? Ничего интересного нет на этой улице. Впрочем, перед железной оградой остановилась зелёная «Волга», и ему приходится поспешить со второй рюмкой, ибо рабочий день начинается, пора выходить на охоту.
В гостиную входит молодой красавец-лейтенант. Полковник Манов присылает вот этот пакет с документами. Можно удалиться? Нет, спасибо, в рабочее время он не пьёт коньяк, но шоколадную конфету возьмёт с удовольствием. Ни пуха ни пера! Полковник просыпается рано, хотя позавчера отправил жену в Варну. Теперь ему не приходится обеспечивать ей билеты на премьеры, а вот никак не отделается от бессонницы! Почему бы это?
Аввакум подходит к своему рабочему столу, берет ножницы и осторожно отрезает верхний краешек конверта. С виду он спокоен, как хирург, надевающий резиновые перчатки.
Дюжина снимков. Копия акта о смерти с мнением врача, сделавшего аутопсию. Сильный раствор цианистого соединения, моментальный паралич мозговых клеток. Знакомая история.
Снимки, снимки… По порядку нумерации несколько первых посвящены линолеуму — линолеуму, которым покрыт пол в кабинете инженера. На первых шести снимках отпечатки, оставленные почти одинаковыми подошвами мужских ботинок и обозначенные буквами «А» и «Б». Отпечатки «А» имеют направление от дверей кабинета к письменному столу. Они же огибают письменный стол и достигают его противоположной стороны, где находится телефон. Эти отпечатки дублируются другими, почти идентичными, с той лишь разницей, что каблуки с внешней стороны чуть «съедены». Они обозначены буквой «Б». Местами они, где отчасти, где полностью, «покрывают» отпечатки «А». Однако, начавшись у дверей, они слегка отклоняются в сторону койки и там кончаются — примерно в метре от обращённой к входу стороны письменного стола, который, в отличие от отпечатков «А», они «не обходят»…
По привычке Аввакум «персонифицировал» рассказ заснятых отпечатков таким образом:
«Лица „А“ и „Б“ носят обувь одинакового размера и фасона. В данном случае речь идёт об импортной итальянской обуви „трендафора“ на пластмассовой подошве с чуть заметными поперечными нарезами. У „А“ обувь новее: нарезы оставили на линолеуме более чёткие следы. Кроме того, лицо, обозначенное буквой „А“, или вообще не скашивает каблуки, или же не имело времени их скосить, так как надело эту обувь впервые. Итак, некий „А“ входит в кабинет, направляется к столу, останавливается возле него, делает один-два шага на месте, затем, обойдя стол, достигает его противоположной стороны, после чего возвращается обратно, на этот раз не останавливаясь.
Здесь по сути дела имеется лишь один загадочный момент. В пространстве между дверью и столом как будто оставлено больше следов «А», чем в пространстве вокруг стола, хотя оба эти расстояния равны между собой. Наличие большего количества следов «А» в секторе «дверь — стол» покуда остаётся необъяснимым, загадкой, которая занимает в записной книжке особое место.
Некий «Б», который носит такую же обувь, как и «А», лишь немногим более подержанную и с чуть скошенными каблуками, входит в кабинет, движется по направлению к столу, местами пересекая или покрывая следы «А», и на расстоянии одного метра от стола сворачивает в сторону койки. Затем некий «Б» возвращается к выходу почти тем же путём.
Так говорят снимки — вернее, так Аввакум расшифровал и «персонифицировал» их рассказ. Для глаза неискушённого человека снимки являли собой хаотическую смесь чуть заметных отпечатков, запутанную мозаику следов.
Следующие три снимка показывали отпечатки пальцев — на ручке двери в кабинет инженера, а также на телефонной трубке и на спинке стула, на котором сидели свидетели.
К снимкам была приложена объяснительная записка, подписанная начальником лаборатории. В записке говорилось, что на телефонной трубке открыты отпечатки пальцев одного лишь инженера и что бронзовая дверная ручка в своей верхней части покрыта следами, напоминающими отпечатки пальцев свидетеля номер один — Саввы Крыстанова, а также дирижёра Леонида Бошнакова. Эти следы «перекликаются» с отпечатками пальцев, оставленными ими на крашеной спинке стула во время допроса.
«Можно вывести лишь одно категорическое заключение, — со сдержанной улыбкой решил Аввакум, — а именно, что некий „А“ был в перчатках. Этот „А“ обошёл стол, разумеется, не из любви к орбитальным движениям, а с тем, чтобы оборвать шнур телефона… И ещё одно предположение: некий „А“ надел перчатки уже после того, как вошёл в комнату. В таком случае, если принять во внимание это предложение хотя бы как гипотезу, следует заключить, имея в виду отпечатки на дверной ручке, что:
А = свидетелю номер один — Савве Крыстанову.
А = дирижёру Леониду Бошнакову.
Но поскольку Леонид Бошнаков имеет установленное алиби и не носит обувь типа «трендафора» (какую, как заметил Аввакум, носит свидетель номер один — Савва Крыстанов); следует второе равенство исключить из уравнения. В таком случае в силе остаётся лишь первое равенство:
А = свидетелю номер один — Савве Крыстанову.
При условии, что следы «А» полностью соответствуют обуви свидетеля номер один! Впрочем, это можно незаметно проверить.
Аввакум по своей кодовой таблице набрал номер отдела, дважды повторил код и, замещая в уме цифры, продиктовал своё распоряжение.
Теперь наступил черёд последних снимков — отпечатков следов, оставленных в подсобной комнате второго этажа… Не имело смысла читать объяснительную записку: снимки недвусмысленно напоминали следы, оставленные «А» в кабинете инженера… Следы, оставленные неким «А».
Он швырнул снимки на стол и пожал плечами. Налил рюмку и залпом её осушил. Необходимость в коньяке подсказывала, что колёсики не работают как прежде. Пора бы отдохнуть… Но о чем говорят снимки? Аввакум набил трубку и расположился у камина. Ах, эта песенка весёлого огня!.. Снимки говорили вот о чем: человеком в шапке-невидимке может быть свидетель номер один, Савва Крыстанов. Но вчера вечером у Саввы Крыстанова не было никакой шапки-невидимки. Весь вечер он провёл в холле и в кабинете инженера, на чердак вообще не поднимался, пока там продолжался осмотр, а после осмотра и допроса ушёл, и притом не через чердак, а по парадной лестнице, через передний подъезд. Следовательно, он не имел и не мог иметь ничего общего с «невидимым» человеком, хотя его следы абсолютно тождественны следам некоего «А». В таком случае напрашивается вполне логичный вывод:
А ≠ «невидимке», т. е.
Савва Крыстанов, имея такую же обувь, как у невидимки, не имеет и не может иметь с ним ничего общего. Или, что одно и то же: Савва Крыстанов и «невидимка» — различные лица…
Более неясного уравнения со взаимно исключающими друг друга величинами Аввакум не составлял за всю свою жизнь. Выбив над камином недокуренную трубку, он торопливо оделся и вышел из дому.
Ему уже надоело вечно быть тем мальчиком, который бегает по лужайке и высказывает свой восторг, чтобы не казаться полностью ограбленным, — восторг высказывает, а на сердце у него камень. Он было решил славировать, поймать в паруса другой попутный ветер, в другом месте найти тот камин, в котором так весело играет огонь, а полковник Манов опять тащил его к старому. Ну что ж, пусть это будет последний раз, а там увидим. Охотник снова обязан выйти на охоту, потому что появился зверь, который должен быть уничтожен. Чудесно! Для того и охотники, чтобы уничтожать хищников. Но он чересчур много охотился и в отличие от большинства своих собратьев видел на своём пути не только хищников — не только хищников, которых следовало истреблять и которых он истреблял, — но и нечто иное, которому нет имени, нечто иное, что в крайнем случае можно уподобить тому первому воздушному шару, который он держал в руках когда-то, очень давно, можно сказать, в незапамятные времена… Впрочем, и сейчас, во время этой охоты, он имеет дело с чем-то подобным — с застенчивым золотым кольцом, так и сделавшимся неосуществлённым обручальным и схоронившимся под ворохом бумаг. Ну вот, больше нет никакого омута, в окна заглядывает рассвет.
Аввакум протягивает руку к магнитофону, пускает увертюру к «Спящей красавице», затем, положив в камин щепок и скомканных газет, щёлкает зажигалкой. Сыроватые щепки потрескивают, боязливо перебегают первые язычки пламени. Но вот они тянутся один к другому, сливаются в одно большое пламя, и камин внезапно оживает, затягивает песенку.
Аввакум идёт в ванную, становится под струи душа и от холода подпрыгивает, будто стоит на раскалённых угольях. Когда-то он это проделывал весело, с ребяческим усердием, теперь же повторяет процедуру в тайной надежде выпросить себе немного хорошего настроения. Потом, жестоко растеревшись и при этом не порадовавшись своим мускулам, которые по-прежнему пружинисто перекатываются под кожей, он бреется перед зеркалом, всячески изгоняя из своего сознания мысли, которые непрестанно тянут его назад, к событиям вчерашнего дня.
Неизвестно почему, его выбор останавливается на новом тёмном костюме, он повязывает лучший галстук и придирчиво стягивает, поправляет узел. Наряжается, будто на праздник. Даже позволяет себе потерять немало времени, возясь с белым шёлковым платком, который должен чуть показываться из верхнего кармашка пиджака.
Прибрав в спальне, он закрывает окна и выходит в гостиную. В камине пылает буйный огонь, дрова, сложенные горкой, весело трещат, длинные языки пламени отплясывают какой-то бешеный танец. Аввакум подходит к «бару», занимающему левое крыло библиотечного шкафа, достаёт оттуда бутылку коньяку и наливает рюмку до краёв. Вот и согрелся, можно отдёрнуть занавеску балконной двери и выглянуть на улицу.
Погода стоит пасмурная, серое небо совсем низко. Опустилось над сосновым лесом, что зеленой стеной подступил к той стороне улицы. Старая вишня, протянувшая ветви через низкий парапет веранды, выглядит обворованной, обнищалой и как-то грустно примирённой с жизнью. Её обнажённые ветви мокры, на них поблёскивают дождевые капли, но блеск этот не весел. Улица бездонна. По ней только что проехала трехтонка, и во влажном воздухе все ещё держатся клочья сизого дыма, выброшенные выхлопной трубой. Поблизости строят. В следующем году на месте виллы профессора будет красоваться восьмиэтажный бетонный массив. Самой виллы уже нет. «Спящая красавица» вторично вышла замуж, живёт где-то в центре, её новый супруг — дипломат…
Почему не налить ещё одну рюмочку коньяку? Ничего интересного нет на этой улице. Впрочем, перед железной оградой остановилась зелёная «Волга», и ему приходится поспешить со второй рюмкой, ибо рабочий день начинается, пора выходить на охоту.
В гостиную входит молодой красавец-лейтенант. Полковник Манов присылает вот этот пакет с документами. Можно удалиться? Нет, спасибо, в рабочее время он не пьёт коньяк, но шоколадную конфету возьмёт с удовольствием. Ни пуха ни пера! Полковник просыпается рано, хотя позавчера отправил жену в Варну. Теперь ему не приходится обеспечивать ей билеты на премьеры, а вот никак не отделается от бессонницы! Почему бы это?
Аввакум подходит к своему рабочему столу, берет ножницы и осторожно отрезает верхний краешек конверта. С виду он спокоен, как хирург, надевающий резиновые перчатки.
Дюжина снимков. Копия акта о смерти с мнением врача, сделавшего аутопсию. Сильный раствор цианистого соединения, моментальный паралич мозговых клеток. Знакомая история.
Снимки, снимки… По порядку нумерации несколько первых посвящены линолеуму — линолеуму, которым покрыт пол в кабинете инженера. На первых шести снимках отпечатки, оставленные почти одинаковыми подошвами мужских ботинок и обозначенные буквами «А» и «Б». Отпечатки «А» имеют направление от дверей кабинета к письменному столу. Они же огибают письменный стол и достигают его противоположной стороны, где находится телефон. Эти отпечатки дублируются другими, почти идентичными, с той лишь разницей, что каблуки с внешней стороны чуть «съедены». Они обозначены буквой «Б». Местами они, где отчасти, где полностью, «покрывают» отпечатки «А». Однако, начавшись у дверей, они слегка отклоняются в сторону койки и там кончаются — примерно в метре от обращённой к входу стороны письменного стола, который, в отличие от отпечатков «А», они «не обходят»…
По привычке Аввакум «персонифицировал» рассказ заснятых отпечатков таким образом:
«Лица „А“ и „Б“ носят обувь одинакового размера и фасона. В данном случае речь идёт об импортной итальянской обуви „трендафора“ на пластмассовой подошве с чуть заметными поперечными нарезами. У „А“ обувь новее: нарезы оставили на линолеуме более чёткие следы. Кроме того, лицо, обозначенное буквой „А“, или вообще не скашивает каблуки, или же не имело времени их скосить, так как надело эту обувь впервые. Итак, некий „А“ входит в кабинет, направляется к столу, останавливается возле него, делает один-два шага на месте, затем, обойдя стол, достигает его противоположной стороны, после чего возвращается обратно, на этот раз не останавливаясь.
Здесь по сути дела имеется лишь один загадочный момент. В пространстве между дверью и столом как будто оставлено больше следов «А», чем в пространстве вокруг стола, хотя оба эти расстояния равны между собой. Наличие большего количества следов «А» в секторе «дверь — стол» покуда остаётся необъяснимым, загадкой, которая занимает в записной книжке особое место.
Некий «Б», который носит такую же обувь, как и «А», лишь немногим более подержанную и с чуть скошенными каблуками, входит в кабинет, движется по направлению к столу, местами пересекая или покрывая следы «А», и на расстоянии одного метра от стола сворачивает в сторону койки. Затем некий «Б» возвращается к выходу почти тем же путём.
Так говорят снимки — вернее, так Аввакум расшифровал и «персонифицировал» их рассказ. Для глаза неискушённого человека снимки являли собой хаотическую смесь чуть заметных отпечатков, запутанную мозаику следов.
Следующие три снимка показывали отпечатки пальцев — на ручке двери в кабинет инженера, а также на телефонной трубке и на спинке стула, на котором сидели свидетели.
К снимкам была приложена объяснительная записка, подписанная начальником лаборатории. В записке говорилось, что на телефонной трубке открыты отпечатки пальцев одного лишь инженера и что бронзовая дверная ручка в своей верхней части покрыта следами, напоминающими отпечатки пальцев свидетеля номер один — Саввы Крыстанова, а также дирижёра Леонида Бошнакова. Эти следы «перекликаются» с отпечатками пальцев, оставленными ими на крашеной спинке стула во время допроса.
«Можно вывести лишь одно категорическое заключение, — со сдержанной улыбкой решил Аввакум, — а именно, что некий „А“ был в перчатках. Этот „А“ обошёл стол, разумеется, не из любви к орбитальным движениям, а с тем, чтобы оборвать шнур телефона… И ещё одно предположение: некий „А“ надел перчатки уже после того, как вошёл в комнату. В таком случае, если принять во внимание это предложение хотя бы как гипотезу, следует заключить, имея в виду отпечатки на дверной ручке, что:
А = свидетелю номер один — Савве Крыстанову.
А = дирижёру Леониду Бошнакову.
Но поскольку Леонид Бошнаков имеет установленное алиби и не носит обувь типа «трендафора» (какую, как заметил Аввакум, носит свидетель номер один — Савва Крыстанов); следует второе равенство исключить из уравнения. В таком случае в силе остаётся лишь первое равенство:
А = свидетелю номер один — Савве Крыстанову.
При условии, что следы «А» полностью соответствуют обуви свидетеля номер один! Впрочем, это можно незаметно проверить.
Аввакум по своей кодовой таблице набрал номер отдела, дважды повторил код и, замещая в уме цифры, продиктовал своё распоряжение.
Теперь наступил черёд последних снимков — отпечатков следов, оставленных в подсобной комнате второго этажа… Не имело смысла читать объяснительную записку: снимки недвусмысленно напоминали следы, оставленные «А» в кабинете инженера… Следы, оставленные неким «А».
Он швырнул снимки на стол и пожал плечами. Налил рюмку и залпом её осушил. Необходимость в коньяке подсказывала, что колёсики не работают как прежде. Пора бы отдохнуть… Но о чем говорят снимки? Аввакум набил трубку и расположился у камина. Ах, эта песенка весёлого огня!.. Снимки говорили вот о чем: человеком в шапке-невидимке может быть свидетель номер один, Савва Крыстанов. Но вчера вечером у Саввы Крыстанова не было никакой шапки-невидимки. Весь вечер он провёл в холле и в кабинете инженера, на чердак вообще не поднимался, пока там продолжался осмотр, а после осмотра и допроса ушёл, и притом не через чердак, а по парадной лестнице, через передний подъезд. Следовательно, он не имел и не мог иметь ничего общего с «невидимым» человеком, хотя его следы абсолютно тождественны следам некоего «А». В таком случае напрашивается вполне логичный вывод:
А ≠ «невидимке», т. е.
Савва Крыстанов, имея такую же обувь, как у невидимки, не имеет и не может иметь с ним ничего общего. Или, что одно и то же: Савва Крыстанов и «невидимка» — различные лица…
Более неясного уравнения со взаимно исключающими друг друга величинами Аввакум не составлял за всю свою жизнь. Выбив над камином недокуренную трубку, он торопливо оделся и вышел из дому.
СЮРПРИЗЫ
Лейтенант Венков сообщил Аввакуму, что начальник отдела примет его в обеденный перерыв. В его распоряжении оставалось два часа — за это время он успел ознакомиться с информацией, которую специальная служба собрала об инженере и его близких. Главное можно было резюмировать так:
1) Теодосий Дянков. Происхождение — из середняцкого семейства, разбогатевшего в тридцатые годы и разорившегося до революции. Окончил институт дорожного строительства в Вене, пробыл год в целях усовершенствования в Париже, где защитил докторскую диссертацию. Специалист по строительству высокогорных дорог и сооружений. До Девятого сентября никаких реакционных проявлений за ним не было. Беспартийный, помогал бедствующим студентам. В 1942 году уволен из бывшего Министерства благоустройства за явные симпатии к Советскому Союзу и демократическому лагерю. После Девятого сентября 1944 года активно и честно работал по специальности. Дважды награждался как отличник. Характером крайне замкнутый, необщительный. Почти скряга. Имеет дачу под Костенцем, полученную по наследству от матери. Холост.
1) Теодосий Дянков. Происхождение — из середняцкого семейства, разбогатевшего в тридцатые годы и разорившегося до революции. Окончил институт дорожного строительства в Вене, пробыл год в целях усовершенствования в Париже, где защитил докторскую диссертацию. Специалист по строительству высокогорных дорог и сооружений. До Девятого сентября никаких реакционных проявлений за ним не было. Беспартийный, помогал бедствующим студентам. В 1942 году уволен из бывшего Министерства благоустройства за явные симпатии к Советскому Союзу и демократическому лагерю. После Девятого сентября 1944 года активно и честно работал по специальности. Дважды награждался как отличник. Характером крайне замкнутый, необщительный. Почти скряга. Имеет дачу под Костенцем, полученную по наследству от матери. Холост.