Страница:
— Не понимаю вас, — со сдержанной улыбкой говорит Аввакум.
— Он заявляет, что не понимает меня. — Бошнаков оборачивается к Марковой и смеётся. — Ты слышишь? — Коньяк разливается по его руке. — Говорит, что не понимает меня!
— А ты не понимаешь, что становишься скучным? — Красивое округлое, самодовольное и самоуверенное лицо Марковой меняется, черствеет, глаза её обливают Бошнакова презрением и негодованием. — Ты пьян, — добавляет она.
— Бошнаков наклоняется, благодарит за откровенность, которая, впрочем, не так уж оскорбляет его, ибо сегодня у него есть основательные причины для того, чтобы пить, не считая рюмок.
— Но имейте в виду, — заявляет он скорее Аввакуму, чем Марковой, — это отнюдь мне не мешает видеть вещи такими, каковы они есть, и более того, — такими, какими они будут, скажем, в ближайшее время.
— Неужели? — Маркова достаёт из сумочки пачку сигарет, закуривает и, помолчав некоторое время, говорит: — Мне очень любопытно услышать, что ясновидец думает, например, о моем близком будущем.
Леонид Бошнаков допивает оставшийся в рюмке коньяк, вытирает ладонью рот и подходит к Марковой. Та предупреждает его, чтоб он не приближался к ней вплотную и не раздражал этим невесту, к тому же сегодняшний день вообще не предрасполагает к шуткам. Бошнаков замечает ей, что это предупреждение излишне, совершенно излишне, так как между ним и Верой сожжены все мосты из-за сберегательной книжки покойного дядюшки, но что он найдёт в себе достаточно сил, чтобы пережить трагедию, не глотая цианистого калия.
— Я хочу знать, что мне предстоит, — перебивает его Маркова. — Назначат меня, наконец, преподавательницей в консерваторию, вот что я хочу знать! Ну, говори же! Ты ведь ясновидец! — Она смеётся, её грудь нервно колышется под чёрным шёлком платья.
— Тише! — Леонид Бошнаков поднимает палец с таинственным видом. — Он может услышать тебя, проснуться в своём гробу и сказать: «Господи, как хорошо, что меня отравили!» Разве не так?
Её смех внезапно обрывается, будто лопнула натянутая струна.
— Дай руку! — грубо приказывает Бошнаков. — Так… — Он разглядывает маленькую ладонь и качает головой.
— Назначение состоится или нет? — спрашивает Маркова как-то совсем тихо, чуть слышно.
— Назначение? — Бошнаков грустно улыбается.
— Что показывает моё близкое будущее? — уже более звучным голосом спрашивает Маркова.
— Гм… — Бошнаков пожимает плечами. Затем кивает Аввакуму, чтобы тот подошёл ближе, ещё ближе. — Вы видите? — говорит он. — Эта ручка похожа на пустыню, я говорю о ладони, — на пустыню, в которой все дороги засыпаны и прерваны песками вот тут, в этом месте. Дальше нет ничего… Голые холмы, какие-то дюны, но ни малейшего признака жизни. Равнина, над которой царит, мягко говоря, ничто. Великое Ничто… Я должен тебе сказать откровенно, что у тебя нет ни близкого, ни далёкого будущего. Конец.
— Глупая шутка! — Маркова отдёргивает свою руку. — Не умеешь ты притворяться остроумным, ясновидец, провалишься!
Она переводит взгляд на лицо Аввакума.
— Слышите, какие глупости он изрекает?
— О! — подхватывает Аввакум. — Не пугайтесь, он просто шутит.
— Мне — пугаться?
— Покажите, пожалуйста, вашу левую руку!
Покуда она колеблется, продолжать ли ясновидческий сеанс — фарс начинает ей надоедать, — Аввакум, наклонившись, берет её левую руку и поворачивает ладонью кверху.
— По-моему, — начинает Аввакум, делая вид, что читает будущее по мягкой бледно-розовой коже, — по-моему, ваша левая рука, которая ближе к сердцу, гораздо оптимистичнее правой, гораздо! В ближайшее время вы узнаете приятную новость, которая сделает вас бесконечно счастливой.
Губы её улыбаются, хотя все ещё немного смущённо, благодарят. Женщине, лето которой в полном расцвете, но которая уже приближается к осени, далеко не весело, когда она так улыбается. И Аввакум целует ей руку, ту самую левую руку, которая как-то вдруг пробудила в его сердце острую и противную тревогу, целует, потому что ему грустно, — как-никак и он сам простился со своим летом и свыкается с осенью. В эту минуту дверь открывается, входит Вера, а за нею, как-то неуверенно и виновато улыбаясь, доктор математических наук Савва Крыстанов. В руках у Веры поднос с узорными фарфоровыми чашками, сахарницей с амуром на крышке и кофейником, который вместе с облаком пара распространяет приятный аромат. Аввакум спешит ей навстречу и помогает поставить поднос на стол и разлить в чашки кофе. Леонид Бошнаков и Маркова молча кивают новоприбывшему, не выказывая особенного дружелюбия, а Вера, занятая разливанием кофе, говорит ему, не оборачиваясь: «Да сядьте вы, сядьте!»
— Не беспокойтесь! Не беспокойтесь! — шепчет Крыстанов, робко поглядывая на Маркову, и плетётся в самый дальний угол гостиной.
— Ну-ка подождите! — Леонид Бошнаков догоняет его и кладёт руку ему на плечо. — Что ж это вы, как барсук, прячетесь от света, любезный?
В гостиной становится очень тихо; ложечка, которую Вера уронила на блюдце, производит ужасный шум. словно вылетевшее на тротуар окно.
— Что вам от меня нужно? — спрашивает Савва Крыстанов. Его лицо, несмотря на солидное золотое пенсне, выглядит смущённым и довольно жалким.
— Чтоб вы провалились в ад ко всем чертям! — говорит Леонид Бошнаков, не убирая руку с его плеча.
— Я ничем не заслужил такого проклятия… — Савва Крыстанов пытается улыбнуться. — Оставьте меня, пожалуйста!
«На нем старая обувь, — думает Аввакум. — Вот и каблуки чуть стоптаны с наружной стороны».
— Прежде всего, — замечает Леонид Бошнаков, — вам следовало бы представиться его милости. — Он указывает на Аввакума — Так поступают все воспитанные люди с чистой совестью, когда встречаются в чужом доме с незнакомым человеком.
— Ах, — Савва Крыстанов смущённо кивает. — В самом деле!.. — Он приближается к Аввакуму. — Извините! Я просто вас не заметил. Не обижайтесь на меня!
Аввакум сердечно пожимает ему руку и уверяет, что совсем не обижается и что, напротив, ему очень приятно познакомиться с таким видным математиком, и что не будь несчастья, постигшего этот дом, он бы радовался от всей души, от всего сердца.
— Да, — вздыхает Крыстанов, — в лице Теодосия Дянкова наша наука потеряла крупного учёного!
— Вам очень жалко его? — нарочито безразличным голосом спрашивает Маркова.
— Жалко ли мне? — Он передёргивает плечами и умолкает.
— Вам известно заключение медицинской экспертизы? — не отстаёт от него Маркова.
— Нет, — роняет Савва Крыстанов, глядя перед собой отсутствующим взглядом. — Но я предполагаю, каково оно.
— Ещё бы вам не предполагать! — Маркова презрительно поджимает губы.
— Почему? — спохватывается математик. — Впрочем, я не вполне понимаю вашу мысль.
— Она хочет сказать, чтобы вы не прикидывались дурачком! — объясняет Бошнаков, угрожающе покачивая головой.
— Видите? — Савва Крыстанов словно ищет у Аввакума помощи. — Они шутят надо мной. Им доставляет удовольствие шутить сегодня вечером!
Вера подносит кофе. Савва Крыстанов садится рядом с Аввакумом Опять становится тихо. Чересчур тихо.
— Доктор, — Маркова пристально смотрит на него. — Вы прольёте на ковёр, осторожнее! Ваша рука дрожит, будто у вас лихорадка!
— Боже мой! — Савва Крыстанов оставляет свою чашку, хотя кофе его недопит — Вы совершенно правы, — говорит он после короткого молчания, — как видно, я простудился на кладбище.
— Вам не следовало появляться на кладбище, — обращается к нему Маркова. Она говорит медленно, раздельно, ровным и холодным голосом. Лицо её кажется высеченным из мрамора, такими, вероятно, были лица властолюбивых, надменных, упивающихся своей славой древнеримских куртизанок — Вы должны были сидеть дома, а не являться на кладбище.
— Не могу понять, что вы хотите сказать, честное слово! — Савва Крыстанов беспомощным жестом разводит руками, затем кладёт их на колени и опять ищет глазами помощи у Аввакума.
— Видите, как беспокоятся о вашем здоровье, — улыбается в ответ Аввакум.
Его улыбка не ободряет математика, и тот опускает голову. В эту минуту Леонид Бошнаков начинает хохотать, не очень громко, но вызывающе нахально.
— Вы это надо мной? — Савва Крыстанов оборачивается к нему.
— Да, — говорит Бошнаков, нагло глядя на него. — Конечно, над вами. И сейчас я вам скажу, почему. — Он встаёт со своего места, приближается к математику и тычет пальцем в его галстук. — Есть здесь что-нибудь?
— Ничего нет, — говорит Маркова.
— А прежде здесь, на этом месте, была булавка. Глупая римская монета, которую уважаемый математик всегда таскал в галстуке.
— Странно! — Маркова всплескивает руками. — Что с вами случилось, доктор? Где же талисман?
— Вчера инспектора нашли его талисман чуть ли не возле трупа отравленного, — торжественно объясняет Бошнаков.
Снова становится тихо. Сейчас тишина кажется вовсе неуместной.
— Право, не знаю, как она попала туда, сам недоумеваю! — Савва Крыстанов упирается взглядом в носки своих ботинок. — Вчера утром я заметил, что её нет в моем галстуке.
— То, чего вчера утром не было в вашем галстуке, наверняка было замечено другими, — заявляет Маркова.
— Евгения, — отзывается из своего угла Вера, — сегодняшний день и без того мучителен! А товарищ Крыстанов был самым близким другом дяди! И вообще, почему вы занимаетесь разными вопросами, которыми впору заниматься следователю? Не кажется ли вам, что вы пересаливаете?
— Что за наивная головка, — вставляет Бошнаков. — Ты забываешь, что почтённый доктор первый застал твоего дядю мёртвым!
— Бедняжка! — На губах Марковой появляется улыбка сожаления. — Извини! Мы бы могли, разумеется, поговорить и на музыкальные темы.
— Или о погоде, — Бошнаков ехидно улыбается.
Савва Крыстанов поднимается, поправляет своё пенсне, откашливается. Похоже, что он собирается произнести длинную речь.
— Мне пора уходить, — говорит он. И тихо добавляет: — Спокойной ночи!
Никто не провожает его. Даже Вера остаётся на месте. Когда его долговязая, сутуловатая фигура исчезает за дверью, Вера поворачивается к Бошнакову и тихо говорит:
— Ты злой. И Евгении:
— И ты злая.
— А я? — спрашивает Аввакум.
— Вы? — она задумчиво улыбается. — Вы и не злой и не добрый. Но, мне кажется, вы честный и справедливый человек.
— А ты чудесная глупенькая девочка! — Евгения Маркова подходит к Вере, обнимает её за плечи и гладит по волосам. — Чудесная и наивная девочка, которой теперь предстоит выучиться у жизни, что такое добро и что — зло.
Леонид Бошнаков с насмешкой наблюдает эту сцену. Затем, будто вдруг что-то припомнив, по-дирижерски взмахивает рукой, щёлкает пальцами и вылетает, будто за ним кто-то гонится, даже не пожелав никому спокойной ночи.
— Он совсем ушёл? — интересуется Вера. Ей никто не отвечает.
Вера бросает: «Чудесно!» После этого уходит в свою комнату, оставив дверь открытой, и садится за пианино. Через несколько секунд, как бы рождённые в мягком сумраке, в гостиную долетают первые такты мечтательного, навевающего забытьё Шопеновского вальса. Аввакум стоит у камина, облокотясь на мраморную доску. На ней лежит пачка сигарет. «Чудесно». — звучит в его ушах мелодичный голос Веры, переплетаясь с тактами вальса. «Сейчас увидим», — думает Аввакум и неторопливо приближает зажжённую спичку к своей сигарете. Однако он чересчур увлечён вальсом и некоторое время держит спичку, не донеся её до сигареты. Огонёк дрожит лениво, равномерно, не отклоняясь влево, хоть и находится против камина и тяга непременно должна была бы подхватить его. «Так я и предполагал», — думает Аввакум и подносит спичку к сигарете, не дожидаясь, чтобы ему огнём обожгло пальцы.
— Пожалуй, пора и мне пожелать вам спокойной ночи, — говорит он.
— Пожалуй, — соглашается Евгения.
Затем она говорит Вере, что сходит в аптеку купить какое-то лекарство, если та ещё открыта, и просит её не тревожиться и ложиться спать, она не заставит себя ждать.
— Приходите утром на чашку кофе, — кричит Вера вслед Аввакуму.
В дальнейшем события развились так:
На крыльце Евгения сказала Аввакуму, что ни в какую аптеку не собирается и что аптека была лишь предлогом для того, чтобы выйти немного освежиться.
Шёл проливной дождь.
— Знаете, — сказала она, фамильярно взяв его под руку. — мне бы очень хотелось взглянуть, как вы устроились в этой необитаемой комнате. Я долго не задержусь. Позволяете?
А когда они вошли в комнату, она первая обняла его и заставила сесть рядом с ней на койку.
— Вы не должны думать, что я такая скверная, как выгляжу, — прошептала она. — Такая развратная, как, вероятно, вам кажется… Впрочем, можете думать что вам угодно!..
После сегодняшнего дня и вчерашних событий я чувствовала себя, как те люди, о которых говорят «потеряли равновесие». Но дело не в равновесии… В конце концов, можно плутать, но все же куда-то идти, существовать. Существовать в том мире, к которому ты привыкла, с которым связана тысячами видимых и невидимых нитей. Вы можете себе представить хотя бы на миг, что нити исчезли и тебя ничто не связывает с миром, в котором ты живёшь и движешься?.. Одним словом, гы сливаешься с безразличием, превращаешься в некую форму равнодушия.. Все равно что превращаешься в ничто, которое тем не менее живёт, должно есть, пить, спать, давать уроки музыки, играть Мендельсона и Шумана ради заработка. Вы понимаете? Я не хочу быть формой равнодушия и по необходимости играть Мендельсона и Шумана, как это делают, вернее, делали слепые в пассажирских поездах… Я хочу выступать на сцене и ощущать горячее и тревожное дыхание публики. Впрочем, ну её, романтику! Я бы искала в Стравинском ответа на те вопросы, о которых нет ни слова в толковых словарях… Смейтесь надо мной, презирайте меня, но я пришла к вам за милостыней: дайте мне на грош жизни. Большего я не требую — на один только грош! Чтобы я почувствовала всей своей кровью, что ещё не превращена в ничто…
Он ощутил, как она выскальзывает из постели тихо, словно кошка, и постарался ещё более выровнять своё дыхание, чтобы и впрямь походить на спящего.
Её он не видел, но чувствовал все её движения — по тихому шороху босых ног: как она наклоняется, как шевелит руками, гибкими и жадными, словно голодные змеи. Чувствовал все её движения во тьме, густой и непроницаемой, как чёрная тушь, и потому удивился, а затем насторожился, поняв, что она остановилась у чертёжного стола. Почему у чертёжного стола? Там он оставил свою одежду, а она кинула свою на стул, стоявший на противоположной стороне комнаты, почти у самой двери. Или она не смогла сориентироваться? Это казалось невероятным, поскольку стул стоял параллельно койке, всего в двух шагах от неё, а для того, чтобы добраться до стола, нужно было пересечь всю комнату. Было совсем очевидно, что нечего и думать, будто она ошиблась.
Итак, она стояла у стола, напряжённо прислушиваясь. И вот её руки начали торопливо обшаривать одежду, будто что-то разыскивая, при этом действовала она так осторожно, будто в нескольких миллиметрах от неё находились детонаторы адской машины.
Так продолжалось недолго — секунд двадцать, может быть.
Потом она вздохнула довольно громко, позабыв о всякой осторожности. И снова, как кошка, как ленивая и сытая кошка, направилась к своему стулу, двигаясь с такой уверенностью, будто видела его во тьме. Босые ноги больше не шуршали, а ступали твёрдо, плечам и рукам больше нечего было таиться.
Первым делом она начала натягивать чулки, и для этого присела на стул. Старый, сколоченный из дощечек стул предательски скрипнул.
— Какой холод, ах, какой холод! — чуть ли не всхлипнула она.
— Ты могла бы ещё немного полежать, — сказал Аввакум.
— Ещё немного? — Она встала, вероятно, надевая платье. — Я совершенно потеряла понятие о времени. Сколько прошло — час, два или всего несколько минут? Стала искать твои часы — я видела, они у тебя со светящимся циферблатом. Но куда ты их положил? Возле костюма их нет.
— В кармане пиджака, — пробормотал Аввакум. Он старался думать лишь о том, что они вдруг стали говорить друг другу «ты». Остальное он отложил на потом: все было зарегистрировано и не могло стереться в памяти, даже если бы он этого хотел.
— Бр-р-р! — стучала она зубами. — Какой холод, какой холод! А он думал: «Сейчас десять часов. Ни в коем случае не больше».
Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала в губы, а потом в лоб. «Почему в лоб?» В лоб обычно целуют покойника. Даже под тёплым одеялом он почувствовал озноб.
Она вышла, и Аввакум слышал, как затихают её шаги на лестнице.
«Если графу угодно танцевать…» Весело, Фигаро, нечего сказать, очень весело! Его пригласили на танец. Мерси. Граф на то и граф, чтобы говорить «мерси», улыбаться и танцевать.»Пусть пожалует, я ему сыграю»… Бывают и чудесные дни, даже в конце лета.
Вскоре после полуночи он поднялся на чердак, отодрал лист жести, которым было заколочено слуховое окно, и выбрался на крышу. Стоя на коленях, он прикинул, какая из трех труб предназначалась для отвода дыма из камина на втором этаже. Осторожно он подполз по мокрой черепице к трубе, достал из кармана халата моток верёвки, к которой был привязан его пистолет, и ловко, будто профессиональный трубочист, стал её разматывать и опускать в дымоход. Не успел он размотать и двух метров, как ощутил, что тяжесть исчезла — пистолет упёрся в какую-то поверхность.
Тогда Аввакум тем же путём вернулся на чердак и приладил жесть на прежнее место. Светя перед собой фонариком, он направился к прямоугольному корпусу первой от двери дымоходной трубы, которая находилась всего в четырех шагах от него. Не понадобилось много времени, чтобы установить, что левая грань не очень плотно прилегает к соседним и при внимательном осмотре напоминает собой своего рода кирпичную дверь высокой около полутора метров. Он сунул пальцы в едва заметную щель и потянул грань на себя. К своему неописуемому удовольствию он ощутил, как грань поддаётся и движется легко и бесшумно, несмотря на то, что весит наверняка не менее сотни килограммов. И вот она распахнулась, как обычно распахивается дверца старинного и массивного стенного шкафа.
Тайник и впрямь напоминал собой огромный, сколоченный из досок стенной шкаф в глубине, покрытой толстым слоем пыли. В нем хватало места для одного человека при условии, что он не очень высокого роста и не очень полный.
Аввакум вернулся к себе, порядком озябший и промокший под дождём, который лил, когда он был на крыше. Он тотчас же юркнул под одеяло, но постель не сохранила и частицы того чудесного тепла, которое вобрала в себя час тому назад. Она была отвратительно холодной и сырой. И, укутываясь с головой, он был готов в свою очередь пожаловаться: «Ах, какой холод, какой холод!» Но жаловаться было некому.
Незадолго до рассвета громкий, пронзительный женский вопль заставил Аввакума вскочить на ноги. Вопль донёсся с верхнею этажа — из гостиной с камином, расположенной у него над головой. Он рассёк тишину, как удар бритвой, и оборвался.
Вера вчера пригласила ею к утреннему кофе, этим необходимо было воспользоваться, и в половине восьмого, одетый для выхода, он поднялся на третий этаж и позвонил.
— А я как раз собиралась позвать вас, — с улыбкой сказала открывшая ему девушка. Глаза её казались усталыми, сонными. — Ну как, приятно провели первую ночь на новой квартире?
Уж не догадалась ли она о визите Евгении?
— Как любую «первую» ночь. — вывернулся Аввакум. — Впрочем, я давно уже не знаю разницы между «первыми» и «последними». В моем возрасте человек привыкает воспринимать ночь как время, определённое для сна, отдыха, восстановления сил.
— Очень мудро, — сказала Вера и неожиданно рассмеялась.
— Кто из вас на рассвете так громко кричал? — И, не дожидаясь её ответа, он добавил: — Маркова?
Рука Веры дрогнула; затем ложечка, которой она размешивала сахар, неподвижно застыла в чашке.
Да, её учительница Маркова. Часам к четырём она почувствовала сильнейшую головную боль и решила пройти на кухню освежить лицо холодной водой. И вот только она протянула руку, чтобы зажечь свет в гостиной, как ей показалось, что на пороге дядюшкиного кабинета стоит какой-то человек. Вглядевшись в его лицо, она узнала самого дядю. Дверь в спальню была полуоткрыта, и оттуда падал свет — вот она и узнала. В это время дядя снял своё пенсне, и тогда она закричала от ужаса и чуть было не упала в обморок — глаз у него не было. Вместо глаз — две дырки.
— Если бы мне показалось что-нибудь подобное, я бы умерла на месте! — продолжала Вера. — Разумеется, она галлюцинировала, в этом не может быть никаких сомнений, но все равно страшно!.. Я брызнула на неё водой, дала ей валерьянки, и она успокоилась, даже шутить попробовала. Но уснула всего полчаса тому назад… И попросила меня не будить её до вечера. А я думаю, не позвать ли врача…
Аввакум уверил её, что такие галлюцинации бывают и в них нет ничего особенного — нервы, депрессия, и больше ничего. И не стоит вызывать врача из-за таких пустяков. Пускай полежит в тепле, и все пройдёт. А кстати — почему в этом камине не разводится огонь? Если у них нет дров, так он может им достать — у него есть приятель, который работает в «Топливе». Все же камин без огня…
Тут Вера перебила его. Нет никакого смысла говорить о камине. Печально, конечно, но что поделаешь — еше в давние времена аптекарь — один из бывших владельцев этого дома — превратил камин в тайник, вероятно, для производных опия, которыми, как поговаривали, он торговал из-под полы. Все настаивали перед её дядей — вечная ему память! — и она, и её жених, который в грош не ставит романтику каминов, но все же; и Савва Крыстанов, и Евгения Маркова — в особенности Евгения Маркова, которая уже чувствовала себя хозяйкой дома, — все настаивали, чтоб дядя восстановил камин, но он упорно отказывался. Был просто непреклонен. Появится, мол, сквозняк, будет дуть, сырость будет проникать, и все в таком роде…
— Может быть, он был прав, — подумав, сказал Аввакум. — Этот камин у самой крыши, и в ненастье через него, наверное, проникали и влага и холод. — Он взглянул на свои часы. Не опоздает ли она в консерваторию?
О СЕРОМ «ОПЕЛЕ», КОТОРЫЙ РАЗЪЕЗЖАЕТ, НЕ ПОКИДАЯ ГАРАЖА
— Он заявляет, что не понимает меня. — Бошнаков оборачивается к Марковой и смеётся. — Ты слышишь? — Коньяк разливается по его руке. — Говорит, что не понимает меня!
— А ты не понимаешь, что становишься скучным? — Красивое округлое, самодовольное и самоуверенное лицо Марковой меняется, черствеет, глаза её обливают Бошнакова презрением и негодованием. — Ты пьян, — добавляет она.
— Бошнаков наклоняется, благодарит за откровенность, которая, впрочем, не так уж оскорбляет его, ибо сегодня у него есть основательные причины для того, чтобы пить, не считая рюмок.
— Но имейте в виду, — заявляет он скорее Аввакуму, чем Марковой, — это отнюдь мне не мешает видеть вещи такими, каковы они есть, и более того, — такими, какими они будут, скажем, в ближайшее время.
— Неужели? — Маркова достаёт из сумочки пачку сигарет, закуривает и, помолчав некоторое время, говорит: — Мне очень любопытно услышать, что ясновидец думает, например, о моем близком будущем.
Леонид Бошнаков допивает оставшийся в рюмке коньяк, вытирает ладонью рот и подходит к Марковой. Та предупреждает его, чтоб он не приближался к ней вплотную и не раздражал этим невесту, к тому же сегодняшний день вообще не предрасполагает к шуткам. Бошнаков замечает ей, что это предупреждение излишне, совершенно излишне, так как между ним и Верой сожжены все мосты из-за сберегательной книжки покойного дядюшки, но что он найдёт в себе достаточно сил, чтобы пережить трагедию, не глотая цианистого калия.
— Я хочу знать, что мне предстоит, — перебивает его Маркова. — Назначат меня, наконец, преподавательницей в консерваторию, вот что я хочу знать! Ну, говори же! Ты ведь ясновидец! — Она смеётся, её грудь нервно колышется под чёрным шёлком платья.
— Тише! — Леонид Бошнаков поднимает палец с таинственным видом. — Он может услышать тебя, проснуться в своём гробу и сказать: «Господи, как хорошо, что меня отравили!» Разве не так?
Её смех внезапно обрывается, будто лопнула натянутая струна.
— Дай руку! — грубо приказывает Бошнаков. — Так… — Он разглядывает маленькую ладонь и качает головой.
— Назначение состоится или нет? — спрашивает Маркова как-то совсем тихо, чуть слышно.
— Назначение? — Бошнаков грустно улыбается.
— Что показывает моё близкое будущее? — уже более звучным голосом спрашивает Маркова.
— Гм… — Бошнаков пожимает плечами. Затем кивает Аввакуму, чтобы тот подошёл ближе, ещё ближе. — Вы видите? — говорит он. — Эта ручка похожа на пустыню, я говорю о ладони, — на пустыню, в которой все дороги засыпаны и прерваны песками вот тут, в этом месте. Дальше нет ничего… Голые холмы, какие-то дюны, но ни малейшего признака жизни. Равнина, над которой царит, мягко говоря, ничто. Великое Ничто… Я должен тебе сказать откровенно, что у тебя нет ни близкого, ни далёкого будущего. Конец.
— Глупая шутка! — Маркова отдёргивает свою руку. — Не умеешь ты притворяться остроумным, ясновидец, провалишься!
Она переводит взгляд на лицо Аввакума.
— Слышите, какие глупости он изрекает?
— О! — подхватывает Аввакум. — Не пугайтесь, он просто шутит.
— Мне — пугаться?
— Покажите, пожалуйста, вашу левую руку!
Покуда она колеблется, продолжать ли ясновидческий сеанс — фарс начинает ей надоедать, — Аввакум, наклонившись, берет её левую руку и поворачивает ладонью кверху.
— По-моему, — начинает Аввакум, делая вид, что читает будущее по мягкой бледно-розовой коже, — по-моему, ваша левая рука, которая ближе к сердцу, гораздо оптимистичнее правой, гораздо! В ближайшее время вы узнаете приятную новость, которая сделает вас бесконечно счастливой.
Губы её улыбаются, хотя все ещё немного смущённо, благодарят. Женщине, лето которой в полном расцвете, но которая уже приближается к осени, далеко не весело, когда она так улыбается. И Аввакум целует ей руку, ту самую левую руку, которая как-то вдруг пробудила в его сердце острую и противную тревогу, целует, потому что ему грустно, — как-никак и он сам простился со своим летом и свыкается с осенью. В эту минуту дверь открывается, входит Вера, а за нею, как-то неуверенно и виновато улыбаясь, доктор математических наук Савва Крыстанов. В руках у Веры поднос с узорными фарфоровыми чашками, сахарницей с амуром на крышке и кофейником, который вместе с облаком пара распространяет приятный аромат. Аввакум спешит ей навстречу и помогает поставить поднос на стол и разлить в чашки кофе. Леонид Бошнаков и Маркова молча кивают новоприбывшему, не выказывая особенного дружелюбия, а Вера, занятая разливанием кофе, говорит ему, не оборачиваясь: «Да сядьте вы, сядьте!»
— Не беспокойтесь! Не беспокойтесь! — шепчет Крыстанов, робко поглядывая на Маркову, и плетётся в самый дальний угол гостиной.
— Ну-ка подождите! — Леонид Бошнаков догоняет его и кладёт руку ему на плечо. — Что ж это вы, как барсук, прячетесь от света, любезный?
В гостиной становится очень тихо; ложечка, которую Вера уронила на блюдце, производит ужасный шум. словно вылетевшее на тротуар окно.
— Что вам от меня нужно? — спрашивает Савва Крыстанов. Его лицо, несмотря на солидное золотое пенсне, выглядит смущённым и довольно жалким.
— Чтоб вы провалились в ад ко всем чертям! — говорит Леонид Бошнаков, не убирая руку с его плеча.
— Я ничем не заслужил такого проклятия… — Савва Крыстанов пытается улыбнуться. — Оставьте меня, пожалуйста!
«На нем старая обувь, — думает Аввакум. — Вот и каблуки чуть стоптаны с наружной стороны».
— Прежде всего, — замечает Леонид Бошнаков, — вам следовало бы представиться его милости. — Он указывает на Аввакума — Так поступают все воспитанные люди с чистой совестью, когда встречаются в чужом доме с незнакомым человеком.
— Ах, — Савва Крыстанов смущённо кивает. — В самом деле!.. — Он приближается к Аввакуму. — Извините! Я просто вас не заметил. Не обижайтесь на меня!
Аввакум сердечно пожимает ему руку и уверяет, что совсем не обижается и что, напротив, ему очень приятно познакомиться с таким видным математиком, и что не будь несчастья, постигшего этот дом, он бы радовался от всей души, от всего сердца.
— Да, — вздыхает Крыстанов, — в лице Теодосия Дянкова наша наука потеряла крупного учёного!
— Вам очень жалко его? — нарочито безразличным голосом спрашивает Маркова.
— Жалко ли мне? — Он передёргивает плечами и умолкает.
— Вам известно заключение медицинской экспертизы? — не отстаёт от него Маркова.
— Нет, — роняет Савва Крыстанов, глядя перед собой отсутствующим взглядом. — Но я предполагаю, каково оно.
— Ещё бы вам не предполагать! — Маркова презрительно поджимает губы.
— Почему? — спохватывается математик. — Впрочем, я не вполне понимаю вашу мысль.
— Она хочет сказать, чтобы вы не прикидывались дурачком! — объясняет Бошнаков, угрожающе покачивая головой.
— Видите? — Савва Крыстанов словно ищет у Аввакума помощи. — Они шутят надо мной. Им доставляет удовольствие шутить сегодня вечером!
Вера подносит кофе. Савва Крыстанов садится рядом с Аввакумом Опять становится тихо. Чересчур тихо.
— Доктор, — Маркова пристально смотрит на него. — Вы прольёте на ковёр, осторожнее! Ваша рука дрожит, будто у вас лихорадка!
— Боже мой! — Савва Крыстанов оставляет свою чашку, хотя кофе его недопит — Вы совершенно правы, — говорит он после короткого молчания, — как видно, я простудился на кладбище.
— Вам не следовало появляться на кладбище, — обращается к нему Маркова. Она говорит медленно, раздельно, ровным и холодным голосом. Лицо её кажется высеченным из мрамора, такими, вероятно, были лица властолюбивых, надменных, упивающихся своей славой древнеримских куртизанок — Вы должны были сидеть дома, а не являться на кладбище.
— Не могу понять, что вы хотите сказать, честное слово! — Савва Крыстанов беспомощным жестом разводит руками, затем кладёт их на колени и опять ищет глазами помощи у Аввакума.
— Видите, как беспокоятся о вашем здоровье, — улыбается в ответ Аввакум.
Его улыбка не ободряет математика, и тот опускает голову. В эту минуту Леонид Бошнаков начинает хохотать, не очень громко, но вызывающе нахально.
— Вы это надо мной? — Савва Крыстанов оборачивается к нему.
— Да, — говорит Бошнаков, нагло глядя на него. — Конечно, над вами. И сейчас я вам скажу, почему. — Он встаёт со своего места, приближается к математику и тычет пальцем в его галстук. — Есть здесь что-нибудь?
— Ничего нет, — говорит Маркова.
— А прежде здесь, на этом месте, была булавка. Глупая римская монета, которую уважаемый математик всегда таскал в галстуке.
— Странно! — Маркова всплескивает руками. — Что с вами случилось, доктор? Где же талисман?
— Вчера инспектора нашли его талисман чуть ли не возле трупа отравленного, — торжественно объясняет Бошнаков.
Снова становится тихо. Сейчас тишина кажется вовсе неуместной.
— Право, не знаю, как она попала туда, сам недоумеваю! — Савва Крыстанов упирается взглядом в носки своих ботинок. — Вчера утром я заметил, что её нет в моем галстуке.
— То, чего вчера утром не было в вашем галстуке, наверняка было замечено другими, — заявляет Маркова.
— Евгения, — отзывается из своего угла Вера, — сегодняшний день и без того мучителен! А товарищ Крыстанов был самым близким другом дяди! И вообще, почему вы занимаетесь разными вопросами, которыми впору заниматься следователю? Не кажется ли вам, что вы пересаливаете?
— Что за наивная головка, — вставляет Бошнаков. — Ты забываешь, что почтённый доктор первый застал твоего дядю мёртвым!
— Бедняжка! — На губах Марковой появляется улыбка сожаления. — Извини! Мы бы могли, разумеется, поговорить и на музыкальные темы.
— Или о погоде, — Бошнаков ехидно улыбается.
Савва Крыстанов поднимается, поправляет своё пенсне, откашливается. Похоже, что он собирается произнести длинную речь.
— Мне пора уходить, — говорит он. И тихо добавляет: — Спокойной ночи!
Никто не провожает его. Даже Вера остаётся на месте. Когда его долговязая, сутуловатая фигура исчезает за дверью, Вера поворачивается к Бошнакову и тихо говорит:
— Ты злой. И Евгении:
— И ты злая.
— А я? — спрашивает Аввакум.
— Вы? — она задумчиво улыбается. — Вы и не злой и не добрый. Но, мне кажется, вы честный и справедливый человек.
— А ты чудесная глупенькая девочка! — Евгения Маркова подходит к Вере, обнимает её за плечи и гладит по волосам. — Чудесная и наивная девочка, которой теперь предстоит выучиться у жизни, что такое добро и что — зло.
Леонид Бошнаков с насмешкой наблюдает эту сцену. Затем, будто вдруг что-то припомнив, по-дирижерски взмахивает рукой, щёлкает пальцами и вылетает, будто за ним кто-то гонится, даже не пожелав никому спокойной ночи.
— Он совсем ушёл? — интересуется Вера. Ей никто не отвечает.
Вера бросает: «Чудесно!» После этого уходит в свою комнату, оставив дверь открытой, и садится за пианино. Через несколько секунд, как бы рождённые в мягком сумраке, в гостиную долетают первые такты мечтательного, навевающего забытьё Шопеновского вальса. Аввакум стоит у камина, облокотясь на мраморную доску. На ней лежит пачка сигарет. «Чудесно». — звучит в его ушах мелодичный голос Веры, переплетаясь с тактами вальса. «Сейчас увидим», — думает Аввакум и неторопливо приближает зажжённую спичку к своей сигарете. Однако он чересчур увлечён вальсом и некоторое время держит спичку, не донеся её до сигареты. Огонёк дрожит лениво, равномерно, не отклоняясь влево, хоть и находится против камина и тяга непременно должна была бы подхватить его. «Так я и предполагал», — думает Аввакум и подносит спичку к сигарете, не дожидаясь, чтобы ему огнём обожгло пальцы.
— Пожалуй, пора и мне пожелать вам спокойной ночи, — говорит он.
— Пожалуй, — соглашается Евгения.
Затем она говорит Вере, что сходит в аптеку купить какое-то лекарство, если та ещё открыта, и просит её не тревожиться и ложиться спать, она не заставит себя ждать.
— Приходите утром на чашку кофе, — кричит Вера вслед Аввакуму.
В дальнейшем события развились так:
На крыльце Евгения сказала Аввакуму, что ни в какую аптеку не собирается и что аптека была лишь предлогом для того, чтобы выйти немного освежиться.
Шёл проливной дождь.
— Знаете, — сказала она, фамильярно взяв его под руку. — мне бы очень хотелось взглянуть, как вы устроились в этой необитаемой комнате. Я долго не задержусь. Позволяете?
А когда они вошли в комнату, она первая обняла его и заставила сесть рядом с ней на койку.
— Вы не должны думать, что я такая скверная, как выгляжу, — прошептала она. — Такая развратная, как, вероятно, вам кажется… Впрочем, можете думать что вам угодно!..
После сегодняшнего дня и вчерашних событий я чувствовала себя, как те люди, о которых говорят «потеряли равновесие». Но дело не в равновесии… В конце концов, можно плутать, но все же куда-то идти, существовать. Существовать в том мире, к которому ты привыкла, с которым связана тысячами видимых и невидимых нитей. Вы можете себе представить хотя бы на миг, что нити исчезли и тебя ничто не связывает с миром, в котором ты живёшь и движешься?.. Одним словом, гы сливаешься с безразличием, превращаешься в некую форму равнодушия.. Все равно что превращаешься в ничто, которое тем не менее живёт, должно есть, пить, спать, давать уроки музыки, играть Мендельсона и Шумана ради заработка. Вы понимаете? Я не хочу быть формой равнодушия и по необходимости играть Мендельсона и Шумана, как это делают, вернее, делали слепые в пассажирских поездах… Я хочу выступать на сцене и ощущать горячее и тревожное дыхание публики. Впрочем, ну её, романтику! Я бы искала в Стравинском ответа на те вопросы, о которых нет ни слова в толковых словарях… Смейтесь надо мной, презирайте меня, но я пришла к вам за милостыней: дайте мне на грош жизни. Большего я не требую — на один только грош! Чтобы я почувствовала всей своей кровью, что ещё не превращена в ничто…
Он ощутил, как она выскальзывает из постели тихо, словно кошка, и постарался ещё более выровнять своё дыхание, чтобы и впрямь походить на спящего.
Её он не видел, но чувствовал все её движения — по тихому шороху босых ног: как она наклоняется, как шевелит руками, гибкими и жадными, словно голодные змеи. Чувствовал все её движения во тьме, густой и непроницаемой, как чёрная тушь, и потому удивился, а затем насторожился, поняв, что она остановилась у чертёжного стола. Почему у чертёжного стола? Там он оставил свою одежду, а она кинула свою на стул, стоявший на противоположной стороне комнаты, почти у самой двери. Или она не смогла сориентироваться? Это казалось невероятным, поскольку стул стоял параллельно койке, всего в двух шагах от неё, а для того, чтобы добраться до стола, нужно было пересечь всю комнату. Было совсем очевидно, что нечего и думать, будто она ошиблась.
Итак, она стояла у стола, напряжённо прислушиваясь. И вот её руки начали торопливо обшаривать одежду, будто что-то разыскивая, при этом действовала она так осторожно, будто в нескольких миллиметрах от неё находились детонаторы адской машины.
Так продолжалось недолго — секунд двадцать, может быть.
Потом она вздохнула довольно громко, позабыв о всякой осторожности. И снова, как кошка, как ленивая и сытая кошка, направилась к своему стулу, двигаясь с такой уверенностью, будто видела его во тьме. Босые ноги больше не шуршали, а ступали твёрдо, плечам и рукам больше нечего было таиться.
Первым делом она начала натягивать чулки, и для этого присела на стул. Старый, сколоченный из дощечек стул предательски скрипнул.
— Какой холод, ах, какой холод! — чуть ли не всхлипнула она.
— Ты могла бы ещё немного полежать, — сказал Аввакум.
— Ещё немного? — Она встала, вероятно, надевая платье. — Я совершенно потеряла понятие о времени. Сколько прошло — час, два или всего несколько минут? Стала искать твои часы — я видела, они у тебя со светящимся циферблатом. Но куда ты их положил? Возле костюма их нет.
— В кармане пиджака, — пробормотал Аввакум. Он старался думать лишь о том, что они вдруг стали говорить друг другу «ты». Остальное он отложил на потом: все было зарегистрировано и не могло стереться в памяти, даже если бы он этого хотел.
— Бр-р-р! — стучала она зубами. — Какой холод, какой холод! А он думал: «Сейчас десять часов. Ни в коем случае не больше».
Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала в губы, а потом в лоб. «Почему в лоб?» В лоб обычно целуют покойника. Даже под тёплым одеялом он почувствовал озноб.
Она вышла, и Аввакум слышал, как затихают её шаги на лестнице.
«Если графу угодно танцевать…» Весело, Фигаро, нечего сказать, очень весело! Его пригласили на танец. Мерси. Граф на то и граф, чтобы говорить «мерси», улыбаться и танцевать.»Пусть пожалует, я ему сыграю»… Бывают и чудесные дни, даже в конце лета.
Вскоре после полуночи он поднялся на чердак, отодрал лист жести, которым было заколочено слуховое окно, и выбрался на крышу. Стоя на коленях, он прикинул, какая из трех труб предназначалась для отвода дыма из камина на втором этаже. Осторожно он подполз по мокрой черепице к трубе, достал из кармана халата моток верёвки, к которой был привязан его пистолет, и ловко, будто профессиональный трубочист, стал её разматывать и опускать в дымоход. Не успел он размотать и двух метров, как ощутил, что тяжесть исчезла — пистолет упёрся в какую-то поверхность.
Тогда Аввакум тем же путём вернулся на чердак и приладил жесть на прежнее место. Светя перед собой фонариком, он направился к прямоугольному корпусу первой от двери дымоходной трубы, которая находилась всего в четырех шагах от него. Не понадобилось много времени, чтобы установить, что левая грань не очень плотно прилегает к соседним и при внимательном осмотре напоминает собой своего рода кирпичную дверь высокой около полутора метров. Он сунул пальцы в едва заметную щель и потянул грань на себя. К своему неописуемому удовольствию он ощутил, как грань поддаётся и движется легко и бесшумно, несмотря на то, что весит наверняка не менее сотни килограммов. И вот она распахнулась, как обычно распахивается дверца старинного и массивного стенного шкафа.
Тайник и впрямь напоминал собой огромный, сколоченный из досок стенной шкаф в глубине, покрытой толстым слоем пыли. В нем хватало места для одного человека при условии, что он не очень высокого роста и не очень полный.
Аввакум вернулся к себе, порядком озябший и промокший под дождём, который лил, когда он был на крыше. Он тотчас же юркнул под одеяло, но постель не сохранила и частицы того чудесного тепла, которое вобрала в себя час тому назад. Она была отвратительно холодной и сырой. И, укутываясь с головой, он был готов в свою очередь пожаловаться: «Ах, какой холод, какой холод!» Но жаловаться было некому.
Незадолго до рассвета громкий, пронзительный женский вопль заставил Аввакума вскочить на ноги. Вопль донёсся с верхнею этажа — из гостиной с камином, расположенной у него над головой. Он рассёк тишину, как удар бритвой, и оборвался.
Вера вчера пригласила ею к утреннему кофе, этим необходимо было воспользоваться, и в половине восьмого, одетый для выхода, он поднялся на третий этаж и позвонил.
— А я как раз собиралась позвать вас, — с улыбкой сказала открывшая ему девушка. Глаза её казались усталыми, сонными. — Ну как, приятно провели первую ночь на новой квартире?
Уж не догадалась ли она о визите Евгении?
— Как любую «первую» ночь. — вывернулся Аввакум. — Впрочем, я давно уже не знаю разницы между «первыми» и «последними». В моем возрасте человек привыкает воспринимать ночь как время, определённое для сна, отдыха, восстановления сил.
— Очень мудро, — сказала Вера и неожиданно рассмеялась.
— Кто из вас на рассвете так громко кричал? — И, не дожидаясь её ответа, он добавил: — Маркова?
Рука Веры дрогнула; затем ложечка, которой она размешивала сахар, неподвижно застыла в чашке.
Да, её учительница Маркова. Часам к четырём она почувствовала сильнейшую головную боль и решила пройти на кухню освежить лицо холодной водой. И вот только она протянула руку, чтобы зажечь свет в гостиной, как ей показалось, что на пороге дядюшкиного кабинета стоит какой-то человек. Вглядевшись в его лицо, она узнала самого дядю. Дверь в спальню была полуоткрыта, и оттуда падал свет — вот она и узнала. В это время дядя снял своё пенсне, и тогда она закричала от ужаса и чуть было не упала в обморок — глаз у него не было. Вместо глаз — две дырки.
— Если бы мне показалось что-нибудь подобное, я бы умерла на месте! — продолжала Вера. — Разумеется, она галлюцинировала, в этом не может быть никаких сомнений, но все равно страшно!.. Я брызнула на неё водой, дала ей валерьянки, и она успокоилась, даже шутить попробовала. Но уснула всего полчаса тому назад… И попросила меня не будить её до вечера. А я думаю, не позвать ли врача…
Аввакум уверил её, что такие галлюцинации бывают и в них нет ничего особенного — нервы, депрессия, и больше ничего. И не стоит вызывать врача из-за таких пустяков. Пускай полежит в тепле, и все пройдёт. А кстати — почему в этом камине не разводится огонь? Если у них нет дров, так он может им достать — у него есть приятель, который работает в «Топливе». Все же камин без огня…
Тут Вера перебила его. Нет никакого смысла говорить о камине. Печально, конечно, но что поделаешь — еше в давние времена аптекарь — один из бывших владельцев этого дома — превратил камин в тайник, вероятно, для производных опия, которыми, как поговаривали, он торговал из-под полы. Все настаивали перед её дядей — вечная ему память! — и она, и её жених, который в грош не ставит романтику каминов, но все же; и Савва Крыстанов, и Евгения Маркова — в особенности Евгения Маркова, которая уже чувствовала себя хозяйкой дома, — все настаивали, чтоб дядя восстановил камин, но он упорно отказывался. Был просто непреклонен. Появится, мол, сквозняк, будет дуть, сырость будет проникать, и все в таком роде…
— Может быть, он был прав, — подумав, сказал Аввакум. — Этот камин у самой крыши, и в ненастье через него, наверное, проникали и влага и холод. — Он взглянул на свои часы. Не опоздает ли она в консерваторию?
О СЕРОМ «ОПЕЛЕ», КОТОРЫЙ РАЗЪЕЗЖАЕТ, НЕ ПОКИДАЯ ГАРАЖА
Полчаса спустя Аввакум был уже у себя на улице Латинка. Быстро, не теряя времени на то, чтобы сбросить пальто, он отпер дверцу сейфа, вставил в розетку штепсель служебного электрофона, сообщил свой кодовый знак и потребовал связать его с дежурным офицером по оперативной группе отдела «Б».
— Список автомашин. Припоминаете?
— Так точно.
— Диктуйте. Стенографирую.
«Справка о лицах, чаще других посещавших дом убитого. Время — с пяти часов тридцати минут до полуночи. Леонид Бошнаков и Вера Малеева прибыли в дом без двадцати восемь. Установлено, что оба были в кино и не выходили оттуда во время сеанса. Евгения Маркова, которую Леонид Бошнаков и Вера Малеева проводили до перрона Центрального вокзала, прибыла в Пловдив пассажирским поездом, провела урок в Доме железнодорожника и вернулась в Софию скорым после полуночи. Савва Крыстанов, которого органы милиции застали в доме убитого сразу же после убийства… Доктор Светослав Стоянов Иванчев, домашний врач инженера Теодосия Дянкова. В пять часов десять минут выехал на своём „москвиче“ из Пироговской больницы, где он работает. Выехав из Софии, прибыл в Пазарджик, где остановился в доме своих родителей. Установлено, что до пяти часов того же дня был безотлучно в больнице. Взял домашний отпуск на неделю… Машина Леонида Бошнакова, серый „опель“ Сф—6278, была прослежена при выезде из Софии и к семи часам того же дня замечена возле спичечной фабрики в Костенце. За рулём сидело неизвестное лицо. У собственника автомашины права отняты по сегодняшнюю дату включительно за грубое нарушение правил — вождение машины в нетрезвом состоянии. На станции Костенец „опель“ остановился рядом с большой новостройкой, на засыпанном известью шоссе. Водитель вышел из машины, чтобы подкачать камеру. Следует отметить, что „опель“ известен местным органам, так как часто заезжает на дачу инженера Теодосия Дянкова. Дача эта расположена в пятистах метрах к северо-востоку от вокзального района по дороге на курорт. Таковы сведения наблюдения, установленного по вашему приказу».
— Погодите, — сказал Аввакум. — Что было дальше с «опелем»?
— Остановился перед дачей инженера. Но на обратном пути оторвался от наблюдателей, ввиду чего не удалось установить личность водителя.
— Очень жаль! — Аввакум вздохнул. — Впрочем, извините за вопрос. Где стоит эта машина?
— Леонид Бошнаков оставляет её на улице Обориште за бывшим железнодорожным переездом, на пустыре с временным бараком, который он снял под гараж.
— Благодарю. — Аввакум немного помолчал. — Небольшое задание. Вы слушаете меня?
— Слушаю.
— Произвести осмотр автомашины и, если будет обнаружено что-либо особенное, немедленно мне сообщить. Жду.
Он повесил трубку, запер дверцу сейфа и некоторое время стоял неподвижно Затем, не снимая пальто, занял своё любимое место у камина в старом кресле с высокой спинкой, сдвинул шляпу на лоб и закрыл глаза.
— Список автомашин. Припоминаете?
— Так точно.
— Диктуйте. Стенографирую.
«Справка о лицах, чаще других посещавших дом убитого. Время — с пяти часов тридцати минут до полуночи. Леонид Бошнаков и Вера Малеева прибыли в дом без двадцати восемь. Установлено, что оба были в кино и не выходили оттуда во время сеанса. Евгения Маркова, которую Леонид Бошнаков и Вера Малеева проводили до перрона Центрального вокзала, прибыла в Пловдив пассажирским поездом, провела урок в Доме железнодорожника и вернулась в Софию скорым после полуночи. Савва Крыстанов, которого органы милиции застали в доме убитого сразу же после убийства… Доктор Светослав Стоянов Иванчев, домашний врач инженера Теодосия Дянкова. В пять часов десять минут выехал на своём „москвиче“ из Пироговской больницы, где он работает. Выехав из Софии, прибыл в Пазарджик, где остановился в доме своих родителей. Установлено, что до пяти часов того же дня был безотлучно в больнице. Взял домашний отпуск на неделю… Машина Леонида Бошнакова, серый „опель“ Сф—6278, была прослежена при выезде из Софии и к семи часам того же дня замечена возле спичечной фабрики в Костенце. За рулём сидело неизвестное лицо. У собственника автомашины права отняты по сегодняшнюю дату включительно за грубое нарушение правил — вождение машины в нетрезвом состоянии. На станции Костенец „опель“ остановился рядом с большой новостройкой, на засыпанном известью шоссе. Водитель вышел из машины, чтобы подкачать камеру. Следует отметить, что „опель“ известен местным органам, так как часто заезжает на дачу инженера Теодосия Дянкова. Дача эта расположена в пятистах метрах к северо-востоку от вокзального района по дороге на курорт. Таковы сведения наблюдения, установленного по вашему приказу».
— Погодите, — сказал Аввакум. — Что было дальше с «опелем»?
— Остановился перед дачей инженера. Но на обратном пути оторвался от наблюдателей, ввиду чего не удалось установить личность водителя.
— Очень жаль! — Аввакум вздохнул. — Впрочем, извините за вопрос. Где стоит эта машина?
— Леонид Бошнаков оставляет её на улице Обориште за бывшим железнодорожным переездом, на пустыре с временным бараком, который он снял под гараж.
— Благодарю. — Аввакум немного помолчал. — Небольшое задание. Вы слушаете меня?
— Слушаю.
— Произвести осмотр автомашины и, если будет обнаружено что-либо особенное, немедленно мне сообщить. Жду.
Он повесил трубку, запер дверцу сейфа и некоторое время стоял неподвижно Затем, не снимая пальто, занял своё любимое место у камина в старом кресле с высокой спинкой, сдвинул шляпу на лоб и закрыл глаза.