Андрей Гуляшки
Маленькая ночная музыка
(Приключения Аввакума Захова — 5)

ДОМ НА УЛИЦЕ ОБОРИШТЕ

   Оба убийства произошли в один и тот же день, под крышей одного и того же дома и почти в один и тот же час. Из квартиры Теодосия Дянкова, инженера-путейца и специалиста по высокогорному строительству, выскочил — скорее вылетел — доктор математических наук Савва Крыстанов. Этот высокий и стройный человек лет сорока, с седой головой, немного по-старомодному элегантный в своём тёмном в полоску коверкотовом костюме, в ещё более старомодном пенсне на хрящеватом носу, искривлённом, словно клюв хищной птицы, — этот человек выскочил из квартиры инженера Теодосия Дянкова со скоростью, весьма неподходящей для его возраста, чересчур темпераментно для доктора математических наук с седой головой.
   Он даже не закрыл за собой входной двери и, оставив её распахнутой, одним духом одолел лестничную площадку, вымощенную цветной мозаикой, обеими руками, как бы тормозя, ухватился за глянцевитый карниз перил и, перепрыгивая через две-три ступеньки враз, устремился на первый этаж.
   В этот предвечерний час дождливого осеннего дня и широкая лестница трехэтажного дома, построенного в стиле позднего барокко начала века, и этажи, и площадки перед ними — все будто утопало в невообразимо глухом полумраке, навевающем чувство бесконечной пустоты. За квадратными окнами с поднятыми шторами быстро угасал серый и хмурый безжизненный день.
   На улице моросил микроскопический, невидимый дождик. В сущности, то был не настоящий дождик, а какая-то противная и липкая сырость, непрерывно стекавшая с промозглого неба.
   Вылетев из парадного подъезда, доктор на миг-другой задержался на тротуаре, глубоко втягивая в себя воздух и оглядываясь вокруг, как человек, самым неожиданным образом очутившийся в незнакомом месте Кто его знает почему, быть может совсем бессмысленно, он снял пенсне и пристально уставился на его стёклышки — словно на них было написано как раз то, что ему более всего требовалось дня того, чтобы немедленно сориентироваться в обстановке. После этой молчаливой консультации со стёклами он снова водрузил пенсне на острую горбинку своею носа.
   Напротив старого трехэтажного дома блестели широкие современные витрины квартальной аптеки. Доктор энергичными, хотя уже и более спокойными шагами пересёк мостовую, вошёл в аптеку и, раскланявшись с провизоршей, вежливо попросил у неё разрешения позвонить по телефону.
   Итак, он набрал какой-то номер, но оказалось, что ошибся — в трубке но птичьи прощебетал мелодичный женский голосок.
   — Извините! — Доктор поклонился. Прижав вилку, он снова (на этот раз медленно и сосредоточенно) стал набирать нужные ему цифры. Делал это он спокойно, без малейшего признака нетерпения, но на лбу и над верхней губой у него проступили холодные капельки пота.
   — Министерство?
   Ему ответили утвердительно.
   Он назвал добавочный номер и, услышав голос, который был ему знаком, и, по-видимому, очень знаком, произнёс скороговоркой, но тихо:
   — Инженер мёртв. Я застал дверь отпертой. В квартире нет никого.
   В то время как доктор математических наук Савва Крыстанов набирал по телефону первый, ошибочный номер, на чердаке трехэтажного дома, как раз над рабочим кабинетом инженера Дянкова, двое запыхавшихся милиционеров стояли в остолбенении перед трупом своего товарища — младшего сержанта Пятого районного управления ГАИ Кирилла Наумова.
   Стоявший впереди держал перед собой электрический фонарик. Жёлтый луч одновременно освещал и труп, ничком распростёртый на полу, и человека, который стоял с поднятыми руками над самой головой убитого. На правой ладони незнакомца темнело ещё мокрое, расплывшееся пятно крови.
   Это был высокий и широкоплечий мужчина с кудрявыми волосами, в темно синем непромокаемом плаще. Его массивный подбородок дрожал, трясся так, словно нижняя челюсть держалась лишь на тонкой и слабой пружинке. Человека этого звали Владимир Владов. Болельщикам он был известен как левый крайний пловдивской команды «Тримонциум». Он был прославленным игроком, которого не раз включали в качестве нападающего в сборную страны. Играл он быстро и был очень надёжен в прорыве. Может быть, именно по этой причине болельщики придумали ему прозвище «Танк». Сейчас «Танк» дрожал как осиновый лист и с его правой ладони стекали на рукав рубашки крупные капли крови.
 
   Дом на улице Обориште, построенный в начале века, пробуждал любопытство и доброжелательные чувства лишь у архитекторов и немногих современных любителей позднего барокко. Для обыкновенных прохожих, привыкших к бетону и стеклу современной архитектуры, это был всего-навсего маленький невзрачный дом, теряющийся среди шестиэтажных соседей, наивный своими шторами, предохранявшими его «глаза» от блеска южного солнца, дом с вышедшими из моды трапециевидной кровлей, деревянным балкончиком, орнаментами по фасаду. Точь-в-точь романтичный вальс Шопена в программе эстрадного оркестра, мелодия хоть и совершённая, но давным-давно заигранная, ритм, который уже не может по-настоящему взволновать современного молодого человека.
   Дом этот стоял в небольшом дворе, от улицы его отделяла низенькая железная резная ограда. От ограды до парадного входа под изящно изогнутым стеклянным навесом было не более пяти-шести шагов. Эта часть двора была устлана плитами синеватого гранита. Место за домом, лет десять тому назад граничившее с улицей Марина Дринова, сейчас было почти целиком занято массивным шестиэтажным жилым корпусом. Беседка, травянистая лужайка, декоративные деревца — все это исчезло под новой железобетонной громадиной. Все же между двумя домами пролегала узкая полоска ничьей земли — обитатели жилого корпуса выставляли вдоль неё жестяные баки для мусора.
   Солидная дубовая дверь парадного входа с ромбовидным окошечком в верхней части вела в высокую переднюю со стенами, до середины облицованными мраморными плитками, напоминающими малахит, с лепным гипсовым потолком, с огромной люстрой, украшенной подвесками из хрусталя. В глубине передней начиналась широкая двухмаршевая лестница со ступенями из белого мрамора, с низкими перилами темно-красного дерева. Первый марш оканчивался смежной с балконом площадкой, украшенной слева и справа двумя колончатыми канделябрами. Далее лестница раздваивалась в двух противоположных направлениях — левое крыло выводило на второй этаж, где и оканчивалась, а правое широкими спиралями поднималось до выложенной цветной мозаикой, представляющей стилизованные тюльпаны, площадки третьего этажа. На чердак вела обыкновенная деревянная лестница с массивными ступенями из еловых балок.
   На вид дом казался просторным, но комнат в нем было немного. Так, второй этаж состоял из холла, особенностью которого были два расположенных друг против друга кристальных зеркала в позолоченных гипсовых рамах, продолговатого зала, вмещавшего по меньшей мере две дюжины гостей и бывшего когда-то не то столовой, не то гостиной, и двух других небольших помещений, соединённых общей дверью. На третьем этаже были три комнаты, не считая холла. Две из них, выходившие окнами на улицу, были непосредственно связаны с холлом, а третья, обособленная, глядела некогда в сад с беседкой, лужайкой и декоративными деревцами. Теперь вид из её высоких окон заслоняла собой глухая стена соседнего шестиэтажного здания.
   Итак, дом далеко не был столь богат комнатами, как выглядел на первый взгляд. Половину его жизненного пространства занимали красивые и торжественные лестницы, коридоры, колоннады и площадки. Его план был в соответствии с потребностями светской семьи, которая более заботилась о парадном, показном блеске, чем об удобствах домашнего быта. Все три комнаты верхнего этажа преспокойно могли бы разместиться на площади парадного зала. Этому же служили и мрамор, напоминающий малахит, и огромная люстра с хрустальными подвесками, и перила благородного дерева, и цветные арабески, и лепные потолки — все это как бы спешило убедить гостя, посетителя, явившегося сюда впервые: «Ты только посмотри, как у нас богато, красиво и просторно!»
   Дом был построен по проекту какого-то брюссельского архитектора в те времена, когда для жителей Софии извозчичья пролётка все ещё была единственным наиболее быстрым средством передвижения и автомобиль ещё не конкурировал с ней, в ту эпоху, когда мода предписывала мужчинам ходить с тоненькими тросточками, женщинам — с длинными шлейфами, а в Военном клубе наряду с мазурками танцевали популярный трогательный вальс «Сашко мой, смирно стой». Первым владельцем дома был человек, принадлежавший к правящей верхушке, генерал, супруге которого Фердинанд оказывал особое внимание. Дом тогда был во всем своём блеске, в кристальных зеркалах отражались пышные мундиры с серебряными эполетами, по лестницам звенели офицерские шпоры, белый мрамор отражал разнообразнейшие воздушные турнюры и шелка всевозможных оттенков. То время прошло, отгремели две войны. Генерал, уже в отставке, перешёл на гражданскую службу и выехал за границу. А дом — ну, он, разумеется, остался таким же, каким был во время турнюров и шёлков. Но в зале для банкетов, где до недавнего времени висел на стене портрет Фердинанда, новый владелец повесил портрет королевы Виктории. Это обстоятельство вызывало у случайных гостей недоумение, так как новый владелец дома, коренной софиец, был одним из трех субдиректоров известного франко-бельгийского банка, королева же Виктория не имела ничего общего ни с бельгийской династией, ни с Третьей французской республикой. Теперь под канделябрами уже не блестели серебряные эполеты, на лестнице не звенели шпоры, У ног королевы Виктории усаживались мужи с плешивыми головами, вели мудрые разговоры и без особого воодушевления протягивали руки к рюмкам, наполненным золотистым итальянским чинцано. Затем, когда «Franco-Belge» был в расцвете, субдиректор проиграл в карты колоссальную сумму денег, подмахнул вексель и отравился, проглотив смертоносную дозу стрихнина. За последующие два десятилетия дом дважды менял владельцев. Один из них был табачным торговцем, другой — аптекарем. Торговец превратил зал для банкетов в контору, а аптекарь — в склад для дорогих лекарств и фармацевтических пособий. На месте королевы Виктории торговец табаком вывесил портрет своего деда — усатого богатея-чорбаджии из Елены в феске и башмаках с загнутыми носками, с иерусалимскими янтарными чётками в руках. Аптекарь, в свою очередь, приколол на том же месте огромную цветную рекламу — календарь всеизвестного аспирина «Байер».
   Незадолго до последней мировой войны дом перешёл к одному предприимчивому коммерсанту, экспортёру разных овощей, повидла и консервов. Этот жизнерадостный и весёлый человек «озвучил» здание сверху донизу, подвесив репродукторы всюду, где только можно было их повесить, — к канделябрам, колоннам, люстрам. Несколько позже, в желании создать хотя бы некоторое подобие «национального» уюта среди барочных лестниц и плафонад, уюта, который напоминал бы ему о рае рыждавицких черешен и конявских яблок, провертел мраморные плиты, ввинтил в них крюки — из тех, которые мастерят кузнецы-цыганы, — и развесил на них пестроцветные кюстендильские плахты, домотканые ковры, сборчатые юбки, волынки и даже связки сушёной жёлтой и красной кукурузы.
   Между турнюрными вальсами и «национальным уютом» с крюками и сборчатыми юбками пролегли годы, безвозвратно отшумевшие десятилетия. Блеск, деньги, торговые сделки, причуды выскочек, весёлое и грустное, жалкое и смешное — все имело место под кровлей этой постройки, пронёсшей через все время свою неизменную красоту, бесконечно чуждую железобетону и бесконечно одинокую.
   После Девятого сентября дом был национализирован, и его несколько лет использовали под санитарный пункт и квартальный детский сад. Затем для него наступили критические времена, и жизнь его висела на волоске: один из начальников в райисполкоме решил во что бы то ни стало стереть с лица своего района этот «пережиток» похороненного мира. Соответствующий бульдозер и команда рабочих с кирками и лопатами уже заняли было исходную позицию, но в последний момент Дирекция архитектуры протелефонировала своё вето, и на смертоносном мероприятии был поставлен крест.
   Детский сад перевели в новое здание — преимущественно из стекла и лишь кое-где из бетона, — а в нижний этаж старого дома, этого пережитка похороненного мира, въехала одна из болгарских секций Олимпийского комитета Впрочем, вся секция состояла из двух руководящих работников — председателя и секретаря, — которые являлись на службу два раза в неделю — во вторник и пятницу после полудня. Секция устроилась комфортабельно — как подобает филиалу международной организации, но фактически пользовалась лишь банкетным залом. Остальные два помещения этажа оставались пустыми.
   Верхний этаж был отдан под жилище военному инженеру Теодосию Дянкову. Человек одинокий, бездетный, овдовевший много лет тому назад, он поселился в большой отдельной комнате, меблировав её, согласно своему вкусу, по спартанскому образцу: солдатская койка, простой сосновый стол, несколько кухонных стульев и обыкновеннейшая канцелярская конторка с подвижной шторкой — вот и вся обстановка. Обе комнаты с окнами на улицу он предоставил своей племяннице, студентке консерватории, и домработнице — дальней родственнице его покойной супруги, горбатой пятидесятилетней девице. В комнате племянницы были ковры, пианино, изящный письменный столик в завитушках, золотисто-розовый, купленный у парижского антиквара. Спальня домработницы была, разумеется, обставлена более скромно, но в сравнении с его комнатой, служившей ему одновременно и спальней и рабочим кабинетом, выглядела почти роскошной.
   Таком был этот дом, некогда построенный в стиле позднего барокко, и так обстояли дела в его этажах в день двойного убийства — наиболее загадочного за последние несколько лет.

СВИДЕТЕЛЬ НОМЕР ОДИН

   Доктор математических наук Савва Крыстанов пулей вылетел из дома ровно в пять часов пятнадцать минут пополудни. Около минуты он постоял на тротуаре, пытаясь овладеть своими нервами, затем быстро пересёк мостовую и вошёл в аптеку напротив.
   В пять двадцать пять, когда он снова поднимался по мраморной лестнице, впрочем, на этот раз еле-еле, словно из последних сил волоча на ногах железные ядра, его чуть было не смял какой-то человек в форме, который мчался вниз, к выходу, будто с цепи сорвавшись. Человек в форме задел его плечом, и математик волчком завертелся вокруг своей оси. Он наверняка тут же рухнул бы и, быть может, сломал бы себе шею, но неожиданное столкновение произвело тормозящий эффект на стремительное продвижение человека в форме. Он тоже описал полуокружность вокруг своей оси, но где-то на сто восьмидесятом градусе успел левой рукой ухватиться за перила, а правой — за отворот докторского пиджака. Материя затрещала, лопнула, под ней что-то забелело — не то подкладка, не то ватин, а затем наступила убийственная тишина. В продолжение этой мгновенной паузы доктору удалось, покашливая и давясь от волнения, вооружиться пенсне. Несмотря на слабое освещение, он заметил, что человек в форме — милиционер, что плащ на нем мокрый, а фуражка слегка сдвинута на затылок.
   — Ты кто такой? — поинтересовался милиционер. Он, пожалуй, был взволнован больше математика.
   — Я? — Тот пересохшим языком облизал верхнюю губу, так как ему казалось, что она потрескалась и на ней выступила кровь. — Я друг убитого, — сказал он.
   Милиционер, открыв рот, уставился на него и в свою очередь чуть не поперхнулся.
   — Погоди-ка, — торопливо произнёс он. — Откуда тебе известно, что он убит? Ты когда его видел?
   — Предполагаю, что он убит, — сказал математик, — поскольку лицо его было иссиня-чёрным, а на губах проступила пена. Да и поза его на полу довольно неестественна для человека, умершего своей смертью.
   — Да у него дыра на шее, и череп сзади продырявлен, какая там своя смерть!
   — Никакой дыры, — сказал математик. — Никакой дыры у него быть не может! Я вот притронулся рукой к его лбу и не заметил ничего особенного — ни на шее, ни на черепе. Не то что раны — никакой царапины не было!
   — А ну подними руки! — взревел милиционер и в тот же миг выхватил из кобуры «збройовку».
   Доктор математики усмехнулся, и в его печальной усмешке проступили горькое сожаление и обида. Все же он поднял руки. И руки, и белые манжеты, высунувшиеся из-под рукавов пиджака, блестели в сумраке, словно вылитые из гипса.
   — Удивляюсь, — вздохнул он, — как это вас до сих пор не научили обращаться к гражданам на «вы»!
   — А я удивляюсь, откуда ты взялся и когда успел увидеть этого человека и пощупать ему лоб, если тот тип застрелил его всего минуты три тому назад, можно сказать, у нас на глазах? Мы его застали, когда он стоял над убитым и с рук у него капала кровь, и было это самое большее три минуты тому назад, а тебя там не было! — Милиционер был крайне возбуждён, говорил несвязно. «Збройовка» дрожала в его руке.
   Этот диалог был прерван — и, слава богу, вовремя, ибо кто его знает, как бы он закончился! Он был прерван появлением нескольких человек в форме и в штатском. Двое в форме остались в передней, а остальные стали быстро подниматься по лестнице, перешагивая через две-три ступени сразу. Шедший последним — высокого роста, с подстриженными усиками, в тёмных очках и низко надвинутой на лоб широкополой шляпе — сделал шаг направо, и его рука немедленно нащупала выключатель у дверей — старомодный цилиндрик с блестящей фаянсовой вертушкой. Лампы на люстре блеснули, и среди хрустальных подвесок как бы замерцала миниатюрная галактика из брильянтовых звёзд. Заметив их дрожащие отражения на малахите мраморных плит, человек улыбнулся. Картина напоминала некие изумрудные пучины, в которых глядятся звёздные гроздья неба. Перед тем как догнать своих товарищей, он поднял воротник своего широкого элегантного пальто из австралийской шерсти, которое было не по-модному длинноватым.
   Вошедшие были встречены с безграничным облегчением и милиционером и доктором математических наук. Милиционер откозырял (после того, как одним глазом заглянул в документ, наспех показанный ему руководителем группы) и, застёгивая кобуру, рассказал, что человек в пенсне выдаёт себя за свидетеля убийства, но выглядит подозрительным, поскольку плетёт явную несуразицу, которая не имеет ничего общего с действительным положением вещей, а потому он намеревался задержать его с целью выяснить все сопутствующие случаю обстоятельства.
   — Этот человек бредит или, по меньшей мере, галлюцинирует, — заметил доктор математических наук, беря свой паспорт из рук человека небольшого роста. — Он, например, утверждает…
   Однако тот не дал ему досказать и потому, что спешил, и потому, что предпочитал получить собственные впечатления от происшествия. Он попросил математика присоединиться к группе, и все тесной кучкой молча поднялись на третий этаж.
   — Сюда, будьте добры! — Математик указал рукой на приоткрытую дверь.
   — Он вас вводит в заблуждение, товарищ инспектор! — встрепенулся милиционер, окинув доктора математических наук уничтожающим взглядом. — Убитый — на чердаке!
   Савва Крыстанов развёл руками.
   — Так и есть, этот гражданин галлюцинирует! — сказал он. — Как так на чердаке! — Он помолчал. — Разве что кто-то перенёс труп на чердак, пока я говорил по телефону из аптеки.
   Математик пожал плечами и снисходительно улыбнулся, как человек, отлично знающий, что говорит самое истину. Офицер из МНО, сопровождающий группу, заметил:
   — Инженер Теодосий Дянков на самом деле проживает здесь, товарищ инспектор! В этой квартире!
   — Ну и пусть себе проживает! — вспылил милиционер. Он был очень взволнован, терял терпение и уже не мог следить за своими словами.
   — Спаси его Христос! — заметил по адресу милиционера Савва Крыстанов.
   Милиционер занёс было ногу на первую ступеньку массивной деревянной лестницы, но тут в голове его мелькнула мысль, что в присутствии инспектора госбезопасности ему, в сущности, не подобает вести группу.
   — Все наверху, — сказал он. — И убитый, и убийца, и мой напарник. Разрешите пройти вперёд?
   Инспектор колебался. Сомневаться в здравом рассудке милиционера оснований не было, но и этот в пенсне отнюдь не походил на человека, который любит дурные и неуместные шутки.
   — Дело в том, — сказал, склонившись к его уху, человек в длинном пальто, который улыбался при виде галактик на малахите мрамора, — дело в том, по-моему, что убито два человека: один на чердаке, другой в этой квартире.

ДОПРОС НА ЧЕРДАКЕ

   В пять часов семнадцать минут пополудни Савве Крыстанову удалось связаться по телефону с Институтом специальных исследо— ваний при Министерстве национальной обороны и сообщить дежурному офицеру, что инженер Теодосий Дянков убит и что он, Савва Крыстанов, застал его квартиру отпертой и пустой. Несколькими секундами позднее дежурный офицер связался с начальником Госбезопасности, который со своей стороны немедленно уведомил о случившемся руководителя Особого отдела, полковника Константина Манова.
   Полковник Манов лично не был знаком с Теодосием Дянковым, но, поскольку не раз получал распоряжение обеспечить безопасность инженеру, когда тот выезжал на периферию, и имел представление о характере работы, проводимой институтом, — он в первую же минуту оценил огромное политическое значение убийства и те неприятные последствия, которых, разумеется, можно было ожидать. Поэтому он решил во что бы то ни стало привлечь к следствию сотрудника Госбезопасности, майора контрразведки Аввакума Захова.
   И вот Аввакум сидел перед ним. А он улыбался приятелю милой, добродушно-сварливой улыбкой и мерил его хитроватым, торжествующим взглядом: «Видишь, видишь, а ты ещё собираешься расстаться с нами!»
   Дождь внезапно припустил, на улице потемнело. Фары автомобилей уже начали прокладывать жёлтые дорожки, дождевые капли вспыхивали в потёмках и тотчас исчезали, скоротечные, как секунды, отсчитываемые большими электрическими часами.
   Стрелки часов показывали двадцать семь минут шестого.
   — Краткое распоряжение… — сказал Аввакум, положив руку на трубку внутреннего телефона. Он старался не смотреть полковнику в лицо. — Разрешаете?
   — Ну, конечно! — полковник развёл руками. — Распоряжайся! — Ему хотелось сказать. «К чему этот официальный тон, когда мы одни?» Но он промолчал.
   Распоряжение действительно было кратким, о слежке за людьми из окружения убитого, который был известен органам в связи с его охраной.
 
   Во дворе их ожидали две закрытые «Волги». В первой рядом с водителем сидел лейтенант Петров, благоухающий одеколоном, выбритый, как для свидания, в модной темно-синей болонье.
   Обе машины подъехали к дому в стиле барокко в ту минуту, когда им навстречу на большой скорости показался темно-зелёный военный «газик» Затормозив, он проехался по мокрому асфальту, как на полозьях Когда он, наконец, остановился в десятке метров от входа в дом, из него проворно выскочил и моментально побежал к железной резной ограде молодой офицер — капитан инженерных войск.
   Осмотр всего дома, полоски земли, отделявшей его от соседнего здания, обследование и фотографирование следов, вынос обоих трупов — все это закончилось лишь к семи часам вечера. За это время пришла племянница инженера, довольно высокая смуглая брюнетка с весёлыми глазами и плотно сжатыми, чересчур накрашенными капризными губами. Девушку сопровождал её жених Леонид Бошнаков, дирижёр эстрадного оркестра, на первый взгляд мужчина из тех, про которых говорят «Словно со страниц модного журнала сошёл». Это первое впечатление вытекало главным образом из шаблонности его элегантного костюма: короткий, но прямого покроя двубортный жилет, горизонтальная полоска платка над верхним кармашком пиджака, к синему костюму — галстук бабочкой в мелких жёлтых цветочках, пояс широкого, чуть ниже колен пальто, с вечно поднятым воротником — прикреплён под талией, и концы его небрежно свисают. Поэтому-то он и походил на «сошедшего со страниц модного журнала». Впрочем, в отличие от моделей, он был плешив, с неподвижными, немного насмешливыми глазами и с острым костлявым подбородком, свидетельствующим о сварливости и — кто его знает! — быть может, о чувственности. Или о врождённой артистичности.
   Так вот, племянница покойного Вера и её жених появились чуть позже половины седьмого. Приведённая в замешательство сообщением о смерти чуть ли не троюродного дяди (труп был уже увезён), девушка собралась было заплакать и. может быть, действительно заплакала бы, если бы полковник, умудрённый житейским опытом, немедленно не сунул ей в руки внушительный документ, скреплённый большой четырехугольной печатью. Это было завещание, о чем девушка догадалась с первого же взгляда, несмотря на то, что её глаза уже налились слезами. Полковник пояснил, что документ, обнаруженный в бумажнике покойного, будет ей окончательно передан соответствующим нотариусом, вероятно, чере3 несколько дней заодно с другими бумагами, адресованными лично ей Впрочем, пусть она бросит хотя бы беглый взгляд на сей документ, поскольку умершему уже ни до чего нет дела, а жизнь остаётся жизнью а требует своего. Эти благожелательные слова немного успокоили девушку, хотя она и выслушала их вполуха, так как, покуда полковник говорил, торопилась прочесть наиболее существенное в документе. Неудобно же в подобных случаях углубляться в продолжительное чтение.