Страница:
Перейдем к истории монголов. Темп ее был поразительно быстрым. Хабул родился около 1100 г., восемь поколений прожило и умерло за 130 лет. Это значит, что монголы воспроизводили потомство в 16—18 лет, после чего быстро уступали место молодежи. Конечно, тридцатилетних воинов не списывали в запас по старости, но, видимо, редкие мужи доживали до этого возраста. Они гибли в постоянных войнах, успевая лишь зачать сыновей, тоже обреченных на раннюю гибель. И если при столь неблагоприятных условиях монгольский этнос не исчез и не стал подневольным племенем у сильных соседей, то, значит, монголы имели силы и способности к сверхнапряжению, благодаря чему они шли от победы к победе. Именно эти качества мы определяем как последствия возникшей пассионарности в инкубационном периоде возникающего этноса. В начале XII в. монгольский этнос стал уже фактом всемирной истории, так что жертвенность юных предков, имена которых не сохранились, принесла свои плоды.
112. Возникновение разнообразия
113. Война в степи
114. «Люди длинной воли»
115. Забвение древних обычаев
116. Есугей-Багатур
112. Возникновение разнообразия
Происшедший в XI в. пассионарный толчок коснулся не только чжурчжэней и монголов. Он не мог не затронуть их соседей, обитавших в ареале толчка. Татары, жившие южнее Керулена, и кераиты, кочевавшие по берегам Толы, также испытали подъем пассионарного напряжения. На беду, географическое положение их было не столь благоприятно, как у монголов. У них был мощный и неприятный сосед — киданьская империя Ляо. В 1100 г. в Степи шла постоянная война между кочевниками (кидани их называли цзубу)[731] и регулярными войсками, причем последние, имея тылы и базы, не могли не победить.
В этой войне многие народившиеся татарские пассионарии сложили головы, но успели перед этим оставить потомство, которое дождалось часа гибели ненавистного Ляо. Следуя принципу «враги наших врагов — наши друзья», татары подружились с чжурчжэнями, победившими киданей. Это была крайне близорукая политика, потому что чжурчжэни унаследовали политическую линию киданей — борьбу с Великой степью. Чжурчжэньские «алтан-ханы» (титул, обозначавший «золото» и эквивалентный китайскому Кинь) не любили татар, но использовали их против кераитов и монголов, которых татары рассматривали как естественных соперников в борьбе за право господствовать над Степью.
К политической вражде добавилась еще религиозная. В 1109 г. кераиты приняли христианство по несторианскому исповеданию. Несколько раньше монголы обратились в тибетскую религию бон — почитание солнечного божества Митры, покровителя верности и доблести.[732] А татары, подобно своим союзникам чжурчжэням, полюбили индийское учение шаманов, которых они называли тюркским словом «кам». Энергия пассионарного напряжения, одинаковая во всем своем ареале, повела к образованию трех оригинальных систем, война между которыми была неизбежна.
Религиозная принадлежность сама по себе не ведет к военным столкновениям, но при наличии конфликтной ситуации она является подобием лакмусовой бумажки, определяющей наличие кислот и щелочей. Несторианское христианство было «белой верой», противостоявшей «желтой вере» — буддизму, несмотря на то, что царевич Сиддарта, или Шакьямуни Будда, был признан святым царевичем Иосафом.[733] Дело было не в сложностях догматики, а в «ментальности», или характере мироощущения. Ментальность буддистов и несториан была различна, но христианство не шокировало последователей религии бон (от инд. «пунья» — небо). Митра (по-монгольски Мизир) был для верующих и неверующих как любой закон природы. Он карал не за военные уловки, хитрость и жестокость, а только за обман доверившегося, т. е. за нарушение договора. Христиане, отнюдь не одобрявшие поступок Иуды, хотя он просто донес властям, где искать «преступника», не имели противоречий с митраистами по этому самому главному в тех условиях вопросу. Почитание не самого Митры, а его принципа совпадало с христианской моралью. Поэтому «белая» и «черная» (точнее, темно-синяя) веры не вступали в идеологические конфликты.
Зато шаманизм — учение о трех мирах: среднем, где живут люди и звери, верхнем и нижнем, обитатели коих воспринимаются нами как духи, — принципиально отличался от теистических религий. Но поскольку шаманы умели лечить больных, чего не могли делать ни священники, ни ламы, то их услугами пользовались, хотя это иногда вело к конфликтам, если лечение было неудачным. А случалось и такое.
Однако для нас сейчас важно отметить принцип избирательности в принятии религии. При низких уровнях пассионарности люди индифферентны. Они либо сохраняют привычную идеологию, либо принимают ту, которую им навязывают силой. Но в данном случае никто не имел силы, достаточной для внедрения новой веры в среду свободных кочевников. Те отвечали просто: «Не будь ты нашим благодетелем, оставь в покое наши души». Принимали же они то исповедание, которое им искренне нравилось. А так как вкусы входят в поведенческие стереотипы как компоненты, то наличие трех разных исповеданий, принятых в одну эпоху, указывает на рост пассионарности этнических систем в XI в., после которого различия веры стали постепенно сглаживаться и образовался тот монгольский политеизм, который был описан в XIX в.[734] Однако это была не исходная форма генезиса духовной культуры монголов и бурят, а конечная, финал напряженной до высокого трагизма истории монгольского взлета 1201—1370 гг. Почему так быстро? То, что горит ярко, сгорает быстро! Но сейчас нам важно посмотреть на то, как начинался процесс этногенеза, давший такой небывалый, хотя и кратковременный эффект.
В этой войне многие народившиеся татарские пассионарии сложили головы, но успели перед этим оставить потомство, которое дождалось часа гибели ненавистного Ляо. Следуя принципу «враги наших врагов — наши друзья», татары подружились с чжурчжэнями, победившими киданей. Это была крайне близорукая политика, потому что чжурчжэни унаследовали политическую линию киданей — борьбу с Великой степью. Чжурчжэньские «алтан-ханы» (титул, обозначавший «золото» и эквивалентный китайскому Кинь) не любили татар, но использовали их против кераитов и монголов, которых татары рассматривали как естественных соперников в борьбе за право господствовать над Степью.
К политической вражде добавилась еще религиозная. В 1109 г. кераиты приняли христианство по несторианскому исповеданию. Несколько раньше монголы обратились в тибетскую религию бон — почитание солнечного божества Митры, покровителя верности и доблести.[732] А татары, подобно своим союзникам чжурчжэням, полюбили индийское учение шаманов, которых они называли тюркским словом «кам». Энергия пассионарного напряжения, одинаковая во всем своем ареале, повела к образованию трех оригинальных систем, война между которыми была неизбежна.
Религиозная принадлежность сама по себе не ведет к военным столкновениям, но при наличии конфликтной ситуации она является подобием лакмусовой бумажки, определяющей наличие кислот и щелочей. Несторианское христианство было «белой верой», противостоявшей «желтой вере» — буддизму, несмотря на то, что царевич Сиддарта, или Шакьямуни Будда, был признан святым царевичем Иосафом.[733] Дело было не в сложностях догматики, а в «ментальности», или характере мироощущения. Ментальность буддистов и несториан была различна, но христианство не шокировало последователей религии бон (от инд. «пунья» — небо). Митра (по-монгольски Мизир) был для верующих и неверующих как любой закон природы. Он карал не за военные уловки, хитрость и жестокость, а только за обман доверившегося, т. е. за нарушение договора. Христиане, отнюдь не одобрявшие поступок Иуды, хотя он просто донес властям, где искать «преступника», не имели противоречий с митраистами по этому самому главному в тех условиях вопросу. Почитание не самого Митры, а его принципа совпадало с христианской моралью. Поэтому «белая» и «черная» (точнее, темно-синяя) веры не вступали в идеологические конфликты.
Зато шаманизм — учение о трех мирах: среднем, где живут люди и звери, верхнем и нижнем, обитатели коих воспринимаются нами как духи, — принципиально отличался от теистических религий. Но поскольку шаманы умели лечить больных, чего не могли делать ни священники, ни ламы, то их услугами пользовались, хотя это иногда вело к конфликтам, если лечение было неудачным. А случалось и такое.
Однако для нас сейчас важно отметить принцип избирательности в принятии религии. При низких уровнях пассионарности люди индифферентны. Они либо сохраняют привычную идеологию, либо принимают ту, которую им навязывают силой. Но в данном случае никто не имел силы, достаточной для внедрения новой веры в среду свободных кочевников. Те отвечали просто: «Не будь ты нашим благодетелем, оставь в покое наши души». Принимали же они то исповедание, которое им искренне нравилось. А так как вкусы входят в поведенческие стереотипы как компоненты, то наличие трех разных исповеданий, принятых в одну эпоху, указывает на рост пассионарности этнических систем в XI в., после которого различия веры стали постепенно сглаживаться и образовался тот монгольский политеизм, который был описан в XIX в.[734] Однако это была не исходная форма генезиса духовной культуры монголов и бурят, а конечная, финал напряженной до высокого трагизма истории монгольского взлета 1201—1370 гг. Почему так быстро? То, что горит ярко, сгорает быстро! Но сейчас нам важно посмотреть на то, как начинался процесс этногенеза, давший такой небывалый, хотя и кратковременный эффект.
113. Война в степи
Хотя само по себе различие идеологических систем не вызывает войн, но такие системы цементируют группы, готовые к войнам. Монголия XII в. не была исключением.
Уже в 1122 г. господство в восточной части Великой степи делили монголы и татары, а победоносные на других фронтах чжурчжэни заняли наблюдательную позицию.[735] Затем в 1129 г., когда чжурчжэньский корпус, преследовавший отступавших на запад киданей, выдвинулся в Степь, монгольский глава Хабул-хаган объявил чжурчжэням войну, чем остановил их войска и принудил их вернуться в Китай, чтобы избежать столкновения. Осторожный император Укимай предпочел не приобретать врага на севере в то время, когда его лучшие войска сражались с китайцами и тибетцами.[736] Он даже попытался договориться с Хабул-хаганом и пригласил его в свою столицу. Но монгольский вождь вел себя грубо и неуступчиво: не доверяя чжурчжэням, он во время дипломатического пира постоянно выходил из зала, чтобы отрыгнуть пищу, потому что боялся отравы. Тем не менее Укимай запретил арестовывать его, справедливо считая, что нового хана монголы найдут, а войско их от потери нескольких человек не станет менее грозным.[737]
Но после смерти Укимая в 1134 г. на престол вступил Холу, человек несдержанный и злопамятный. Он послал в Степь лазутчиков, чтобы поймать Хабул-хагана, что они и сделали, застав его в пути. Но пока они везли хана на расправу, его родственник, у которого лазутчики остановились на отдых, заподозрил недоброе и сменил лошадь Хабул-хагана на белого жеребца. Хабул нашел удобный случай, пустил свежего скакуна в мах и ускакал домой, а преследователей убили его родичи.[738]
И тогда в 1135 г. пошла настоящая война. В 1139 г. монголы наголову разбили чжурчжэней при горе Хайлинь,[739] местоположение которой неизвестно. В 1147 г. чжурчжэни вынуждены были просить мира и согласились уплачивать монголам дань. Но договор не был соблюден, а мир не был долог.
Одновременно шла война на западной окраине монгольских земель. Там неукротимые меркиты отвечали набегом на набег, ударом копья на удар.[740] Эта война, где обе стороны руководствовались понятиями кровной мести и коллективной ответственности, не могла кончиться, пока хоть один из сражающихся сидел в седле. Забегая вперед, скажем, что она затянулась на 80 лет.
Но еще хуже оказалось на юго-востоке, с татарами. Случилось, что к тяжело заболевшему шурину Хабул-хагана вызвали кама (шамана) от татар. Тот не смог вылечить больного и был отправлен назад. Но родичи покойного решили, что кам лечил недобросовестно, поехали за ним и избили до смерти. Так возникла новая вендетта: кровь за кровь… и война до последнего истребления противника.[741]
Читателю может, да и должно показаться странным, что монголы, меркиты и татары меньше всего руководствовались соображениями экономической выгоды. Но и монголам XII в. показалось бы удивительным, что можно отдавать жизнь ради приобретения земель, которых так много, ибо население было редким, или стада овец, потому что их следовало быстро зарезать для угощения соплеменников. Но идти на смертельный риск, чтобы смыть обиду или выручить родственника, — это они считали естественным и для себя обязательным. Без твердого принципа взаимовыручки малочисленные скотоводческие племена существовать не могли. Этот принцип лег в основу их адаптации к природной и этнической среде в условиях растущего пассионарного напряжения. Не будь его, монголы жили бы относительно спокойно, как, например, эвенки севернее Байкала. Но пассионарность давила на них изнутри, заставляла приспосабливаться к этому давлению и создавать вместо дискретных, аморфных систем новые этносы и жесткие общественные формы родоплеменных организаций, или улусов, нуждающихся в правителях-хаганах. Началось рождение государств.
Создание государства, даже когда необходимость его очевидна, — процесс диалектический. Одни тянут вправо, другие — влево, третьи — вперед, четвертые — назад. И каждый недоволен соседом. Однако постепенно варианты устремлений интегрируются и поддаются обобщению историка. Так было и в Монголии XII в., где сложились две линии развития, исключающие друг друга. Без учета этого внутреннего противоречия понять развитие дальнейших событий невозможно.
Уже в 1122 г. господство в восточной части Великой степи делили монголы и татары, а победоносные на других фронтах чжурчжэни заняли наблюдательную позицию.[735] Затем в 1129 г., когда чжурчжэньский корпус, преследовавший отступавших на запад киданей, выдвинулся в Степь, монгольский глава Хабул-хаган объявил чжурчжэням войну, чем остановил их войска и принудил их вернуться в Китай, чтобы избежать столкновения. Осторожный император Укимай предпочел не приобретать врага на севере в то время, когда его лучшие войска сражались с китайцами и тибетцами.[736] Он даже попытался договориться с Хабул-хаганом и пригласил его в свою столицу. Но монгольский вождь вел себя грубо и неуступчиво: не доверяя чжурчжэням, он во время дипломатического пира постоянно выходил из зала, чтобы отрыгнуть пищу, потому что боялся отравы. Тем не менее Укимай запретил арестовывать его, справедливо считая, что нового хана монголы найдут, а войско их от потери нескольких человек не станет менее грозным.[737]
Но после смерти Укимая в 1134 г. на престол вступил Холу, человек несдержанный и злопамятный. Он послал в Степь лазутчиков, чтобы поймать Хабул-хагана, что они и сделали, застав его в пути. Но пока они везли хана на расправу, его родственник, у которого лазутчики остановились на отдых, заподозрил недоброе и сменил лошадь Хабул-хагана на белого жеребца. Хабул нашел удобный случай, пустил свежего скакуна в мах и ускакал домой, а преследователей убили его родичи.[738]
И тогда в 1135 г. пошла настоящая война. В 1139 г. монголы наголову разбили чжурчжэней при горе Хайлинь,[739] местоположение которой неизвестно. В 1147 г. чжурчжэни вынуждены были просить мира и согласились уплачивать монголам дань. Но договор не был соблюден, а мир не был долог.
Одновременно шла война на западной окраине монгольских земель. Там неукротимые меркиты отвечали набегом на набег, ударом копья на удар.[740] Эта война, где обе стороны руководствовались понятиями кровной мести и коллективной ответственности, не могла кончиться, пока хоть один из сражающихся сидел в седле. Забегая вперед, скажем, что она затянулась на 80 лет.
Но еще хуже оказалось на юго-востоке, с татарами. Случилось, что к тяжело заболевшему шурину Хабул-хагана вызвали кама (шамана) от татар. Тот не смог вылечить больного и был отправлен назад. Но родичи покойного решили, что кам лечил недобросовестно, поехали за ним и избили до смерти. Так возникла новая вендетта: кровь за кровь… и война до последнего истребления противника.[741]
Читателю может, да и должно показаться странным, что монголы, меркиты и татары меньше всего руководствовались соображениями экономической выгоды. Но и монголам XII в. показалось бы удивительным, что можно отдавать жизнь ради приобретения земель, которых так много, ибо население было редким, или стада овец, потому что их следовало быстро зарезать для угощения соплеменников. Но идти на смертельный риск, чтобы смыть обиду или выручить родственника, — это они считали естественным и для себя обязательным. Без твердого принципа взаимовыручки малочисленные скотоводческие племена существовать не могли. Этот принцип лег в основу их адаптации к природной и этнической среде в условиях растущего пассионарного напряжения. Не будь его, монголы жили бы относительно спокойно, как, например, эвенки севернее Байкала. Но пассионарность давила на них изнутри, заставляла приспосабливаться к этому давлению и создавать вместо дискретных, аморфных систем новые этносы и жесткие общественные формы родоплеменных организаций, или улусов, нуждающихся в правителях-хаганах. Началось рождение государств.
Создание государства, даже когда необходимость его очевидна, — процесс диалектический. Одни тянут вправо, другие — влево, третьи — вперед, четвертые — назад. И каждый недоволен соседом. Однако постепенно варианты устремлений интегрируются и поддаются обобщению историка. Так было и в Монголии XII в., где сложились две линии развития, исключающие друг друга. Без учета этого внутреннего противоречия понять развитие дальнейших событий невозможно.
114. «Люди длинной воли»
В XII в. основным элементом древнемонгольского общества был род (обох), находившийся на стадии разложения. Во главе родов стояла степная знать. Представители ее носили почетные звания: багатур, нойон, сэчэн и тайши. Главная забота багатуров и нойонов была в том, чтобы добывать пастбища и работников для ухода за скотом и юртами. Прочими слоями были: дружинники (нухуры), родовичи низшего происхождения (харачу, или черная кость) и рабы (богол), а также целые роды, покоренные некогда более сильными родами или примкнувшие к ним добровольно (унаган богол). Эти последние не лишались личной свободы и, по существу, мало отличались в правовом отношении от своих господ. Низкий уровень развития производительных сил и торговли, даже меновой, не давал возможности использовать подневольный труд в кочевом скотоводстве. Рабы употреблялись как домашняя прислуга, что не влияло на развитие производственных отношений, и основы родового строя сохранялись.
Совместное владение угодьями, жертвоприношения предкам, кровная месть и связанные с ней межплеменные войны — все это входило в компетенцию не отдельного лица, а рода в целом. В монголах укоренилось представление о родовом коллективе как основе социальной жизни, о родовой (коллективной) ответственности за судьбу любого рода и об обязательной взаимовыручке. Член рода всегда чувствовал поддержку своего коллектива и всегда был готов выполнять обязанности, налагаемые на него коллективом. Но в такой жесткой системе пассионарность отдельных родовичей не только не нужна — она ей прямо противопоказана, ибо подрывает авторитет старейшин, а тем самым и родовые порядки.
Но монгольские роды охватывали все население Монголии только номинально. На самом деле постоянно находились отдельные люди, которых тяготила дисциплина родовой общины, где фактическая власть принадлежала старейшим, а прочие, несмотря на любые заслуги, должны были довольствоваться второстепенным положением. Те богатыри, которые не мирились с необходимостью быть всегда на последних ролях, отделялись от родовых общин, покидали свои курени и становились «людьми длинной воли», или «свободного состояния», в китайской передаче — «белотелые» (байшень), т. е. белая кость.[742] Судьба этих людей часто была трагична: лишенные общественной поддержки, они были принуждены добывать себе пропитание лесной охотой, рыбной ловлей и даже разбоем, за что их убивали. С течением времени они стали составлять отдельные отряды, чтобы сопротивляться своим организованным соплеменникам, и искать вождей для борьбы с родовыми объединениями. Число их неуклонно росло, в их среде рождались идеалы новой жизни и нового устройства общества, при котором их бы перестали травить, как волков. Этими идеалами стали: переустройство быта на военный лад и активная оборона родины, т. е. Великой степи, от чжурчжэньских вторжений, недвусмысленно названных в империи Кинь «уменьшением рабов и истреблением людей».[743] Эти истребительные походы повторялись раз в три года начиная с 1161 г. Девочек и мальчиков не убивали, а продавали в рабство в Шаньдун. «Татары убежали в Шамо (пустыню), и мщение проникло в их мозг и кровь».[744] Те, кому удавалось спастись из плена, пополняли число «людей длинной воли», которое увеличивалось в течение 20 лет. Но не будем забегать вперед, а сосредоточим внимание на середине XII в. — фазе этнического становления монгольского этноса.
Закономерно поставить вопрос: на чьей стороне должно оказаться сочувствие читателя или кто был прав: родовичи или «люди длинной воли»? Вопрос этот лежит скорее в сфере эмоций, нежели в области научного анализа. Однако эмоции и рациональный анализ так переплетены друг с другом, что размежевание их было бы искусственно и бесперспективно.
Конечно, вопрос надо формулировать несколько иначе: не кто прав или симпатичен, а кто мог обеспечить монгольскому этносу возможность существования и развития? Кто мог организовать оборону от истребительных походов чжурчжэней и сохранить наследие предков — верность ближним, святость очага, нерушимость произнесенных клятв и уважение к обычаям, заменявшим монголам законы? Казалось бы, что поборниками обычного права и законов гостеприимства должны были оказаться не бездомные бродяги с «длинной волей», а родовичи, связанные с традициями и родными угодьями, консерваторы по принятому принципу. Но посмотрим, как эти приличные люди вели себя в десятилетия своего безраздельного господства.
Совместное владение угодьями, жертвоприношения предкам, кровная месть и связанные с ней межплеменные войны — все это входило в компетенцию не отдельного лица, а рода в целом. В монголах укоренилось представление о родовом коллективе как основе социальной жизни, о родовой (коллективной) ответственности за судьбу любого рода и об обязательной взаимовыручке. Член рода всегда чувствовал поддержку своего коллектива и всегда был готов выполнять обязанности, налагаемые на него коллективом. Но в такой жесткой системе пассионарность отдельных родовичей не только не нужна — она ей прямо противопоказана, ибо подрывает авторитет старейшин, а тем самым и родовые порядки.
Но монгольские роды охватывали все население Монголии только номинально. На самом деле постоянно находились отдельные люди, которых тяготила дисциплина родовой общины, где фактическая власть принадлежала старейшим, а прочие, несмотря на любые заслуги, должны были довольствоваться второстепенным положением. Те богатыри, которые не мирились с необходимостью быть всегда на последних ролях, отделялись от родовых общин, покидали свои курени и становились «людьми длинной воли», или «свободного состояния», в китайской передаче — «белотелые» (байшень), т. е. белая кость.[742] Судьба этих людей часто была трагична: лишенные общественной поддержки, они были принуждены добывать себе пропитание лесной охотой, рыбной ловлей и даже разбоем, за что их убивали. С течением времени они стали составлять отдельные отряды, чтобы сопротивляться своим организованным соплеменникам, и искать вождей для борьбы с родовыми объединениями. Число их неуклонно росло, в их среде рождались идеалы новой жизни и нового устройства общества, при котором их бы перестали травить, как волков. Этими идеалами стали: переустройство быта на военный лад и активная оборона родины, т. е. Великой степи, от чжурчжэньских вторжений, недвусмысленно названных в империи Кинь «уменьшением рабов и истреблением людей».[743] Эти истребительные походы повторялись раз в три года начиная с 1161 г. Девочек и мальчиков не убивали, а продавали в рабство в Шаньдун. «Татары убежали в Шамо (пустыню), и мщение проникло в их мозг и кровь».[744] Те, кому удавалось спастись из плена, пополняли число «людей длинной воли», которое увеличивалось в течение 20 лет. Но не будем забегать вперед, а сосредоточим внимание на середине XII в. — фазе этнического становления монгольского этноса.
Закономерно поставить вопрос: на чьей стороне должно оказаться сочувствие читателя или кто был прав: родовичи или «люди длинной воли»? Вопрос этот лежит скорее в сфере эмоций, нежели в области научного анализа. Однако эмоции и рациональный анализ так переплетены друг с другом, что размежевание их было бы искусственно и бесперспективно.
Конечно, вопрос надо формулировать несколько иначе: не кто прав или симпатичен, а кто мог обеспечить монгольскому этносу возможность существования и развития? Кто мог организовать оборону от истребительных походов чжурчжэней и сохранить наследие предков — верность ближним, святость очага, нерушимость произнесенных клятв и уважение к обычаям, заменявшим монголам законы? Казалось бы, что поборниками обычного права и законов гостеприимства должны были оказаться не бездомные бродяги с «длинной волей», а родовичи, связанные с традициями и родными угодьями, консерваторы по принятому принципу. Но посмотрим, как эти приличные люди вели себя в десятилетия своего безраздельного господства.
115. Забвение древних обычаев
Хотя в 1147 г. монголы победоносно окончили войну с чжурчжэнями и заключили почетный, выгодный и желанный мир, в Великой степи было неспокойно.
Мир был непрочен. Будучи шаманистами, а не митраистами, чжурчжэни клятв не соблюдали. А еще хуже, что они развратили своих соседей — татар. Эти последние использовали свой престиж степного народа для того, чтобы получать от Алтан-хана империи Кинь мзду за наигнуснейшие преступления, главным образом предательства.
Старший сын Хабул-хагана, Окин-Барха, красотой и изяществом напоминал девушку.[745] Люди поражались его круглому открытому лицу с полным подбородком.[746] У него был женатый сын, но внука своего, Сэчэн-беки, Окин-Барха не увидел. Окин-Барху подстерегли татары и выдали Алтан-хану, т. е. чжурчжэньскому монарху Холу. Несчастного царевича приколотили железными гвоздями к деревянному ослу и дали умереть медленной и мучительной смертью. Это случилось еще при жизни Хабул-хагана, т. е. до 1147 г., но и потом было не лучше.
В 1150 г. новый император Кинь, Дигунай, приказал напасть на непокорных кочевников,[747] несмотря на мир, заключенный в 1147 г. На этот раз жертвой предательства татарского вождя Нор-Буюрук-хана оказался хан кераитов Маркуз, т. е. Марк (несторианин). Его тоже выдали на смерть, и он погиб на том же деревянном осле. Его вдова, красавица Кутуктай-херикун («волнующая своей красотой»), нашла способ, столь же вероломный, убить несколько татарских вождей во время пира,[748] но это, хоть и удовлетворило ее чувства, ничего не изменило.
После смерти Хабул-хагана и гибели Маркуза монгольскими родами стал ведать племянник Хабула Амбагай-хаган, которого покойный предпочел семи своим сыновьям. Его также заманили к себе татары,[749] с которыми у монголов был в это время мир, скрепленный помолвкой сына Амбагая с дочерью вождя племени «белых (чаган) татар». По монгольскому обычаю, между помолвкой и свадьбой должно пройти несколько лет, иногда даже пять-шесть.[750] За эти годы политическая ситуация изменилась, о чем Амбагай не знал.
Пока в империи Кинь правил изверг и самодур Дигунай, убивавший своих приближенных и стремившийся покорить Южный Китай, в Степи было относительно спокойно. Но в 1161 г. Дигунай был убит своими приближенными, и новый император Улу издал манифест, в котором говорилось о войне с монголами.[751] Был задуман большой карательный поход против ничего не подозревавших монголов, и чжурчжэньские дипломаты привлекли на свою сторону татар. Именно в эти роковые дни Амбагай-хаган поехал в гости к «белым татарам», чтобы привезти к себе домой невесту с приданым. Спутниками его были его младший брат Тодоен-отчигин и советник Чинтай-нойон. Последний, будучи человеком умным и предусмотрительным, пытался уговорить Амбагая вернуться, ссылаясь на неблагоприятные приметы, но тот отказался считаться с суевериями и прибыл на пир, устроенный в его честь.
Вождь соседнего племени байат-дуклат Мунка-чаутхури пригласил к себе Тодоен-отчигина вместе с советником и тоже угощал на славу. Через десять дней, в разгар пира, прибыл гонец от татар и сообщил, что Амбагай схвачен, татары просят доставить и Тодоена, а самим выступить в поход на монголов.
Однако дуклаты не предали гостя. Мунка по совету своих старшин дал ему коня и рекомендовал не медлить в пути. Тодоен спасся, но татары разграбили становище дуклатов.[752]
Привезенный к чжурчжэньскому «алтан-хану» Улу, Амбагай был пригвожден к деревянному ослу, но перед смертью велел одному из своих нухуров (дружинников) передать императору: «Ты не полонил меня своим мужеством, доблестью и ратью, а другие… привели меня к тебе. Убивая меня так позорно, ты делаешь своими врагами Хадана-тайши, Хутула-каана и Есугей-багатура, старших и младших родичей улуса монгольского… Нет сомнения, они подымутся для мщения тебе за мою кровь. Убивать меня неблагоразумно». В ответ на это Улу рассмеялся и дал дружиннику несколько коней, чтобы тот уведомил монголов об убийстве Амбагая. Тот, добравшись до кочевий племени дурбан, попросил сменить усталого коня, но те вопреки степному обычаю отказали. Бедняга загнал своих лошадей насмерть и дошел домой пешком.[753]
Как же встретили монголы эту трагическую весть? Они, сославшись на волю покойного, поставили ханом Хутулу. «И пошло у монголов веселие с пирами и плясками… вокруг развесистого дерева на Хорхонахе (у берега Онона). До того доплясались, что выбоины образовались по бедро, а кучи пыли по колено».[754] Да, в каждом из нас достаточно сил, чтобы перенести страдания ближнего!
Новый хан был могуч и свиреп, как медведь, но еще более глуп. Поход на чжурчжэней, в отмщение за кровь Амбагая, не состоялся потому, что хан не мог его организовать.[755] Вместо этого он затеял охоту с соколами и был застигнут в степи дурбанами. Нухуры разбежались кто куда, а хан с конем увяз в небольшом болотце. Тут-то он себя проявил. Врагов, подъехавших к другому краю болота, он отогнал выстрелами из лука, потом схватил коня за холку и вытащил из грязи, затем, решив, что возвращаться без добычи стыдно, украл у дурбанов жеребца с табуном кобылиц и наконец наполнил сапоги (ибо другой тары у него не было) яйцами дикой утки. После этих подвигов он вернулся домой, где по нему шли поминки. Как он погиб — неизвестно, но вскоре его сменил Хадан-тайши, который только за 1161—1162 гг. проиграл татарам тринадцать сражений.[756]
Особенно трагичным для монголов было поражение при озере Буир-Нор в 1161 г., после чего Монгольское ханство распалось, так как часть племен отказалась класть жизнь за бездарного предводителя и выполнять приказы, неисполнимость которых была очевидна.
Чжурчжэньское правительство, узнав о таком сверхудачном для него обороте дел, приостановило готовившийся поход.[757] ради экономии средств, которые понадобились новому императору Улу для подавления восстания киданей. Кидани продолжали ненавидеть своих поработителей. Узнав об убийстве кровожадного Дигуная, они сочли 1162 г. моментом, благоприятствующим восстанию. Однако чжурчжэньские ветераны снова одержали победу. Захваченных в плен воинов предали казни, а женщин обратили в наложниц[758] Эта неожиданная диверсия спасла монголов от полного истребления.
С другой стороны, китайская война поглощала большие силы чжурчжэней вплоть до 1165 г., когда китайцы были наголову разбиты при Хуай-Яне. После этой битвы был заключен выгодный для чжурчжэней мир, но время для войны с монголами оказалось упущено.
Но даже при столь благоприятном стечении обстоятельств Монгольское ханство находилось на краю гибели. Зажатые татарами с юго-востока, а меркитами — с северо-запада, монголы должны были найти союзника, который помог бы им даже не победить, а хотя бы уцелеть. Тогда Хадан обратился за помощью к кераитскому принцу, сыну погибшего Маркуза, носившего титул «гурхан» (глава межплеменного объединения). По-видимому, они договорились, но перед отъездом кравчие гурхана угостили монголов, согласно обычаю, тарасуном (молочной водкой). Нухуров вырвало, и они уцелели, а Хадан, пивший последним, вскоре скончался. Видимо, чжурчжэньские шпионы проникли и сюда. После гибели Хадана Монгольская держава распалась, но поскольку защищаться от врагов было нужно, то военным предводителем стал один из внуков Хабул-хагана — Есугей-багатур.
Мир был непрочен. Будучи шаманистами, а не митраистами, чжурчжэни клятв не соблюдали. А еще хуже, что они развратили своих соседей — татар. Эти последние использовали свой престиж степного народа для того, чтобы получать от Алтан-хана империи Кинь мзду за наигнуснейшие преступления, главным образом предательства.
Старший сын Хабул-хагана, Окин-Барха, красотой и изяществом напоминал девушку.[745] Люди поражались его круглому открытому лицу с полным подбородком.[746] У него был женатый сын, но внука своего, Сэчэн-беки, Окин-Барха не увидел. Окин-Барху подстерегли татары и выдали Алтан-хану, т. е. чжурчжэньскому монарху Холу. Несчастного царевича приколотили железными гвоздями к деревянному ослу и дали умереть медленной и мучительной смертью. Это случилось еще при жизни Хабул-хагана, т. е. до 1147 г., но и потом было не лучше.
В 1150 г. новый император Кинь, Дигунай, приказал напасть на непокорных кочевников,[747] несмотря на мир, заключенный в 1147 г. На этот раз жертвой предательства татарского вождя Нор-Буюрук-хана оказался хан кераитов Маркуз, т. е. Марк (несторианин). Его тоже выдали на смерть, и он погиб на том же деревянном осле. Его вдова, красавица Кутуктай-херикун («волнующая своей красотой»), нашла способ, столь же вероломный, убить несколько татарских вождей во время пира,[748] но это, хоть и удовлетворило ее чувства, ничего не изменило.
После смерти Хабул-хагана и гибели Маркуза монгольскими родами стал ведать племянник Хабула Амбагай-хаган, которого покойный предпочел семи своим сыновьям. Его также заманили к себе татары,[749] с которыми у монголов был в это время мир, скрепленный помолвкой сына Амбагая с дочерью вождя племени «белых (чаган) татар». По монгольскому обычаю, между помолвкой и свадьбой должно пройти несколько лет, иногда даже пять-шесть.[750] За эти годы политическая ситуация изменилась, о чем Амбагай не знал.
Пока в империи Кинь правил изверг и самодур Дигунай, убивавший своих приближенных и стремившийся покорить Южный Китай, в Степи было относительно спокойно. Но в 1161 г. Дигунай был убит своими приближенными, и новый император Улу издал манифест, в котором говорилось о войне с монголами.[751] Был задуман большой карательный поход против ничего не подозревавших монголов, и чжурчжэньские дипломаты привлекли на свою сторону татар. Именно в эти роковые дни Амбагай-хаган поехал в гости к «белым татарам», чтобы привезти к себе домой невесту с приданым. Спутниками его были его младший брат Тодоен-отчигин и советник Чинтай-нойон. Последний, будучи человеком умным и предусмотрительным, пытался уговорить Амбагая вернуться, ссылаясь на неблагоприятные приметы, но тот отказался считаться с суевериями и прибыл на пир, устроенный в его честь.
Вождь соседнего племени байат-дуклат Мунка-чаутхури пригласил к себе Тодоен-отчигина вместе с советником и тоже угощал на славу. Через десять дней, в разгар пира, прибыл гонец от татар и сообщил, что Амбагай схвачен, татары просят доставить и Тодоена, а самим выступить в поход на монголов.
Однако дуклаты не предали гостя. Мунка по совету своих старшин дал ему коня и рекомендовал не медлить в пути. Тодоен спасся, но татары разграбили становище дуклатов.[752]
Привезенный к чжурчжэньскому «алтан-хану» Улу, Амбагай был пригвожден к деревянному ослу, но перед смертью велел одному из своих нухуров (дружинников) передать императору: «Ты не полонил меня своим мужеством, доблестью и ратью, а другие… привели меня к тебе. Убивая меня так позорно, ты делаешь своими врагами Хадана-тайши, Хутула-каана и Есугей-багатура, старших и младших родичей улуса монгольского… Нет сомнения, они подымутся для мщения тебе за мою кровь. Убивать меня неблагоразумно». В ответ на это Улу рассмеялся и дал дружиннику несколько коней, чтобы тот уведомил монголов об убийстве Амбагая. Тот, добравшись до кочевий племени дурбан, попросил сменить усталого коня, но те вопреки степному обычаю отказали. Бедняга загнал своих лошадей насмерть и дошел домой пешком.[753]
Как же встретили монголы эту трагическую весть? Они, сославшись на волю покойного, поставили ханом Хутулу. «И пошло у монголов веселие с пирами и плясками… вокруг развесистого дерева на Хорхонахе (у берега Онона). До того доплясались, что выбоины образовались по бедро, а кучи пыли по колено».[754] Да, в каждом из нас достаточно сил, чтобы перенести страдания ближнего!
Новый хан был могуч и свиреп, как медведь, но еще более глуп. Поход на чжурчжэней, в отмщение за кровь Амбагая, не состоялся потому, что хан не мог его организовать.[755] Вместо этого он затеял охоту с соколами и был застигнут в степи дурбанами. Нухуры разбежались кто куда, а хан с конем увяз в небольшом болотце. Тут-то он себя проявил. Врагов, подъехавших к другому краю болота, он отогнал выстрелами из лука, потом схватил коня за холку и вытащил из грязи, затем, решив, что возвращаться без добычи стыдно, украл у дурбанов жеребца с табуном кобылиц и наконец наполнил сапоги (ибо другой тары у него не было) яйцами дикой утки. После этих подвигов он вернулся домой, где по нему шли поминки. Как он погиб — неизвестно, но вскоре его сменил Хадан-тайши, который только за 1161—1162 гг. проиграл татарам тринадцать сражений.[756]
Особенно трагичным для монголов было поражение при озере Буир-Нор в 1161 г., после чего Монгольское ханство распалось, так как часть племен отказалась класть жизнь за бездарного предводителя и выполнять приказы, неисполнимость которых была очевидна.
Чжурчжэньское правительство, узнав о таком сверхудачном для него обороте дел, приостановило готовившийся поход.[757] ради экономии средств, которые понадобились новому императору Улу для подавления восстания киданей. Кидани продолжали ненавидеть своих поработителей. Узнав об убийстве кровожадного Дигуная, они сочли 1162 г. моментом, благоприятствующим восстанию. Однако чжурчжэньские ветераны снова одержали победу. Захваченных в плен воинов предали казни, а женщин обратили в наложниц[758] Эта неожиданная диверсия спасла монголов от полного истребления.
С другой стороны, китайская война поглощала большие силы чжурчжэней вплоть до 1165 г., когда китайцы были наголову разбиты при Хуай-Яне. После этой битвы был заключен выгодный для чжурчжэней мир, но время для войны с монголами оказалось упущено.
Но даже при столь благоприятном стечении обстоятельств Монгольское ханство находилось на краю гибели. Зажатые татарами с юго-востока, а меркитами — с северо-запада, монголы должны были найти союзника, который помог бы им даже не победить, а хотя бы уцелеть. Тогда Хадан обратился за помощью к кераитскому принцу, сыну погибшего Маркуза, носившего титул «гурхан» (глава межплеменного объединения). По-видимому, они договорились, но перед отъездом кравчие гурхана угостили монголов, согласно обычаю, тарасуном (молочной водкой). Нухуров вырвало, и они уцелели, а Хадан, пивший последним, вскоре скончался. Видимо, чжурчжэньские шпионы проникли и сюда. После гибели Хадана Монгольская держава распалась, но поскольку защищаться от врагов было нужно, то военным предводителем стал один из внуков Хабул-хагана — Есугей-багатур.
116. Есугей-Багатур
В то самое время, когда татары везли связанного Амбагай-хагана на смертную муку в Китай, его молодой племянник Есугей забавлялся охотой на птиц на зеленом берегу светлого Онона. Навстречу ему попался возок, в котором сидела молодая очень красивая девушка, а рядом ехал ее новобрачный — Еке-Чиледу из племени меркит. Есугей немедленно съездил домой и вернулся с двумя своими братьями. Чиледу понял, что он один не справится с тремя богатырями, и, хлестнув коня, пустил его полным галопом, пытаясь скрыться за холмом. Монголы помчались за ним, но отстали настолько, что Чиледу, обогнув холм, вернулся к возку. Умная девушка быстро сказала ему: «Разве ты не понял, что дело идет о твоей жизни? Найди себе другую жену, но назови ее моим именем — Оэлун. Спасайся». Трое преследователей уже показались из-за сопки и подлетали к Чиледу. Снова хлестнул своего скакуна меркит и помчался вверх по Онону. Монголы долго гнались за ним, но отстали. Тогда они вернулись к возку и повезли плачущую пленницу к себе в становище. Они не были злыми и утешали Оэлун тем, что теперь, мол, все равно ничего вернуть нельзя.