Страница:
Первый раз за всю свою сознательную жизнь Владимир Иванович не поднялся в десять часов, слушая рассказчика. Но Ферсман сам вспомнил о времени и ушел.
Через несколько дней он сделал большой доклад общему собранию Украинской академии о научной работе в России.
Несмотря на тяжелые условия жизни и работы в Петрограде, Владимир Иванович хотел возвратиться в Петроград. Он оставался председателем любимейшего его детища – Комиссии по изучению естественных производительных сил, во главе которой по необходимости теперь стояли Н. С. Курнаков и А. Е. Ферсман. Предложенный В. И. Лениным план работ академии более всего относился к созданной Вернадским комиссии, и Владимир Иванович ревниво чувствовал, что он там нужнее, чем здесь.
Однако и созданная Украинской академией такая же комиссия избрала Владимира Ивановича своим председателем. Ферсман просил его пока оставаться в Киеве для координации работы обеих комиссий.
Осенью ряд украинских академиков во главе с Вернадским должен был выехать в Ростов-на-Дону для обсуждения вопроса о положении Украинской академии, не имевшей средств для выплаты жалованья служащим и оплаты расходов.
Переговоры закончились, делегаты вернулись в Киев, но денежный перевод не приходил. Вернадский снова отправился в Ростов-на-Дону. Возвращаться оттуда пришлось через Новороссийск пароходом. В Ялте Владимир Иванович сошел с парохода, предвидя у себя сыпной тиф, валивший кругом людей.
Так оно и вышло.
Жена и дочь, вышедшие к пароходу повидаться с отцом, отвезли его на дачу С. М. Бакуниной, племянницы Натальи Егоровны, где они жили в это время, Она настояла, чтобы Владимир Иванович остался у нее. Он уже не мог спорить, охваченный сотрясающим ознобом, и чувствовал только потребность в покое. Его уложили в постель, он благодарно улыбнулся Наталье Егоровне и потерял сознание.
Очнувшись, он увидел возле кровати невысокого, плотного человека, которого знал раньше, когда жил на этой же даче три года назад, но не успел ничего сказать. Это был доктор. Иногда он видел возле себя Наталью Егоровну с доктором, иногда Ниночку, и казалось, что доктор никогда не отходит от кровати.
Когда Владимир Иванович вернулся вдруг к полному сознанию, в комнате никого не было. В стекла двери, выходившей на террасу, било утреннее солнце, и теплый луч грел руку, лежавшую поверх одеяла. Он не узнал своей руки и, приблизив к лицу, стал рассматривать ее, припоминая, что было после парохода.
Когда вошла Наталья Егоровна, он уже все помнил и, смеясь от счастья выздоровления, сказал:
– А где же доктор, Наташенька, мне кажется, он не отходил от меня ни днем, ни ночью?
– Да оно почти так и было… – со странной печалью ответила Наталья Егоровна.
Владимир Иванович пристально посмотрел во влажные глаза жены и с неприятным предчувствием спросил:
– Где он?
И тогда, заплакав покорно и тихо, она ответила:
– Вчера похоронили!
Позднее, встав с постели, Владимир Иванович узнал, что также от сыпного тифа умер и провожавший его в Новороссийске профессор Евгений Николаевич Трубецкой.
Выздоровление тянулось всю зиму, и болезнь, может быть, оставила своп след на сердце. Однако в феврале Владимир Иванович мог уже принять предложение Таврического университета в Симферополе прочесть курс лекций по геохимии.
Особенный интерес представляла лекция Вернадского «О роли человека, его сознания и воли для жизни природы», прочитанная и на кооперативных курсах. Она говорит об усиливающемся внимании ученого к деятельности человека как геологического и химического фактора, что впоследствии вылилось в необыкновенное учение Вернадского о ноосфере, взволновавшее весь ученый мир Европы.
В начале учебного 1920/21 года Вернадского избрали ректором университета, но с прекращением гражданской войны уже в январе явилась, наконец, возможность вернуться в Киев или Петроград. Владимир Иванович выбрал Петроград. Тогда за ним и семьей Ольденбурга, находившейся в Крыму, академия прислала отдельный вагон.
Тогдашний народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко, бывший ученик Вернадского, распорядился прицепить вагон к санитарному поезду. Так Вернадский добрался до Москвы. В окна вагона он видел новую, быстро перестраивающуюся на мир и отдых страну. За своим столиком он записывал множество мыслей, а когда наступал вечер и стеариновые короткие свечи сгоняли людей в тесные кучки под фонарем, Владимир Иванович в овчинном полушубке, в солдатских ботинках и обмотках защитного цвета являлся читать очередную лекцию о производительных силах великой страны.
Путь от Симферополя до Москвы занял месяц.
В Москве Владимир Иванович провел несколько дней, остановившись у своих родных. Об этом пребывании в Москве интересно рассказывает старый ученик Вернадского Е. Е. Флинт:
«Однажды в 1921 году, когда я был ассистентом, ко мне в кабинет пришел мой старший препаратор А. Л. Капотов и сказал, что меня кто-то спрашивает. Вошел человек в овчинном полупальто, в грубых солдатских ботинках и подвертках защитного цвета. Посмотрел я на его лицо и не поверил своим глазам – это был Владимир Иванович.
– Здравствуйте, Флинт, я пришел к вам как к единственному из оставшихся здесь моих учеников. Я приехал с Украины и не знаю, как примут меня в Москве.
Попросил я Владимира Ивановича сесть, и он очень кратко рассказал мне о том, как он добрался до Москвы. Время это было очень тяжелое, холодное и голодное. В кабинете у меня было около +4°. Поговорив немного, Владимир Иванович спросил:
– Над чем вы работаете?
Что мог я ответить? Когда он вошел, у меня под тягой перегонялся денатурат для того, чтобы его легче было обменять на продовольствие. К счастью, на лабораторном столе под стеклянными колоколами находилось несколько кристаллизаторов с растворами редкоземельных нитратов. Показав их Владимиру Ивановичу, я сказал, что работал над кристаллизацией азотнокислых лантана, дидима, церия и празеодима. Владимир Иванович заинтересовался этой работой и стал расспрашивать о некоторых подробностях. На все его вопросы мне удалось ответить, так как с этой работой я возился уже довольно долго и кристаллизация шла очень трудно из-за большой растворимости указанных нитратов.
– Кто у вас теперь заведует музеем?
Я ответил, что Н. А. Смольянинов.
– Я слышал о Смольянинове, но никогда не видел его, – сказал Владимир Иванович.
Мы спустились в музей, и я их познакомил.
После того как Владимир Иванович уехал, Смольянинов рассказывал мне, что Владимир Иванович загонял его по музею, прося показать то тот, то другой образец, которые он прекрасно помнил».
Возвращение в Петроград совпало с новой экономической политикой, провозглашенной В. И. Лениным на X съезде. Город вдруг ожил. Таившиеся до времени подспудные силы, люди, товары, продукты высыпали на улицы. Прасковья Кирилловна жаловалась теперь только на дороговизну, кляня кулаков и спекулянтов.
Она сохранила в неприкосновенности все, что оставалось в доме. Владимир Иванович выбросил обмотки, гимнастерку, овчинный полушубок, надел обыкновенный костюм свой, белую рубашку, черный галстук и возвратился к своему письменному столу, качалке и книжным полкам.
На столе лежало письмо Научного химико-технического издательства. Оно предлагало ученому выпустить его статьи, печатавшиеся в разных периодических изданиях. Часть их в издательстве уже собрали, и теперь Наталья Егоровна разыскивала оттиски ранних статей, которые Владимир Иванович включал в сборник. Он вообще считал, что русские ученые мало пользуются старым распространенным в Европе и Америке обычаем собирать время от времени в сборники разбросанные по отдельным изданиям небольшие работы. Благодаря этому русские работы исчезали из обращения и незаслуженно забывались.
В подготовленных двух сборниках «Очерков и речей» Вернадский перепечатал главным образом статьи по истории естествознания и организации научной работы. Он правильно считал эти вопросы наиболее важными в тот момент и с удивительным научным предвидением писал в предисловии к сборникам:
«Мы подходим к великому перевороту в жизни человечества, с которым не могут сравняться все им раньше пережитые. Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет. Это может случиться в ближайшие годы, может случиться через столетие. Но ясно, что это должно быть».
«Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? – спрашивал он дальше. – Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать ему наука?»
И отвечал:
«Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы, научного прогресса. Они должны себя чувствовать ответственными за все последствия их открытий. Они должны связать свою работу с лучшей организацией всего человечества. Мысль и внимание должны быть направлены на эти вопросы».
Организацией радиевых экспедиций, пропагандой значения радия, созданием геохимической лаборатории, изучением радиоактивных минералов и руд, подготовкой первых специалистов Вернадский вспахал целину для создания в Советской России собственной радиевой промышленности.
Крупная научная школа геохимиков ж минералогов, занимавшихся вопросами радиоактивности, и во время пребывания Вернадского на Украине продолжала жить и развиваться. Она взяла на себя организацию первого завода для получения радия из русской руды. В декабре 1921 года трудами и энергией Виталия Григорьевича Хлопина на пробном радиевом заводе в Бондюгах, на Каме, близ Елабуги, были получены первые русские препараты радия.
В то время действие радиоизлучений на человека еще не было изучено; средств защиты от вредного действия радиевых препаратов при работе с ними никто не искал. Слушая рассказ своего помощника, Владимир Иванович заметил небольшие язвочки на пальцах Виталия Григорьевича, но не придал никакого значения им. Постоянно встречаясь с Хлопиным, он видел, однако, что язвы на руках не проходят, а пальцы искривляются. Тогда он спросил:
– Что это, действие радия?
Виталий Григорьевич, пожимая худыми плечами, сказал:
– Не заживают!
– Перестаньте работать с радием, тогда будет ясно.
В это время начались по инициативе Вернадского и Хлопина переговоры о создании Радиевого научно-исследовательского института в системе Народного комиссариата просвещения. Новые заботы отвлекли Хлопина от непосредственной работы с радиевыми препаратами, и раны на пальцах постепенно зажили. Тогда действительно стало ясно их происхождение.
Подыскивать помещение для нового института пришлось его организаторам. Обоим хотелось найти помещение в районе академии и минералогической лаборатории. Владимир Иванович вспомнил об Александровском лицее, где много лет состоял профессором его отец. Не отапливающиеся зимой жилые помещения бывшего лицея оказались свободными, и радиевый институт немедленно расположился в них.
Директором института назначили Вернадского, помощником его – Хлопина. Институт состоял из трех отделов: физического, химического и геохимического.
Таким образом, с самого возникновения институт оказался связанным с промышленностью радиоактивных веществ. Первыми работами института были исследования нового минерального вида, найденного и описанного Ненадкевичем под названием тюямунита. Тогда же началась разработка методов анализа радиоактивного сырья и технологических приемов получения радиоактивных веществ.
По своему геохимическому отделу Вернадский выдвигает задачу выяснения роли радиоактивных элементов в истории нашей планеты, ставит работы по радиоактивному определению возраста Земли и таким образом кладет начало новому, радиологическому направлению в науке. По тому же геохимическому отделу были проведены замечательные работы профессора Л. В. Мысовского по вопросу космического излучения.
Собственные мысли и внимание Вернадского в это время держались направления, взятого в Шишаках, на Бутовой горе.
Медленно и постепенно, по мере проникновения в окружающую природу, но все с большей ясностью вставала перед ним величественная картина планетного значения жизни. Жизнь представлялась ему не случайным явлением в истории Земли, а основной частью ее механизма.
Всюду и везде на поверхности Земли зоркий взгляд натуралиста встречает жизнь; всюду и везде больше двух биллионов лет без перерыва идет ее химическая работа; все яснее и яснее вырисовывались перед великим умом сила и размах непрерывного перехода химических элементов из живой в косную материю и обратно.
Биосфера, будучи поверхностной оболочкой нашей планеты, находится на границе космического пространства. Она воспринимает идущие из космического пространства излучения, главным образом излучения Солнца. Солнечные излучения не только поддерживают все явления жизни; они с помощью зеленых растений дают начало огромным хранилищам свободной химической энергии, какими являются органические соединения, составляющие тело организмов.
Чем больше углублялся оригинальнейший русский ученый в изучение истории химических элементов на нашей планете, тем ярче и неожиданнее представало перед ним отражение жизни в форме творимых ею органических соединений.
Как-то в Доме ученых Ольденбург подвел к старому другу невысокого, большеносого, лысоватого человека в мешковатом пиджаке. Представляя его Вернадскому, он назвал только имя и фамилию, а затем уже сказал:
– Федор Кузьмич желал бы с тобой поговорить…
Это был Федор Сологуб, автор долго шумевшего романа «Мелкий бес», крупнейший представитель русского символизма.
Ольденбург, как лингвист и востоковед, встречался часто с деятелями литературы и по своим литературным интересам и по работе в Комиссии по улучшению быта ученых, деятельность которой распространялась и на писателей. Сологуб в это время состоял председателем правления Союза писателей.
Дом ученых занимал дворец великой княгини Марии Павловны. В помещении дома сохранилась часть роскошной мебели, строго выдержанной в разных стилях. Сологуб предложил новому знакомому один из диванов, напоминавший музейную редкость, а сам сел в кресло, стоявшее рядом. Ноги у него не доставали немного до пола, и из-под коротких брюк видны были тонкие, просвечивающие, как у женщин, носки и старые стоптанные туфли.
Символизм Сологуба и сам Сологуб интересовали Вернадского не более, чем всякое новое явление общеприродной и социальной среды. Но разговор привлек его внимание.
– Писатели от науки стоят довольно далеко, – говорил Сологуб, – но вы, как ученый, касаетесь всё таких коренных вопросов, которые всех занимают и всем понятны. Не согласитесь ли вы так попросту побеседовать с писателями в нашем Доме литераторов?
– О чем бы, например?
– Я думаю, о том, над чем вы работали последнее время, – посоветовал Сологуб.
Владимир Иванович подумал и сказал:
– Хорошо, поговорим тогда о начале и вечности жизни в свете современного точного знания.
Старая и вечно новая тема привлекла в небольшой зал Дома литераторов любопытствующих больше, чем он мог вместить, хотя был теплый майский вечер, над городом стлались светлые тени белой ночи и трамвай работал только до шести часов вечера.
Вернадский поставил перед своими слушателями один из частных вопросов общей загадки жизни: вечна ли жизнь в космосе или она имела начало, в частности, видны ли где-нибудь в истории Земли указания на зарождение в ней жизни?
Отвечая, Вернадский изложил историю вопроса и вековые стремления ученых, философов, религиозных мыслителей и художников его разрешить, а затем дал свой ответ.
– Если признать биогенез, то есть происхождение живого от живого, за единственную форму зарождения живого, неизбежно приходится допустить, что начала жизни в том космосе, какой мы наблюдаем, не было, как не было начала и этого космоса. Жизнь вечна постольку, поскольку вечен космос, и передавалась всегда биогенезом. То, что верно для десятков и сотен миллионов лет, протекших до наших дней, верно и для бесчисленного хода времени космических периодов истории Земли. Верно и для всей вселенной!
Отвечая затем на естественный вопрос: «Как же возникла жизнь на Земле?» – Вернадский говорил:
– С разных сторон скопляются данные, создающие чрезвычайно благоприятную обстановку для объяснения начала жизни на Земле. Мы теперь знаем, что материально Земля и другие планеты не уединены, а находятся в общении. Космическое вещество постоянно в разных формах попадает на Землю, а земное уходит в космическое пространство. Живое вещество дает на нашей планете одно из самых тончайших, а может быть, самое тончайшее дробление материи, сохраняющее свою отдельность в твердом или жидком состоянии, а потому оно может проникнуть всюду – уходить и из земного притяжения. А жизнь в латентном состоянии – в спорах, семенах или цистах – может сохраняться неопределенное время, возможно, и геологические века, если верны те наблюдения, которые уже имеются… Возможность такой сохранности жизни, почти безграничной, мы сейчас научно отрицать не можем, Но и без такого изучения сейчас ясно, что никакой логической необходимости в признании самозарождения нет для объяснения начала жизни на Земле, хотя возможности самозарождения также нельзя отрицать.
Владимира Ивановича предупреждали, что писатели – народ малодисциплинированный и из одного уважения к лектору или благовоспитанности писательская аудитория не станет слушать неинтересных для нее рассуждений. Поэтому он несколько раз приглядывался к аудитории и умолкал. Но лица сидевших перед ним старых и молодых, мужчин и женщин были внимательны, а в зале, когда он смолкал, стояла напряженная тишина.
– Идея начала жизни, – продолжал он, – связана с идеей о начале мира, она проникла в научное мировоззрение нашего времени извне, из философских или религиозных гипотез о сотворении мира. Не только еврейско-христианская мысль, но, кажется, все сменявшиеся религиозные построения не могли обойтись без идеи о начале и конце мира, о создании его божеством. Освободиться от духовной атмосферы, созданной поколениями предков, не всегда возможно. Поэтому так трудно примириться с признанием отсутствия начала жизни вне живого… Но что нам кажется таким странным, кажется простым и понятным для тех, кто вырастал в другой духовной атмосфере… В индийских, и в частности буддийских, религиозных построениях вопроса о начале мира нет, и никому из представителей этих религий не кажется логически неизбежным начало мира!
Вопросы начала и вечности жизни волновали Вернадского не только в силу широты его интересов. Изучение этих вопросов обратилось в необходимость, когда он, как геохимик, изучая историю химических элементов, перешел из области минералов и горных пород в область живого вещества. Дело не в том только, что частично более половины химических элементов тесно связано в своей земной истории с живым веществом и что эти названные Вернадским циклическими элементы составляют по весу почти всю земную кору. Вернадский постоянно указывал, что, хотя в геохимии организм проявляется своим химическим составом, своим весом, своей энергией, живое вещество, взятое в целом, нельзя целиком свести к химическому составу, весу, энергии.
«Во всех химических процессах Земли, – говорит Вернадский, – и очень ярко в истории всех химических циклических элементов и даже всех остальных чрезвычайно резко проявляется в последние тысячелетия новая геологическая и геохимическая сила: работа культурного человека, вносящая новое, резко отличное от прошлого, в ход химических процессов Земли. Она теснейшим образом связана с сознанием, которое сейчас ни один строго мыслящий натуралист не может приравнять к составу, весу, энергии… И в то же время человечество, культурное особенно, есть однородное живое вещество, которое в отличие от других однородных живых веществ, сохраняя старые формы проявления в геохимических процессах, проявляется в них новым, более мощным образом».
Предоставляя физиологам изучать законы, управляющие жизнью мозга, а биологам – жизнь отдельных организмов, Владимир Иванович, едва явившись в Петроград, продолжает начатое в Киеве геохимическое изучение химического состава живого вещества.
Прежде всего он знакомит научную общественность со своим пониманием живого вещества как совокупности отдельных организмов и его значения в планетном механизме Земли. В Академии наук Вернадский прочитывает курс публичных лекций по геохимии, в которых очень много внимания уделяет живому веществу.
Новизна идей покоряет слушателей. Среди них Вернадский находит себе новых учеников и помощников. Одним из них был уже сложившийся ученый – биохимик Владимир Сергеевич Садиков, другим – Александр Павлович Виноградов – студент Военно-медицинской академии, оканчивавший в то же время химический факультет университета.
Александр Павлович Виноградов – впоследствии академик, Герой Социалистического Труда, директор Института геохимии и аналитической химии имени В. И. Вернадского – на первую лекцию Вернадского попал случайно и о биогеохимических идеях лектора услышал впервые от него самого.
Лекции читались не в главном зале, слушателей сходилось не слишком много, каждый новый человек был на виду. Александр Павлович в перерыве спросил, как определяется присутствие микроскопических количеств элементов в организмах, и Владимир Иванович, отвечая, обратил внимание на этого невысокого белокурого молодого человека в солдатской шинели. Виноградов стал появляться и на следующих лекциях. Каждое слово воспринимал он как-то особенно внимательно и деятельно и задавал вопросы, обнаруживавшие ясный и точный ум.
Типичный ленинградец, здесь родившийся и учившийся, Виноградов поступил в Военно-медицинскую академию. Зоология Холодковского привлекала его больше, чем физиология Павлова, чему, быть может, отчасти способствовали характеры профессоров: спокойная исследовательская последовательность одного и какая-то творческая взрывчатость у другого.
В качестве курсового старосты Виноградов встречался с Павловым. Однажды он отправился к нему переговорить об изменении расписания лекций. Иван Петрович лежал на диване и читал в подлиннике Шекспира. Увидев входящего студента, он заложил в книге указательным пальцем читаемое место и повернулся лицом к гостю.
– Здравствуйте, профессор, извините, пожалуйста, но я по поводу расписания лекций…
Иван Петрович быстро встал и грозно устремился навстречу вошедшему.
– Студенты прежде всего должны читать Шекспира по-английски, милостивый государь, – резко, точно кто с ним спорил, заговорил он и, бросив на диван книгу, добавил спокойнее: – А потом уже менять расписания. Говорите, что вы еще там надумали?
Виноградов разъяснил, почему необходимо изменить часы лекций.
– Хорошо, я согласен, посмотрим там, что из этого выйдет!
Студенты читали Шекспира в переводах Холодковского и не стремились изучать английский даже для того, чтобы читать в подлиннике Шеррингтона, не признававшего условных рефлексов.
Профессор академии Сергей Васильевич Лебедев, прославившийся синтезом каучука, заметил как-то Виноградову:
– Все-таки врача из вас не выйдет! Переходите-ка вы в университет и займитесь как следует химией. По-моему, вы прекрасный химик!
Виноградов последовал совету, но, ставши студентом химического факультета, не бросил Военно-медицинской академии. В 1918 году он добровольцем ушел на фронт против Юденича под Петроградом. Наездом с фронта он и бывал на лекциях Вернадского.
На одной из последних лекций Владимир Иванович познакомил Виноградова с университетским профессором биохимии Садиковым, небольшим, пухленьким человеком, с выпуклыми глазами и острой бородкой, именуемой эспаньолкой. Он был одним из непременных слушателей Вернадского, но всегда молчаливым и грустным. Не теряя грустного выражения на лице, он пожал руку новому знакомому, но не сказал ни слова.
– Вот мы с Владимиром Сергеевичем, – объяснил Вернадский, – решили начать опытное исследование элементарного химического состава организма и хотим привлечь вас к этому делу, Александр Павлович…
Как-то раз, при первой встрече, Вернадский осведомился об имени Виноградова и теперь назвал его, ни на мгновение не задержавшись припоминанием, твердо и уверенно. Необычайная память Вернадского поражала окружающих, но она являлась одним из свойств гениального ума. Александр Павлович реально почувствовал, какому руководителю он вручает свое будущее.
– Так вот, академик Ипатьев предоставляет для наших занятий свою лабораторию в бывшем Военно-промышленном комитете, – продолжал Вернадский. – Оборудована она прекрасно, и дело за нами…
Через несколько дней он сделал большой доклад общему собранию Украинской академии о научной работе в России.
Несмотря на тяжелые условия жизни и работы в Петрограде, Владимир Иванович хотел возвратиться в Петроград. Он оставался председателем любимейшего его детища – Комиссии по изучению естественных производительных сил, во главе которой по необходимости теперь стояли Н. С. Курнаков и А. Е. Ферсман. Предложенный В. И. Лениным план работ академии более всего относился к созданной Вернадским комиссии, и Владимир Иванович ревниво чувствовал, что он там нужнее, чем здесь.
Однако и созданная Украинской академией такая же комиссия избрала Владимира Ивановича своим председателем. Ферсман просил его пока оставаться в Киеве для координации работы обеих комиссий.
Осенью ряд украинских академиков во главе с Вернадским должен был выехать в Ростов-на-Дону для обсуждения вопроса о положении Украинской академии, не имевшей средств для выплаты жалованья служащим и оплаты расходов.
Переговоры закончились, делегаты вернулись в Киев, но денежный перевод не приходил. Вернадский снова отправился в Ростов-на-Дону. Возвращаться оттуда пришлось через Новороссийск пароходом. В Ялте Владимир Иванович сошел с парохода, предвидя у себя сыпной тиф, валивший кругом людей.
Так оно и вышло.
Жена и дочь, вышедшие к пароходу повидаться с отцом, отвезли его на дачу С. М. Бакуниной, племянницы Натальи Егоровны, где они жили в это время, Она настояла, чтобы Владимир Иванович остался у нее. Он уже не мог спорить, охваченный сотрясающим ознобом, и чувствовал только потребность в покое. Его уложили в постель, он благодарно улыбнулся Наталье Егоровне и потерял сознание.
Очнувшись, он увидел возле кровати невысокого, плотного человека, которого знал раньше, когда жил на этой же даче три года назад, но не успел ничего сказать. Это был доктор. Иногда он видел возле себя Наталью Егоровну с доктором, иногда Ниночку, и казалось, что доктор никогда не отходит от кровати.
Когда Владимир Иванович вернулся вдруг к полному сознанию, в комнате никого не было. В стекла двери, выходившей на террасу, било утреннее солнце, и теплый луч грел руку, лежавшую поверх одеяла. Он не узнал своей руки и, приблизив к лицу, стал рассматривать ее, припоминая, что было после парохода.
Когда вошла Наталья Егоровна, он уже все помнил и, смеясь от счастья выздоровления, сказал:
– А где же доктор, Наташенька, мне кажется, он не отходил от меня ни днем, ни ночью?
– Да оно почти так и было… – со странной печалью ответила Наталья Егоровна.
Владимир Иванович пристально посмотрел во влажные глаза жены и с неприятным предчувствием спросил:
– Где он?
И тогда, заплакав покорно и тихо, она ответила:
– Вчера похоронили!
Позднее, встав с постели, Владимир Иванович узнал, что также от сыпного тифа умер и провожавший его в Новороссийске профессор Евгений Николаевич Трубецкой.
Выздоровление тянулось всю зиму, и болезнь, может быть, оставила своп след на сердце. Однако в феврале Владимир Иванович мог уже принять предложение Таврического университета в Симферополе прочесть курс лекций по геохимии.
Особенный интерес представляла лекция Вернадского «О роли человека, его сознания и воли для жизни природы», прочитанная и на кооперативных курсах. Она говорит об усиливающемся внимании ученого к деятельности человека как геологического и химического фактора, что впоследствии вылилось в необыкновенное учение Вернадского о ноосфере, взволновавшее весь ученый мир Европы.
В начале учебного 1920/21 года Вернадского избрали ректором университета, но с прекращением гражданской войны уже в январе явилась, наконец, возможность вернуться в Киев или Петроград. Владимир Иванович выбрал Петроград. Тогда за ним и семьей Ольденбурга, находившейся в Крыму, академия прислала отдельный вагон.
Тогдашний народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко, бывший ученик Вернадского, распорядился прицепить вагон к санитарному поезду. Так Вернадский добрался до Москвы. В окна вагона он видел новую, быстро перестраивающуюся на мир и отдых страну. За своим столиком он записывал множество мыслей, а когда наступал вечер и стеариновые короткие свечи сгоняли людей в тесные кучки под фонарем, Владимир Иванович в овчинном полушубке, в солдатских ботинках и обмотках защитного цвета являлся читать очередную лекцию о производительных силах великой страны.
Путь от Симферополя до Москвы занял месяц.
В Москве Владимир Иванович провел несколько дней, остановившись у своих родных. Об этом пребывании в Москве интересно рассказывает старый ученик Вернадского Е. Е. Флинт:
«Однажды в 1921 году, когда я был ассистентом, ко мне в кабинет пришел мой старший препаратор А. Л. Капотов и сказал, что меня кто-то спрашивает. Вошел человек в овчинном полупальто, в грубых солдатских ботинках и подвертках защитного цвета. Посмотрел я на его лицо и не поверил своим глазам – это был Владимир Иванович.
– Здравствуйте, Флинт, я пришел к вам как к единственному из оставшихся здесь моих учеников. Я приехал с Украины и не знаю, как примут меня в Москве.
Попросил я Владимира Ивановича сесть, и он очень кратко рассказал мне о том, как он добрался до Москвы. Время это было очень тяжелое, холодное и голодное. В кабинете у меня было около +4°. Поговорив немного, Владимир Иванович спросил:
– Над чем вы работаете?
Что мог я ответить? Когда он вошел, у меня под тягой перегонялся денатурат для того, чтобы его легче было обменять на продовольствие. К счастью, на лабораторном столе под стеклянными колоколами находилось несколько кристаллизаторов с растворами редкоземельных нитратов. Показав их Владимиру Ивановичу, я сказал, что работал над кристаллизацией азотнокислых лантана, дидима, церия и празеодима. Владимир Иванович заинтересовался этой работой и стал расспрашивать о некоторых подробностях. На все его вопросы мне удалось ответить, так как с этой работой я возился уже довольно долго и кристаллизация шла очень трудно из-за большой растворимости указанных нитратов.
– Кто у вас теперь заведует музеем?
Я ответил, что Н. А. Смольянинов.
– Я слышал о Смольянинове, но никогда не видел его, – сказал Владимир Иванович.
Мы спустились в музей, и я их познакомил.
После того как Владимир Иванович уехал, Смольянинов рассказывал мне, что Владимир Иванович загонял его по музею, прося показать то тот, то другой образец, которые он прекрасно помнил».
Глава ХIХ
ПЛАНЕТНОЕ ЗНАЧЕНИЕ ЖИЗНИ
В явлениях жизни сказываются свойства не только одной нашей Земли.
Возвращение в Петроград совпало с новой экономической политикой, провозглашенной В. И. Лениным на X съезде. Город вдруг ожил. Таившиеся до времени подспудные силы, люди, товары, продукты высыпали на улицы. Прасковья Кирилловна жаловалась теперь только на дороговизну, кляня кулаков и спекулянтов.
Она сохранила в неприкосновенности все, что оставалось в доме. Владимир Иванович выбросил обмотки, гимнастерку, овчинный полушубок, надел обыкновенный костюм свой, белую рубашку, черный галстук и возвратился к своему письменному столу, качалке и книжным полкам.
На столе лежало письмо Научного химико-технического издательства. Оно предлагало ученому выпустить его статьи, печатавшиеся в разных периодических изданиях. Часть их в издательстве уже собрали, и теперь Наталья Егоровна разыскивала оттиски ранних статей, которые Владимир Иванович включал в сборник. Он вообще считал, что русские ученые мало пользуются старым распространенным в Европе и Америке обычаем собирать время от времени в сборники разбросанные по отдельным изданиям небольшие работы. Благодаря этому русские работы исчезали из обращения и незаслуженно забывались.
В подготовленных двух сборниках «Очерков и речей» Вернадский перепечатал главным образом статьи по истории естествознания и организации научной работы. Он правильно считал эти вопросы наиболее важными в тот момент и с удивительным научным предвидением писал в предисловии к сборникам:
«Мы подходим к великому перевороту в жизни человечества, с которым не могут сравняться все им раньше пережитые. Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет. Это может случиться в ближайшие годы, может случиться через столетие. Но ясно, что это должно быть».
«Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? – спрашивал он дальше. – Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать ему наука?»
И отвечал:
«Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы, научного прогресса. Они должны себя чувствовать ответственными за все последствия их открытий. Они должны связать свою работу с лучшей организацией всего человечества. Мысль и внимание должны быть направлены на эти вопросы».
Организацией радиевых экспедиций, пропагандой значения радия, созданием геохимической лаборатории, изучением радиоактивных минералов и руд, подготовкой первых специалистов Вернадский вспахал целину для создания в Советской России собственной радиевой промышленности.
Крупная научная школа геохимиков ж минералогов, занимавшихся вопросами радиоактивности, и во время пребывания Вернадского на Украине продолжала жить и развиваться. Она взяла на себя организацию первого завода для получения радия из русской руды. В декабре 1921 года трудами и энергией Виталия Григорьевича Хлопина на пробном радиевом заводе в Бондюгах, на Каме, близ Елабуги, были получены первые русские препараты радия.
В то время действие радиоизлучений на человека еще не было изучено; средств защиты от вредного действия радиевых препаратов при работе с ними никто не искал. Слушая рассказ своего помощника, Владимир Иванович заметил небольшие язвочки на пальцах Виталия Григорьевича, но не придал никакого значения им. Постоянно встречаясь с Хлопиным, он видел, однако, что язвы на руках не проходят, а пальцы искривляются. Тогда он спросил:
– Что это, действие радия?
Виталий Григорьевич, пожимая худыми плечами, сказал:
– Не заживают!
– Перестаньте работать с радием, тогда будет ясно.
В это время начались по инициативе Вернадского и Хлопина переговоры о создании Радиевого научно-исследовательского института в системе Народного комиссариата просвещения. Новые заботы отвлекли Хлопина от непосредственной работы с радиевыми препаратами, и раны на пальцах постепенно зажили. Тогда действительно стало ясно их происхождение.
Подыскивать помещение для нового института пришлось его организаторам. Обоим хотелось найти помещение в районе академии и минералогической лаборатории. Владимир Иванович вспомнил об Александровском лицее, где много лет состоял профессором его отец. Не отапливающиеся зимой жилые помещения бывшего лицея оказались свободными, и радиевый институт немедленно расположился в них.
Директором института назначили Вернадского, помощником его – Хлопина. Институт состоял из трех отделов: физического, химического и геохимического.
Таким образом, с самого возникновения институт оказался связанным с промышленностью радиоактивных веществ. Первыми работами института были исследования нового минерального вида, найденного и описанного Ненадкевичем под названием тюямунита. Тогда же началась разработка методов анализа радиоактивного сырья и технологических приемов получения радиоактивных веществ.
По своему геохимическому отделу Вернадский выдвигает задачу выяснения роли радиоактивных элементов в истории нашей планеты, ставит работы по радиоактивному определению возраста Земли и таким образом кладет начало новому, радиологическому направлению в науке. По тому же геохимическому отделу были проведены замечательные работы профессора Л. В. Мысовского по вопросу космического излучения.
Собственные мысли и внимание Вернадского в это время держались направления, взятого в Шишаках, на Бутовой горе.
Медленно и постепенно, по мере проникновения в окружающую природу, но все с большей ясностью вставала перед ним величественная картина планетного значения жизни. Жизнь представлялась ему не случайным явлением в истории Земли, а основной частью ее механизма.
Всюду и везде на поверхности Земли зоркий взгляд натуралиста встречает жизнь; всюду и везде больше двух биллионов лет без перерыва идет ее химическая работа; все яснее и яснее вырисовывались перед великим умом сила и размах непрерывного перехода химических элементов из живой в косную материю и обратно.
Биосфера, будучи поверхностной оболочкой нашей планеты, находится на границе космического пространства. Она воспринимает идущие из космического пространства излучения, главным образом излучения Солнца. Солнечные излучения не только поддерживают все явления жизни; они с помощью зеленых растений дают начало огромным хранилищам свободной химической энергии, какими являются органические соединения, составляющие тело организмов.
Чем больше углублялся оригинальнейший русский ученый в изучение истории химических элементов на нашей планете, тем ярче и неожиданнее представало перед ним отражение жизни в форме творимых ею органических соединений.
Как-то в Доме ученых Ольденбург подвел к старому другу невысокого, большеносого, лысоватого человека в мешковатом пиджаке. Представляя его Вернадскому, он назвал только имя и фамилию, а затем уже сказал:
– Федор Кузьмич желал бы с тобой поговорить…
Это был Федор Сологуб, автор долго шумевшего романа «Мелкий бес», крупнейший представитель русского символизма.
Ольденбург, как лингвист и востоковед, встречался часто с деятелями литературы и по своим литературным интересам и по работе в Комиссии по улучшению быта ученых, деятельность которой распространялась и на писателей. Сологуб в это время состоял председателем правления Союза писателей.
Дом ученых занимал дворец великой княгини Марии Павловны. В помещении дома сохранилась часть роскошной мебели, строго выдержанной в разных стилях. Сологуб предложил новому знакомому один из диванов, напоминавший музейную редкость, а сам сел в кресло, стоявшее рядом. Ноги у него не доставали немного до пола, и из-под коротких брюк видны были тонкие, просвечивающие, как у женщин, носки и старые стоптанные туфли.
Символизм Сологуба и сам Сологуб интересовали Вернадского не более, чем всякое новое явление общеприродной и социальной среды. Но разговор привлек его внимание.
– Писатели от науки стоят довольно далеко, – говорил Сологуб, – но вы, как ученый, касаетесь всё таких коренных вопросов, которые всех занимают и всем понятны. Не согласитесь ли вы так попросту побеседовать с писателями в нашем Доме литераторов?
– О чем бы, например?
– Я думаю, о том, над чем вы работали последнее время, – посоветовал Сологуб.
Владимир Иванович подумал и сказал:
– Хорошо, поговорим тогда о начале и вечности жизни в свете современного точного знания.
Старая и вечно новая тема привлекла в небольшой зал Дома литераторов любопытствующих больше, чем он мог вместить, хотя был теплый майский вечер, над городом стлались светлые тени белой ночи и трамвай работал только до шести часов вечера.
Вернадский поставил перед своими слушателями один из частных вопросов общей загадки жизни: вечна ли жизнь в космосе или она имела начало, в частности, видны ли где-нибудь в истории Земли указания на зарождение в ней жизни?
Отвечая, Вернадский изложил историю вопроса и вековые стремления ученых, философов, религиозных мыслителей и художников его разрешить, а затем дал свой ответ.
– Если признать биогенез, то есть происхождение живого от живого, за единственную форму зарождения живого, неизбежно приходится допустить, что начала жизни в том космосе, какой мы наблюдаем, не было, как не было начала и этого космоса. Жизнь вечна постольку, поскольку вечен космос, и передавалась всегда биогенезом. То, что верно для десятков и сотен миллионов лет, протекших до наших дней, верно и для бесчисленного хода времени космических периодов истории Земли. Верно и для всей вселенной!
Отвечая затем на естественный вопрос: «Как же возникла жизнь на Земле?» – Вернадский говорил:
– С разных сторон скопляются данные, создающие чрезвычайно благоприятную обстановку для объяснения начала жизни на Земле. Мы теперь знаем, что материально Земля и другие планеты не уединены, а находятся в общении. Космическое вещество постоянно в разных формах попадает на Землю, а земное уходит в космическое пространство. Живое вещество дает на нашей планете одно из самых тончайших, а может быть, самое тончайшее дробление материи, сохраняющее свою отдельность в твердом или жидком состоянии, а потому оно может проникнуть всюду – уходить и из земного притяжения. А жизнь в латентном состоянии – в спорах, семенах или цистах – может сохраняться неопределенное время, возможно, и геологические века, если верны те наблюдения, которые уже имеются… Возможность такой сохранности жизни, почти безграничной, мы сейчас научно отрицать не можем, Но и без такого изучения сейчас ясно, что никакой логической необходимости в признании самозарождения нет для объяснения начала жизни на Земле, хотя возможности самозарождения также нельзя отрицать.
Владимира Ивановича предупреждали, что писатели – народ малодисциплинированный и из одного уважения к лектору или благовоспитанности писательская аудитория не станет слушать неинтересных для нее рассуждений. Поэтому он несколько раз приглядывался к аудитории и умолкал. Но лица сидевших перед ним старых и молодых, мужчин и женщин были внимательны, а в зале, когда он смолкал, стояла напряженная тишина.
– Идея начала жизни, – продолжал он, – связана с идеей о начале мира, она проникла в научное мировоззрение нашего времени извне, из философских или религиозных гипотез о сотворении мира. Не только еврейско-христианская мысль, но, кажется, все сменявшиеся религиозные построения не могли обойтись без идеи о начале и конце мира, о создании его божеством. Освободиться от духовной атмосферы, созданной поколениями предков, не всегда возможно. Поэтому так трудно примириться с признанием отсутствия начала жизни вне живого… Но что нам кажется таким странным, кажется простым и понятным для тех, кто вырастал в другой духовной атмосфере… В индийских, и в частности буддийских, религиозных построениях вопроса о начале мира нет, и никому из представителей этих религий не кажется логически неизбежным начало мира!
Вопросы начала и вечности жизни волновали Вернадского не только в силу широты его интересов. Изучение этих вопросов обратилось в необходимость, когда он, как геохимик, изучая историю химических элементов, перешел из области минералов и горных пород в область живого вещества. Дело не в том только, что частично более половины химических элементов тесно связано в своей земной истории с живым веществом и что эти названные Вернадским циклическими элементы составляют по весу почти всю земную кору. Вернадский постоянно указывал, что, хотя в геохимии организм проявляется своим химическим составом, своим весом, своей энергией, живое вещество, взятое в целом, нельзя целиком свести к химическому составу, весу, энергии.
«Во всех химических процессах Земли, – говорит Вернадский, – и очень ярко в истории всех химических циклических элементов и даже всех остальных чрезвычайно резко проявляется в последние тысячелетия новая геологическая и геохимическая сила: работа культурного человека, вносящая новое, резко отличное от прошлого, в ход химических процессов Земли. Она теснейшим образом связана с сознанием, которое сейчас ни один строго мыслящий натуралист не может приравнять к составу, весу, энергии… И в то же время человечество, культурное особенно, есть однородное живое вещество, которое в отличие от других однородных живых веществ, сохраняя старые формы проявления в геохимических процессах, проявляется в них новым, более мощным образом».
Предоставляя физиологам изучать законы, управляющие жизнью мозга, а биологам – жизнь отдельных организмов, Владимир Иванович, едва явившись в Петроград, продолжает начатое в Киеве геохимическое изучение химического состава живого вещества.
Прежде всего он знакомит научную общественность со своим пониманием живого вещества как совокупности отдельных организмов и его значения в планетном механизме Земли. В Академии наук Вернадский прочитывает курс публичных лекций по геохимии, в которых очень много внимания уделяет живому веществу.
Новизна идей покоряет слушателей. Среди них Вернадский находит себе новых учеников и помощников. Одним из них был уже сложившийся ученый – биохимик Владимир Сергеевич Садиков, другим – Александр Павлович Виноградов – студент Военно-медицинской академии, оканчивавший в то же время химический факультет университета.
Глава XX
ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ УЧЕНИКОВ
Вся история науки доказывает на каждом шагу, что в конце концов постоянно бывает прав ученый, видящий то, что другие своевременно осознать и оценить не были в состоянии.
Александр Павлович Виноградов – впоследствии академик, Герой Социалистического Труда, директор Института геохимии и аналитической химии имени В. И. Вернадского – на первую лекцию Вернадского попал случайно и о биогеохимических идеях лектора услышал впервые от него самого.
Лекции читались не в главном зале, слушателей сходилось не слишком много, каждый новый человек был на виду. Александр Павлович в перерыве спросил, как определяется присутствие микроскопических количеств элементов в организмах, и Владимир Иванович, отвечая, обратил внимание на этого невысокого белокурого молодого человека в солдатской шинели. Виноградов стал появляться и на следующих лекциях. Каждое слово воспринимал он как-то особенно внимательно и деятельно и задавал вопросы, обнаруживавшие ясный и точный ум.
Типичный ленинградец, здесь родившийся и учившийся, Виноградов поступил в Военно-медицинскую академию. Зоология Холодковского привлекала его больше, чем физиология Павлова, чему, быть может, отчасти способствовали характеры профессоров: спокойная исследовательская последовательность одного и какая-то творческая взрывчатость у другого.
В качестве курсового старосты Виноградов встречался с Павловым. Однажды он отправился к нему переговорить об изменении расписания лекций. Иван Петрович лежал на диване и читал в подлиннике Шекспира. Увидев входящего студента, он заложил в книге указательным пальцем читаемое место и повернулся лицом к гостю.
– Здравствуйте, профессор, извините, пожалуйста, но я по поводу расписания лекций…
Иван Петрович быстро встал и грозно устремился навстречу вошедшему.
– Студенты прежде всего должны читать Шекспира по-английски, милостивый государь, – резко, точно кто с ним спорил, заговорил он и, бросив на диван книгу, добавил спокойнее: – А потом уже менять расписания. Говорите, что вы еще там надумали?
Виноградов разъяснил, почему необходимо изменить часы лекций.
– Хорошо, я согласен, посмотрим там, что из этого выйдет!
Студенты читали Шекспира в переводах Холодковского и не стремились изучать английский даже для того, чтобы читать в подлиннике Шеррингтона, не признававшего условных рефлексов.
Профессор академии Сергей Васильевич Лебедев, прославившийся синтезом каучука, заметил как-то Виноградову:
– Все-таки врача из вас не выйдет! Переходите-ка вы в университет и займитесь как следует химией. По-моему, вы прекрасный химик!
Виноградов последовал совету, но, ставши студентом химического факультета, не бросил Военно-медицинской академии. В 1918 году он добровольцем ушел на фронт против Юденича под Петроградом. Наездом с фронта он и бывал на лекциях Вернадского.
На одной из последних лекций Владимир Иванович познакомил Виноградова с университетским профессором биохимии Садиковым, небольшим, пухленьким человеком, с выпуклыми глазами и острой бородкой, именуемой эспаньолкой. Он был одним из непременных слушателей Вернадского, но всегда молчаливым и грустным. Не теряя грустного выражения на лице, он пожал руку новому знакомому, но не сказал ни слова.
– Вот мы с Владимиром Сергеевичем, – объяснил Вернадский, – решили начать опытное исследование элементарного химического состава организма и хотим привлечь вас к этому делу, Александр Павлович…
Как-то раз, при первой встрече, Вернадский осведомился об имени Виноградова и теперь назвал его, ни на мгновение не задержавшись припоминанием, твердо и уверенно. Необычайная память Вернадского поражала окружающих, но она являлась одним из свойств гениального ума. Александр Павлович реально почувствовал, какому руководителю он вручает свое будущее.
– Так вот, академик Ипатьев предоставляет для наших занятий свою лабораторию в бывшем Военно-промышленном комитете, – продолжал Вернадский. – Оборудована она прекрасно, и дело за нами…