Страница:
Александр Павлович притронулся обеими руками к своей солдатской шинели, напоминая о своем положении. Владимир Иванович сказал:
– Потом мы будем хлопотать, чтобы вас откомандировали в нашу академию, в КЕПС – Комиссию по изучению естественных производительных сил.
Так начался набор второго поколения учеников школы Вернадского. Им предстояло развивать уже биогеохимическое направление в геохимии, которое всецело владело теперь Вернадским.
Надо сказать, что ученые, современники Вернадского, встретили его биогеохимические идеи с насмешливой враждебностью. Насмешки доводились до прямого издевательства. На одном из собраний кто-то заявил, что Вернадский занимается «изучением комариных ножек». С легкой руки дешевого остряка вошла в практику чья-то дополнительная острота о «геохимии комариной души», которую ныне создает Вернадский взамен заброшенной им геохимии Земли.
Во время пребывания Вернадского на Украине директором Минералогического музея был избран Ферсман. На одном из собраний музея Александр Евгеньевич публично выразил сожаление о том, что Вернадский изменил тому направлению в науке, которое создало ему мировую известность.
– Мы потеряли замечательнейшего минералога, – говорил он, – а что приобрели? Ничего!
При таком отношении научной общественности к новому направлению в науке Владимир Иванович, естественно, оценил новых своих учеников, особенно же Виноградова. Он приступил к непосредственным исследованиям живого вещества, в то время как Садиков предпочитал размышлять над большими проблемами.
Среди охотников, снабжавших Холодковского различными видами животных, нашелся специалист по пресмыкающимся. Виноградов взялся за изучение химического состава организмов змей и ящериц. Дело шло к зиме, змеи впадали в спячку, но ловкий охотник обеспечил исследователя живым веществом этого рода.
Как-то стеклянная банка с гадюками, засунутая в карман шинели, разбилась в трамвайной толкучке на куски. Змеи встревожились, начали грозно шипеть и ворочаться, приводя в ужас публику и самого экспериментатора. Рискуя быть ужаленным, он придерживал карман, зажав в кулак отверстие, и так благополучно довез опасный груз до лаборатории.
В результате изучения химического состава змей было установлено избыточное количество цинка в организмах гадюк, очевидно связанное с ядовитостью их укусов.
Относительный избыток цинка нашел Виноградов также в некоторых видах грибов. При этом оказалось, что эти виды как раз считаются в народе ядовитыми грибами.
Присутствие химических элементов в живых организмах Вернадский считал четвертой формой их нахождения на нашей планете. Другие формы нахождения – молекулы и их соединения в минералах, горных породах, жидкостях и газах; непредставимое пока еще состояние атомов в глубинах Земли при высокой температуре и высоких давлениях; указанное впервые им самим состояние рассеяния химических элементов, не принимавшееся до Вернадского во внимание.
Занятый всецело исследованием этой четвертой формы нахождения элементов, Владимир Иванович должен был по требованию Ирины Дмитриевны неожиданно обратиться к первой. Энергичная женщина закончила свою работу по монациту и предъявила ее Вернадскому.
Владимир Иванович оценил ее настойчивость исследователя, признался в своем несправедливом недоверии к ней и поставил в Академии наук ее доклад по монациту. Вместе с ней выступала в малом конференц-зале геолог Зоя Александровна Лебедева.
Академик Борисяк удивлялся ученым достоинствам молодых женщин.
Вернадский настолько доверял теперь своей ученице, что поручил ей анализ уранового минерала. Он дал уже ему название «менделевит», но с анализом его сам не смог справиться.
В конце июня Вернадский отправился на Мурманскую биологическую станцию. Его сопровождала Ниночка. До Мурманска ехали с экспедицией профессора Дерюгина. Из Мурманска переплывали в Александровскую гавань, где устроились вместе с работниками станции.
Владимир Иванович занимался химией моря. Ниночка помогала ему в качестве лаборанта.
И перед своими сотрудниками в Петрограде и перед самим собой на Мурмане Владимир Иванович ставил первой задачей изучение элементарного химического состава живого вещества.
С памятного доклада Джоли изменилось не только представление Вернадского об элементе. Он понял огромное значение ничтожных с обычной точки зрения количеств в космосе и начал работать в области ничтожных количеств, изучая их огромные эффекты в организмах.
В марте 1922 года на химической сессии Русского технического общества в Петрограде он, исходя из проведенных анализов, уже дает свои данные о химическом составе живого вещества.
Призывая ученых направить сюда свое внимание, Вернадский указывал, что весь вопрос имеет важность не только для геологических наук, но в высшей степени касается и биологии.
– Решать вопросы биологические изучением только одного – во многом автономного – организма нельзя, – говорил он. – Организм нераздельно связан с земной корой и должен изучаться в тесной связи с ее изучением. Автономный организм вне связи с земной корой реально в природе не существует. Его надо брать в его среде, в земной коре, правильнее – в биосфере. Связь состава организмов с химией земной коры указывает нам, что разгадка жизни не может быть получена только путем изучения живого организма. Для ее разрешения надо обратиться к первоисточнику – земной коре. А то, что состав земной коры определяется не геологическими причинами, а свойствами атомов, ясно указывает, что в явлениях жизни сказываются свойства не только одной нашей Земли!
Несколькими днями раньше в той же химической секции Русского технического общества Вернадский говорил о «живом веществе в химии моря». Открытые им закономерности для биосферы он переносил в гидросферу. Так Вернадский называл водную оболочку нашей планеты.
Характерно для всей ученой деятельности Вернадского, что оба доклада заканчивались указанием на космические масштабы открываемых им закономерностей.
Он говорил:
– Законы культурного роста человечества теснейшим образом связаны с теми грандиозными процессами природы, которые открывает нам геохимия, и не могут считаться случайностью. Направление этого роста – к дальнейшему захвату сил природы и их переработке сознанием, мыслью – определено ходом геологической истории нашей планеты; оно не может быть остановлено нашей волей. Исторически длительные печальные и тяжелые явления, разлагающие жизнь, приводящие людей к самоистреблению, к обнищанию, неизбежно будут преодолены. Учесть эту работу человечества – дело будущего, как в будущем видим мы и ее неизбежный расцвет.
Несомненно, что космические идеи Вернадского явились ценнейшим для нас и будущих поколений откровением гения, однако даже среди учеников и друзей Вернадского более ценились его труды по минералогии и кристаллографии, а его «Очеркам геохимии» предпочитали «Геохимию» Ферсмана с ее практической направленностью.
Чуткий и глубокий исследователь истории науки, Вернадский такое отношение к себе встречал спокойно. Он считал его понятным и естественным, ибо знал, что усвоение новых идей всегда и везде требует времени и пропаганды их.
Поэтому и Владимир Иванович и Ольденбург были несколько удивлены, когда в Академию наук пришло письмо от ректора Парижского университета – знаменитой Сорбонны, приглашавшее Вернадского прочесть гам курс лекций по геохимии.
Сбросив привычным движением пенсне на стол, Ольденбург трижды пробежал близорукими глазами письмо и поспешил к Вернадским.
Под письмом стояли подписи крупнейших французских ученых: ректора Поля Аппеля, знаменитого математика, и Альфреда Лакруа, профессора минералогии.
Едва справляясь с неуемной живостью своей натуры, Ольденбург дал другу время освоиться с нежданным событием и тогда спросил:
– Ну, что скажешь?
– Я удивлен!
– Я тоже удивлен, да удивится и вся академия. Но ты поехал бы?
– С Наташей и Ниночкой поехал бы!
– Ну что ж, в таком случае начнем хлопотать!
И, схватив письмо, Ольденбург убежал.
Разрешение на командировку Вернадского в Сорбонну удалось получить лишь через полгода, так что Владимир Иванович опоздал к началу второго семестра 1921/22 учебного года. Он выехал только в июне 1922 года. Но в этом неприятном обстоятельстве случилась и хорошая сторона: возвратился из Сибири задержанный там событиями Ненадкевич.
Поднявшись как-то в лабораторию и увидев вдруг Константина Автономовича на своем обычном месте, Владимир Иванович обрадовался до слез.
– Ах, как я рад вам, милый мой, как рад! – твердил он, целуя небритые щеки старого ученика. – Теперь уеду спокойно, зная, что вы здесь…
Константин Автономович смущенно вытер глаза рукавом солдатской рубахи и пробормотал, брезгливо кивая на печь, где выпаривалась какая-то морская рыба, распространявшая отвратительный запах:
– Не понимаю я вашей биогеохимии, не стану я ею заниматься! У меня сил нет ею заниматься!
– И не занимайтесь, – отвечал учитель, – а я буду заниматься ею, у меня есть силы. Да вы где-нибудь устроились уже?
– Комнату нашел, да ни сесть, ни лечь не на чем!
– Возьмите у меня кушетку, шкаф, стол, – у меня есть лишнее! Завтра утром заберите! – резко остановил он пытавшегося возражать старого друга. – Чем вы заняты?
– Да вот Александр Петрович Карпинский прислал на анализ свой материал…
– А, знаю! Сделайте ему поскорее, Константин Автономович, он только вас и ждал!
Проводив гостя, Ненадкевич принялся за дело и через день доставил анализ Карпинскому. Тот бегло взглянул на числа и несколько раз поблагодарил, провожая гостя до дверей кабинета.
Через несколько дней уборщица лаборатории, обычно сидевшая во время занятий сотрудников внизу у дверей, поднявшись наверх, сказала:
– Константин Автономович, там вас внизу спрашивает какой-то…
– Кто?
– Не знаю, не сказывается, старичок какой-то.
Занятый своим делом, Ненадкевич отослал ее обратно:
– Скажи, что я занят, пусть придет сюда, если ему нужно!
Уборщица ушла, но через несколько минут вернулась снова:
– Он не хочет сюда идти, он просит, чтоб вы сошли вниз!
– Да кто он, что ему нужно?
– Говорит, что очень нужно, а сам не сказывается!
Ненадкевич снял халат, накинул пальто и, сердито сбежав вниз, очутился лицом к лицу с первым выборным президентом Академии наук. Это был Александр Петрович Карпинский. Константин Автономович, не красневший со школьных лет, почувствовал, как у него загораются уши.
– Боже мой, Александр Петрович, простите ради бога, она мне сказала…
– Нет, уж это вы меня извините, что я оторвал вас от ваших занятий, но, видите ли, я счел своим долгом зайти вас поблагодарить за ваш анализ… Я проверил по нему свои расчеты и благодарю вас, вы так замечательно все сделали… – спокойно говорил президент, тепло и ласково пожимая руку смущенного химика. – Благодарю вас! Извините, что оторвал вас от работы.
Смущенный извинениями, Ненадкевич пробормотал, что ему все равно надо было выйти по делам в город.
– Ну вот и хорошо, пойдемте вместе!
Удивленная уборщица широко распахнула им двери, а за дверью президент спросил, не по дороге ли им вместе до академии? Ненадкевич придумал, что ему надо на Пески. Тогда Карпинский любезно посоветовал:
– А, тогда садитесь на четвертый!
Расставшись, Ненадкевич пошел быстрым шагом куда глаза глядят, но когда он уже выходил на набережную, его довольно невежливо догнал и остановил какой-то сердитый прохожий:
– Да оглянитесь, оглохли вы, что ли? Слышите, вас зовут!
Константин Автономович оглянулся и увидел вдали Александра Петровича.
Обессилевший президент стоял посредине улицы и делал ему какие-то знаки.
Ненадкевич в ужасе подбежал к нему.
– Извините, пожалуйста, я ошибся, – говорил тот, тяжело дыша. – Вам лучше на шестом ехать! Да какой же вы прыткий, я уже попросил этого господина догнать вас!
Он еще раз пожал руку, еще раз сказал, что анализ сделан необыкновенно хорошо, и не спеша пошел обратно.
– Второй Вернадский! – проворчал Константин Автономович, чтобы не заплакать, и надвинул шляпу на лоб.
Семьсот лет назад священник Робер Сорбонн устроил в Париже богословскую школу с общежитием для бедных студентов сначала на шестнадцать человек.
Еще при жизни основателя школа получила мировую известность. Она предоставляла в своем общежитии места четырем главным национальностям Европы – французам, немцам, англичанам и итальянцам – сначала по четыре, а потом по девять человек каждой национальности.
Особую славу Сорбонне доставила постановка преподавания.
Курс обучения тянулся десять лет, а на последнем экзамене студент подвергался испытанию, продолжавшемуся двенадцать часов без перерыва и отдыха. Экзамен заключался в диспуте с двадцатью спорщиками, которые сменялись через каждые полчаса, в то время как экзаменуемый не пил, не ел, не отдыхал. Выдержавший испытание получал сразу звание доктора Сорбонны – степень, ценившуюся в продолжение пяти веков чрезвычайно высоко.
Французская революция прекратила существование богословской школы; в 1808 году Наполеон передал здания Сорбонны в распоряжение Парижского университета; научная слава Сорбонны с богословского факультета перенеслась на Парижский университет, который по старой памяти и до сих пор зовется Сорбонной.
Под вековыми сводами Сорбонны в связи с историей ее явился уму Вернадского афоризм, который он нередко повторял:
– Франция делает открытия, Англия и Америка их признает, а Германия применяет на практике!
Вернадские приехали в Париж 30 июня; с помощью старых друзей они устроились на жизнь в двух комнатах вблизи Сорбонны. Договаривался о порядке лекций Вернадский с заместителем ректора профессором Жантилем, геологом и географом. Красивый, статный человек с седеющей бородою и слегка вьющимися волосами, Жантиль напомнил гостю Жюля Верна и как-то сразу расположил к себе учтивостью и благодушием.
Однако хорошо начавшийся деловой разговор он испортил, предложив прибывшему из России ученому но окончании намеченного курса остаться профессором Парижского университета навсегда.
Вернадский отверг предложение. Француз удивился:
– Почему же, профессор?
– Я русский человек!
– Но, профессор, бывают обстоятельства…
– Мои обстоятельства – данное слово, этого достаточно! – резко прервал его Владимир Иванович и возвратился к разговору о лекциях.
По поводу прочитанного в Сорбонне курса геохимии Владимир Иванович писал друзьям в Россию, что одновременно с чтением лекций он пишет для печати книгу «Очерки геохимии», в которой «дает синтез работы всей своей жизни».
Такой характер лекций Вернадского вполне отвечал требованиям университета. Факультет хотел, чтобы Вернадский, как основоположник новой науки, дал обзор проблем геохимии, выдвигая особенно те, над которыми он сам работал.
Чтению лекций предшествовала обычная у французов реклама, казавшаяся в глазах русского ученого неожиданной и неловкой. По улицам Парижа вереницею ходили люди, одетые в ливреи Сорбонны, с плакатами, из которых можно было узнать, что в Сорбонне начинает чтение лекций профессор Вернадский. Известности русскому имени такой способ популяризации не прибавил, разве что приучил к нему слух парижан, далеких от науки.
«Геохимия» Вернадского вышла в Париже на французском языке в 1924 году, одновременно с окончанием лекций в Сорбонне. Но вошли туда лекции первого года, посвященные в основном работам самого Вернадского. Курс, читанный во втором году, – история железа, меди, свинца, редких элементов – остался в рукописи.
Как синтез работ всей жизни, парижская «Геохимия» Вернадского состоит из очерков о живом веществе, о радиоактивных элементах, о кремнии и силикатах в земной коре.
Этим очеркам предшествует введение, посвященное истории геохимии.
Впервые вводя в широкое научное обращение понятие живого вещества как совокупности организмов в их геохимическом значении, Вернадский говорит:
«Понимаемое таким образом живое вещество совершенно сравнимо с другими телами, имеющими значение в химии земной коры, – с минералами, горными породами и жидкостями».
Так был достигнут берег, о который долго и упрямо билась человеческая мысль. Приводя в качестве примера заметку Карутерса, Вернадский писал:
«Эта туча саранчи, выраженная в химических элементах и в метрических тоннах, может считаться аналогичной горной породе, или, вернее, движущейся горной породе, одаренной свободной энергией. Перед лицом разнообразия и необычайного величия Живой Природы туча саранчи незначительный и мимолетный факт. Существуют явления бесконечно более грандиозные и мощные. Постройки кораллов и известковых водорослей, непрерывные на тысячах километров пленки планктона океана, Саргассово море, тайга Западной Сибири или гилея тропической Африки представляют такие примеры. Это все единичные факты среди множества других явлений такого же порядка. Подобные массы живой материи вполне могут быть приравнены многим горным породам».
Выход в свет «Геохимии» Вернадского явился тогда крупным научным событием. Оно принесло автору мировую известность и личное знакомство с Эйнштейном и многими другими выдающимися представителями высокой научной мысли. Биохимические идеи Вернадского были подхвачены и развиты философом Леруа и геологом Тейяром де Шарденом.
Сам Вернадский в это время работал в лаборатории Марии Склодовской-Кюри.
Лаборатория ее помещалась в одном из зданий Сорбонны. В этой старомодной и старозаветной части Парижа улицы Бюффона, Жюссье, Кювье своими именами напоминали Вернадскому блестящие страницы истории науки. Эти страницы охватывали своим влиянием целые периоды в истории человеческой мысли. И часто, проходя этими кривыми, тесными улицами старого Парижа, Владимир Иванович думал о том, что изучение прошлого, прежде всего научной мысли, неизменно ведет к введению нового в сознание человека.
Лаборатория Кюри помещалась в нескольких старых, бедных квартирах, наскоро переоборудованных для научной работы. Наравне с большими комнатами для того же были приспособлены прихожие, чуланы.
В старой полутемной кухне занималась изучением радиоактивности минералов норвежка Гледич. Она добилась выдающихся результатов, обративших на себя внимание мировой науки.
В одной из старых надстроек двора хранились богатые радием препараты. Благодаря небрежности хранения их весь воздух здесь оказывался зараженным радиевыми излучениями, что явно отражалось на показаниях приборов.
Несмотря на все это, здесь шла работа мирового значения, как будто оправдывая распространенную французскую поговорку: «Наука любит ютиться на чердаках!»
В тесных комнатах работали десятки людей – мужчин и женщин из разных стран, всяких национальностей. Проходя по этим невзрачным, темным закоулкам и наскоро перестроенным комнатам, Владимир Иванович всюду чувствовал жизнь науки, видел, как возникали новые вопросы, поднималось значение открытия супругов Кюри, и скромная их лаборатория превращалась в Радиевый институт.
Вернадский работал здесь совместно с одной из учениц Кюри, француженкой Шамье. Они исследовали радиевые руды Конго, в которых Вернадский обнаружил загадочные явления.
Два года назад владельцы радиевого рудника в Конго подарили Марии Кюри несколько слитков чистого уранового свинца атомного веса 206. Тяжелые слитки, весом по два-три килограмма, были добыты из минерала, названного при исследовании кюритом. Образцы кюритовых руд также имелись в лаборатории, и, исследуя их, Вернадский пришел к заключению, что кюрит является вторичным соединением, что, кроме свинца, в кюрите есть еще какое-то другое тело, может быть, новый химический элемент. Но для проверки предположений не хватило кюрита.
Заинтересованная работами русского ученого, госпожа Кюри обратилась к бельгийской компании, владевшей рудниками в Конго, с предложением прислать ей еще некоторое количество кюрита.
Владельцы рудников не отозвались на запрос госпожи Кюри, неосторожно рассказавшей о предположении Вернадского.
Владимир Иванович встречался ранее с директором компании минералогии Бютгенбахом и лично, как ученый к ученому, обратился к нему с такой же просьбой. Ожиревший и умственно и телесно, минералог интересовался только финансовой стороной дела и технологией добычи. Он отказал в материале для исследования и заявил, что бельгийцы сами исследуют обнаруженное явление.
Такого исследования бельгийцы не сделали. Урановое месторождение в Конго до сих пор остается плохо изученным в своем генезисе, а вопрос, поднятый Вернадским и Шамье, остается открытым.
«Нахождение в биосфере минерала, состоящего из чистого изотопа уранового свинца, является до сих пор загадкой в истории радиоактивных элементов, – говорит по этому поводу в своих воспоминаниях Вернадский. – Трудно себе представить, какой процесс и где идет при этом. Количество уранового свинца в радиоактивном уране ничтожно. Оно во много раз меньше содержания в нем радия, который является исходным атомом для уранового свинца, являющегося конечным продуктом его распада… В кюрите же количество уранового свинца в десяки миллионов раз больше. Как это произошло?»
Настойчивое желание исследователя разгадать загадку поддерживалось поучительным эпизодом прошлого.
Накануне войны инженер Владимир Клементьевич Катульский привез в Петербург с мыса Святой Нос на Байкале минерал, известный под названием «ортит», и передал его в минералогическую лабораторию для анализа на торий.
За дело взялся Ненадкевич. Великолепный мастер химической минералогии на этот раз никак не мог решить, что он выделил, – и торий и не торий.
– Определите атомный вес! – посоветовал Владимир Иванович.
Атомный вес выделенного элемента оказался равным 178 с какими-то десятыми долями. Элемент этот должен был в периодической системе Менделеева находиться между лютецием и танталом, где клетка была пустой. Константин Автономович торжественно объявил Вернадскому:
– Мы открыли новый элемент, Владимир Иванович!
Такого рода открытие могло взволновать каждого.
Правда, Владимир Иванович предупредил:
– Подождите радоваться. Это надо сто раз проверить, прежде чем объявлять… – Но тут же спросил: – Откуда ортит?
– Из Забайкалья.
– Ага, Азия. Значит, назовем его «азий».
Ненадкевич предложил назвать по месту в менделеевской таблице лютанием, как идущим вслед за лютецием.
Так каждый по-своему и называл открытый ими элемент, не спеша с исследованием его свойств и с объявлением о новом торжестве гениального обобщения Менделеева.
События войны и двух революций отодвигали вопрос об азии-лютании все дальше и дальше, вплоть до того досадного дня, когда Хевеиси объявил, что он нашел в цирконовых минералах новый элемент с атомным весом 178,6, который назвал гафнием.
Наученный горьким случаем с азием-лютанием, Вернадский, прекращая работу по исследованию кюрита, подал в Парижскую Академию наук запечатанный конверт с заявлением о своих предположениях.
Позднее, перед отъездом Вернадского из Парижа, Шамье обратилась к нему с неожиданной просьбой:
– Мсье Вернадский, я очень желала бы взять наш пакет из академии…
Несколько смущенный вид француженки и неровный голос вместо обычного звонкого и веселого насторожили Вернадского.
– Но почему вы этого желаете? – спросил он.
– Я не уверена, что тут новый элемент…
– Я тоже не уверен в этом, но может оказаться странный комплекс. Вообще я считаю, что в этом месторождении есть новое, – твердо отвечал Владимир Иванович, – и пакета назад не возьму.
За несколько месяцев совместной работы Шамье убедилась не только в человеческой доброте и мягкости русского ученого, но и в непоколебимой его твердости в вопросах чести и науки.
Срок командировки академия продлила Вернадскому до мая 1925 года, и, имея впереди еще год, Владимир Иванович писал Ферсману:
«Я очень хочу закончить работу своей жизни, и сейчас есть все шансы получить здесь необходимые средства для работы над живым веществом. На год я буду обеспечен. Годы мои идут. Я очень постарел, и в то же время моя научная мысль чрезвычайно окрепла. Я надеюсь дать многое!»
Жить в двух комнатах Сорбонны теперь не было нужды. Вернадские перебрались в предместье Парижа и поселились в небольшом домике с садом, как будто где-нибудь в России.
Средства для работы над живым веществом Вернадский надеялся получить из «Фонда Розенталя». Этот фонд носил имя своего создателя, «короля жемчуга», предпринимателя и поклонника науки. Он предложил группе видных французских ученых, образовавших комитет фонда, получать деньги в виде акций с его предприятий по добыче жемчуга и финансировать отдельные научные работы по их усмотрению. Таким путем фонд получал больше, чем давали бы ему доходные бумаги. Однако фонд и мог существовать, только пока существовали предприятия Розенталя.
– Потом мы будем хлопотать, чтобы вас откомандировали в нашу академию, в КЕПС – Комиссию по изучению естественных производительных сил.
Так начался набор второго поколения учеников школы Вернадского. Им предстояло развивать уже биогеохимическое направление в геохимии, которое всецело владело теперь Вернадским.
Надо сказать, что ученые, современники Вернадского, встретили его биогеохимические идеи с насмешливой враждебностью. Насмешки доводились до прямого издевательства. На одном из собраний кто-то заявил, что Вернадский занимается «изучением комариных ножек». С легкой руки дешевого остряка вошла в практику чья-то дополнительная острота о «геохимии комариной души», которую ныне создает Вернадский взамен заброшенной им геохимии Земли.
Во время пребывания Вернадского на Украине директором Минералогического музея был избран Ферсман. На одном из собраний музея Александр Евгеньевич публично выразил сожаление о том, что Вернадский изменил тому направлению в науке, которое создало ему мировую известность.
– Мы потеряли замечательнейшего минералога, – говорил он, – а что приобрели? Ничего!
При таком отношении научной общественности к новому направлению в науке Владимир Иванович, естественно, оценил новых своих учеников, особенно же Виноградова. Он приступил к непосредственным исследованиям живого вещества, в то время как Садиков предпочитал размышлять над большими проблемами.
Среди охотников, снабжавших Холодковского различными видами животных, нашелся специалист по пресмыкающимся. Виноградов взялся за изучение химического состава организмов змей и ящериц. Дело шло к зиме, змеи впадали в спячку, но ловкий охотник обеспечил исследователя живым веществом этого рода.
Как-то стеклянная банка с гадюками, засунутая в карман шинели, разбилась в трамвайной толкучке на куски. Змеи встревожились, начали грозно шипеть и ворочаться, приводя в ужас публику и самого экспериментатора. Рискуя быть ужаленным, он придерживал карман, зажав в кулак отверстие, и так благополучно довез опасный груз до лаборатории.
В результате изучения химического состава змей было установлено избыточное количество цинка в организмах гадюк, очевидно связанное с ядовитостью их укусов.
Относительный избыток цинка нашел Виноградов также в некоторых видах грибов. При этом оказалось, что эти виды как раз считаются в народе ядовитыми грибами.
Присутствие химических элементов в живых организмах Вернадский считал четвертой формой их нахождения на нашей планете. Другие формы нахождения – молекулы и их соединения в минералах, горных породах, жидкостях и газах; непредставимое пока еще состояние атомов в глубинах Земли при высокой температуре и высоких давлениях; указанное впервые им самим состояние рассеяния химических элементов, не принимавшееся до Вернадского во внимание.
Занятый всецело исследованием этой четвертой формы нахождения элементов, Владимир Иванович должен был по требованию Ирины Дмитриевны неожиданно обратиться к первой. Энергичная женщина закончила свою работу по монациту и предъявила ее Вернадскому.
Владимир Иванович оценил ее настойчивость исследователя, признался в своем несправедливом недоверии к ней и поставил в Академии наук ее доклад по монациту. Вместе с ней выступала в малом конференц-зале геолог Зоя Александровна Лебедева.
Академик Борисяк удивлялся ученым достоинствам молодых женщин.
Вернадский настолько доверял теперь своей ученице, что поручил ей анализ уранового минерала. Он дал уже ему название «менделевит», но с анализом его сам не смог справиться.
В конце июня Вернадский отправился на Мурманскую биологическую станцию. Его сопровождала Ниночка. До Мурманска ехали с экспедицией профессора Дерюгина. Из Мурманска переплывали в Александровскую гавань, где устроились вместе с работниками станции.
Владимир Иванович занимался химией моря. Ниночка помогала ему в качестве лаборанта.
И перед своими сотрудниками в Петрограде и перед самим собой на Мурмане Владимир Иванович ставил первой задачей изучение элементарного химического состава живого вещества.
С памятного доклада Джоли изменилось не только представление Вернадского об элементе. Он понял огромное значение ничтожных с обычной точки зрения количеств в космосе и начал работать в области ничтожных количеств, изучая их огромные эффекты в организмах.
В марте 1922 года на химической сессии Русского технического общества в Петрограде он, исходя из проведенных анализов, уже дает свои данные о химическом составе живого вещества.
Призывая ученых направить сюда свое внимание, Вернадский указывал, что весь вопрос имеет важность не только для геологических наук, но в высшей степени касается и биологии.
– Решать вопросы биологические изучением только одного – во многом автономного – организма нельзя, – говорил он. – Организм нераздельно связан с земной корой и должен изучаться в тесной связи с ее изучением. Автономный организм вне связи с земной корой реально в природе не существует. Его надо брать в его среде, в земной коре, правильнее – в биосфере. Связь состава организмов с химией земной коры указывает нам, что разгадка жизни не может быть получена только путем изучения живого организма. Для ее разрешения надо обратиться к первоисточнику – земной коре. А то, что состав земной коры определяется не геологическими причинами, а свойствами атомов, ясно указывает, что в явлениях жизни сказываются свойства не только одной нашей Земли!
Несколькими днями раньше в той же химической секции Русского технического общества Вернадский говорил о «живом веществе в химии моря». Открытые им закономерности для биосферы он переносил в гидросферу. Так Вернадский называл водную оболочку нашей планеты.
Характерно для всей ученой деятельности Вернадского, что оба доклада заканчивались указанием на космические масштабы открываемых им закономерностей.
Он говорил:
– Законы культурного роста человечества теснейшим образом связаны с теми грандиозными процессами природы, которые открывает нам геохимия, и не могут считаться случайностью. Направление этого роста – к дальнейшему захвату сил природы и их переработке сознанием, мыслью – определено ходом геологической истории нашей планеты; оно не может быть остановлено нашей волей. Исторически длительные печальные и тяжелые явления, разлагающие жизнь, приводящие людей к самоистреблению, к обнищанию, неизбежно будут преодолены. Учесть эту работу человечества – дело будущего, как в будущем видим мы и ее неизбежный расцвет.
Несомненно, что космические идеи Вернадского явились ценнейшим для нас и будущих поколений откровением гения, однако даже среди учеников и друзей Вернадского более ценились его труды по минералогии и кристаллографии, а его «Очеркам геохимии» предпочитали «Геохимию» Ферсмана с ее практической направленностью.
Чуткий и глубокий исследователь истории науки, Вернадский такое отношение к себе встречал спокойно. Он считал его понятным и естественным, ибо знал, что усвоение новых идей всегда и везде требует времени и пропаганды их.
Поэтому и Владимир Иванович и Ольденбург были несколько удивлены, когда в Академию наук пришло письмо от ректора Парижского университета – знаменитой Сорбонны, приглашавшее Вернадского прочесть гам курс лекций по геохимии.
Сбросив привычным движением пенсне на стол, Ольденбург трижды пробежал близорукими глазами письмо и поспешил к Вернадским.
Под письмом стояли подписи крупнейших французских ученых: ректора Поля Аппеля, знаменитого математика, и Альфреда Лакруа, профессора минералогии.
Едва справляясь с неуемной живостью своей натуры, Ольденбург дал другу время освоиться с нежданным событием и тогда спросил:
– Ну, что скажешь?
– Я удивлен!
– Я тоже удивлен, да удивится и вся академия. Но ты поехал бы?
– С Наташей и Ниночкой поехал бы!
– Ну что ж, в таком случае начнем хлопотать!
И, схватив письмо, Ольденбург убежал.
Разрешение на командировку Вернадского в Сорбонну удалось получить лишь через полгода, так что Владимир Иванович опоздал к началу второго семестра 1921/22 учебного года. Он выехал только в июне 1922 года. Но в этом неприятном обстоятельстве случилась и хорошая сторона: возвратился из Сибири задержанный там событиями Ненадкевич.
Поднявшись как-то в лабораторию и увидев вдруг Константина Автономовича на своем обычном месте, Владимир Иванович обрадовался до слез.
– Ах, как я рад вам, милый мой, как рад! – твердил он, целуя небритые щеки старого ученика. – Теперь уеду спокойно, зная, что вы здесь…
Константин Автономович смущенно вытер глаза рукавом солдатской рубахи и пробормотал, брезгливо кивая на печь, где выпаривалась какая-то морская рыба, распространявшая отвратительный запах:
– Не понимаю я вашей биогеохимии, не стану я ею заниматься! У меня сил нет ею заниматься!
– И не занимайтесь, – отвечал учитель, – а я буду заниматься ею, у меня есть силы. Да вы где-нибудь устроились уже?
– Комнату нашел, да ни сесть, ни лечь не на чем!
– Возьмите у меня кушетку, шкаф, стол, – у меня есть лишнее! Завтра утром заберите! – резко остановил он пытавшегося возражать старого друга. – Чем вы заняты?
– Да вот Александр Петрович Карпинский прислал на анализ свой материал…
– А, знаю! Сделайте ему поскорее, Константин Автономович, он только вас и ждал!
Проводив гостя, Ненадкевич принялся за дело и через день доставил анализ Карпинскому. Тот бегло взглянул на числа и несколько раз поблагодарил, провожая гостя до дверей кабинета.
Через несколько дней уборщица лаборатории, обычно сидевшая во время занятий сотрудников внизу у дверей, поднявшись наверх, сказала:
– Константин Автономович, там вас внизу спрашивает какой-то…
– Кто?
– Не знаю, не сказывается, старичок какой-то.
Занятый своим делом, Ненадкевич отослал ее обратно:
– Скажи, что я занят, пусть придет сюда, если ему нужно!
Уборщица ушла, но через несколько минут вернулась снова:
– Он не хочет сюда идти, он просит, чтоб вы сошли вниз!
– Да кто он, что ему нужно?
– Говорит, что очень нужно, а сам не сказывается!
Ненадкевич снял халат, накинул пальто и, сердито сбежав вниз, очутился лицом к лицу с первым выборным президентом Академии наук. Это был Александр Петрович Карпинский. Константин Автономович, не красневший со школьных лет, почувствовал, как у него загораются уши.
– Боже мой, Александр Петрович, простите ради бога, она мне сказала…
– Нет, уж это вы меня извините, что я оторвал вас от ваших занятий, но, видите ли, я счел своим долгом зайти вас поблагодарить за ваш анализ… Я проверил по нему свои расчеты и благодарю вас, вы так замечательно все сделали… – спокойно говорил президент, тепло и ласково пожимая руку смущенного химика. – Благодарю вас! Извините, что оторвал вас от работы.
Смущенный извинениями, Ненадкевич пробормотал, что ему все равно надо было выйти по делам в город.
– Ну вот и хорошо, пойдемте вместе!
Удивленная уборщица широко распахнула им двери, а за дверью президент спросил, не по дороге ли им вместе до академии? Ненадкевич придумал, что ему надо на Пески. Тогда Карпинский любезно посоветовал:
– А, тогда садитесь на четвертый!
Расставшись, Ненадкевич пошел быстрым шагом куда глаза глядят, но когда он уже выходил на набережную, его довольно невежливо догнал и остановил какой-то сердитый прохожий:
– Да оглянитесь, оглохли вы, что ли? Слышите, вас зовут!
Константин Автономович оглянулся и увидел вдали Александра Петровича.
Обессилевший президент стоял посредине улицы и делал ему какие-то знаки.
Ненадкевич в ужасе подбежал к нему.
– Извините, пожалуйста, я ошибся, – говорил тот, тяжело дыша. – Вам лучше на шестом ехать! Да какой же вы прыткий, я уже попросил этого господина догнать вас!
Он еще раз пожал руку, еще раз сказал, что анализ сделан необыкновенно хорошо, и не спеша пошел обратно.
– Второй Вернадский! – проворчал Константин Автономович, чтобы не заплакать, и надвинул шляпу на лоб.
Глава XXI
СОРБОННА
Я думаю, что встретился с проблемами, искание решения которых определяет всю жизнь ученого.
Семьсот лет назад священник Робер Сорбонн устроил в Париже богословскую школу с общежитием для бедных студентов сначала на шестнадцать человек.
Еще при жизни основателя школа получила мировую известность. Она предоставляла в своем общежитии места четырем главным национальностям Европы – французам, немцам, англичанам и итальянцам – сначала по четыре, а потом по девять человек каждой национальности.
Особую славу Сорбонне доставила постановка преподавания.
Курс обучения тянулся десять лет, а на последнем экзамене студент подвергался испытанию, продолжавшемуся двенадцать часов без перерыва и отдыха. Экзамен заключался в диспуте с двадцатью спорщиками, которые сменялись через каждые полчаса, в то время как экзаменуемый не пил, не ел, не отдыхал. Выдержавший испытание получал сразу звание доктора Сорбонны – степень, ценившуюся в продолжение пяти веков чрезвычайно высоко.
Французская революция прекратила существование богословской школы; в 1808 году Наполеон передал здания Сорбонны в распоряжение Парижского университета; научная слава Сорбонны с богословского факультета перенеслась на Парижский университет, который по старой памяти и до сих пор зовется Сорбонной.
Под вековыми сводами Сорбонны в связи с историей ее явился уму Вернадского афоризм, который он нередко повторял:
– Франция делает открытия, Англия и Америка их признает, а Германия применяет на практике!
Вернадские приехали в Париж 30 июня; с помощью старых друзей они устроились на жизнь в двух комнатах вблизи Сорбонны. Договаривался о порядке лекций Вернадский с заместителем ректора профессором Жантилем, геологом и географом. Красивый, статный человек с седеющей бородою и слегка вьющимися волосами, Жантиль напомнил гостю Жюля Верна и как-то сразу расположил к себе учтивостью и благодушием.
Однако хорошо начавшийся деловой разговор он испортил, предложив прибывшему из России ученому но окончании намеченного курса остаться профессором Парижского университета навсегда.
Вернадский отверг предложение. Француз удивился:
– Почему же, профессор?
– Я русский человек!
– Но, профессор, бывают обстоятельства…
– Мои обстоятельства – данное слово, этого достаточно! – резко прервал его Владимир Иванович и возвратился к разговору о лекциях.
По поводу прочитанного в Сорбонне курса геохимии Владимир Иванович писал друзьям в Россию, что одновременно с чтением лекций он пишет для печати книгу «Очерки геохимии», в которой «дает синтез работы всей своей жизни».
Такой характер лекций Вернадского вполне отвечал требованиям университета. Факультет хотел, чтобы Вернадский, как основоположник новой науки, дал обзор проблем геохимии, выдвигая особенно те, над которыми он сам работал.
Чтению лекций предшествовала обычная у французов реклама, казавшаяся в глазах русского ученого неожиданной и неловкой. По улицам Парижа вереницею ходили люди, одетые в ливреи Сорбонны, с плакатами, из которых можно было узнать, что в Сорбонне начинает чтение лекций профессор Вернадский. Известности русскому имени такой способ популяризации не прибавил, разве что приучил к нему слух парижан, далеких от науки.
«Геохимия» Вернадского вышла в Париже на французском языке в 1924 году, одновременно с окончанием лекций в Сорбонне. Но вошли туда лекции первого года, посвященные в основном работам самого Вернадского. Курс, читанный во втором году, – история железа, меди, свинца, редких элементов – остался в рукописи.
Как синтез работ всей жизни, парижская «Геохимия» Вернадского состоит из очерков о живом веществе, о радиоактивных элементах, о кремнии и силикатах в земной коре.
Этим очеркам предшествует введение, посвященное истории геохимии.
Впервые вводя в широкое научное обращение понятие живого вещества как совокупности организмов в их геохимическом значении, Вернадский говорит:
«Понимаемое таким образом живое вещество совершенно сравнимо с другими телами, имеющими значение в химии земной коры, – с минералами, горными породами и жидкостями».
Так был достигнут берег, о который долго и упрямо билась человеческая мысль. Приводя в качестве примера заметку Карутерса, Вернадский писал:
«Эта туча саранчи, выраженная в химических элементах и в метрических тоннах, может считаться аналогичной горной породе, или, вернее, движущейся горной породе, одаренной свободной энергией. Перед лицом разнообразия и необычайного величия Живой Природы туча саранчи незначительный и мимолетный факт. Существуют явления бесконечно более грандиозные и мощные. Постройки кораллов и известковых водорослей, непрерывные на тысячах километров пленки планктона океана, Саргассово море, тайга Западной Сибири или гилея тропической Африки представляют такие примеры. Это все единичные факты среди множества других явлений такого же порядка. Подобные массы живой материи вполне могут быть приравнены многим горным породам».
Выход в свет «Геохимии» Вернадского явился тогда крупным научным событием. Оно принесло автору мировую известность и личное знакомство с Эйнштейном и многими другими выдающимися представителями высокой научной мысли. Биохимические идеи Вернадского были подхвачены и развиты философом Леруа и геологом Тейяром де Шарденом.
Сам Вернадский в это время работал в лаборатории Марии Склодовской-Кюри.
Лаборатория ее помещалась в одном из зданий Сорбонны. В этой старомодной и старозаветной части Парижа улицы Бюффона, Жюссье, Кювье своими именами напоминали Вернадскому блестящие страницы истории науки. Эти страницы охватывали своим влиянием целые периоды в истории человеческой мысли. И часто, проходя этими кривыми, тесными улицами старого Парижа, Владимир Иванович думал о том, что изучение прошлого, прежде всего научной мысли, неизменно ведет к введению нового в сознание человека.
Лаборатория Кюри помещалась в нескольких старых, бедных квартирах, наскоро переоборудованных для научной работы. Наравне с большими комнатами для того же были приспособлены прихожие, чуланы.
В старой полутемной кухне занималась изучением радиоактивности минералов норвежка Гледич. Она добилась выдающихся результатов, обративших на себя внимание мировой науки.
В одной из старых надстроек двора хранились богатые радием препараты. Благодаря небрежности хранения их весь воздух здесь оказывался зараженным радиевыми излучениями, что явно отражалось на показаниях приборов.
Несмотря на все это, здесь шла работа мирового значения, как будто оправдывая распространенную французскую поговорку: «Наука любит ютиться на чердаках!»
В тесных комнатах работали десятки людей – мужчин и женщин из разных стран, всяких национальностей. Проходя по этим невзрачным, темным закоулкам и наскоро перестроенным комнатам, Владимир Иванович всюду чувствовал жизнь науки, видел, как возникали новые вопросы, поднималось значение открытия супругов Кюри, и скромная их лаборатория превращалась в Радиевый институт.
Вернадский работал здесь совместно с одной из учениц Кюри, француженкой Шамье. Они исследовали радиевые руды Конго, в которых Вернадский обнаружил загадочные явления.
Два года назад владельцы радиевого рудника в Конго подарили Марии Кюри несколько слитков чистого уранового свинца атомного веса 206. Тяжелые слитки, весом по два-три килограмма, были добыты из минерала, названного при исследовании кюритом. Образцы кюритовых руд также имелись в лаборатории, и, исследуя их, Вернадский пришел к заключению, что кюрит является вторичным соединением, что, кроме свинца, в кюрите есть еще какое-то другое тело, может быть, новый химический элемент. Но для проверки предположений не хватило кюрита.
Заинтересованная работами русского ученого, госпожа Кюри обратилась к бельгийской компании, владевшей рудниками в Конго, с предложением прислать ей еще некоторое количество кюрита.
Владельцы рудников не отозвались на запрос госпожи Кюри, неосторожно рассказавшей о предположении Вернадского.
Владимир Иванович встречался ранее с директором компании минералогии Бютгенбахом и лично, как ученый к ученому, обратился к нему с такой же просьбой. Ожиревший и умственно и телесно, минералог интересовался только финансовой стороной дела и технологией добычи. Он отказал в материале для исследования и заявил, что бельгийцы сами исследуют обнаруженное явление.
Такого исследования бельгийцы не сделали. Урановое месторождение в Конго до сих пор остается плохо изученным в своем генезисе, а вопрос, поднятый Вернадским и Шамье, остается открытым.
«Нахождение в биосфере минерала, состоящего из чистого изотопа уранового свинца, является до сих пор загадкой в истории радиоактивных элементов, – говорит по этому поводу в своих воспоминаниях Вернадский. – Трудно себе представить, какой процесс и где идет при этом. Количество уранового свинца в радиоактивном уране ничтожно. Оно во много раз меньше содержания в нем радия, который является исходным атомом для уранового свинца, являющегося конечным продуктом его распада… В кюрите же количество уранового свинца в десяки миллионов раз больше. Как это произошло?»
Настойчивое желание исследователя разгадать загадку поддерживалось поучительным эпизодом прошлого.
Накануне войны инженер Владимир Клементьевич Катульский привез в Петербург с мыса Святой Нос на Байкале минерал, известный под названием «ортит», и передал его в минералогическую лабораторию для анализа на торий.
За дело взялся Ненадкевич. Великолепный мастер химической минералогии на этот раз никак не мог решить, что он выделил, – и торий и не торий.
– Определите атомный вес! – посоветовал Владимир Иванович.
Атомный вес выделенного элемента оказался равным 178 с какими-то десятыми долями. Элемент этот должен был в периодической системе Менделеева находиться между лютецием и танталом, где клетка была пустой. Константин Автономович торжественно объявил Вернадскому:
– Мы открыли новый элемент, Владимир Иванович!
Такого рода открытие могло взволновать каждого.
Правда, Владимир Иванович предупредил:
– Подождите радоваться. Это надо сто раз проверить, прежде чем объявлять… – Но тут же спросил: – Откуда ортит?
– Из Забайкалья.
– Ага, Азия. Значит, назовем его «азий».
Ненадкевич предложил назвать по месту в менделеевской таблице лютанием, как идущим вслед за лютецием.
Так каждый по-своему и называл открытый ими элемент, не спеша с исследованием его свойств и с объявлением о новом торжестве гениального обобщения Менделеева.
События войны и двух революций отодвигали вопрос об азии-лютании все дальше и дальше, вплоть до того досадного дня, когда Хевеиси объявил, что он нашел в цирконовых минералах новый элемент с атомным весом 178,6, который назвал гафнием.
Наученный горьким случаем с азием-лютанием, Вернадский, прекращая работу по исследованию кюрита, подал в Парижскую Академию наук запечатанный конверт с заявлением о своих предположениях.
Позднее, перед отъездом Вернадского из Парижа, Шамье обратилась к нему с неожиданной просьбой:
– Мсье Вернадский, я очень желала бы взять наш пакет из академии…
Несколько смущенный вид француженки и неровный голос вместо обычного звонкого и веселого насторожили Вернадского.
– Но почему вы этого желаете? – спросил он.
– Я не уверена, что тут новый элемент…
– Я тоже не уверен в этом, но может оказаться странный комплекс. Вообще я считаю, что в этом месторождении есть новое, – твердо отвечал Владимир Иванович, – и пакета назад не возьму.
За несколько месяцев совместной работы Шамье убедилась не только в человеческой доброте и мягкости русского ученого, но и в непоколебимой его твердости в вопросах чести и науки.
Срок командировки академия продлила Вернадскому до мая 1925 года, и, имея впереди еще год, Владимир Иванович писал Ферсману:
«Я очень хочу закончить работу своей жизни, и сейчас есть все шансы получить здесь необходимые средства для работы над живым веществом. На год я буду обеспечен. Годы мои идут. Я очень постарел, и в то же время моя научная мысль чрезвычайно окрепла. Я надеюсь дать многое!»
Жить в двух комнатах Сорбонны теперь не было нужды. Вернадские перебрались в предместье Парижа и поселились в небольшом домике с садом, как будто где-нибудь в России.
Средства для работы над живым веществом Вернадский надеялся получить из «Фонда Розенталя». Этот фонд носил имя своего создателя, «короля жемчуга», предпринимателя и поклонника науки. Он предложил группе видных французских ученых, образовавших комитет фонда, получать деньги в виде акций с его предприятий по добыче жемчуга и финансировать отдельные научные работы по их усмотрению. Таким путем фонд получал больше, чем давали бы ему доходные бумаги. Однако фонд и мог существовать, только пока существовали предприятия Розенталя.