Страница:
– Ничего, Владимир, не волнуйся – это к лучшему. Никому в голову не придет здесь следить за нами!
Вернадский состоял председателем Центрального совета объединенных землячеств, и, может быть, в самом деле соседство с публичным домом защищало от подозрений его квартиру, где собирался Центральный совет. На собраниях бывал А. И. Ульянов, В. И. Семевский и П. Я. Шевырев. Однажды Семевский, получив от Ульянова ящик с трепелом, предназначавшимся для изготовления динамита, отдал его Вернадскому на сохранение.
Как только разнеслось известие об аресте Ульянова, Семевский прибежал с Ольденбургами к Вернадским, спрашивая, что делать с ящиком.
Ящик хранился в минералогическом кабинете у Вернадского.
На общем совете решено было взять трепел из кабинета и утопить ящик в Неве.
Долго не могли договориться, ночью или днем это сделать, и проговорили об этом до ночи. Тогда Вернадский с помощью Ольденбурга и утопил с лодки нагруженный для тяжести свинцом ящик.
В течение трех месяцев братство жило только «Делом 1 марта 1887 года», судьбою Ульянова и ожидавшей его участью.
Отец Натальи Егоровны, Егор Павлович Старицкий, крупный судебный деятель, председатель одного из судебных департаментов Государственного совета, хорошо знал подробности процесса. Человек широко образованный, безупречной честности и твердых убеждений, он оставался верен началам судебной реформы и болезненно отзывался на все стадии следствия и суда. Часто то поздно ночью, то ранним утром в неурочный час он заезжал к Вернадским рассказать новости.
По плану, составленному участниками дела, террористы должны были выйти на Невский проспект, ждать проезда царя и бросить бомбу. В случае неудачи с бомбой один из них должен был стрелять отравленными пулями.
Три дня царь не показывался, а на четвертый – 1 марта – одни были арестованы на месте с бомбами в руках, другие – дома.
Шепотом Егор Павлович рассказал зятю:
– Царю сообщили немедленно обо всем! Говорят, он перекрестился и сказал: «На этот раз бог нас спас, но надолго ли?»
Всего арестовано было тридцать шесть человек. Основные обвиняемые держались на следствии мужественно и с достоинством, внушавшим уважение следователям. Все твердо заявляли о намерении убить царя. Ульянов всячески старался выгородить товарищей, принимая всю вину на себя.
На суде он рассказал, как от наивных мечтаний юности перешел к социализму, как столкнулся с невозможностью говорить правду народу и пришел к выводу о необходимости ответить на правительственный террор революционным террором. Выступая от имени террористической фракции партии «Народная воля», он говорил:
– Фактическая сторона установлена вполне верно и не отрицается мною. Поэтому право защиты сводится исключительно к праву изложить мотивы преступления, то есть рассказать о том умственном процессе, который привел меня к необходимости совершить это преступление. Я могу отнести к своей ранней молодости то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно. Каждая страна развивается стихийно по определенным законам, проходит через строго определенные фазы и неизбежно должна прийти к общественной организации. Это есть неизбежный результат существующего строя и тех противоречий, которые в нем заключаются. Но если развитие народной жизни совершается стихийно, то, следовательно, отдельные личности ничего но могут изменить в ней и только умственными силами они могут служить идеалу, внося свет в сознание того общества, которому суждено иметь влияние на изменение общественной жизни. Есть только один правильный путь развития – это путь слова и печати, научной печатной пропаганды, потому что всякое изменение общественного строя является как результат изменения сознания в обществе. Это положение вполне ясно сформулировано в программе террористической фракции партии «Народная воля», как раз совершенно обратно тому, что говорил г-н обвинитель. Объясняя пред судом тот ход мыслей, которыми приводятся люди к необходимости действовать террором, он говорит, что умозаключение это следующее: всякий имеет право высказывать свои убеждения, следовательно, имеет право добиваться осуществления их насильственно. Между этими двумя посылками нет никакой связи, и силлогизм этот так нелогичен, что едва ли можно на нем основываться. Из того, что я имею право высказывать свои убеждения, следует только то, что я имею право доказывать правильность их, то есть сделать истинами для других то, что истина для меня. Если эти истины воплотятся в них через силу, то это будет тогда, когда на стороне ее будет стоять большинство, и в таком случае это не будет навязывание, а будет тот обычный процесс, которым идеи обращаются в право. Отдельные личности не только не могут насильственным образом добиться изменения в общественном и политическом строе государства, но даже такое естественное право, как право свободы слова и мысли, может быть приобретено только тогда, когда существует известная определенная группа, в лице которой может вестись эта борьба. В таком случае это опять-таки не будет навязывание обществу, а будет приобретено по праву, что всякая общественная группа имеет право на удовлетворение потребностей постольку, поскольку это не противоречит праву. Таким образом, я убедился, что единственный правильный путь воздействовать на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом. Но по мере того, как теоретические размышления приводили меня все к этому выводу, жизнь показывала самым наглядным образом, что при существующих условиях таким путем идти невозможно. При отношении правительства к умственной жизни, которое у нас существует, невозможна не только социалистическая пропаганда, но даже общекультурная; даже научная разработка вопросов в высшей степени затруднительна. Правительство настолько могущественно, а интеллигенция настолько слаба и сгруппирована только в некоторых центрах, что правительство может отнять у нее единственную возможность – последний остаток свободного слова. Те попытки, которые я видел вокруг себя, идти по этому пути, еще более убедили меня в том, что жертвы совершенно не окупят достигнутого результата. Убедившись в необходимости свободы мысли и слова с субъективной точки зрения, нужно было обсудить объективную возможность, то есть рассмотреть, существуют ли в русском обществе такие элементы, на которые могла бы опереться борьба. Русское общество отличается от Западной Европы двумя существенными чертами. Оно уступает в интеллектуальном отношении, и у нас нет сильно сплоченных классов, которые могли бы сдерживать правительства, но есть слабая интеллигенция, весьма слабо проникнутая массовыми интересами; у нее нет определенных экономических требований, кроме требований, защитницей которых она является. Но ее ближайшее политическое требование – это есть требование свободы мысли, свободы слова. Для интеллигентного человека право свободно мыслить и делиться мыслями с теми, которые ниже его по развитию, есть не только неотъемлемое право, но даже потребность и обязанность… Эта потребность делиться мыслями с лицами, которые ниже по развитию, настолько насущна, что он не может отказаться. Поэтому борьба, существенным требованием которой является свободное обсуждение общественных идеалов, то есть предоставление обществу права свободно обсуждать свою судьбу коллективно, – такая борьба не может быть ведена отдельными лицами, а всегда будет борьбой правительства со всей интеллигенцией. Если обратиться к другим отдельным классам или, иначе, подразделениям общества, то, во всяком случае, мы не можем найти той группы, которая могла бы противостать этим требованиям. Напротив того, везде, где есть сколько-нибудь сознательная жизнь, эти требования находят сочувствие. Поэтому правительство, игнорируя эти требования, не поддерживает интересов какого-либо другого класса, а совершенно произвольно отклоняется от той потребности, которой оно должно следовать для сохранения устойчивого равновесия общественной жизни. Нарушение же равновесия влечет разлад и столкновение. Вопрос может быть только в том, какую форму примет это столкновение, и этот вопрос разрешается. Наша интеллигенция настолько слаба физически и не организована, что в настоящее время не может вступать в открытую борьбу и только в террористической форме может защищать свое право на мысль и на интеллектуальное участие в общественной жизни. Террор есть та форма борьбы, которая создана XIX столетием, есть та единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное только духовной силой и сознанием своей правоты против сознания физической силы большинства. Русское общество как раз в таких условиях, что только в таких поединках с правительством оно может защищать свои права. Я много думал над тем возражением, что русское общество не проявляет, по-видимому, сочувствия к террору и отчасти даже враждебно относится. Но это есть недоразумение, потому что форма борьбы смешивается с ее содержанием. Общество может относиться несочувственно, но пока требование борьбы будет оставаться требованием всего русского образованного общества, его насущною потребностью, до тех пор эта борьба будет борьбой всей интеллигенции с правительством. Конечно, террор не есть организованное орудие борьбы интеллигенции. Это есть лишь стихийная форма, происходящая оттого, что недовольство в отдельных личностях доходит до крайнего проявления. С этой точки зрения это есть выражение народной борьбы, пока потребность не получила нравственного удовлетворения. Таким образом, эта борьба не только возможна, но она и не будет чем-нибудь новым, приносимым обществу извне; она будет выражать собою только тот разлад, который дает сама жизнь, реализуя ее в террористический факт.
Те средства, которыми правительство борется, действуют не против него, а за него. Сражаясь не с причиной, а с последствиями, правительство не только упускает из виду причину этого явления, но даже усиливает… Правда, реакция действует угнетающим образом на большинство; но меньшинству интеллигенции, отнимая у него последнюю возможность правильной деятельности, правительство указывает на тот единственный путь, который остается революционерам, и действует при этом не только на ум, но и на чувство. Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь. Поэтому реакция ложится на самое общество. Но ни озлобление правительства, ни недовольство общества не могут возрастать беспредельно. Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться, а, следовательно, правительство будет вынуждено отнестись к нему более спокойно и более внимательно.
Я убедился, что террор может достигнуть цели, так как это не есть дело только личности. Все это я говорил не с целью оправдать свой поступок с нравственной точки зрения и доказать политическую его целесообразность. Я хотел доказать, что это неизбежный результат существующих противоречий жизни. Известно, что у нас дается возможность развивать умственные силы, но не дается возможность употреблять их на служение родине. Такое объективное научное рассмотрение причин, как оно ни кажется странным г-ну прокурору, будет гораздо полезнее, даже при отрицательном отношении к террору, чем одно только негодование. Вот все, что я хотел сказать.
Страстная убежденность юноши, звучавшая в каждом его слове, великая воля, подчеркнутая жестом, пламенный гнев, горевший в его глазах, и покоряющее красноречие свидетельствовали, каким грозным судьей царизма является этот бесстрашный студент.
Вынесенный судом приговор был беспощаден.
Вечером 7 мая Егор Павлович заехал сказать:
– Приговор утвержден. Значит, сегодня повесят!
– Не говорите Наташе, – просил Владимир Иванович.
Это была самая страшная ночь в жизни Владимира Ивановича.
Чтобы избавить дочь от кошмарного соседства и страшных снов, отец увез Наташу в Териоки, а Владимира Ивановича уговорил немедленно отправиться в Рославльский уезд, в назначенную давно экскурсию по фосфоритам.
– Я не уверен в своих способностях к научной работе, – говорил Владимир Иванович жене, планируя поездку еще зимою, – и это будет пробным камнем, могу ли научно работать!
Однако экскурсию пришлось прервать. Вернадского вызвал для объяснений ректор университета, недавно назначенный на эту должность Михаил Иванович Владиславлев. Он занимал кафедру философии, и в те годы русские журналы постоянно высмеивали «психологическую теорию» Владиславлева. Мерой чувствования по этой теории являлось материальное положение. Предполагалось, что пропорционально богатству, которым данное лицо обладает, растут его положительные качества, и наоборот.
Несколько взволнованный необычностью времени и условий вызова, Вернадский явился к ректору. Это был еще нестарый человек с желтым лицом, явно больной и раздражительный чиновник. Соблюдая в меру правила вежливости, он привстал при входе Вернадского, предложил ему сесть, но разговор начал с крайней суровостью:
– Я имею сообщение о том, что вы, милостивый государь, находясь на государственной службе, ведете в то же время и даже в стенах императорского университета противоправительственную деятельность…
Он замолчал, ожидая возражений. Владимир Иванович сказал спокойно:
– Ваше превосходительство не преминет мне сообщить, в чем именно состоит моя противоправительственная деятельность?
– Всего лишь несколько дней назад вы беседовали С господином Красновым в минералогическом кабинете и выражали одобрение террористам…
– Вашему превосходительству должно быть известно, что Краснов командирован Советом университета в Западную Европу для окончания образования в избранной специальности и находится там уже несколько месяцев.
Ректор смутился и поспешно сказал:
– Да, мне самому донос показался ложным… Но я счел своей обязанностью пригласить вас. Во всяком случае, вам следует быть осмотрительнее, раз имеются среди ваших знакомых такие люди…
От ткнул пальцем с тяжелым перстнем в лежавшую перед ним папку, где, должно быть, хранился донос, и встал. Владимир Иванович не удержался от искушения высмеять психологическую теорию чиновного философа и сказал:
– Вашему превосходительству, вероятно, неизвестно, что я имею по наследству от отца пятьсот десятин земли и психологически не мог бы совершить чего-либо проти
воречащего гамме чувствований, свойственных мне по материальному положению.
– О, вы правы, вы совершенно правы, – несколько раз повторил профессор философии, не часто слышавший одобрительные ссылки на свою психологическую теоию. – Вы правы, благодарю вас.
Возвращаясь домой, Владимир Иванович всю дорогу смеялся. Он улыбался еще и направляясь вечером в Те-риоки. Наталья Егоровна жаловалась на холодное лето, просила поискать другую квартиру в городе и так, чтобы жить братством с Ольденбургами или Гревсами, которые также меняли квартиру.
Но в Петербурге Вернадского ждал новый вызов для объяснений – теперь уже к министру. Предполагая, что к Делянову, тогдашнему министру народного просвещения, попал тот же донос, Владимир Иванович больше беспокоился о том, как ему одеться, чем о том, как ему объясняться.
Но Делянов не требовал объяснений. Он просто сказал, не садясь и не приглашая сесть посетителя:
– Я вызвал вас, господин Вернадский, по неприятному для нас обоих делу. Ваше пребывание в Петербургском университете нежелательно по причинам, в обсуждение которых входить было бы излишним….Я не хочу портить вам послужной список. Подайте заявление об отставке по вашему желанию или каким-то семейным обстоятельствам…
– Но, ваше превосходительство…
– Простите, я занят и считаю бесполезным дальнейший наш разговор.
Он поклонился и взялся за колокольчик, стоявший на столе. Владимир Иванович пожал плечами и вышел.
Ему пришлось снова отправиться в Териоки. Наталья Егоровна выслушала рассказ мужа спокойно, но Егор Павлович возмутился.
– Ну, это уж черт знает что такое! – кричал он. – Всему есть предел! Я сам с ними поговорю, Владимир Иванович. Этого нельзя так оставить!
Владимир Иванович не мог решить, что ему делать. Неуверенный в своей способности к научной работе, он не видел большого несчастья в отставке. Наталья Егоровна сказала отцу равнодушно:
– Да, конечно, папа, тебе надо бы вмешаться в это дело, – и тотчас же предложила: – Но, во всяком случае, пойдемте обедать.
Ранним утром Егор Павлович уехал в Петербург и в тот же день, облаченный во фрак, крахмал и звезды, явился в приемную министра народного просвещения. Посланная Делянову карточка Старицкого, председателя департамента законов Государственного совета, побудила министра немедленно выйти к нему и пригласить в кабинет.
Егор Павлович, направляясь в министерство, намеревался держаться официально, и, хотя Делянов улыбался, справлялся о здоровье, он, не садясь, резко сказал:
– Ни в каком законе, ваше превосходительство, помнится мне, нет такой статьи, чтобы увольнять государственных служащих без объяснения причин. Я говорю о господине Вернадском, который вчера был вами вызван и получил известное вам устное предложение подать заявление об отставке…
Несколько смущенно, не глядя больше на собеседника, Делянов объяснил, что действует по указанию царя, предложившего «очистить университеты от неблагонадежных элементов».
– Вернадский еще студентом шлялся по землячествам и кружкам… Я не придал бы этому значения, подозрение вызвал отказ от заграничной командировки, которая ему полагалась. Почему он не воспользовался своим правом?
Егор Павлович объяснил положение в семье Вернадских после смерти отца. Министр успокоился.
– Ах, это другое дело, ваше высокопревосходительство!.. Пусть теперь он просит совет о командировке ввиду изменившихся семейных обстоятельств и отправляется…
Егор Павлович одобрил решение министра. Делянов, улыбаясь, проводил его до двери, болтая о свадьбе какой-то графини Уваровой. Так решен был вопрос о заграничной поездке Вернадского. Однако отъезд пришлось отложить до весны в связи с положением Натальи Егоровны, ожидавшей ребенка.
1 сентября 1887 года у Вернадских родился сын, названный в честь деда Георгием, но Наталья Егоровна еще долго не могла встать на ноги.
На Варшавский вокзал с чемоданами и дорожными сумками Вернадские явились за четверть часа до отхода поезда 17 марта 1889 года. Провожал их Егор Павлович и друзья по братству. Ребенок остался с бабушкой в Териоках. Наташа плакала и смеялась.
По туманным следам детских воспоминаний Владимир Иванович направился в Италию. Первым делом предстояло научиться методам исследования кристаллических веществ. Мастером дела называли профессора Скакки в Неаполе, к нему и отправился Владимир Иванович, оставив жену в гостинице.
Скакки принял молодого русского ученого очень радушно, но то был дряхлый старик с вылинявшими глазами и слуховой трубкой в руках. Он поблагодарил молодого человека за визит и одобрил его намерение посмотреть Везувий, все еще живой и грозный, музеи и парки с полутропической растительностью.
На вершину вулкана можно было подняться по проволочной железной дороге, не так давно выстроенной, но Наталья Егоровна решительно запротестовала. Ее напугал рассказ о неожиданном извержении 1872 года, когда погибли все двести человек зрителей, собравшихся у подножия Везувия.
Через несколько дней Вернадские выехали в Мюнхен. Под руководством «короля кристаллографии» Пауля Грота здесь работали многие русские ученые. В Мюнхене вообще многому можно было учиться: здесь читал курс микрохимического анализа профессор Гаусгофер, руководивший и практическими занятиями по своему предмету. Здесь же для молодых ученых открыт был физический кабинет профессора Зонке.
Зонке развивал теорию кристаллизации, чем особенно интересовался Вернадский.
Наталья Егоровна оставила мужа среди занятий и уехала в Териоки. В конце мая Вернадский писал своему учителю:
«Уже скоро кончается семестр, который я провел у Грота, и я начинаю подводить итоги тому, что сделал в этот семестр, и в общем очень доволен своим у него пребыванием».
Грот, в свою очередь, не мог пожаловаться на русского ученика. Он дал ему небольшую отдельную работу вместе с другим своим сотрудником, Мутманом: определение оптических аномалий одного сложного органического вещества. Сами по себе аномалии не интересовали Владимира Ивановича. Он начал работать с этим веществом только для того, чтобы научиться методам исследования.
Однако вещество оказалось очень интересным в геометрическом отношении: оно кристаллизовалось в форме, никогда еще не наблюдавшейся и известной только теоретически.
Подводя итоги своему пребыванию у Грота, Владимир Иванович писал Наталье Егоровне так:
«Я чувствую, что все больше и больше обучаюсь методике, то есть у меня появляются руки, а вместе с тем как-то усиленнее и сильнее работает мысль. Вообще с головой моей делается что-то странное, она как-то легко фантазирует, так полна непрерывной работы, как давно-давно не было. Минуты, когда обдумываешь те или иные вопросы, когда соединения, известные уже, ныне стараешься связать с этими данными, найти способ проникнуть глубже и дальше в строение вещества, в такие минуты переживаешь какое-то особое состояние – это настоящий экстаз».
К концу семестра в Мюнхен заехал Краснов, чтобы вместе отправиться в путешествие по Западной Европе. Началось оно с геологической экскурсии в Баварские Альпы. Руководил экскурсией известный геолог Циттель, который составил для друзей маршрут их путешествия. Следуя ему, они проехали в Тироль, где видели те же снеговые поля, те же ледники, снежные, каменные и песчаные обвалы, шумные водопады и бездонные пропасти.
При попытке подняться на Шмиттенгаген, сравнительно доступную по высоте в две тысячи метров вершину, Владимир Иванович потерял очки. Пройдя три четверти пути, путешественники должны были спуститься в Инсбрук за очками, а затем подниматься снова. На вершине пришлось ночевать. Владимир Иванович вспоминал это восхождение и ночь на вершине как самый значительный момент в своей жизни. Там, любуясь чистым звездным небом, впервые пришла ему в голову мысль о связи минералогии со звездной механикой и химией.
– Тебе повезло, Володя, – под впечатлением происшедшего разговора заметил Краснов. – Ты идешь своей дорогой и так широко мыслишь! А я оторвался от братства и стал ни то ни се, хотел быть ботаником, а меня сделали географом, потому что министерству взбрело организовать кафедры, для которых нет профессоров! Тьфу, чепуха какая!
Он лежал, подложив руки под голову и глядя в небо. Владимир Иванович слушал не возражая.
В самом деле, широко развернувшаяся перед Андреем еще в студенческие годы возможность научной работы, связанная с далекими путешествиями, рано оторвала его от интересов студенческой жизни, лишила связи с кружком и переживаниями братства. Несомненно было и то, что навязанная ему специальность, как бы внутренне ни стремился он сделать ее свободно избранной, оставалась чуждой и не давала полной удовлетворенности.
Концом маршрута Циттель назначил Англию, где собирался IV геологический конгресс. Друзья заехали на несколько дней в Париж и переправились в Лондон, а оттуда в Бат, красивейший курорт Англии, где происходили заседания конгресса. На конгрессе присутствовало много русских ученых. Делегатом был и профессор Московского университета Алексей Петрович Павлов. Вместе с ним и с другими членами конгресса Вернадский проделал интересную прогулку по Уэльсу. Новизну впечатления усиливало участие в наблюдениях Марии Васильевны, жены Павлова, известного палеонтолога. Она раскрывала перед соотечественниками удивительные страницы истории позвоночных, по каким-то одной ей понятным и замечаемым отложениям и остаткам вымерших.
– Мне рассказывал о вас Василий Васильевич, – сказал Павлов, ближе познакомившись с Вернадским, – и о ваших планах изучать минералогию во времени и взаимодействии с остальной природой. Если бы вам удалось защитить магистерскую диссертацию в ближайшие год-два, я охотно поддержал бы вашу кандидатуру в Московском университете. У нас должна открыться кафедра…
В связи с петербургскими событиями последнего времени и ухудшающимся здоровьем Натальи Егоровны переезд в Москву был бы счастливым случаем.
Вернадский состоял председателем Центрального совета объединенных землячеств, и, может быть, в самом деле соседство с публичным домом защищало от подозрений его квартиру, где собирался Центральный совет. На собраниях бывал А. И. Ульянов, В. И. Семевский и П. Я. Шевырев. Однажды Семевский, получив от Ульянова ящик с трепелом, предназначавшимся для изготовления динамита, отдал его Вернадскому на сохранение.
Как только разнеслось известие об аресте Ульянова, Семевский прибежал с Ольденбургами к Вернадским, спрашивая, что делать с ящиком.
Ящик хранился в минералогическом кабинете у Вернадского.
На общем совете решено было взять трепел из кабинета и утопить ящик в Неве.
Долго не могли договориться, ночью или днем это сделать, и проговорили об этом до ночи. Тогда Вернадский с помощью Ольденбурга и утопил с лодки нагруженный для тяжести свинцом ящик.
В течение трех месяцев братство жило только «Делом 1 марта 1887 года», судьбою Ульянова и ожидавшей его участью.
Отец Натальи Егоровны, Егор Павлович Старицкий, крупный судебный деятель, председатель одного из судебных департаментов Государственного совета, хорошо знал подробности процесса. Человек широко образованный, безупречной честности и твердых убеждений, он оставался верен началам судебной реформы и болезненно отзывался на все стадии следствия и суда. Часто то поздно ночью, то ранним утром в неурочный час он заезжал к Вернадским рассказать новости.
По плану, составленному участниками дела, террористы должны были выйти на Невский проспект, ждать проезда царя и бросить бомбу. В случае неудачи с бомбой один из них должен был стрелять отравленными пулями.
Три дня царь не показывался, а на четвертый – 1 марта – одни были арестованы на месте с бомбами в руках, другие – дома.
Шепотом Егор Павлович рассказал зятю:
– Царю сообщили немедленно обо всем! Говорят, он перекрестился и сказал: «На этот раз бог нас спас, но надолго ли?»
Всего арестовано было тридцать шесть человек. Основные обвиняемые держались на следствии мужественно и с достоинством, внушавшим уважение следователям. Все твердо заявляли о намерении убить царя. Ульянов всячески старался выгородить товарищей, принимая всю вину на себя.
На суде он рассказал, как от наивных мечтаний юности перешел к социализму, как столкнулся с невозможностью говорить правду народу и пришел к выводу о необходимости ответить на правительственный террор революционным террором. Выступая от имени террористической фракции партии «Народная воля», он говорил:
– Фактическая сторона установлена вполне верно и не отрицается мною. Поэтому право защиты сводится исключительно к праву изложить мотивы преступления, то есть рассказать о том умственном процессе, который привел меня к необходимости совершить это преступление. Я могу отнести к своей ранней молодости то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно. Каждая страна развивается стихийно по определенным законам, проходит через строго определенные фазы и неизбежно должна прийти к общественной организации. Это есть неизбежный результат существующего строя и тех противоречий, которые в нем заключаются. Но если развитие народной жизни совершается стихийно, то, следовательно, отдельные личности ничего но могут изменить в ней и только умственными силами они могут служить идеалу, внося свет в сознание того общества, которому суждено иметь влияние на изменение общественной жизни. Есть только один правильный путь развития – это путь слова и печати, научной печатной пропаганды, потому что всякое изменение общественного строя является как результат изменения сознания в обществе. Это положение вполне ясно сформулировано в программе террористической фракции партии «Народная воля», как раз совершенно обратно тому, что говорил г-н обвинитель. Объясняя пред судом тот ход мыслей, которыми приводятся люди к необходимости действовать террором, он говорит, что умозаключение это следующее: всякий имеет право высказывать свои убеждения, следовательно, имеет право добиваться осуществления их насильственно. Между этими двумя посылками нет никакой связи, и силлогизм этот так нелогичен, что едва ли можно на нем основываться. Из того, что я имею право высказывать свои убеждения, следует только то, что я имею право доказывать правильность их, то есть сделать истинами для других то, что истина для меня. Если эти истины воплотятся в них через силу, то это будет тогда, когда на стороне ее будет стоять большинство, и в таком случае это не будет навязывание, а будет тот обычный процесс, которым идеи обращаются в право. Отдельные личности не только не могут насильственным образом добиться изменения в общественном и политическом строе государства, но даже такое естественное право, как право свободы слова и мысли, может быть приобретено только тогда, когда существует известная определенная группа, в лице которой может вестись эта борьба. В таком случае это опять-таки не будет навязывание обществу, а будет приобретено по праву, что всякая общественная группа имеет право на удовлетворение потребностей постольку, поскольку это не противоречит праву. Таким образом, я убедился, что единственный правильный путь воздействовать на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом. Но по мере того, как теоретические размышления приводили меня все к этому выводу, жизнь показывала самым наглядным образом, что при существующих условиях таким путем идти невозможно. При отношении правительства к умственной жизни, которое у нас существует, невозможна не только социалистическая пропаганда, но даже общекультурная; даже научная разработка вопросов в высшей степени затруднительна. Правительство настолько могущественно, а интеллигенция настолько слаба и сгруппирована только в некоторых центрах, что правительство может отнять у нее единственную возможность – последний остаток свободного слова. Те попытки, которые я видел вокруг себя, идти по этому пути, еще более убедили меня в том, что жертвы совершенно не окупят достигнутого результата. Убедившись в необходимости свободы мысли и слова с субъективной точки зрения, нужно было обсудить объективную возможность, то есть рассмотреть, существуют ли в русском обществе такие элементы, на которые могла бы опереться борьба. Русское общество отличается от Западной Европы двумя существенными чертами. Оно уступает в интеллектуальном отношении, и у нас нет сильно сплоченных классов, которые могли бы сдерживать правительства, но есть слабая интеллигенция, весьма слабо проникнутая массовыми интересами; у нее нет определенных экономических требований, кроме требований, защитницей которых она является. Но ее ближайшее политическое требование – это есть требование свободы мысли, свободы слова. Для интеллигентного человека право свободно мыслить и делиться мыслями с теми, которые ниже его по развитию, есть не только неотъемлемое право, но даже потребность и обязанность… Эта потребность делиться мыслями с лицами, которые ниже по развитию, настолько насущна, что он не может отказаться. Поэтому борьба, существенным требованием которой является свободное обсуждение общественных идеалов, то есть предоставление обществу права свободно обсуждать свою судьбу коллективно, – такая борьба не может быть ведена отдельными лицами, а всегда будет борьбой правительства со всей интеллигенцией. Если обратиться к другим отдельным классам или, иначе, подразделениям общества, то, во всяком случае, мы не можем найти той группы, которая могла бы противостать этим требованиям. Напротив того, везде, где есть сколько-нибудь сознательная жизнь, эти требования находят сочувствие. Поэтому правительство, игнорируя эти требования, не поддерживает интересов какого-либо другого класса, а совершенно произвольно отклоняется от той потребности, которой оно должно следовать для сохранения устойчивого равновесия общественной жизни. Нарушение же равновесия влечет разлад и столкновение. Вопрос может быть только в том, какую форму примет это столкновение, и этот вопрос разрешается. Наша интеллигенция настолько слаба физически и не организована, что в настоящее время не может вступать в открытую борьбу и только в террористической форме может защищать свое право на мысль и на интеллектуальное участие в общественной жизни. Террор есть та форма борьбы, которая создана XIX столетием, есть та единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное только духовной силой и сознанием своей правоты против сознания физической силы большинства. Русское общество как раз в таких условиях, что только в таких поединках с правительством оно может защищать свои права. Я много думал над тем возражением, что русское общество не проявляет, по-видимому, сочувствия к террору и отчасти даже враждебно относится. Но это есть недоразумение, потому что форма борьбы смешивается с ее содержанием. Общество может относиться несочувственно, но пока требование борьбы будет оставаться требованием всего русского образованного общества, его насущною потребностью, до тех пор эта борьба будет борьбой всей интеллигенции с правительством. Конечно, террор не есть организованное орудие борьбы интеллигенции. Это есть лишь стихийная форма, происходящая оттого, что недовольство в отдельных личностях доходит до крайнего проявления. С этой точки зрения это есть выражение народной борьбы, пока потребность не получила нравственного удовлетворения. Таким образом, эта борьба не только возможна, но она и не будет чем-нибудь новым, приносимым обществу извне; она будет выражать собою только тот разлад, который дает сама жизнь, реализуя ее в террористический факт.
Те средства, которыми правительство борется, действуют не против него, а за него. Сражаясь не с причиной, а с последствиями, правительство не только упускает из виду причину этого явления, но даже усиливает… Правда, реакция действует угнетающим образом на большинство; но меньшинству интеллигенции, отнимая у него последнюю возможность правильной деятельности, правительство указывает на тот единственный путь, который остается революционерам, и действует при этом не только на ум, но и на чувство. Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь. Поэтому реакция ложится на самое общество. Но ни озлобление правительства, ни недовольство общества не могут возрастать беспредельно. Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться, а, следовательно, правительство будет вынуждено отнестись к нему более спокойно и более внимательно.
Я убедился, что террор может достигнуть цели, так как это не есть дело только личности. Все это я говорил не с целью оправдать свой поступок с нравственной точки зрения и доказать политическую его целесообразность. Я хотел доказать, что это неизбежный результат существующих противоречий жизни. Известно, что у нас дается возможность развивать умственные силы, но не дается возможность употреблять их на служение родине. Такое объективное научное рассмотрение причин, как оно ни кажется странным г-ну прокурору, будет гораздо полезнее, даже при отрицательном отношении к террору, чем одно только негодование. Вот все, что я хотел сказать.
Страстная убежденность юноши, звучавшая в каждом его слове, великая воля, подчеркнутая жестом, пламенный гнев, горевший в его глазах, и покоряющее красноречие свидетельствовали, каким грозным судьей царизма является этот бесстрашный студент.
Вынесенный судом приговор был беспощаден.
Вечером 7 мая Егор Павлович заехал сказать:
– Приговор утвержден. Значит, сегодня повесят!
– Не говорите Наташе, – просил Владимир Иванович.
Это была самая страшная ночь в жизни Владимира Ивановича.
Чтобы избавить дочь от кошмарного соседства и страшных снов, отец увез Наташу в Териоки, а Владимира Ивановича уговорил немедленно отправиться в Рославльский уезд, в назначенную давно экскурсию по фосфоритам.
– Я не уверен в своих способностях к научной работе, – говорил Владимир Иванович жене, планируя поездку еще зимою, – и это будет пробным камнем, могу ли научно работать!
Однако экскурсию пришлось прервать. Вернадского вызвал для объяснений ректор университета, недавно назначенный на эту должность Михаил Иванович Владиславлев. Он занимал кафедру философии, и в те годы русские журналы постоянно высмеивали «психологическую теорию» Владиславлева. Мерой чувствования по этой теории являлось материальное положение. Предполагалось, что пропорционально богатству, которым данное лицо обладает, растут его положительные качества, и наоборот.
Несколько взволнованный необычностью времени и условий вызова, Вернадский явился к ректору. Это был еще нестарый человек с желтым лицом, явно больной и раздражительный чиновник. Соблюдая в меру правила вежливости, он привстал при входе Вернадского, предложил ему сесть, но разговор начал с крайней суровостью:
– Я имею сообщение о том, что вы, милостивый государь, находясь на государственной службе, ведете в то же время и даже в стенах императорского университета противоправительственную деятельность…
Он замолчал, ожидая возражений. Владимир Иванович сказал спокойно:
– Ваше превосходительство не преминет мне сообщить, в чем именно состоит моя противоправительственная деятельность?
– Всего лишь несколько дней назад вы беседовали С господином Красновым в минералогическом кабинете и выражали одобрение террористам…
– Вашему превосходительству должно быть известно, что Краснов командирован Советом университета в Западную Европу для окончания образования в избранной специальности и находится там уже несколько месяцев.
Ректор смутился и поспешно сказал:
– Да, мне самому донос показался ложным… Но я счел своей обязанностью пригласить вас. Во всяком случае, вам следует быть осмотрительнее, раз имеются среди ваших знакомых такие люди…
От ткнул пальцем с тяжелым перстнем в лежавшую перед ним папку, где, должно быть, хранился донос, и встал. Владимир Иванович не удержался от искушения высмеять психологическую теорию чиновного философа и сказал:
– Вашему превосходительству, вероятно, неизвестно, что я имею по наследству от отца пятьсот десятин земли и психологически не мог бы совершить чего-либо проти
воречащего гамме чувствований, свойственных мне по материальному положению.
– О, вы правы, вы совершенно правы, – несколько раз повторил профессор философии, не часто слышавший одобрительные ссылки на свою психологическую теоию. – Вы правы, благодарю вас.
Возвращаясь домой, Владимир Иванович всю дорогу смеялся. Он улыбался еще и направляясь вечером в Те-риоки. Наталья Егоровна жаловалась на холодное лето, просила поискать другую квартиру в городе и так, чтобы жить братством с Ольденбургами или Гревсами, которые также меняли квартиру.
Но в Петербурге Вернадского ждал новый вызов для объяснений – теперь уже к министру. Предполагая, что к Делянову, тогдашнему министру народного просвещения, попал тот же донос, Владимир Иванович больше беспокоился о том, как ему одеться, чем о том, как ему объясняться.
Но Делянов не требовал объяснений. Он просто сказал, не садясь и не приглашая сесть посетителя:
– Я вызвал вас, господин Вернадский, по неприятному для нас обоих делу. Ваше пребывание в Петербургском университете нежелательно по причинам, в обсуждение которых входить было бы излишним….Я не хочу портить вам послужной список. Подайте заявление об отставке по вашему желанию или каким-то семейным обстоятельствам…
– Но, ваше превосходительство…
– Простите, я занят и считаю бесполезным дальнейший наш разговор.
Он поклонился и взялся за колокольчик, стоявший на столе. Владимир Иванович пожал плечами и вышел.
Ему пришлось снова отправиться в Териоки. Наталья Егоровна выслушала рассказ мужа спокойно, но Егор Павлович возмутился.
– Ну, это уж черт знает что такое! – кричал он. – Всему есть предел! Я сам с ними поговорю, Владимир Иванович. Этого нельзя так оставить!
Владимир Иванович не мог решить, что ему делать. Неуверенный в своей способности к научной работе, он не видел большого несчастья в отставке. Наталья Егоровна сказала отцу равнодушно:
– Да, конечно, папа, тебе надо бы вмешаться в это дело, – и тотчас же предложила: – Но, во всяком случае, пойдемте обедать.
Ранним утром Егор Павлович уехал в Петербург и в тот же день, облаченный во фрак, крахмал и звезды, явился в приемную министра народного просвещения. Посланная Делянову карточка Старицкого, председателя департамента законов Государственного совета, побудила министра немедленно выйти к нему и пригласить в кабинет.
Егор Павлович, направляясь в министерство, намеревался держаться официально, и, хотя Делянов улыбался, справлялся о здоровье, он, не садясь, резко сказал:
– Ни в каком законе, ваше превосходительство, помнится мне, нет такой статьи, чтобы увольнять государственных служащих без объяснения причин. Я говорю о господине Вернадском, который вчера был вами вызван и получил известное вам устное предложение подать заявление об отставке…
Несколько смущенно, не глядя больше на собеседника, Делянов объяснил, что действует по указанию царя, предложившего «очистить университеты от неблагонадежных элементов».
– Вернадский еще студентом шлялся по землячествам и кружкам… Я не придал бы этому значения, подозрение вызвал отказ от заграничной командировки, которая ему полагалась. Почему он не воспользовался своим правом?
Егор Павлович объяснил положение в семье Вернадских после смерти отца. Министр успокоился.
– Ах, это другое дело, ваше высокопревосходительство!.. Пусть теперь он просит совет о командировке ввиду изменившихся семейных обстоятельств и отправляется…
Егор Павлович одобрил решение министра. Делянов, улыбаясь, проводил его до двери, болтая о свадьбе какой-то графини Уваровой. Так решен был вопрос о заграничной поездке Вернадского. Однако отъезд пришлось отложить до весны в связи с положением Натальи Егоровны, ожидавшей ребенка.
1 сентября 1887 года у Вернадских родился сын, названный в честь деда Георгием, но Наталья Егоровна еще долго не могла встать на ноги.
Глава VII
УЧЕНИК
Медленным, тяжелым, точным количественным учетом – прежде всего измерением – и не менее точным научным описанием окружающего двигаются вперед науки, и естественные в частности.
На Варшавский вокзал с чемоданами и дорожными сумками Вернадские явились за четверть часа до отхода поезда 17 марта 1889 года. Провожал их Егор Павлович и друзья по братству. Ребенок остался с бабушкой в Териоках. Наташа плакала и смеялась.
По туманным следам детских воспоминаний Владимир Иванович направился в Италию. Первым делом предстояло научиться методам исследования кристаллических веществ. Мастером дела называли профессора Скакки в Неаполе, к нему и отправился Владимир Иванович, оставив жену в гостинице.
Скакки принял молодого русского ученого очень радушно, но то был дряхлый старик с вылинявшими глазами и слуховой трубкой в руках. Он поблагодарил молодого человека за визит и одобрил его намерение посмотреть Везувий, все еще живой и грозный, музеи и парки с полутропической растительностью.
На вершину вулкана можно было подняться по проволочной железной дороге, не так давно выстроенной, но Наталья Егоровна решительно запротестовала. Ее напугал рассказ о неожиданном извержении 1872 года, когда погибли все двести человек зрителей, собравшихся у подножия Везувия.
Через несколько дней Вернадские выехали в Мюнхен. Под руководством «короля кристаллографии» Пауля Грота здесь работали многие русские ученые. В Мюнхене вообще многому можно было учиться: здесь читал курс микрохимического анализа профессор Гаусгофер, руководивший и практическими занятиями по своему предмету. Здесь же для молодых ученых открыт был физический кабинет профессора Зонке.
Зонке развивал теорию кристаллизации, чем особенно интересовался Вернадский.
Наталья Егоровна оставила мужа среди занятий и уехала в Териоки. В конце мая Вернадский писал своему учителю:
«Уже скоро кончается семестр, который я провел у Грота, и я начинаю подводить итоги тому, что сделал в этот семестр, и в общем очень доволен своим у него пребыванием».
Грот, в свою очередь, не мог пожаловаться на русского ученика. Он дал ему небольшую отдельную работу вместе с другим своим сотрудником, Мутманом: определение оптических аномалий одного сложного органического вещества. Сами по себе аномалии не интересовали Владимира Ивановича. Он начал работать с этим веществом только для того, чтобы научиться методам исследования.
Однако вещество оказалось очень интересным в геометрическом отношении: оно кристаллизовалось в форме, никогда еще не наблюдавшейся и известной только теоретически.
Подводя итоги своему пребыванию у Грота, Владимир Иванович писал Наталье Егоровне так:
«Я чувствую, что все больше и больше обучаюсь методике, то есть у меня появляются руки, а вместе с тем как-то усиленнее и сильнее работает мысль. Вообще с головой моей делается что-то странное, она как-то легко фантазирует, так полна непрерывной работы, как давно-давно не было. Минуты, когда обдумываешь те или иные вопросы, когда соединения, известные уже, ныне стараешься связать с этими данными, найти способ проникнуть глубже и дальше в строение вещества, в такие минуты переживаешь какое-то особое состояние – это настоящий экстаз».
К концу семестра в Мюнхен заехал Краснов, чтобы вместе отправиться в путешествие по Западной Европе. Началось оно с геологической экскурсии в Баварские Альпы. Руководил экскурсией известный геолог Циттель, который составил для друзей маршрут их путешествия. Следуя ему, они проехали в Тироль, где видели те же снеговые поля, те же ледники, снежные, каменные и песчаные обвалы, шумные водопады и бездонные пропасти.
При попытке подняться на Шмиттенгаген, сравнительно доступную по высоте в две тысячи метров вершину, Владимир Иванович потерял очки. Пройдя три четверти пути, путешественники должны были спуститься в Инсбрук за очками, а затем подниматься снова. На вершине пришлось ночевать. Владимир Иванович вспоминал это восхождение и ночь на вершине как самый значительный момент в своей жизни. Там, любуясь чистым звездным небом, впервые пришла ему в голову мысль о связи минералогии со звездной механикой и химией.
– Тебе повезло, Володя, – под впечатлением происшедшего разговора заметил Краснов. – Ты идешь своей дорогой и так широко мыслишь! А я оторвался от братства и стал ни то ни се, хотел быть ботаником, а меня сделали географом, потому что министерству взбрело организовать кафедры, для которых нет профессоров! Тьфу, чепуха какая!
Он лежал, подложив руки под голову и глядя в небо. Владимир Иванович слушал не возражая.
В самом деле, широко развернувшаяся перед Андреем еще в студенческие годы возможность научной работы, связанная с далекими путешествиями, рано оторвала его от интересов студенческой жизни, лишила связи с кружком и переживаниями братства. Несомненно было и то, что навязанная ему специальность, как бы внутренне ни стремился он сделать ее свободно избранной, оставалась чуждой и не давала полной удовлетворенности.
Концом маршрута Циттель назначил Англию, где собирался IV геологический конгресс. Друзья заехали на несколько дней в Париж и переправились в Лондон, а оттуда в Бат, красивейший курорт Англии, где происходили заседания конгресса. На конгрессе присутствовало много русских ученых. Делегатом был и профессор Московского университета Алексей Петрович Павлов. Вместе с ним и с другими членами конгресса Вернадский проделал интересную прогулку по Уэльсу. Новизну впечатления усиливало участие в наблюдениях Марии Васильевны, жены Павлова, известного палеонтолога. Она раскрывала перед соотечественниками удивительные страницы истории позвоночных, по каким-то одной ей понятным и замечаемым отложениям и остаткам вымерших.
– Мне рассказывал о вас Василий Васильевич, – сказал Павлов, ближе познакомившись с Вернадским, – и о ваших планах изучать минералогию во времени и взаимодействии с остальной природой. Если бы вам удалось защитить магистерскую диссертацию в ближайшие год-два, я охотно поддержал бы вашу кандидатуру в Московском университете. У нас должна открыться кафедра…
В связи с петербургскими событиями последнего времени и ухудшающимся здоровьем Натальи Егоровны переезд в Москву был бы счастливым случаем.