Но ведь и дети не единое целое. Как и все литераторы, я довольно часто провожу беседы с читателями в библиотеках. И при этом имею возможность спросить, что дети читают, чем интересуются? Ответ везде одинаковый: мальчишки просят приключения и фантастику, девочки - про школу. И когда я разговариваю с самими ребятами, это подтверждается. Как правило, мальчики фантастику знают и читают, девочки - не знают. Конечно, когда оперируешь такими понятиями, как "мальчики - девочки", "горожане - селяне", "южане - северяне", всегда находится достаточное количество исключений, тут имеет место тенденция, а не непреложный закон. Есть и среди девочек любители и знатоки фантастики, но таких меньшинство. Вот и Кингсли Эмис отмечает, что на 10-15 любителей фантастики приходится одна любительница. Людей интересует то, чем они в жизни займутся. Физические движения, активная борьба в жизни мальчиков займет больше места, чем у девочек. Девочки больше внимания уделят дому, семье, детям, близким. И вот с ранних лет их тянет к пристальному изучению близлежащего. Раньше, чем мальчики, они перестают стремиться за горизонт, теряют вкус к природоведению, предпочитают человековедение. В младших классах это выражается словами "Дайте книжку про школу". Затем, примерно в VI классе, краснея и опуская глаза, девочка просит в библиотеке "что-нибудь про любовь". Конечно, ей отвечают: "О любви тебе рано, почитай о школе". Старшие девочки и девушки тоже ищут книги "про любовь", хотят знать о любви все, узнавать про любовь новое или хотя бы сочувствовать героине "сопереживать". Мальчишка сопереживает победы с воином, космонавтом, чемпионом, а девушка - любовь с влюбленной героиней. Книга без любви для нее пресна, кино без любви она посмотрит без волнения, заметит и запомнит преимущественно любовные сцены (а мальчишка пропустит их с раздражением). У взрослой женщины уже нет такой резкой направленности, ее интересуют отношения между людьми вообще, но повышенное внимание к любви все же остается. Помню, однажды, на встрече писателей с педагогами, мы долго толковали о воспитании мужества, смелости, патриотизма и творческого мышления приключениями и фантастикой. И учительницы слушали нас внимательно, согласно кивали, а в заключение одна из них сказала с умиленной улыбкой: "Но все-таки самое важное для литературы - поднять уважение к любви, научить молодежь красиво любить". Получается, что многие литературные жанры имеют определенного читателя. К мальчишкам, в основном, адресуются приключенцы. Школьная повесть, видимо, пишется преимущественно для девочек. А поэты, создающие лирические стихи, отлично знают, что самые благодарные, самые восторженные, самые многочисленные почитатели их - девушки. Юноши тоже любят любовную лирику, но не все поголовно, без такого упоения и исключительности, как девушки. У юношей (тоже не без исключений) переход к взрослым интересам начинается позже, чем у девушек, примерно за год-два до окончания школы, проходит от 16 до 19 лет и у многих - очень болезненно. Ох, уж эти старшие классы! Какой педагог не жалуется на них! Дети, но воображают себя взрослыми, уверены, что знают все, судить берутся обо всем, все высмеивают, ничего не уважают, авторитетов не признают... А почему берутся судить обо всем? Не потому, что судить научились, а потому, что пришло время обсудить, подвести итоги узнанному о мире, определить свое место в нем. Еще не все изведано, но годы учения кончились. И юноша теряет интерес к новым фактам, его тянет к выводам, к философии, хотя бы к поверхностному резонерству. Приключения он почитывает, но снисходительно. Всерьез ему нравятся Шиллер, Байрон, Лермонтов, молодой Маяковский. "Гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гёте", - сказал последний. Человеку свойственно преувеличивать свои переживания, свои беды возводить в степень, поэтизировать свою позицию. Неопытные юноши также преувеличивают и поэтизируют. Они ищут специальность, но говорят и думают, что ищут смысл жизни. Им пора оценить окружающую обстановку - они оценивают Вселенную. Они не нашли применения своим силам и говорят, что мир устроен скверно. Надо показать способности - они проявляют смелость без необходимости (а когда культуры не хватает, смелость проявляется в хулиганстве). Обратите внимание на этого зрителя, в кинозале он составляет заметный процент. Вот кому нужна философская фантастика - утопия и антиутопия! Вот где главные любители сатиры и пародии. Болезненный переломный период в жизни юношей кончается, когда они получают обязанности. Хулиганы кончают хулиганить, потому что образумились, а также потому, что женились. Нигилисты перестают отрицать, потому что приступили к работе, а труды свои каждый нормальный человек уважает. И в соответствии с работой определяется взрослый круг интересов. Определяется не только в узком плане - профессиональном, но и в широком по роду деятельности: во внешнем мире или во внутреннем. Внешним миром больше интересуются те, кто имеет дело с природой и техникой: инженеры, техники, агрономы, биологи, геологи, а также и военные, для которых люди делятся прежде всего на соратников и врагов. Ведущих внешнюю борьбу занимает борьба вообще, ставши взрослыми, они как бы возвращаются к мальчишеским интересам, но на высоком уровне, с охотой читают приключения, любят технику, науку... и научную фантастику тоже. В этот круг читателей входят и научные работники (но не гуманитарии). И доктора наук и седые академики, стыдясь и посмеиваясь, выписывают журналы, считающиеся детскими и юношескими: "Знание-сила", "Техника-молодежи", "Вокруг света", собирают библиотечки приключений и фантастики. Конечно, читают они по-взрослому, не так, как дети, замечают не только драку. Для другой половины взрослых внутренний мир человека важнее внешнего окружения. Это по преимуществу гуманитарии разных профессий, педагоги и воспитатели, библиотекари, работники искусства, искусствоведы, в том числе и критики, то есть люди, занятые воспитанием, формированием характера. И женщины в большинстве принадлежат к этому роду читателей. Ведь воспитание детей - в основном их забота. Естественно, что вопросы формирования и развития личности глубоко интересуют их. Семья требует от женщины больше сил, чем от мужчины, а семья - это ограниченный круг людей, с которыми надо ужиться. Ужиться посложнее, чем победить и уничтожить. Отсюда пристальное внимание к тонкостям психологии, к нюансам настроений, интерес к классическому семейному роману, равнодушие, даже презрение к динамическому роману действия. Женщину интересует, как и куда направить мужчину; как выполнить - это уже мужское дело. Товарищи женщины, вы должны быть мною довольны. Ведь я сказал, что вы принадлежите к более квалифицированному кругу читателей, глубже разбираетесь в тонкостях психологии. Одно у меня пожелание к вам: будучи знатоками душ, принимайте в расчет психику, не сходную с вашей. Сколько раз я слыхал от библиотекарш гордый рассказ: "Приходит ко мне мальчонка, просит книжку про шпионов. Я говорю ему: - Шпионы все повыловлены. Ты уже большой мальчик, пора тебе развивать вкус. И даю Тургенева. Прочти обязательно. Принесешь книгу, спрошу содержание". И ей невдомек, честной пропагандистке литературы, что она сделала бесполезное дело, что красоты тургеневского стиля не доходят до пятиклассника; в его возрасте вообще пропускают описания, а если читают, то не запоминают. Вкус к Тургеневу придет в свое время. В девятом классе юноша с восторгом прочтет роман "Отцы и дети", будет утверждать, что он сам похож на Базарова. Влюбившись в первый раз, поймет и "Асю" и "Первую любовь". А чтение Тургенева в пятом классе только отобьет вкус к классикам, оставит впечатление, что это писатели нудные, которых читаешь через силу, когда учительница заставляет. Люди стареющие тоже в большинство переходят в гуманитарную веру, но по-своему. Переход понятен. Запас сил убавляется, на странствия не хватает, дальние горизонты становятся нереальными. У Ю. Олеши есть рассказ об умирающем, круг жизни которого съеживается, недостижимыми становятся страны, города, потом улица, коридор, пальто, ботинки, мир сводится к кровати и столику у кровати. Старикам (я говорю не о тех, кто сохранил бодрость духа, а о стареющих морально, душой уходящих на пенсию) свойственна отрешенность от действия, равнодушие к далекому, интерес к любовному и детальному разглядыванию близлежащего. Ольга Форш хорошо выразила это в статье, опубликованной в последний год ее жизни. Она писала, что молодежь относится к природе эгоистически, считает природу рамкой для себя, только старики любят природу ради нее самой. Конечно, в этом высказывании присутствует поэтизация собственной позиции. Молодежь действительно относится к природе эгоистически и активно, как к арене действия, как к материалу, подлежащему обработке. Только старик, удалившийся от дел, может взирать на деревья и травы, не притрагиваясь к пим, любовно разглядывая каждый лепесточек, радуясь, что жизнь не ушла, есть возможность любоваться... Любовно разглядывать каждый лепесточек это и есть "любить природу ради нее самой". Но разглядывать, не притрагиваясь, может лишь тот, у кого нет деловых отношений с растительностью, кто не рубит, не корчует, не косит, не жнет. И естественно, что пассивный созерцатель с удовольствием смакует высококачественные описания, те самые, которые он пропускал в самом начале своей читательской жизни.
Почему понадобилась в этой книге такая общеискусствоведческая глава? Потому что без нее так и не понятен знаменитый парадокс "Человека-амфибии". Как это случилось, что кинофильм, единодушно осужденный и осмеянный критикой, собрал рекордные сборы в нашей стране и с блестящим успехом прошел за рубежом? Тут и проявилась разность вкусов гуманитарных и негуманитарных. Оказалось, что помимо влиятельного меньшинства - режиссеров, отбирающих темы по своему усмотрению, искусствоведов, критиков, знатоков, оценивающих произведения в соответствии со своим утонченным вкусом, - есть еще массы потребителей, голосующих кошельками в очереди у касс. И хотя, в принципе, темы и на самом деле должны выбирать режиссеры, а оценивать их работу искусствоведы-знатоки, в данном случае вышла осечка, потому что все ценители - гуманитарии, а истребители в большинстве оказались негуманитариями. Конечно, приятно стать в позицию сноба, сослаться на неразвитые вкусы масс, на необходимость не потакать, а воспитывать, не угождать, а вести за собой. Неверно все это. Не надо бойцов с поля боя тянуть в школу и семью. У бойцов свои жизненные задачи и свой взгляд на жизнь.
Все было бы правильно в позиции критика-гуманитария, если бы он, излагая свои взгляды, добавил словечко "для". Но почему-то это не принято. Чаще в оценках выступает абсолютное "хорошо" и абсолютное "плохо". Предполагается, что у критика абсолютный вкус и он безошибочно определяет абсолютную художественную ценность вещи. А между тем сам критик-гуманитарий и смотрит на литературу с позиций гуманитария, примерно таких: "Задача литературы - изучать глубины психологии, сюжет строится для того, чтобы в столкновении выявить характеры; велик тот, кто показал характеры сложные; гениален, кто показал сложные характеры в развитии. А характеры несложные, неразвивающиеся, обилие действия - это примитив, рассчитанный на малоразвитого читателя". Но ведь изображение внутреннего мира, развитие сложного характера, формирование взглядов - самое важное, самое интересное не для всех, а только для воспитателей. Им это нужнее всего, потому что они формируют характеры. А сформированные покидают парту, идут действовать в поле или в цех. Так уместно ли пренебрежение учителя к интересам ученика? Нельзя же учебник называть низкопробной педагогикой. Вопрос этот особенно остро стоит для приключенческих фильмов и книг - они целиком обращены к воспитуемым. Фантастика же, теперь вы уже знаете сами, состоит из разных разделов. И перелистав еще раз список глав, вы и сами сможете расставить четкие "для": для детей, для гуманитариев, для, для, для...
ВЕКТОР ВКУСОВ
Ожидаю вопрос: - Разве разница вкусов связана только с полом и возрастом? Разве она не зависит от эпохи, нации, класса? Вопрос правомерный. Да, существуют вкусы национальные, классовые, изменения географические и исторические. Очень интересно следить за этими колебаниями, как правило, непонятными для современников. Есть вертикальный рост, напоминающий возрастную смену вкусов, связанный с увеличением уровня знаний человечества. Именно он диктовал удаление места действия фантастики - из темного леса к звездам. Благодаря ему происходит и омоложение адреса многих произведений. Ведь сказки "Тысячи и одной ночи" и все другие сказки сочинялись не для детей, это в паше время они стали детским чтением. К детям ушла история Гаргантюа, приключения Гулливера и Робинзона Крузо, Айвенго и трех мушкетеров. Что же касается фантастики, жанр этот Многосложён, и различна судьба разных его разделов. Уходит к детям фантастика познавательная, приключенческая, мечта. Развивается и ширится взрослая фантастика - утопия и антиутопия, фантастика труда и творчества, фантастика новых идей. Но наряду с вертикальным движением есть и горизонтальные колебания вектора вкусов: повороты читателя от гуманитарной литературы к динамической и обратно. Конечно, речь идет не обо всех читателях поголовно, а о том, что ведущее большинство создается то на одном краю литературы, то на другом. Тут, по первоначальному замыслу, я предполагал поместить главу о всемирной истории вектора вкусов. Я собирал для нее материал, мне казалось очень интересным проследить, как умирало и оживало внимание к великим художникам слова, как их забывали современники и открывали заново в чужой стране. Почему Шекспир сразу же после смерти был забыт в Англии, а полтора века спустя обрел новую жизнь на материке? Почему Дюма-отец гремел в зрелые годы, а к старости вышел из моды? Почему Стендаль был почти не замечен при жизни, а после смерти стал классиком? Почему истории смены вкусов сходны у английского и французского читателя, а у русского и американского - противоположны? Почему, почему?.. Но все это оказалось очень сложным, сложнее и значительнее всей истории научной фантастики - одного из разделов, одного из искусств, отражающих историю человеческой мысли. И волей-неволей мне пришлось отказаться от всемирной истории вкусов. Я только продемонстрирую, как менялись вкусы у потребителей советской фантастики. На столе у меня библиография, к сожалению рукописная, не опубликованная. Составитель ее - Б. Ляпунов, автор многих книг об успехах и перспективах науки и сценария популярно-фантастического фильма "Дорога к звездам", а кроме того, энтузиаст фантастики. По его библиографии я сделал приблизительные подсчеты и получил данные, неполные, но достаточно наглядные.
Научная фантастика (на русском языке) Период Количество названий (книг и рассказов - только первоизданий) В среднем на 1 год 1900-1917 31 Менее 2 1918-1921 Нет Нет 1922-1930 162 18 В том числе: 1925-1930 143 24 1931-1933 9 3 1934-1941 81 10 1941-1943 4 Менее 2 1944-1957 179 13 1958-1962 275 55 1963-? Более 500 Более 100
До 1917 года научная фантастика публиковалась в журнале "Вокруг света" довольно регулярно, но почтя исключительно зарубежная. Передовая русская мысль была занята в то время моральной подготовкой революции. Читатель понимал: необходимо сначала расчистить строительную площадку, потом уже мечтать о дворцах; прежде всего - убрать старый хлам царизма. Ни одного заметного имени не выдвинула русская дореволюционная фантастика. Есть, правда, в библиографии два рассказа Куприна, некоторые вещи Брюсова, однако и тот и другой обращались к фантастике случайно. Пожалуй, только А. Богданов написал значительные научно-фантастические романы. И после Октябрьской революции фантастика появилась не сразу, лишь тогда, когда закончилась тяжелая гражданская война, началась мирная жизнь, открылась перспектива свободного движения вперед. В создании советской фантастики приняли участие видные ученые (К. Циолковский, В. Обручев), видные писатели и поэты - В. Маяковский ("Клоп", "Баня"), А. Толстой ("Аэлита", "Гиперболоид инженера Гарина"), И. Эренбург ("Трест Д. Е.") и другие. Затем появились и авторы, целиком посвятившие себя научной фантастике. Александр Беляев - самый видный из них. Обилие журналов и авторов говорит о возросшем интересе к фантастике. Читатели как бы осматривались, оценивали и сравнивали маршруты в далекое будущее, но отложили дальние мечты, когда перед ними встала ближайшая задача. Фантастики почти нет в 1931 и 1932 годах. Это решающие годы первой пятилетки. Сейчас в газетах нередко пишут, что за год мы производим больше, чем за всю ту пятилетку. Да, цифры были тогда скромные по сегодняшним масштабам, но ведь это был почин, трудное начало. Когда строилась первая линия метрополитена в Москве, московский комсомол был призван на ту стройку, она требовала всенародного внимания. Нынешние линии метро и длиннее и строятся быстрее, но без напряжения, об открытии очередной мы узнаем из газет. Но ведь сейчас у нас опыт и техника, успехи достаются легче. Лишь после того, как был взят ближайший барьер и открылась перспектива развития уже на новой ступени, фантастика начала медленно восстанавливаться. Ею начали заниматься новые журналы ("Техника-молодежи", в первую очередь), "Пионерская правда" и новое издательство Детгиз. Появились и новые авторы, самые характерные - Г. Адамов ("Победители недр", "Тайна двух океанов") и Ю. Долгушин ("Генератор чудес"). Но важнее всего для нас, что появилось новое качество. Фантастика 30-х годов иная, не такая, как до пятилетки. В фантастике 20-х годов был некоторый налет маниловщины. Она была смела, крылата, но не слишком основательна. Очень уж легко получалось там самое невероятное. Припомните Беляева. По страницам его повестей шествуют гениальные одиночки, опередившие мировую науку на десятки лет: профессор Доуэль, сохранивший жизнь голове, доктор Сальватор - творец человека-амфибии, или невероятно могучий профессор Вагнер, пачками выдающий сногсшибательные открытия, пли вредный гений Бэйли, решивший украсть всю атмосферу Земли. Схема эта, идущая от Ж. Верна, удовлетворяла читателей, практически незнакомых с наукой и техникой, - в 20-х годах таких было большинство. Но мог ли читатель 30-х годов, прошедший через трудности пятилетки, всерьез читать о том, что на территории Якутии иностранец Бэйли тайком построил подземный город и энергетическую установку, способную всосать и заморозить всю атмосферу Земли. Читатели отлично знали, как достаются города на Томи и Амуре или электростанция на Днепре, не то, что в Якутии и тайком. И фантастика 30-х годов пишет о технике всерьез, основательно и уважительно. Даже и сам Беляев начинает писать иначе-с длинными научно-техническими главами ("Прыжок в ничто", "Звезда КЭЦ"). Ему это, правда, не пошло на пользу, получалось тяжеловесно и скучновато. С 1941 до 1943 года - снова перерыв в фантастике. Судьба Родины решалась на полях сражений, ни сил, ни бумаги нельзя было тратить на мечты об отдаленном. Все мы тогда думали только о войне, работали только для победы. Фантазировать же о текущей войне было неуместно, тем паче, что фантастика всегда гиперболична, всегда преувеличивает. Изображать сверхмогучее оружие у нас? Зачем же сеять напрасные надежды, подрывать веру в свою винтовку? Изображать сверхмогучее оружие у врага? Зачем же преувеличивать его силы, сеять напрасные страхи? Видимо, когда люди и страны с величайшим напряжением преодолевают сегодняшние трудности, всякие домыслы неуместны. И начала фантастика у нас возрождаться, как только открылась перспектива свободного развития, даже до окончания войны - в 1944 году, когда близкая победа уже стала наглядной. Открыл новый период И. Ефремов своими романтическими рассказами о геологах и моряках. Период оказался трудным для фантастики (знаю по личным воспоминаниям). Мечта требует полета и обязательно самобытности в мышлении. Но редакторы в те годы считали, что только один человек в стране высказывает оригинальные мысли. И поскольку он говорил о десяти-пятнадцати годах в перспективе, стало быть и скромному литератору не должно заходить за эти пределы, надлежит описывать то, что ученые уже делают в лабораториях, то, что осуществится завтра, а сегодня находится "на грани возможного" (так назвал свою книгу В. Охотников). Так мы и будем называть весь послевоенный период фантастики. В. Охотников и В. Немцов - наиболее характерные писатели тех лет. Один изобретатель, другой - радиоинженер, оба писали о техническом изобретательстве: о машинах и аппаратах для геологической разведки, о подводной добыче нефти, строительстве дорог. Причем авторов занимал, главным образом, процесс создания машины, даже подчеркивалось, что в применении ее нет ничего особенного ("Пути-дороги" В. Охотникова). Сейчас, когда Ближняя фантастика повержена Далекой, оглядываясь назад, уже не в пылу борьбы, не скажешь, что об изобретательстве и рационализации вообще нельзя писать. Нет, эти темы нужны. Больше того: Ближнюю фантастику писать труднее, чем Далекую. Далекое само по себе увлекательно и романтично. Чтобы раскрыть романтику будничного труда, требуется гораздо больше мастерства; кстати, больше, чем было у лидеров Ближней фантастики. Допускаю, что скромная фантастика "на грани возможного" еще была оправдана как-то в годы послевоенного восстановления, но потом она явно пережила себя. Физики уже создали атомную бомбу и атомную электростанцию, родилась кибернетика, готовился штурм космоса, на этом фоне не казались фантастическими приключения рационализаторов. И после постепенного размораживания в 1957 году - в год запуска спутника - начался новый блестящий период советской фантастики. Открывает его опять же И. Ефремов, который открыл и предыдущий период своей геологической романтикой. На этот раз Ефремов рванул далеко за "грань возможного": от горных вершин к звездам, от десятилетий к тысячелетиям, от друзей-радиолюбителей к содружеству миров, от устройства приборов к устройству общества. "Туманность Андромеды", опубликованная в 1957 году в журнале - "Техника - молодежи", сразу перевела фантастику на новую ступень. Ворота открылись широко, и в них хлынул поток новой фантастики. Пришла способная молодежь: бр. А. и Б. Стругацкие, А. Днепров, А. Полещук, В. Савченко, В. Журавлева, Г. Альтов и другие, чьи фамилии встречались на страницах этой книги. Из старых авторов сохранил позиции только А. Казанцев со своей волнующей темой гостей из космоса. Когда были, какие оставили следы, почему ушли, прилетят ли еще? Общий интерес к фантастике оживил и давно умершего в оккупации, пятнадцать лет не переиздававшегося и основательно забытого А. Беляева. Пришло целое поколение молодежи, которое не знало этого имени, и вдруг оказалось, что у советской фантастики есть свой классик. Трехтомник его издавался трижды, потом прошло подписное восьмитомное издание. Беляев с его размахом оказался роднее и ближе читателю 60-х годов, чем назидательные, но бескрылые авторы 30-х и даже 50-х годов. Но все же, читая и почитая Беляева, молодые авторы не подражали ему. Между читателем Беляева и современным слишком велика разница. Сейчас среди потребителей фантастики очень велика и влиятельна прослойка инженеров и научных работников. Многие писатели и рассчитывают откровенно на вкусы научных работников, не чуждаются научной терминологии, пишут только о научных идеях. Видимо, считают, что о чувствах взрослый читатель может прочесть в психологическом романе, а фантастику берет для знакомства с научными перспективами. Пожалуй, самыми характерными писателями этого периода были А. Днепров и бакинцы - В. Журавлева и Г. Альтов. Имена их в обзорных статьях оказываются рядом, так они и входят в историю советской фантастики, хотя есть между ними стеклянная стена. Днепров считал своей задачей знакомить читателя с новейшими идеями современных ученых физиков, генетиков, кибернетиков, биоников. Бакинцы же предпочитали идеи новые, никем не высказанные, оригинальные. Итак, в 20-х годах основной раздел фантастики - мечта о цели, в 30-х и 40-х - мечта о средствах: фантастика производственная, лабораторная и познавательная, а после 1957 года - фантастика новых идей, но уже не робких, как в прошлом, а самых смелых. И вот уже на глазах, пока писалась эта книга, произошел новый разворот: на первое место в советской фантастике вышла противница мечты - литература предостережения. Фантастику послевоенную мы называли "фантастикой на грани возможного". Период 1957-1962 годов я предложил бы именовать периодом "Падает вверх". Так озаглавлена книга А. Полещука, выпущенная несколько позже - в 1964 году. Смысл ее: есть у нас изобретатели, есть идеи, с воплощения которых наука стремительно начнет набирать высоту, просто падать в небо. Подспудно эта мысль присутствует во многих произведениях этого времени. Недаром так много писалось тогда рассказов-прологов о какой-то новой дорожке к давно известной щели. При этом как бы подразумевалось: вот прилетят гости из космоса, проникнем мы в будущее, узнаем то-то и то-то, а дальше все будет великолепно. И как бы отвечая на эту прекраснодушно-наивную позицию, бр. Стругацкие озаглавили свою повесть "Трудно быть богом". Так бы я и назвал для наглядности последний период фантастики, начавшийся в 1963 году. До той поры литературный спор шел в плоскости "выйдет или не выйдет?". Сторонники дальнего прицела называли мечты, сторонники ближнего уверяли, что эти мечты неосновательны. Сначала спор шел между литераторами, а потом с осторожными специалистами, уверявшими, что ничего-ничегошеньки из мечтаний не выйдет: жизнь дольше 150 лет не продлишь, и за пределы Солнечной системы летать ненаучно, и человек - вершина творения, разумных машин быть не может и т. д. По вот в конце 1962 года выступает академик Колмогоров, пишет, что разумное существо может быть каким угодно, даже похожим на плесень, даже машина способна стать умнее человека. Академик Соболев добавляет: "Машины и есть люди будущего". О возможности практически неограниченного бессмертия пишут академики Купревич и Кнунянц, доктор наук Шкловский рассуждает о пределах космических странствий и цивилизации, о том, что спутники Марса искусственные. Виднейшие ученые подтвердили, что научная фантастика - дело серьезное. Таким образом, дальние фантасты победили, сделали свое дело... а мавр, сделавший дело, может уйти. Зато в спор о проблемах фантастического будущего вовлекается новый круг литераторов - это "лирики", задетые физиками с учеными степенями. До сих пор "лирики" фантастику игнорировали, не считали достойной внимания. Фантастов-академиков не могли не заметить. Пожалуй, первым в защиту попранной лирики выступил Г. Гор со своим "Докучливым собеседником" (1961), полным нападок на наивно-туповатых фантастов, превозносящих технику и ничего не донимающих в подлинной жизни. Я говорил уже, что до того основной спор фантастики шел в плоскости "выйдет - не выйдет?". Г. Гор перевел его "в иную плоскость: "хорошо ли выйдет?".
Почему понадобилась в этой книге такая общеискусствоведческая глава? Потому что без нее так и не понятен знаменитый парадокс "Человека-амфибии". Как это случилось, что кинофильм, единодушно осужденный и осмеянный критикой, собрал рекордные сборы в нашей стране и с блестящим успехом прошел за рубежом? Тут и проявилась разность вкусов гуманитарных и негуманитарных. Оказалось, что помимо влиятельного меньшинства - режиссеров, отбирающих темы по своему усмотрению, искусствоведов, критиков, знатоков, оценивающих произведения в соответствии со своим утонченным вкусом, - есть еще массы потребителей, голосующих кошельками в очереди у касс. И хотя, в принципе, темы и на самом деле должны выбирать режиссеры, а оценивать их работу искусствоведы-знатоки, в данном случае вышла осечка, потому что все ценители - гуманитарии, а истребители в большинстве оказались негуманитариями. Конечно, приятно стать в позицию сноба, сослаться на неразвитые вкусы масс, на необходимость не потакать, а воспитывать, не угождать, а вести за собой. Неверно все это. Не надо бойцов с поля боя тянуть в школу и семью. У бойцов свои жизненные задачи и свой взгляд на жизнь.
Все было бы правильно в позиции критика-гуманитария, если бы он, излагая свои взгляды, добавил словечко "для". Но почему-то это не принято. Чаще в оценках выступает абсолютное "хорошо" и абсолютное "плохо". Предполагается, что у критика абсолютный вкус и он безошибочно определяет абсолютную художественную ценность вещи. А между тем сам критик-гуманитарий и смотрит на литературу с позиций гуманитария, примерно таких: "Задача литературы - изучать глубины психологии, сюжет строится для того, чтобы в столкновении выявить характеры; велик тот, кто показал характеры сложные; гениален, кто показал сложные характеры в развитии. А характеры несложные, неразвивающиеся, обилие действия - это примитив, рассчитанный на малоразвитого читателя". Но ведь изображение внутреннего мира, развитие сложного характера, формирование взглядов - самое важное, самое интересное не для всех, а только для воспитателей. Им это нужнее всего, потому что они формируют характеры. А сформированные покидают парту, идут действовать в поле или в цех. Так уместно ли пренебрежение учителя к интересам ученика? Нельзя же учебник называть низкопробной педагогикой. Вопрос этот особенно остро стоит для приключенческих фильмов и книг - они целиком обращены к воспитуемым. Фантастика же, теперь вы уже знаете сами, состоит из разных разделов. И перелистав еще раз список глав, вы и сами сможете расставить четкие "для": для детей, для гуманитариев, для, для, для...
ВЕКТОР ВКУСОВ
Ожидаю вопрос: - Разве разница вкусов связана только с полом и возрастом? Разве она не зависит от эпохи, нации, класса? Вопрос правомерный. Да, существуют вкусы национальные, классовые, изменения географические и исторические. Очень интересно следить за этими колебаниями, как правило, непонятными для современников. Есть вертикальный рост, напоминающий возрастную смену вкусов, связанный с увеличением уровня знаний человечества. Именно он диктовал удаление места действия фантастики - из темного леса к звездам. Благодаря ему происходит и омоложение адреса многих произведений. Ведь сказки "Тысячи и одной ночи" и все другие сказки сочинялись не для детей, это в паше время они стали детским чтением. К детям ушла история Гаргантюа, приключения Гулливера и Робинзона Крузо, Айвенго и трех мушкетеров. Что же касается фантастики, жанр этот Многосложён, и различна судьба разных его разделов. Уходит к детям фантастика познавательная, приключенческая, мечта. Развивается и ширится взрослая фантастика - утопия и антиутопия, фантастика труда и творчества, фантастика новых идей. Но наряду с вертикальным движением есть и горизонтальные колебания вектора вкусов: повороты читателя от гуманитарной литературы к динамической и обратно. Конечно, речь идет не обо всех читателях поголовно, а о том, что ведущее большинство создается то на одном краю литературы, то на другом. Тут, по первоначальному замыслу, я предполагал поместить главу о всемирной истории вектора вкусов. Я собирал для нее материал, мне казалось очень интересным проследить, как умирало и оживало внимание к великим художникам слова, как их забывали современники и открывали заново в чужой стране. Почему Шекспир сразу же после смерти был забыт в Англии, а полтора века спустя обрел новую жизнь на материке? Почему Дюма-отец гремел в зрелые годы, а к старости вышел из моды? Почему Стендаль был почти не замечен при жизни, а после смерти стал классиком? Почему истории смены вкусов сходны у английского и французского читателя, а у русского и американского - противоположны? Почему, почему?.. Но все это оказалось очень сложным, сложнее и значительнее всей истории научной фантастики - одного из разделов, одного из искусств, отражающих историю человеческой мысли. И волей-неволей мне пришлось отказаться от всемирной истории вкусов. Я только продемонстрирую, как менялись вкусы у потребителей советской фантастики. На столе у меня библиография, к сожалению рукописная, не опубликованная. Составитель ее - Б. Ляпунов, автор многих книг об успехах и перспективах науки и сценария популярно-фантастического фильма "Дорога к звездам", а кроме того, энтузиаст фантастики. По его библиографии я сделал приблизительные подсчеты и получил данные, неполные, но достаточно наглядные.
Научная фантастика (на русском языке) Период Количество названий (книг и рассказов - только первоизданий) В среднем на 1 год 1900-1917 31 Менее 2 1918-1921 Нет Нет 1922-1930 162 18 В том числе: 1925-1930 143 24 1931-1933 9 3 1934-1941 81 10 1941-1943 4 Менее 2 1944-1957 179 13 1958-1962 275 55 1963-? Более 500 Более 100
До 1917 года научная фантастика публиковалась в журнале "Вокруг света" довольно регулярно, но почтя исключительно зарубежная. Передовая русская мысль была занята в то время моральной подготовкой революции. Читатель понимал: необходимо сначала расчистить строительную площадку, потом уже мечтать о дворцах; прежде всего - убрать старый хлам царизма. Ни одного заметного имени не выдвинула русская дореволюционная фантастика. Есть, правда, в библиографии два рассказа Куприна, некоторые вещи Брюсова, однако и тот и другой обращались к фантастике случайно. Пожалуй, только А. Богданов написал значительные научно-фантастические романы. И после Октябрьской революции фантастика появилась не сразу, лишь тогда, когда закончилась тяжелая гражданская война, началась мирная жизнь, открылась перспектива свободного движения вперед. В создании советской фантастики приняли участие видные ученые (К. Циолковский, В. Обручев), видные писатели и поэты - В. Маяковский ("Клоп", "Баня"), А. Толстой ("Аэлита", "Гиперболоид инженера Гарина"), И. Эренбург ("Трест Д. Е.") и другие. Затем появились и авторы, целиком посвятившие себя научной фантастике. Александр Беляев - самый видный из них. Обилие журналов и авторов говорит о возросшем интересе к фантастике. Читатели как бы осматривались, оценивали и сравнивали маршруты в далекое будущее, но отложили дальние мечты, когда перед ними встала ближайшая задача. Фантастики почти нет в 1931 и 1932 годах. Это решающие годы первой пятилетки. Сейчас в газетах нередко пишут, что за год мы производим больше, чем за всю ту пятилетку. Да, цифры были тогда скромные по сегодняшним масштабам, но ведь это был почин, трудное начало. Когда строилась первая линия метрополитена в Москве, московский комсомол был призван на ту стройку, она требовала всенародного внимания. Нынешние линии метро и длиннее и строятся быстрее, но без напряжения, об открытии очередной мы узнаем из газет. Но ведь сейчас у нас опыт и техника, успехи достаются легче. Лишь после того, как был взят ближайший барьер и открылась перспектива развития уже на новой ступени, фантастика начала медленно восстанавливаться. Ею начали заниматься новые журналы ("Техника-молодежи", в первую очередь), "Пионерская правда" и новое издательство Детгиз. Появились и новые авторы, самые характерные - Г. Адамов ("Победители недр", "Тайна двух океанов") и Ю. Долгушин ("Генератор чудес"). Но важнее всего для нас, что появилось новое качество. Фантастика 30-х годов иная, не такая, как до пятилетки. В фантастике 20-х годов был некоторый налет маниловщины. Она была смела, крылата, но не слишком основательна. Очень уж легко получалось там самое невероятное. Припомните Беляева. По страницам его повестей шествуют гениальные одиночки, опередившие мировую науку на десятки лет: профессор Доуэль, сохранивший жизнь голове, доктор Сальватор - творец человека-амфибии, или невероятно могучий профессор Вагнер, пачками выдающий сногсшибательные открытия, пли вредный гений Бэйли, решивший украсть всю атмосферу Земли. Схема эта, идущая от Ж. Верна, удовлетворяла читателей, практически незнакомых с наукой и техникой, - в 20-х годах таких было большинство. Но мог ли читатель 30-х годов, прошедший через трудности пятилетки, всерьез читать о том, что на территории Якутии иностранец Бэйли тайком построил подземный город и энергетическую установку, способную всосать и заморозить всю атмосферу Земли. Читатели отлично знали, как достаются города на Томи и Амуре или электростанция на Днепре, не то, что в Якутии и тайком. И фантастика 30-х годов пишет о технике всерьез, основательно и уважительно. Даже и сам Беляев начинает писать иначе-с длинными научно-техническими главами ("Прыжок в ничто", "Звезда КЭЦ"). Ему это, правда, не пошло на пользу, получалось тяжеловесно и скучновато. С 1941 до 1943 года - снова перерыв в фантастике. Судьба Родины решалась на полях сражений, ни сил, ни бумаги нельзя было тратить на мечты об отдаленном. Все мы тогда думали только о войне, работали только для победы. Фантазировать же о текущей войне было неуместно, тем паче, что фантастика всегда гиперболична, всегда преувеличивает. Изображать сверхмогучее оружие у нас? Зачем же сеять напрасные надежды, подрывать веру в свою винтовку? Изображать сверхмогучее оружие у врага? Зачем же преувеличивать его силы, сеять напрасные страхи? Видимо, когда люди и страны с величайшим напряжением преодолевают сегодняшние трудности, всякие домыслы неуместны. И начала фантастика у нас возрождаться, как только открылась перспектива свободного развития, даже до окончания войны - в 1944 году, когда близкая победа уже стала наглядной. Открыл новый период И. Ефремов своими романтическими рассказами о геологах и моряках. Период оказался трудным для фантастики (знаю по личным воспоминаниям). Мечта требует полета и обязательно самобытности в мышлении. Но редакторы в те годы считали, что только один человек в стране высказывает оригинальные мысли. И поскольку он говорил о десяти-пятнадцати годах в перспективе, стало быть и скромному литератору не должно заходить за эти пределы, надлежит описывать то, что ученые уже делают в лабораториях, то, что осуществится завтра, а сегодня находится "на грани возможного" (так назвал свою книгу В. Охотников). Так мы и будем называть весь послевоенный период фантастики. В. Охотников и В. Немцов - наиболее характерные писатели тех лет. Один изобретатель, другой - радиоинженер, оба писали о техническом изобретательстве: о машинах и аппаратах для геологической разведки, о подводной добыче нефти, строительстве дорог. Причем авторов занимал, главным образом, процесс создания машины, даже подчеркивалось, что в применении ее нет ничего особенного ("Пути-дороги" В. Охотникова). Сейчас, когда Ближняя фантастика повержена Далекой, оглядываясь назад, уже не в пылу борьбы, не скажешь, что об изобретательстве и рационализации вообще нельзя писать. Нет, эти темы нужны. Больше того: Ближнюю фантастику писать труднее, чем Далекую. Далекое само по себе увлекательно и романтично. Чтобы раскрыть романтику будничного труда, требуется гораздо больше мастерства; кстати, больше, чем было у лидеров Ближней фантастики. Допускаю, что скромная фантастика "на грани возможного" еще была оправдана как-то в годы послевоенного восстановления, но потом она явно пережила себя. Физики уже создали атомную бомбу и атомную электростанцию, родилась кибернетика, готовился штурм космоса, на этом фоне не казались фантастическими приключения рационализаторов. И после постепенного размораживания в 1957 году - в год запуска спутника - начался новый блестящий период советской фантастики. Открывает его опять же И. Ефремов, который открыл и предыдущий период своей геологической романтикой. На этот раз Ефремов рванул далеко за "грань возможного": от горных вершин к звездам, от десятилетий к тысячелетиям, от друзей-радиолюбителей к содружеству миров, от устройства приборов к устройству общества. "Туманность Андромеды", опубликованная в 1957 году в журнале - "Техника - молодежи", сразу перевела фантастику на новую ступень. Ворота открылись широко, и в них хлынул поток новой фантастики. Пришла способная молодежь: бр. А. и Б. Стругацкие, А. Днепров, А. Полещук, В. Савченко, В. Журавлева, Г. Альтов и другие, чьи фамилии встречались на страницах этой книги. Из старых авторов сохранил позиции только А. Казанцев со своей волнующей темой гостей из космоса. Когда были, какие оставили следы, почему ушли, прилетят ли еще? Общий интерес к фантастике оживил и давно умершего в оккупации, пятнадцать лет не переиздававшегося и основательно забытого А. Беляева. Пришло целое поколение молодежи, которое не знало этого имени, и вдруг оказалось, что у советской фантастики есть свой классик. Трехтомник его издавался трижды, потом прошло подписное восьмитомное издание. Беляев с его размахом оказался роднее и ближе читателю 60-х годов, чем назидательные, но бескрылые авторы 30-х и даже 50-х годов. Но все же, читая и почитая Беляева, молодые авторы не подражали ему. Между читателем Беляева и современным слишком велика разница. Сейчас среди потребителей фантастики очень велика и влиятельна прослойка инженеров и научных работников. Многие писатели и рассчитывают откровенно на вкусы научных работников, не чуждаются научной терминологии, пишут только о научных идеях. Видимо, считают, что о чувствах взрослый читатель может прочесть в психологическом романе, а фантастику берет для знакомства с научными перспективами. Пожалуй, самыми характерными писателями этого периода были А. Днепров и бакинцы - В. Журавлева и Г. Альтов. Имена их в обзорных статьях оказываются рядом, так они и входят в историю советской фантастики, хотя есть между ними стеклянная стена. Днепров считал своей задачей знакомить читателя с новейшими идеями современных ученых физиков, генетиков, кибернетиков, биоников. Бакинцы же предпочитали идеи новые, никем не высказанные, оригинальные. Итак, в 20-х годах основной раздел фантастики - мечта о цели, в 30-х и 40-х - мечта о средствах: фантастика производственная, лабораторная и познавательная, а после 1957 года - фантастика новых идей, но уже не робких, как в прошлом, а самых смелых. И вот уже на глазах, пока писалась эта книга, произошел новый разворот: на первое место в советской фантастике вышла противница мечты - литература предостережения. Фантастику послевоенную мы называли "фантастикой на грани возможного". Период 1957-1962 годов я предложил бы именовать периодом "Падает вверх". Так озаглавлена книга А. Полещука, выпущенная несколько позже - в 1964 году. Смысл ее: есть у нас изобретатели, есть идеи, с воплощения которых наука стремительно начнет набирать высоту, просто падать в небо. Подспудно эта мысль присутствует во многих произведениях этого времени. Недаром так много писалось тогда рассказов-прологов о какой-то новой дорожке к давно известной щели. При этом как бы подразумевалось: вот прилетят гости из космоса, проникнем мы в будущее, узнаем то-то и то-то, а дальше все будет великолепно. И как бы отвечая на эту прекраснодушно-наивную позицию, бр. Стругацкие озаглавили свою повесть "Трудно быть богом". Так бы я и назвал для наглядности последний период фантастики, начавшийся в 1963 году. До той поры литературный спор шел в плоскости "выйдет или не выйдет?". Сторонники дальнего прицела называли мечты, сторонники ближнего уверяли, что эти мечты неосновательны. Сначала спор шел между литераторами, а потом с осторожными специалистами, уверявшими, что ничего-ничегошеньки из мечтаний не выйдет: жизнь дольше 150 лет не продлишь, и за пределы Солнечной системы летать ненаучно, и человек - вершина творения, разумных машин быть не может и т. д. По вот в конце 1962 года выступает академик Колмогоров, пишет, что разумное существо может быть каким угодно, даже похожим на плесень, даже машина способна стать умнее человека. Академик Соболев добавляет: "Машины и есть люди будущего". О возможности практически неограниченного бессмертия пишут академики Купревич и Кнунянц, доктор наук Шкловский рассуждает о пределах космических странствий и цивилизации, о том, что спутники Марса искусственные. Виднейшие ученые подтвердили, что научная фантастика - дело серьезное. Таким образом, дальние фантасты победили, сделали свое дело... а мавр, сделавший дело, может уйти. Зато в спор о проблемах фантастического будущего вовлекается новый круг литераторов - это "лирики", задетые физиками с учеными степенями. До сих пор "лирики" фантастику игнорировали, не считали достойной внимания. Фантастов-академиков не могли не заметить. Пожалуй, первым в защиту попранной лирики выступил Г. Гор со своим "Докучливым собеседником" (1961), полным нападок на наивно-туповатых фантастов, превозносящих технику и ничего не донимающих в подлинной жизни. Я говорил уже, что до того основной спор фантастики шел в плоскости "выйдет - не выйдет?". Г. Гор перевел его "в иную плоскость: "хорошо ли выйдет?".