Гусев Валерий Борисович. Давите их, давите

   Мы пообедали, я занял у Саныча денег на дорогу и стал собираться.
   – Отложить никак нельзя? – огорчилась Яна.
   – Самое время сейчас. Спокойно пока, стало быть.
   Я щедро раздал своей команде оперативные указания, поцеловал Яну и уже до темноты прятался в канаве напротив садового участка ревнивого красноглазого «фазендеро» Шурика, который со товарищи бил меня в автобусе и забрал, сволочь немытая, мой пистолет.
   Жизнь в этом «Защитнике демократии» по осеннему времени не шибко бурлила. Многие уже съехали, а те, что еще держались, сидели в основном по домам, топили печки, стучали молотками и пили водку.
   Я внимательно изучил подходы к даче, наметил пути отхода, разобрался в планировке дома. Стал мерзнуть – к вечеру засвежело, и подстеленная Санычева телогрейка уже не спасала. Ладно, зато комаров нет.
   Незадолго до возвращения Шурика со службы его верная супруга выпустила из дома мужика, и тот, шумно прошагав мимо меня, освежив вечерний воздух перегаром, скрылся в доме напротив. Да, если Шурик и в самом деле ведет отстрел любовников своей жены из моего пистолета, у меня будут проблемы с патронами. Тем более что их всего два в обойме оставалось…
   Немного позже – вот это удача! – Шурикова супруга снова появилась на крыльце, одетая «на выход», не иначе в город намылилась, мало ей, стало быть, местных кобелей.
   Я пригляделся к ней, когда она, «дыша духами и туманами», направилась к воротам «Защитника» – ну вот ничего в ней нет: ни кожи, ни рожи, ни шарма. Загадка природы, стало быть. А Шурик страдает. Сокол ясный…
   Мне уже надоело его ждать, я замерз до дрожи, плюнув на конспирацию, несколько раз вставал и прохаживался вдоль штакетника, пытаясь согреться…
   Ну вот он – здрасте! Пьянее пьяного. Упал, бедный. Поднялся, опять упал, перебирая планки забора, добрался до калитки, ввалился в нее, пошел на четырех к садовому крану, подставил голову под струю воды. И все – четко, отработанно.
   Пришел в себя быстро, встал на ноги, содрал с веревки какую-то тряпку, вытер голову. Поднялся на крыльцо, довольно споро попал ключом в скважину, вошел, зажег свет.
   Я видел в окна, как он бродил по дому, пил чай, наконец стал раздеваться и исчез – стало быть, плюхнулся в постель.
   Надо еще выждать. Чтобы его хорошо забрал сон. Я, уже не таясь, закурил, поглядывая на освещенное окно. Под ним стоял словно специально забытый для меня стул. Я хвачу им по стеклу, нырну в комнату и… А вот и нет, совсем по-другому. Что я буду стекла бить, когда Шурик дверь-то не запер.
   Все, пора. Скрипнула под моей ногой ступенька крыльца, скрипнула входная дверь, за ней еще одна, – в жилую комнату. Здесь все скрипело. Только кровать под Шуриком помалкивала – так он ее придавил. Рядом с кроватью – больничная тумбочка. На ней фонарик и мои часы, именные, еще от МВД СССР. А в тумбочке (дверца, конечно, тоже скрипнула), а в тумбочке – мой «вальтер».
   Я взял его, тщательно обтер висевшим на спинке кровати полотенцем, вынул обойму – так и есть, один патрон. Да один в стволе. Снова загнал обойму в рукоятку.
   На душе – прямо весна расцвела!
   Я подошел к окну, задернул штору, вернулся. Шурик спал на животе, свесив голову с кровати, похрапывал. Я не дал себе воли, не пустил воспоминания в ход – иначе тут же разбил бы его затылок добротной девятимиллиметровой пулей. Я просто ткнул стволом его в ухо и сказал:
   – Вставай, Шурик, пора!
   Профессионал – среагировал мгновенно: вскинул голову, рванулся к стене, прижал к груди подушку.
   – Все? – спросил я. – Не густо.
   – Ты кто? – хрипло, испуганно, не отводя глаз от дырки ствола. – Что надо?
   – Да я за своей пушкой пришел.
   – А! Забирай, конечно. Не возражаю. Что еще?
   – А что у тебя еще есть?
   – Оружия больше нет, оно в части,
   – Жилет? Наручники? РП?
   – В шкафу. – Он судорожно притиснул подушку к жирной груди. Дурной, я ведь, если что, в голову буду стрелять.
   – Не дыши пока, – посоветовал я, собирая в подвернувшуюся сумку трофеи. – Баллончик есть?
   – В кармане, – он кивком указал на валявшуюся на полу куртку. – Хороший: перцовая аэрозоль.
   – Как ходят? – Я взял с тумбочки свои часы и надел на руку.
   – Тик в тик, – пояснил он. – Советские. – Швырнул мне в лицо подушку и прыгнул.
   Я этого ждал – чуть развернувшись, встретил его ударом ноги в лицо. Он тяжело рухнул на прежнее место.
   – Убьешь?
   – Убью. Но не сейчас. Тачка у тебя есть?
   – В городе она.
   – У соседей?
   – Можно поискать.
   – Поищи, отвезешь меня на шоссе. Одевайся. Следующий твой прыжок будет последним.
   – Понял уже, – согласился он, натягивая брюки.
   Мы вышли на улицу. Час еще был не очень поздний, кое-где светились окна. Он постучал через два дома в третий.
   – Федя! Федюнь, выгляни.
   Федюня выглянул:
   – А, Шурик, чего бродишь?
   – Выручи, на станцию надо сгонять, за бабой.
   – За своей? – хохотнул Федюня. – Иль за чужой?
   – Какая подвернется.
   – И то! – Он скрылся в доме, протянул руку с ключами в окно. – Держи. А это кто с тобой?
   – Корешок. Ночевать будет. Зайдешь? Посидим.
   – Поздно уже, я спать собрался. Ключи утром занесешь, не буди сегодня: у моей месячные кончились, понял? – И заржал.
   Я сел на заднее сиденье. Положил рядом сумку. Шурик вывел машину на дорогу, повел ее к шоссе.
   – Здесь останови. – Ни к чему ему знать в какую сторону я буду попутку ловить. Хотя можно и продемонстрировать, ложный след дать. Да ну его… Не будет выступать. Все понял. Это ведь не стариков по головам лупить, не детей расстреливать.
   – Выключи зажигание. Положи ключи на полочку. Поставь на нейтраль и на ручник. Опусти стекло. – Я вышел из машины, подошел к его дверце, поднял пистолет. – Кто еще с тобой был тогда в автобусе? Кто бил меня? Кто искал Прохора Русакова? Отвечать!
   Он ответил. Но не сразу. И не потому, что раздумывал, колебался. Он добросовестно вспоминал. И так же добросовестно ответил. Даже некоторые адреса и телефоны назвал.
   Я сунул пистолет за пояс, плюнул ему в глаз и пошел к шоссе.
 
   Вот уж дверь в баньку-то не скрипнула. Я скинул сапоги, сложил в угол добычу и тихонько забрался на сеновал. К своей милашке.
   – Нагулялся? – спросила Яна ясным голосом.
   – Стало быть, вволю.
   – Спать хочешь?
   – В каком смысле смотря?
   – А как тебе милее?..
 
   Все дни до среды мы, как ни странно, были заняты хозяйственными делами. Бандюги бандюгами, а жизнь шла своим чередом, в любви и трудах. А что делать? Сердце без любви черствеет, а хозяйство без труда чахнет.
   Яна – эта наша городская фифа, дитя горячего асфальта – быстрее всех освоилась с сельским бытом, будто в родную деревню вернулась.
   Саныч ее от души похваливал: все у нее ладилось – и в дому, и вокруг дома. Сена с соломой уже не путала. Даже коров научилась доить. И было почему-то очень приятно смотреть, как она, похожая в косыночке на красивую крестьянку, сдувая со щеки обязательно выбившуюся пепельную прядь, азартно работала своими узкими нежными ладонями; как, шипя, в волнах замечательного запаха, закипает в подойнике густой пеной парное молоко. Как довольная Апреля тянется к ней лобастой безрогой мордой, просит вкусненького…
   С Прохором сложнее было. Конечно, он догадывался, что булки не растут в поле, но, подозреваю, с изумлением узнал, что коров, оказывается, доят не в молочные пакеты. Он даже самовар ставить не научился. Лопата в его руках не держалась, топор слетчи с топорища, молоток почему-то категорически предпочитал не шляпку гвоздя, а пальцы, яйца выпрыгивали из кошелки, поросята кусались, петух ревновал к курам и норовил взлететь Прохору на голову…
   – Ладно, – сжалился наконец над ним Саныч, – в пастухи тебя определю…
   Прохор загорелся. Вообразил, видно, себя кудрявым Лелем с жалейкой – расшитая рубаха до колен, гребешок на поясе и лапоточки на ногах. Вокруг красны девки в сарафанах, и среди них – Яна в венке из васильков…
   – …Будешь утром телят выгонять на солнышко, на травку – пока она есть. А вечером пригонишь обратно, в телятник. – И протянул ему кнут.
   Тут Прохор угас. Спрятал руки за спину.
   – Что? И это не умеешь? – изумился Саныч. – Учись.
   Он легко взмахнул кнутовищем – длинная ременная полоса с волосяной кисточкой на конце послушно побежала волнами назад и легла за его спиной – как по линейке. Неуловимое движение – и она рванулась вперед, раздался сильный, резкий, как выстрел, треск.
   – Это не трудно, – обнаглел Прохор. – Этому я сейчас научусь. Главное – принцип действия этой структуры понять.
   – Во-во, – согласился Саныч, – структуры. Поставь-ка коробок, – он кивнул на забор, где на штакетинах сушились вверх дном вымытые Яной банки.
   Прохор поставил на дно банки торчком спичечный коробок. Саныч прищурился и взмахнул рукой – коробок с треском исчез, словно взорвался, от него даже дымок пыхнул. Прохор засунул пальцы под мышки, хмыкнул.
   – Леша, хочешь сигарету твою загашу, прямо во рту?
   – Не смей, Серый, – взвилась Яна. – Он тебе голову снесет, если промахнется.
   – Слабо? – подначил Прохор.
   Я повернулся к Санычу профилем, вытянул подальше губы с зажатой в них сигаретой. Прохор хихикнул, Яна ткнула его своей нежной рукой в бок.
   Стало тихо, как в цирке, перед смертельным трюком, даже воробьи замолкли со злорадным интересом.
   Саныч на этот раз примеривался дольше, легонько покачивая правой рукой, вытянув вперед левую, не отрывая глаз от кончика сигареты.
   – Не тяни, – пробормотал я, не разжимая губ, – она укорачивается, все ближе к носу…
   Дымок сигареты щекотал ноздри, сейчас чихну и без носа останусь.
   – Не шевелись, – предупредил Саныч, – и не дрожи. Держи ее крепче.
   Раз! Мне показалось, что сигарета дернулась в конвульсии – я скосил глаза: вместо огонька на ее кончике лохматился табак.
   Яна зааплодировала.
   Прохор решительно забрал у Саныча кнут, огляделся, сорвал с антоновки яблоко и положил его Яне на голову. Повернулся к ней спиной, волоча за собой кнут, начал отмерять шаги. Когда он снова обернулся и поднял кнут, Яна уже доела яблоко и бросила в него огрызок.
   На том его обучение и закончилось.
   Правда, он тайком, за сараем, сделал потом еще две попытки. С первого раза сорвал с березы старый скворечник, со второго обмотался кнутом, как колбаса шпагатом.
   Вечером, как раз к самовару, поспел участковый Андрюша. поинтересовался нашими делами, сговорился с Санычем поехать с утра по фермерам, набирать ополчение, а потом вызвал меня на крыльцо.
   – Знаешь наше самое слабое место в обороне?
   – Знаю.
   – Если ее схватят, мы сдадимся без боя. На любых условиях.
   – Если ее схватят, они даже пожалеть об этом не успеют.
   – Ты же знаешь Махноту.
   – И он меня знает. Кстати, ты мне патронов к «вальтеру» не поищешь? У меня два всего.
   – Пошукаю. Разрешение на него, конечно, есть?
   – Конечно, нет. То есть есть, но много кратно отобранное.
   – Да, с оружием у нас слабовато. – Он спустился с крыльца, пошел к мотоциклу. – Ну, бывай жив и здоров. За женой доглядывай все-таки.
   Доглядишь за ней…
 
   Полдня Яна, воркуя, оборудовала на сеновале «наше семейное гнездышко». Сгребла к одной стороне сено, отгородила его доской – получилось супружеское ложе. В изголовье поставила ящик из-под водки, разместила на нем керосиновый фонарь, косметику, зеркальце. Натянула веревки и повесила на них распоротые мешки: «спальню» обозначила. По крыше развесила букеты кленовых листьев.
   – Вообще-то, – громко говорила она при этом, чтобы слышал пыхтевший за письменным столом Прохор, – это несправедливо. Здесь Прошка должен жить, а мы – семейные – внизу. Но он нахал, ему все равно, что молодая красивая женщина по сто раз в день мучается на лестнице, рискует таким телом. Слышишь, ты, Вильгельм Телль? Хоть бы покраснел. Вот такие никогда девушке место в метро не уступят. И всегда у стенки спят. За женщину прячутся. – Помолчала, подумала. – Но, с другой стороны, Прошке наверху жить нельзя, да, Серый? Обязательно с лестницы сорвется. Ухаживай за ним потом, горшки из-под него выноси…
   Внизу хлопнула дверь. Не выдержал писатель дружеской критики.
   – Серый, ты очень злишься, что я пистолет забыла?
   – Я сам виноват, Ничего, обойдемся.
   – Но ты же обещал капитану застрелить его из этого пистолета.
   – Подумаешь, застрелю из другого. Мало, что ли, мне врать приходилось, относительно честному?
   – А жене? Приходилось врать?
   – Однова, – уклонился относительно честный.
   – Ребята приехали, – сказала Яна, с трудом выбираясь (или выдираясь) из моих объятий. – Пойдем обедать. И новости послушаем,
   Новостей-то как раз и не оказалось. Саныч и Андрей вернулись почти ни с чем. Только Ковалевы из Ключиков со своими знаменитыми именами – Семен Михалыч и Михал Иваныч – согласились выставить свои кандидатуры на посты борцов с местной мафией. И больше из фермеров никто не откликнулся на наше предложение им же помочь. И никто ничего не знает, никто никому не отстегивает. Какой такой рэкет? Слово-то, Андрей Сергеич, какое привезли, у нас отродясь такого не водилось.
   – Боятся. Запугали их насмерть.
   – Ничего, поможем им опомниться, – сказал я. – С другого конца поможем. А для начала урок им дадим. Мужикам, чтобы осмелели, пример нужен.
   – Да где ж взять? – растерялся Саныч.
   – Сами сделаем… Завтра среда. Ты, Саныч, замани сюда под хорошим предлогом парочку робких земледельцев. Покажешь им, как надо с рэкетирами обращаться.
   – Смогу ли?
   – Еще как, стало быть. А мы поможем.
 
   Засадный полк под моим командованием в составе Яны, Прохора и двух молодых фермеров по имени Коля и Оля сосредоточился в сарае, что прямо напротив ворот.
   Мы сидели на соломе вокруг кучи фасоли и лущили ее на расстеленные мешки. Естественно, ни Коля, ни Оля не догадывались об истинной причине их присутствия (пришли помочь, Потому что Саныч попросил – нашел хорошего оптовика на фасоль, а времени на ее обработку в обрез); не знали они и того, что под соломой хоронится Санычева «перданка» шестнадцатого калибра, а на моей все еще ноющей пояснице греется дедов «вальтер».
   Фермер Оля старательно перебирала грязными пальчиками жухлые сухие стручки, а фермер Коля пялил глаза на Яну так настойчиво, что это не могло не тронуть ее отзывчивую женскую душу, нежней которой только женские руки. И Яна не была бы Яной, если бы не стала подмигивать ему и строить глазки, а когда Коля клюнул На приманку и перебрался к ней поближе, злорадно показала ему язык.
   А вот мне – нет, не показала, стало быть. Хотя я тоже не сводил с нее глаз. Чтобы не таращиться в запыленное окошко, через которое все равно с моего места ничего не было видно. Кроме синего неба и дрожащей от холода ветки березы с последними желтыми листьями…
   – Тихо, – сказал я и привстал, заслышав визг плохих тормозов за забором. Подошел к окну, поманил фермеров. К другому окну приникли Яна с Прохором. Причем Прохор стоял как часовой, не моргая и не дыша, приставив к ноге приклад ружья. Изготовился, стало быть.
   За воротами истошно сигналила грязная «Нива», из которой с трудом вылезал пузатый парень в кожаной куртке и в дурацкой, не по погоде, бейсболке. Второй – длинноволосый – остался за рулем.
   Саныч, небрежно держа в правой руке сложенный кнут, неторопливо вытащил из створок ворот деревянный брус и распахнул одну из них. Напрасно – надо было две – вдруг не пролезет любитель пива после бейсбола.
   – Заходи. – Саныч посторонился, пропустил его и снова запер ворота – молодец, не забыл.
   Парень дурашливо поднес к козырьку два пальца, Саныч лениво постукивал кнутовищем по сапогу.
   Разговор между ними поначалу был спокоен и ровен. Правда, толстого парня мы слышали плохо, он бубнил свой текст только в расчете на Саныча:
   – Обналичишь… Кому передать, где, как – тебе сообщат. Или перечислишь на этот счет, – он протянул Санычу клочок бумаги. – Не задерживай, – кивок в сторону грязной «Нивы», – сам видишь, на какой дряни приходится ездить…
   – Все? – спросил Саныч громким злым голосом (это правильно) и медленно порвал бумажку на четыре части (вот это зря). Скомкал и швырнул в лицо толстяка (ну, ладно). – Ни рубля вам от меня не будет. Так и передай хозяину. А если не уйметесь, руоповцы вами займутся. Они вам все ноги из ж… повыдергивают и узлом завяжут (не совсем понятно, но сойдет).
   Парень растерялся – не ожидал такой реакции от мужика, – шагнул назад. Я достал пистолет, не оглядываясь, дал знак Прохору. Сзади послышалась какая-то возня, пыхтение, шорох соломы – не иначе ружье наш Тургенев потерял.
   – Ну, смотри, – не очень уверенно пригрозил толстяк. – Пожалеешь, да поздно будет. Детишек побереги, дурак. Не жалко детишек?
   – Детишки уже далеко, вам их не достать. – Саныч сделал шаг вперед, парень, соответственно, шаг назад.
   – Все знаем. Телка у тебя тут крутая по явилась – не боишься, что поделиться не только деньгами придется? – Еще шаг назад.
   И кстати.
   – Все! – сказал Саныч и поднял кнут, отводя назад руку. – Чаша моего терпения лопнула! – (Красиво, правда?) – Сейчас ты у меня попляшешь. И споешь. Дурным голосом.
   Первый выстрел кнута сбил с головы бедного парня бейсболку, второй вырвал из руки нож, третий обвил его щиколотки и повалил на землю – толстяк с такой силой грохнулся жирной спиной, что запрыгали и зазвенели банки на заборе.
   Он очумело вскочил, попытался бежать, но Саныч снова дернул кнут, и парень опять грохнулся, теперь уже лицом.
   Взбрыкнув ногами, он сбросил с них путы и поскакал к забору – вокруг него защелкали резкие и быстрые удары. Вот это была работа: лопнула на спине посланца куртка, слетели ее обрывки, выстрелили перебитые кнутом подтяжки – с круглого брюха поползли вниз штаны, мешая парню бежать. Он подхватил их руками, а тут вот он – забор, руки пришлось освободить, штаны, стало быть, выпустить. Над забором навис толстый зад в красных трусах, которые тут же разлетелись в клочья, а на беззащитном голом седалище загорелись не менее красные полосы.
   Толстяк взвыл, как ошпаренная кошка. Его длинноволосый напарник вывалился из машины, распластался на земле, вытянул вперед и положил на камень руки с пистолетом.
   – На поражение не стрелять! Проша, залп! – скомандовал я и, опережая противника, сделал свои два выстрела.
   Довольно удачно: одна пуля, врезавшись в камень, швырнула длинноволосому в лицо град острых осколков, другая рванула куртку на спине. Волосатик на четвереньках побежал к машине, в которой уже корчился на переднем сиденье дрожащий толстяк. Без штанов и шляпы.
   Машина судорожно рванулась, разворачиваясь, и тут наконец проснулся Прохор – грохнул из ружья. И тоже удачно – прямо в шину. Вот уж не ожидал.
   Припадая на подбитое колесо, «Нива» завершила разворот и, жалостно прихрамывая, потрюхала по ухабам.
   – Славно, стало быть, повеселились, – похвалил я свое подразделение, – всем по чарке водки жалую. Только если отец-командир говорит: залп, стало быть, залп, без всякого однова
   Нет положенного бравого ответа: мол, рады стараться, ваше благородие! Я обернулся. Прохор неистово раздувал ноздри и сжимал кулаки – ишь, завелся на врага. Что значит удачный выстрел! Я всегда в него верил: столько он вселяет в человека мужества, отваги, укрепляет его праведным гневом! Не узнать писателя. Больше, чем на Яну, злится. Яна клацнула допотопным затвором – выбросила пустившую дымок гильзу.
   – Однова! – наконец нашелся я. – Это ты, значит, стреляла? – Вот, оказывается, чего они пыхтели за моей спиной – ружье друг у друга рвали.
   – Я боялась, он в тебя попадет, – сверкая шальными искорками в глазах, скромно объяснила Яна. – А потом скажет, что случайно.
   – Ну! Ну! – как паровоз перед стартом стал выдыхать Прохор.
   – Вот видишь, он даже оправдаться не может. Убивец кровожадный! И, заметь, из самых низменных побуждений. На! – она протянула Прохору ружье. – И больше не шали, не выйдет. Не смей мне Серого обижать.
   Всей гурьбой мы вышли во двор. Саныч брезгливо, кончиком кнутовища, перебрасывал через забор обрывки вражьего гардероба.
   – Как? – горделиво приосанился он.
   Я поднял большой палец, подобрал нож и клочки бумаги.
   – Здорово вы их проучили! – в один голос восхитились Коля с Олей.
   Мы переглянулись: проучили… только кого мы проучили? Вот именно. Что и требовалось.
   Вскоре приехал Андрей – отпраздновать вместе с нами первую победу, привез мне полную рукавицу патронов. Где он их достал, я не спрашивал. Стало быть, и так ясно – деревни кругом партизанские, тут, если хорошо поискать, можно и танк где-нибудь на чердаке обнаружить, под стрехой, например.
   – День-два, а то и три у нас есть, – сказал участковый. – Пока они своему начальству нажалуются, взбучку получат, пока со своим стукачом свяжутся, решение примут, подготовятся…
   – Штаны толстому новые купят, – в тон дополнила Яна, – исподнее ему справят…
   – И скорее всего после этого, – добавил и я, – еще одно предупреждение нам сделают. Серьезное. Им ведь, чтобы авторитет не уронить и район из рук не выпустить, важно не столько физическую, сколько психологическую победу одержать, задавить нас. Но мы их все-таки на открытый бой должны вынудить, «стрелку» устроить…
 
   С этой среды мы стали жить как в осажденном замке. Все время чувствуя чужое недоброе внимание. Днем, занимаясь делами, мы настороженно поглядывали по сторонам, ночью скрытно патрулировали усадьбу.
   Особенно усердствовал Прохор. Ходил всегда с поднятым воротником и прищуренным глазом, резко оборачивался каждые десяток секунд. Прежде чем выйти за ворота, высовывал голову – туда, сюда, – осматривал окрестности. Он даже в дверь не входил по-человечески: ударял в нее ногой и лихо, мастерски отскакивал в сторону, поглядывая при этом на Яну, мол, вот какой я крутой молодец.
   Кончилось это тем, что он чуть Саныча не пришиб. Тот как раз за дверью стоял. С лукошком, полным яиц.
   – Не бандитов нам надо бояться, – сказала на это Яна и велела Прохору отмыть комнату, до потолка забрызганную желтками, белками и яичной скорлупой. Да еще заставила его съесть два уцелевших яйца, которые, кстати, Проша терпеть не мог, в сыром виде. И долго ворчала после этого: – Его надо в погреб посадить. Пока он нас всех не перебил. Он ведь засланный, однова. Шпион. Сколько тебе заплатили твои сатрапы?..
   Меня же в нашей пассивной обороне больше всего беспокоил густой кустарник на задах. Что в нем таится, нам не видать, а взять нас оттуда на мушку – проще простого. Поэтому ночью, если не стоял в карауле, я с нашего чердачного окна порой на эти кустики поглядывал. Тем более что за ними начиналась та самая лесная дорога, по которой двухприводная «Нива» вполне могла подобраться и, сбросив десант, прорвать нашу оборону.
   Так оно, стало быть, и случилось. Прекрасной лунной ночью, разомкнув кольцо ласковых Яниных рук, я вовремя скользнул к окну и увидел на краю леса мгновенный проблеск автомобильных габариток. Схватил пистолет, сунул ноги в сапоги и бесшумно скатился по лестнице. Пробрался через залитый лунным светом сад и затаился, прижавшись к углу старого, заброшенного Санычем сарая…
   Холодно, на мне только брюки и рубашка, сейчас зубы стучать начнут, врага спугнут.
   В ушах звенит мертвая тишина. Нарушает ее треск сломавшейся под неосторожной ногой ветки, и вроде короткий тихий говор прозвучал.
   Сзади вдруг что-то прошумело, будто слон споткнулся. Я резко обернулся, вскинул пистолет – оказывается, это сонный Прохор в сортир пробирался, дерева на пути сшибая,
   И тут дробно, прерывисто засверкало в кустах, ударила в бревенчатую стену сарая автоматная очередь.
   Я сбил Прохора с ног, упал рядом.
   Еще одна – только щепки полетели. Третья – длинная – прошла ниже, а потом глухо прошила дырявый толь на крыше.
   И опять – почти глубокая тишина. Неясный, удаляющийся шорох – будто ветки скользят по одежде, все тише и тише. А затем, уже не таясь, – хлоп, хлоп – дверцы машины, вспыхнувший свет фар, рев движка и постепенное его угасание в лунной ночи.
   Все: концерт по заявкам трудящихся окончен.
   Предупреждение последнее сделано, намек понят.
   И меры примем, стало быть…
   Прибежали Саныч с ружьем и Яна в одеяле.
   – Живы? – спросил Саныч, оглядел, посвечивая фонариком, стену. – Ты где стоял? А Прохор? В вас не целил – предупреждение послал. – Провел ладонью по стене. – Восстановлению не подлежит.
   Яна распахнула одеяло, набросила его край мне на плечи.
   – Ты почему босиком? С ума сошла!
   Я сбросил сапоги.
   – «Милосердие-44», – фыркнула Яна, имея, наверное, в виду размер, но в сапоги влезла. До пояса.
   И мы пошли домой, досыпать. Сегодня больше не потревожат, реакции будут ждать.
   Яна, прижавшись к моему боку, гулко бухала болтавшимися на ногах сапогами по промерзшей земле, наступала мне на ноги…
 
   Утром мы собрались на терраске, Саныч зарплату нам выдавал. Стояли в очереди, переругивались, все путем.
   – А чего так рано, дядь Сань? – поинтересовалась склочница Яна.
   – У меня оплата понедельная, с учетом инфляции, – успокоил ее Саныч.
   Мы, конечно, оценили его заботу и такт, расписались, как положено, в ведомости.
   – А премиальные? – намекнула Яна, пересчитывая бумажки. – А за вредность?