Хаггард Генри Райдер. Ожерелье Странника

   – Это, господин, – ответил я, – я уже делал раньше и делаю сейчас. И кроме того, – медленно добавил я, – я уверен, что пройдет некоторое время, – будет ли это завтра или через день, – и все вы, теперь судящие меня, убедитесь, что я не стану упоминать Его имя в суде.
   В зале суда на некоторое время воцарилась мрачная тишина. Было похоже, что эти слова дошли до сердца каждого из присутствующих в нем. Я заметил, что чуть качнулись занавеси галереи, размещенной в верхней части одной из стен. Мне пришло в голову, что сама Ирина скрывалась за этими занавесями (впоследствии я узнал, что так оно и было и что она сделала какое-то движение, от которого они и колыхнулись) .
   – Ну что ж, – сказал председатель после паузы. – Так как Бог не появился, чтобы стать вашим свидетелем, а также потому, что каких-либо других свидетелей у вас нет, а сами вы не можете быть свидетелем перед лицом закона, настало время перейти к оглашению приговора.
   – Кто там сказал, что у генерала Олафа Красный Меч нет свидетелей? – произнес низкий голос в конце зала. – Я желаю быть свидетелем!
   – Кто это? – спросил председатель. – Пусть он подойдет поближе.
   В конце зала произошла маленькая суматоха, и сквозь толпу людей, которых он, казалось, отбрасывал налево и направо, появились очертания фигуры могучего Джодда, с ног до головы одетого в доспехи и со своим знаменитым топором, который он нес в руке.
   – Это тот, кого некоторые из вас знают достаточно хорошо, в то время как другие из вашей компании, которых уже нет в живых, никогда в будущем не узнают. Я тот, кого императрица именует Джоддом Норманном, по рангу – второй после Олафа командир Северной гвардии императрицы, – ответил он и промаршировал к тому месту, где должны стоять свидетели.
   – Уберите ваше варварское оружие, – воскликнул один из офицеров, сидевший в ряду судей.
   – Что ж, – сказал Джодд, – подойди сюда, храбрец, и попробуй взять его у меня. Обещаю, что тебя вынесут отсюда раздельно кое с чем – я имею в виду твою дурацкую башку. Да и кто ты такой, что осмеливаешься разоружить офицера императорской охраны?
   После этих слов больше никто не требовал убрать топор, и Джодд приступил к даче показаний, которые вряд ли нужно излагать, так как подробности битвы уже приводились выше. Какой эффект произвели на суд его показания, не могу сказать, но в том, что они тронули всех присутствовавших в зале, не было никакого сомнения.
   – Вы закончили? – обратился к нему председатель, когда Джодд уже завершал свой рассказ.
   – Не совсем, – проговорил Джодд. – Олафу Красный Меч был обещан открытый суд, так оно и есть, в противном случае я и мои товарищи не смогли бы прибыть сюда, чтобы рассказать тут правду. А здесь наверняка до этого редко слышали правду. Ему также был обещан справедливый суд. А вот этого-то и нет, так как я вижу, что большинство судей – люди, с которыми он бился в тот раз и которые спаслись от его меча только благодаря своему бегству. Я предлагаю завтра спросить византийцев, справедливо ли то, что человека судят побежденные им враги. Сейчас мне ясно, что вы вынесете Олафу приговор «виновен» и, возможно, приговорите его к смерти. Что ж, выносите свой приговор, назначайте меру наказания, но не пытайтесь привести его в исполнение!
   – Не пытаться? А вот мы попытаемся! – закричал председатель. – Кто вы такой, чтобы диктовать судьям, назначенным императрицей, что они должны, а что не должны делать? Будьте осторожны, так как мы можем осудить и вас, как и вашего приятеля-изменника. Помните, где вы находитесь, так как стоит мне только поднять палец, и вас схватят и накажут!
   – Ну, ну, потише, законник. Я помню это и кое-что другое тоже. Например, что у меня есть охранное свидетельство императрицы с клятвой верности на кресте Христовом, которому она поклоняется. К тому же у меня есть три сотни товарищей, ожидающих моего возвращения.
   – Три сотни! – огрызнулся председатель. – У императрицы за этими стенами три тысячи, которые быстро покончат с вами.
   – Мне как-то рассказали, законник, – ответил Джодд, – что жил однажды монарх по имени Ксеркс, который думал, что ему ничего не стоит покончить с тремя тысячами греков, когда эти греки еще не были похожи на теперешних. Это было, кажется, в Фермопилах. Он их разбил, но это ему стоило дороже, чем он рассчитывал. Потомки тех греков живут и поныне, а где теперь тот Ксеркс? Но и это еще не все. С ночи той битвы мы, норманны, нашли себе друзей. Вы слышали об армянских полках, председатель, о полках, которые верны Константину? Что ж, убейте Олафа, убейте меня, Джодда. И всем вам придется иметь дело сначала с норманнами, а затем с армянскими легионами. А пока что я жду любого, кто рискнет схватить меня, минуя этот топор!
   После этих слов наступило долгое молчание. Джодд осмотрелся вокруг, и, видя, что никто не осмеливается приблизиться к нему, сошел со свидетельского места, подошел ко мне, отсалютовал по всей форме, затем промаршировал к концу помещения, и толпа расступилась, дав ему дорогу.
   Когда он вышел, судьи устроили совещание и, как я и ожидал, очень скоро согласились в отношении приговора. Председатель поднялся и быстро пробормотал:
   – Подсудимый, мы признали вас виновным. Есть ли у вас какие-либо причины или доводы, на основании которых можно было бы доказать, что смертный приговор вам не может быть вынесен?
   – Досточтимый судья, – отвечал я. – Я здесь не для того, чтобы молить вас о сохранении мне жизни, которой я уже не раз рисковал на службе вашему народу. Но все же я вам должен кое-что заявить. В ночь, когда началось это столкновение, на меня напали четверо на одного, без всякого повода с моей стороны, о чем вы уже слышали, и я только защищался. Впоследствии, когда я был недалек от смерти, норманны, мои товарищи, пришли мне на помощь и защитили меня, хотя я и не просил их об этом. Я сделал все, чтобы спасти жизнь императрицы. Моим единственным проступком было то, что, когда началась большая атака, в которой ваши полки были разбиты, я возглавил ее. Если я за это заслуживаю смерти, я готов умереть. Все же я полагаю, что как Бог, так и люди с большим уважением отнесутся ко мне, преступнику, чем к вам, судьям, и к тем, кто готовил вас для этого судилища еще до того, как вы воссели здесь, в зале суда. Вы же только орудие в чужих руках, то же относится к приговору, который вы вынесете.
   Аплодисменты, вызванные моими словами в рядах тех, кто толпился в конце помещения, смолкли. И среди полной тишины поднялся председатель. Он казался испуганным, когда стал низким голосом читать по листу пергамента приговор. После упоминания о приказе, которым был образовал этот суд, он огласил:
   «Мы вас приговариваем, Михаил, известный также как Олаф Красный Меч, к смерти. Этот приговор будет приведен в исполнение с пытками или без них в то время, когда это будет угодно императрице».
   И еще я услышал голос Джодда, крикнувшего в полумраке:
   – Что это за суд, если приговор был принесен сюда уже написанным? Слушайте вы, законник, и вы, дворняжки, его компаньоны, которые еще называют себя солдатами! Если Олаф Красный Меч умрет, то все заложники, которых мы держим, умрут также. Если его будут мучить в подвалах, то будут пытать и заложников. Кроме того, вскоре после этого мы отдадим на разграбление этот прекрасный город, и то, что случится с Олафом, случится также и с вами. С вами, лжесудьями, ни больше ни меньше. Помните обо всем этом, вы, которые отправили Олафа в тюрьму, и пусть знает Августа, если она меня слышит, что ей может понадобиться Олаф, чтобы спасти ее жизнь; но его уже не будет!
   Мне было видно, что судьи затрепетали в ужасе. Поспешно, с бледными лицами, они посовещались в отношении того, не следует ли им отдать приказ о том, чтобы схватили Джодда. И я слышал, как председатель сказал одному из судей:
   – Нет, лучше отпустите его. Если его тронут, то погибнут наши заложники. Кроме того, не подлежит сомнению, что Константин и армянские полки на его стороне, иначе он бы не осмелился говорить с нами подобным образом. Лучше нам быть подальше от этого дела, которое нам навязали.
   Затем он громко проговорил:
   – Уведите осужденного!
   Я направился к выходу из помещения суда, только теперь под охраной, которая была тут же вызвана и шла впереди и позади вместе с четырьмя палачами по бокам от меня.
   – Прощайте, крестная, – шепнул я Мартине, проходя мимо нее.
   – Нет, не прощай, – прошептала она, глядя на меня глазами, полными слез. Что она имела в виду, я не понял.
   В конце помещения суда, где собрались те, кто осмеливался открыто выражать мне свои симпатии, грубые голоса благословляли меня, а шершавые руки хлопали по плечу. К одному из мужчин, чей голос я узнал в полумраке, я повернулся, чтобы сказать слово. В этот момент чернокожий палач, находившийся между нами, тот самый, что был уволен мною за жестокость, ударил меня по губам тыльной стороной ладони. В следующее же мгновение послышался звук, напоминавший мне рычание белого медведя, когда он схватил Стейнара. Показались две громадные руки, обхватившие голову этого дикаря. Раздался какой-то хруст, и палач, точнее, его труп, упал на пол.
   После этого меня поспешно вывели, так как теперь им было кого бояться и помимо судей.
   Мне вспоминается, что через несколько дней я сидел в своей камере во дворце, где меня держали потому, что, как мне стало известно впоследствии, существовали опасения, что если меня переведут в государственную тюрьму, комендантом которой я был когда-то, то могут быть предприняты попытки моего насильственного освобождения.
   Камера, в которой меня содержали, была небольшой, одной из нескольких, расположенных под широкой террасой, выходившей в сторону моря, на которой Ирина впервые расспрашивала меня об ожерелье и где, несмотря на мои просьбы, одела его на свою грудь. В камере было маленькое зарешеченное окно, через которое до меня доносились звуки шагов часовых наверху и голос офицера, который в установленное время приходил, чтобы сменить охрану. В прошлом это входило в мои обязанности.
   Я подумал о том, что мог бы быть этим офицером, и о том, сколько таких людей с тех пор, как Константинополь стал столицей империи, занимало эту должность и что стало со всеми ними. Если бы терраса могла говорить, она бы поведала о многих кровавых историях. Также несомненно, что мне ничего иного не оставалось, как ожидать конца, каким бы он ни был.
   В камере я думал о многих вещах. Вся моя юность промелькнула передо мной. Размышлял я и над тем, что произошло в Ааре с тех пор, как я оставил его много лет назад. Один или два раза через воинов Северной гвардии, родившихся в Дании, до меня доходили слухи о моей родине.
   Идуна там была теперь особой, занимавшей высокое положение, незамужней. Но о Фрейдисе я не услышал ничего. Возможно, что она уже умерла, а если так, то вскоре я должен был почувствовать ее неистовый и преданный дух рядом со мной. Ведь показалось же мне, что Рагнар участвовал в битве в дворцовом саду.
   То, что сбылись мои видения, представлялось мне чудом. Это было моей судьбой – встретить ту, о ком все время мечтал, нося ожерелье, половину которого я нашел на теле Странника в его могильном кургане. Была ли у нас со Странником одна и та же душа, спрашивал я себя. Были ли женщина из сна и Хелиодора одним и тем же лицом?
   Кто мог на это ответить? По крайней мере, было очевидным одно, а именно – что я и она с того момента, как увидели друг друга впервые, знали, что принадлежим друг другу сейчас и будем принадлежать в будущем…
   Мы встретились и снова должны быть разлучены безжалостно приближающейся смертью. Но так как мы все-таки встретились, я не имел права роптать на судьбу, ибо знал также, что мы встретимся снова. Оглядываясь назад, я думал о том, что сделал и чего сделать не успел. И не мог упрекать себя. Конечно, может быть, мудрее было остаться тогда с Ириной и Хелиодорой, а не возглавить атаку против греков. Но тогда, будучи солдатом, я бы никогда не смог простить себе этого. Да и как я мог оставаться безучастным в то время, как мои товарищи сражались за меня? Нет, я был доволен тем, что руководил атакой, и руководил хорошо, хотя и должен платить за это такую высокую цену, то есть отдать свою жизнь. А может быть, все совсем не так, и я должен умереть не потому, что поднял меч против войск Ирины, а за свой грех – любовь к Хелиодоре?
   Да и что такое, в конце концов, эта жизнь? Что мы о ней знаем? Мимолетный вздох! И я верил, что, подобно тому, как тело совершает много миллионов вздохов между колыбелью и могилой, так же и душа должна дышать в бесчисленных жизнях, каждый раз начинаясь с рождения и заканчиваясь со смертью… А что дальше? Не знаю, но эта вновь обретенная вера утешала меня.
   В подобных размышлениях я коротал часы, ожидая каждый раз, когда отворялась дверь в камеру, что войдет не тюремщик с пищей, которая, как я заметил, была достаточно обильной и изысканной, а палачи или заплечных дел мастера.
   И вот однажды поздней ночью, как раз перед тем, как я собирался лечь спать, дверь широко распахнулась и в нее вошла закутавшаяся в плащ женщина. Я поклонился, жестом пригласил посетительницу присесть на единственный стул в камере и молча ждал, что же последует дальше. Наконец она сбросила свой плащ, и при свете лампы я увидел, что стою перед императрицей Ириной.
   – Олаф, – хрипло проговорила она. – Я пришла сюда, чтобы спасти вас от вас самих, если только это возможно. Я тайком находилась в зале суда и слышала все, что вы говорили на этом процессе.
   – Я догадывался об этом, Августа, – ответил я. – Ну и что же?
   – А вот что. Этот трус и дурак, который сейчас умер от нанесенных вами ран, своими показаниями суду в отношении того, при каких обстоятельствах вы убили трех других трусов, вызвал такие толки, что мое имя стало в Константинополе объектом насмешек презренной черни. Да, негодяи сочиняют и распевают на улицах песенки обо мне, такие, которые я не могу повторить…
   – Я глубоко огорчен этим, Августа, – отозвался я.
   – Это я глубоко огорчена, а не вы, о котором говорят как о мужчине, уставшем от любви императрицы и бросившем ее, как будто она какая-то девка из кабака. Это первое. Во-вторых, согласно приговору суда Справедливости…
   – О Августа! – перебил ее я. – Не оскверняйте свои губы произношением этого слова – Справедливость!
   – …согласно приговору суда, – продолжала она, – ваша судьба – в моих руках. Я могу убить вас или подвергнуть пыткам ваше тело. И я могу пощадить вас и поставить выше, чем вознесен кто-либо в империи. Да, да, и украсить вашу голову короной!
   – Без сомнения, вы все это можете сделать, Августа, но что именно вы намерены совершить?
   – Олаф, несмотря на все, что произошло, я хотела бы добиться последнего. Не стану больше говорить о любви и нежностях или о том, что я это сделаю ради вас самих. Речь идет обо мне. Мое имя запятнано, и только замужество смоет с меня это пятно. Более того, я осаждена тревогами и опасностями. Эти проклятые норманны, так сильно любящие вас и дерущиеся не как люди, а как дьяволы, заключили союз с армянскими полками и Константином. Мои генералы и войска покидают меня. Если они меня атакуют, то я не уверена, что смогу удержать этот дворец, хотя он и достаточно хорошо укреплен. И есть только один человек, который в состоянии возвратить мне безопасность. Этот человек – вы! Норманны выполнят любой ваш приказ, и, когда вы примете команду над ними, мне не придется опасаться их атаки. Вы честный и умный человек, вы храбры и искусны в военном деле. Командовать должны только вы, и никто другой. Только на сей раз вы будете не любовником Ирины, как вас называют, вы станете ее супругом. За дверью камеры ожидает священник высокого ранга. В течение часа, Олаф, вы можете стать супругом императрицы, а через год – императором всего мира. О! – воскликнула она со страстью. – Неужели вы не можете простить мне мои грехи?
   – Августа, – промолвил я, – у меня нет честолюбия, и я никогда не помышлял о том, чтобы стать императором. Выслушайте меня! Отбросьте в сторону всякую мысль о свадьбе с человеком, стоящим ниже вас, и разрешите мне жениться на той, которая выбрала меня и которую избрал я сам. И тогда я сразу приму командование над норманнами и буду защищать вас и ваше дело до последней капли крови.
   Ее лицо сразу стало жестким.
   – Это невозможно, – сказала она, – и не только по тем причинам, о которых я вам говорила, но также из-за другого, о чем я с огорчением должна вам сообщить. Хелиодора, дочь Могаса Египетского, мертва!
   – Мертва?! – задохнулся я. – Как мертва?!
   – Да, Олаф, мертва. Вы этого не заметили, но она, будучи стойкой женщиной, скрывала от вас, что одно из копий, которые в вас бросали в этой схватке, попало ей в бок. Первое время рана казалась не опасной, но потом началось заражение, и прошлой ночью она умерла. Я сама видела, как ее похоронили с почестями.
   – Как могли видеть ее похороны вы, не являющаяся другом норманнов? – задал я вопрос.
   – По моему приказу ее из-за высокого положения похоронили на дворцовом кладбище, Олаф.
   – Она оставила для меня какое-либо слово, передала мне что-нибудь, Августа? Она клялась, что в случае смерти пришлет мне свою половину ожерелья, которое я ношу.
   – Больше я ничего не слышала, – ответила Ирина, – но вы ведь должны понять, о Олаф, что у меня много и других дел, требующих внимания, даже более важных, чем беседы с умирающим. Мне больше ничего не известно по этому вопросу.
   Я посмотрел на Ирину, она – на меня.
   – Августа, – сказал я. – Я не верю вашему рассказу. Никакое копье не могло ранить Хелиодору, когда я был с ней рядом, а когда я отошел от нее, ваши греки были достаточно далеко и не могли бросить копье так, чтобы оно долетело до нее. Она не могла получить ранения, если только вы не нанести ей исподтишка удар кинжалом. И я уверен в том, что как бы сильно вы ее ни ненавидели, тогда бы вы не осмелились сделать этого из-за опасения за собственную жизнь. Августа, вы пытаетесь меня обмануть в собственных целях. Я никогда не женюсь на вас! Делайте со мной самое худшее, если вам угодно. Вы солгали мне в отношении женщины, которую я люблю, и, хотя я прощаю вам все остальное, этого я вам никогда не прощу. Вы хорошо знаете, что Хелиодора все еще живет под этим небом!
   – Если так, – произнесла Августа, – то вы сейчас последний раз смотрите на небо и солнце… И вы в последний раз видите ее. Никогда больше вы не увидите красоты Хелиодоры. У вас есть что сказать мне? Есть еще время!
   – Нет, ничего, Августа, пока ничего, кроме одного. Недавно я научился верить в Бога. Я призываю вас встретиться со мной перед Его судом. Там мы обсудим наши дела и подождем Его приговора. Если же Бога нет, то не будет и Его суда, и я салютую вам, императрица, одержавшая победу. Если же, как в это верю я и как вы говорите о своей вере, Бог есть, подумайте, к кому вы станете апеллировать, когда Он узнает правду. И я еще раз повторяю, что Хелиодора-египтянка живет под этим небом.
   Ирина поднялась со стула и мгновение пребывала в раздумье. Я смотрел через оконную решетку своей камеры на ночное небо. Молодая луна плыла по нему, и почти рядом с ней сверкала яркая звездочка. Проносившееся мимо небольшое облачко наплыло на звезду и затмило рог месяца. Затем оно поплыло дальше, и снова засияла звездочка на фоне темно-голубых небес. И в это время мимо моей темницы пролетела сова, хлопая крыльями. Она держала в клюве мышь, и тень скрючившейся от боли мышки на миг упала на грудь Ирины, как раз в тот момент, когда я повернулся к ней и успел заметить эту тень. Мне пришло в голову, что во всем этом есть какая-то аллегория. Ирина была этим ночным хищником, а я – скорчившейся мышкой, необходимой для утоления ее аппетита. Я уверен, все так и предопределено: должны существовать и совы, и мыши, а наряду с ними – упрятанное вон в тех темных небесах Правосудие, именуемое Богом!
   Это последнее, что я видел в той жизни, и поэтому я все так хорошо помню. А самым последним, на что я успел бросить взгляд, было лицо Ирины. Оно на моих глазах превращалось в маску дьявола. Большие глаза ее мигали из-под ставших фиолетовыми век. Щеки запали и казались мертвенно бледными под румянами и рядом с ними. Зубы сверкали двумя белыми линиями, подбородок вздернулся. Она больше не была прелестной женщиной – она стала демоном!
   Трижды постучала она в дверь. Открылись запоры, в камеру вошел человек.
   – Ослепите его! – приказала она.

Глава IX. Коридор Преисподней

   Проходили дни и ночи, но когда была ночь, а когда день, я мог судить только благодаря визитам тюремщиков, приносивших пищу, – я был ослеплен и больше никогда не мог видеть свет. Вначале я сильно страдал, но постепенно боль ушла. Кроме того, врач, приходивший позаботиться о моих ранах, был искусным медиком. Вскоре я обнаружил, однако, что у него были и иные цели. Он жалел меня, мое состояние потрясало его настолько, что он предлагал снабдить меня, как он говорил, лекарством, которое, если я захочу, может принести мне полное освобождение от мук и безболезненную смерть. И я сразу понял, что Ирина желает моей смерти, но, опасаясь прослыть ее виновницей, решила снабдить меня средством для самоубийства.
   Я поблагодарил этого человека и просто попросил дать мне это средство, что он и сделал. Я же спрятал лекарство в своей одежде.
   Когда обнаружилось, что я все еще жив, хотя и попросил снадобье, думаю, Ирина поверила, что причиной тому недостаточная сила лекарства. А может быть, она полагала, что меня не устраивал такой способ смерти. Поэтому однажды она применила другой. Вечером тюремщик принес мне ужин и вложил в руку что-то тяжелое. Я понял, что это меч.
   – Что это за оружие? – спросил я. – И почему вы мне его дарите?
   – Это ваш собственный меч, – ответил человек, – который, как мне приказано, я вам возвращаю. Больше я ничего не знаю.
   И он ушел, оставив меч мне.
   Я вытащил из ножен красный меч, который носил когда-то Странник, ощутил знакомую тяжесть и прикоснулся к его острому лезвию пальцем. Слезы хлынули из моих слепых глаз при мысли, что больше мне не поднять его высоко в бою, не увидеть его яркий отблеск при нанесении удара. Да, я оплакивал свою слепоту, свою слабость до тех пор, пока не подумал, что у меня исчезло всякое желание убивать кого бы то ни было. Тогда я вложил свой добрый меч в ножны и спрятал его под матрацем, чтобы кто-нибудь из тюремщиков не смог его украсть, так как из-за моей слепоты сделать это было нетрудно. Кроме того, я хотел избавиться от искушения.
   Мне кажется, что час, последовавший за тем моментом, когда мне оставили меч, был самым ужасным в моей жизни. Настолько ужасным, что, продлись он еще немного, я добровольно принял бы смерть. Я пал до самого жалкого уровня, не представляя себе, что события принимают новый оборот. И мне даже не снилось, что впереди меня ждут благословенные годы, что они вообще могут быть у слепого.
   В ту ночь пришла Мартина… Мартина, бывшая предвестницей Надежды. Я слышал, как открылась дверь моей темницы и как она мягко закрылась. Я оставался сидеть неподвижно, подумав о том, не явились ли наконец убийцы и стоит ли мне обнажать меч и бить им вслепую, пока я не паду бездыханным. Но внезапно я услышал звук, похожий на женское всхлипывание. Да, это был именно такой звук! Я почувствовал, как мою руку подняли и прижали к женским губам, они целовали ее снова и снова. Одна догадка мелькнула у меня в голове, и я протянул руку назад. Но тут прозвучал мягкий голос, прерываемый рыданиями:
   – Не пугайтесь, Олаф. Это я, Мартина. О! Теперь я поняла, почему эта тигрица отправила меня прочь с дальней миссией.
   – Как вы попали сюда, Мартина?
   – У меня все же есть печатка, Олаф, о которой Ирина, начинающая мне не доверять, забыла. Только сегодня утром, после своего возвращения во дворец, я узнала правду. И весь день я не сидела сложа руки. Через час Джодд и все норманны узнали о том, что случилось с вами. Еще через три часа они ослепили всех заложников, которых они держат, и еще схватили тех двух животных, которые это сделали с вами, и распяли их на стенах своей казармы.
   – О, Мартина! – перебил я ее. – Мне так не хотелось, чтобы другие, невиновные, разделяли мои несчастья.
   – Мне тоже, Олаф, но норманны просто озверели. Возможно, такое чувство и необходимо. Вы еще не знаете всего, что я только сейчас узнала: завтра Ирина намеревалась отрезать вам язык, так как вы можете рассказать слишком многое, а затем – руку, вашу правую руку, чтобы тот, кто много знает, не смог бы написать об этом. Я все сообщила норманнам, не имеет значения, как я это сделала. Они прислали герольда, грека, которого захватили и, держа его под прицелом своих луков, заставили прокричать, что если вам отрежут язык и им станет об этом известно, они также исполосуют языки всем заложникам. Если вам отрежут руку, они отрубят руки тоже, а также осуществят некое мщение, которое пока держат в секрете.
   – Что ж, – заметил я, – они верные люди. Но скажите мне, Мартина, что случилось с Хелиодорой?
   – А вот что, – прошептала она мне на ухо. – Хелиодора и ее отец отплыли через час после захода солнца и теперь находятся в море, по пути в Египет. Они в безопасности.
   – Значит, я был прав! Ирина лгала, когда говорила, что Хелиодора мертва!
   – Да, она лгала, говоря так, хотя однажды она обмолвилась, что трижды пыталась убить свою соперницу. У меня сейчас нет времени, чтобы рассказать, каким образом, но всякий раз ее планы срывались теми, кто следил за ней. Но все же в конце концов она могла преуспеть в этом намерении. Поэтому, хотя Хелиодора и сопротивлялась, не желая уезжать, самое лучшее, что она могла сделать, это все же покинуть Константинополь. Те, кто расстался, могут встретиться снова, но как можем мы встретиться с тем, кто умер, пока не умрем сами?